Гарденины, их дворня, приверженцы и враги – 4 часть (VI) (30.04.2017)


Александр Эртель

 

Часть - 4

 

VI

Ярмарка. "Столичный человек". Куклы, патриотическая

 

пляска и девица Марго. Мытарства Онисима Варфоломеича.

 

По адресу железной дороги. Сонное царство. Дети и маляр

 

Михеич. Знакомство Николая с Ильею Финогенычем.

 

В городке была ярмарка. Обыкновенно ежегодно посылался Агей Данилыч в сопровождении трех-четырех подвод и закупал для экономии метлы, лопаты, хомутины, клещи, оглобли, колеса и тому подобный скарб. Теперь Мартин Лукьяныч заблагорассудил послать Николая. Приехав в город рано утром, Николай остановился с своим обозом на выгоне, где огромным станом раскинулась ярмарка, очень скоро управился с покупками, нагрузил подводы и, пока мужики кормили лошадей, отправился слоняться по рядам. День стоял жаркий, пыль так и клубилась, отовсюду в невероятном смешении неслись звуки. Николаю спешить было некуда. Одно время он подумывал сходить в город, разыскать Илью Финогеныча, о котором с таким благоговением говорил ему Рукодеев, но, по своему обыкновению, не решился "обеспокоить". Кроме того, ярмарочная суета, оглушительный шум, волны туда и сюда снующего народа как-то странно привлекали его к себе, дразнили его любопытство. Вот длинный ряд дрянных холщовых и рогожных навесов; толпятся бабы со свертками холста; мелькают мускулистые, выше локтя засученные руки; точно частая барабанная дробь шлепают и стучат "набойки"; белый холст выскакивает синею и коричневою пестрядью; крупные остроты, смех, звяканье медных денег, острый запах скипидара... Это красильщики.

Вот шумный и пьяный говор, столы, облепленные народом, шипят оладьи на сковородках, чадит подгорелое масло, дымятся на скорую руку сбитые печки... Это обжорный ряд.

А из трактиров вырывается неистовый визг скрипиц, угрюмо бухает турецкий барабан, грохочет бубен... тянет сивухой, селедками, паром, дребезжит посуда, раздаются нестройные голоса. У самой дороги расположились слепцы; сидят на земле, поют заунывным хором про Лазаря богатого и Лазаря бедного, про Егория храброго, про Алексея божьего человека; плачет, слушая их, старуха с кузовком в руках, молодица грустно подперла щеку, равнодушно взирает босоногий мальчуган, пьяный мужик форсисто вынимает кошель, собирается бросить семитку. Рядом точно живой цветник волнуется... Это красный ряд. Желтые, зеленые, алые, пестрые, малиновые, голубые платки то отливают, то приливают в просторные и прохладные балаганы, где прилавок гнется под грузом ситцев, где рябит в глазах от "узоров" и "рисунков", где до хрипоты, до ярости выбиваются из сил краснорядцы, обольщая добротой, дешевизной и модностью своего товара.

Такой же цветник переливается и в галантерейном ряду; иголки, булавки, зеркальца, перстеньки, бусы, мыло, румяна, белила, всякая дрянь, столь соблазнительная для женского пола, раскиданы на столах, разложены в скверно сбитых лавчонках.

В панском ряду меньше шума и меньше яркости; там продавцы учтивые, благоприятные, гибкие и скользкие, как лини, с манерами; там сукна, шелки, драп, кашемир, бахрома, стеклярус; там попы и попадьи с озабоченными лицами, волостные писаря, степное купечество, управители и приказчики с супругами, целые выводки барышень в бежевых, кисейных и муслиновых платьицах. А в десяти шагах - громыхание железных полос, лязг жести, удары молота, пронзительный звук пилы, брошенной в воздух, божба, ругань, крики.

Квас, сбитень, груши, селедки, лук вопиют о себе нестерпимо-звонкими голосами. Дико взвизгивая, летит цыган на кауром жеребце - народ едва успевает давать дорогу; слышен выстрел... это, впрочем, не выстрел, а барышник торгует кобылу у дьячка, хлопают друг друга по рукам; дребезжащий голосок выводит: "безрука-аму, без-но-о-га-аму... Христа ради-и-и!" Седой мужик, с медною иконкой на груди и с блюдом в руках, басисто причитает:

"На построение храма божия..." Лошадь заржала, корова мычит, гремит пролетка с купчихой в два обхвата... У торговки опрокинули лоток с рожками: неописуемая брань сверлящею нотой врезывается в общую разноголосицу.

А вот еще толпа; стеснились так, что Николай едва пролез в середину.

Слышны возгласы: "Была не была, обирай яшшо пятак!", "Ах, в рот те дышло!", "Стой, выгорело!.. Ну-кось что? Тьфу ты пропасть - копаушка!.. На кой она мне дьявол!" Тут действовал знакомый нам "столичный человек". С зимы он успел приодеться: шляпа новая, люстриновый пиджачок, на животе мотается цепочка.

Самый лик его налился и подернулся румянцем, только зубы по-прежнему остались гнилые да глаза поражали тою же неопределенностью выражения.

- Пожалуйте, господа! - покрикивал он. - Обратите ваше полное внимание!.. Самоварчик!.. Серебра одного впущено... Пожалуйте-с!

Николай, усмехаясь, выбросил пятиалтынный, выиграл какую-то дрянь и повернулся, чтобы уходить.

- Господин купец, - остановил его столичный человек, - не угодно ли театральное представление?.. Куклы балет танцуют-с... Оперетошные куплеты-с... Малолетняя девица Марго из Питербурха... Патриотическая пляска по случаю взятия Самарканда... Пожалуйте-с!.. Все одной и той же фирмы-с!

Столичный человек указал на соседний балаган, откуда доносились жалобные звуки шарманки.

- Почему же Самарканд, коли он взят уж давно? - осведомился, улыбаясь, Николай.

- Все единственно!.. Пожалуйте-с! Вам не иначе как в первом ряду? Четвертак. Эй, старушка божия, билет в первом ряду господину купцу!..

- Ужели мы не можем разбирать людей?..

Столичный человек так увлекся, что даже на мгновение отбежал от фортунки и, вежливо придерживая Николая под локоть, направил его в рогожную будочку около балагана. Николай подчинился, вынул деньги; старушка в заштопанном и полинялом платье протянула ему клочок бумажки.

"Чтой-то как будто знакомое лицо?" - подумал Николай, но старуха быстро юркнула в будочку. Он подошел к балагану.

- Варфоломеев, - закричал от фортунки столичный человек, - господина купца впусти! - из-за занавески высунулось торопливое, испуганно-вкрадчивое лицо с пухом в волосах, с отекшими щеками.

- Пожалуйте-с... Представление... тово... только зачалось!

- Батюшки мои, зачем вы сюда, Онисим Варфоломеич? - вскрикнул Николай.

Мгновенно лицо Онисима Варфоломеича преобразилось: и радость, и стыд, и какая-то ошалелая растерянность промелькнули в нем. Он был в том же голубом сюртуке с буфами, но сюртучок полинял, поизносился, потерся на локтях; знаменитая некогда атласная жилетка вся была в жирных пятнах, с отрепанными краями, с разнокалиберными пуговицами. Публика хлынула к занавеске, совали медяки, билетики.

- Коловращение-с, Николай Мартиныч... Игра судьбы-с! - успел только пробормотать Онисим Варфоломеич.

Николай вошел и сел на доску, изображавшую первый ряд. В каком-то ящике плясали куклы, разодетые по-бальному, во фраках, в платьях декольте.

Зрители так и гоготали от восторга. Действительно, было смешно. Неведомый распорядитель бала распоряжался весьма бесцеремонно: жантильная барышня отплясывала трепака, уморительно вскидывая ногами; тонконогий щеголь прыгал, как козел, потрясая фалдами фрака; важная толстая дама отжаривала вприсядку; солидный барин в бакенах и с брюшком мелко семенил ножками.

- Жарь! - орали зрители. - Ходи козырем, шут вас изломай!..

Ого-го-го!.. Вот так барыня! Братцы, ну чистая наша Андросиха, провалиться! А, такие-ся-кие!..

Мальчик лет восьми с синеватым заостренным носиком, худой, бледный, вертел шарманку; пот лил с него градом.

Пляска кончилась. Выскочила девочка лет девяти с оголенными костлявыми плечиками: кисейное выше колен платьице, кое-где оборванное и заштопанное, все было усеяно блестками из фольги и золоченой бумаги. Она притворно завела глаза, сложила сердечком губы, раскланялась, приседая, и, прикладывая руки к груди, игриво вскидывая худыми, в заштопанных чулках ногами, подмигивая, приподымая юбку в соответственных местах, запела пронзительно-тонким голосом:

Всех мужчин люблю завсегда дурачить, Правду скажу вам, нисколько не тая! Как лавиласов люблю я озадачить, За нос водить их - эфто страсть моя! Тру-ля, ля, ля, ля, ля! Пой, кружись, веселись, - Эфто мой девиз!

Шарманка подвывала что следует. Николай опустил глаза.

Вдруг он услыхал шепот:

- Вы... тово... Николай Мартиныч... обратите полное ваше внимание... все семейство орудует!.. Марфутка-то, а?.. Тово... она-то и есть девица Марго... Ловко выделывает! Вот сейчас патриотический танец, Алешка с Никиткой!.. Поверите ли, Зинаидка - что ведь она? Сопля! Но и Зинаидка куплетцы разучила. Талант-с, талант даден!..

- Как это вас угораздило, Онисим Варфоломеич? - шепотом же спросил Николай.

- Талант-с! - упрямо повторил бывший наездник. - Не иначе как объявился талант в семействе... Дозвольте спросить, каким же бытом я могу воспрепятствовать? Известно, жимши в захолустье, пенькам богу молились... Прямо - не понимали своей пользы!.. Коленцо-то, коленцо-то, обратите ваше внимание! - Он вскочил и суетливо побежал отгонять любопытных, заглядывавших в дверь.

Начался "патриотический танец". Николаю делалось все стыднее и неприятнее. Публика гоготала, обменивалась остротами, плевала друг на друга скорлупой подсолнухов: иной раз взвизгивала девка, которой становилось тесно от предприимчивых соседей, одного чересчур предприимчивого "съездили по шее", здоровенный хохот покрыл плачевные звуки шарманки, потряс утлые стены "театра".

Представление кончилось; Николай направился к выходу. Онисим Варфоломеич остановил его за рукав.

- Тово... не желаете ли парочку пивца, Николай Мартиныч, - робко пробормотал он, - как мы старые знакомые... Или побрезгаете?

- С чего вы взяли? - вспыхнувши, ответил Николай. - Я никогда не брезгаю простым народом. Пойдемте!

Онисим Варфоломеич радостно засуетился, бросился к столичному человеку, что-то пошептал ему с униженным выражением на лице и отправился с Николаем в ближайший трактир. Николай спросил пива.

- Что я вам осмелюсь доложить, - умильно сказал Онисим Варфоломеич, - вы... ТОЕО... сделайте милость - водочки... Хе, хе, хе!.. Потому мы водку потребляем... патриотический... тово... напиток-с!

Подали пиво и водку. К сему, уж по собственной инициативе, Николай приказал сготовить солянку. Онисим Варфоломеич с жадностью набросился на еду, выпил несколько стаканов водки. Робость сбежала с его лица, язык и жесты сделались развязны. Покончивши солянку, он развалился, закурил свою хитро изогнутую трубочку и с важностью погладил тощий живот.

- Этта, представляем мы в Тишанке, - говорил он, - и вдруг... тово... влезает купец Мягков. Ну, я мигнул Марфутке - тово, мол... Выкинула она эдак коленцо, свернула листик, будто с нотами, к нему. Он эдак посмотрел, посмотрел, гляжу - вытаскивает синенькую... Пожалуйте-с, потому, говорит, желаю поддержать в рассуждении таланта!.. Каково-с? У иных прочих дети без порток бегают, в бабки, в чехарду... Но у нас не беспокойтесь - все добычники. Что такое Алешка? Клоп! Но, между прочим, вчерась целковый выплясал в трактире. Никитка? В его пору иные возгрей не могут утереть. А Никитка повертелся колесом, и... тово... полтинник! Как это нужно понимать, Николай Мартиныч?.. Не прогневайтесь, у нас хватит!.. Вот маленько погодя в столицах развернемся... Как насчет эфтого? (Он щелкнул по опорожненной бутылке и подмигнул Николаю; тот спросил еще.) Сами не потребляете патриотической?.. По случаю престол-отечества? Слава тебе господи, мы завсегда можем предоставить себе удовольствие. Ну, что у вас, как? Всё, как бишь его, Капитон орудует? - он снисходительно улыбнулся. - И цыган все? В Хреновое-то поехали? Задаст им там Наум Нефедов!.. Я сказал... не брать призов... сказал... тово... и шабаш! Мне наплевать... как господь вознаградил мое семейство... и как такие я вижу таланты в ребятах - мне наплевать!..

Но Капитон попомнит меня, попомнит!.. Я по своей теперешней судьбе так рассуждаю: валяйся у меня в ногах Капитон Аверьянов, золотом осыпай - и не подумаю идти в наездники!.. К чему? Маменька вроде как кассир, видели, в будочке сидит? Старушка, но, между прочим, ежемесячно огребает красный билет. Марфутка по оперетошной части, Алешка с Никиткой ногами рубли куют... Позвольте спросить: ужели я лишусь ума - пойду в гужееды?

Водка и в другой бутылке близилась к концу. Онисим Варфоломеич быстро пьянел. Николаю совестно было смотреть, и он сидел потупившись, изредка отпивая глоток пива, из приличия роняя слова. Но похвальба Онисима Варфоломеича вывела его из терпения.

- Ну, что вы толкуете? - сказал он, разгорячаясь. - Приучаете детей черт знает к чему да еще хвалитесь! Их бы грамоте учить, а вы скверность какую-то заставляете петь, колесом вертеться!.. Я не понимаю, - у вас жена была, кажется, порядочный человек, как жена допускает такое безобразие?.. - и с негодованием взглянул на своего собеседника. Того точно прихлопнули.

Вмиг смешное высокомерие исчезло с его лица, глазки заморгали, губы сморщились в жалкую улыбку.

- Скончалась... - прошептал он, - скончалась Анфиса Митревна...

- Когда? - вскрикнул Николай, охваченный внезапной жалостью к своему собеседнику.

- В холеру-с... - прошептал тот еще невнятнее, - и тово... и меньшенькие померли... Боречка... Машенька... три гробика упоместили в одной могилке-с...

Он закрыл руками лицо, начал весь подергиваться, усиливаясь сдержать рыдания. Николай в смущении поднес стакан к губам. Все вокруг них шумело, орало песни, дребезжало посудой, призывая половых, вдали бухал барабан, заливались неистовые скрипицы.

Наконец Онисим Варфоломеич оправился, смахнул слезы, проговорил:

"Эхма-а!", и дрожащею рукой поднес рюмку ко рту.

- Зачем вы так много пьете? - тихо сказал Николай.

Онисим Варфоломеич забормотал было какую-то дрянь, потом виновато улыбнулся и отставил рюмку.

- Тово... тово... не иначе как по случаю сиротства, Николай Мартиныч, -произнес он упавшим голосом. - Ужели я не могу понимать?.. Две полбутылки кряжовского завода... солянка московская... (он всхлипнул), но, между прочим, мне нечем заплатить-с!.. Удар судьбы, Николай Мартиныч!.. Хорошо, согнали меня.. Я на вашего тятеньку не серчаю... Капитон Аверьяныч тоже... И на Капитон Аверьяныча не серчаю!.. Что ж, я бедный человек, Николай Мартиныч, я убитый человек. Сызмальства приставлен к рысистому делу, ну, и тово... и убит. Сделайте такое одолжение - где рысак?.. Дозвольте, сделайте милость, рысистую лошадь! Имею наградные часы... в журналах пропечатан... А вместо того - в шею!.. То, другое, третье, - не угодно ли? Да не умею-с!.. К вожжам приспособлен!.. Способов нет, окромя вожжей!..

Можете вы это понимать?.. Живем, эта, у просвирни... небиль... тувалет... комодик красного дерева... все проели! Туда-сюда, нет местов!.. Заводы посократили, господа сжались... как объявится местишко, сядет человек, вцепится зубами - не оторвешь!.. Куда деться? В кучера?.. Ведь срам, Николай Мартиныч!.. Ведь последняя степень, можно сказать!..

Всплакнули, эта, мы с покойницей, - чем, говорит, Онисим Варфоломеич, в кучера вам не определиться?.. Ладно, говорю, Анфиса Митревна, - как вижу я семейство мое в убогом положение, дай наймусь в кучера. Ищу. Но что же вы думаете? Туда-сюда, поглядят эдак на мое обличье: ты, мол, обрати свое внимание, какой ты есть плюгавый человек... Возможйо ли такого человека на козлы посадить?..

Что ж, и точно - осанка у меня... тово... не вполне. По кучерской части не вполне достаточная осанка. А, между прочим, самовар продали, перину продали, подушечки на муку променяли... Маменька ропщет... каково при ихнем понятии и не иметь чашки чаю?.. В первых домах живали! Сколько числились вроде как экономка у своих господ!..

И тово... и пошло. Ну, я, признаться, сделал тут промашку... нечего таиться, сделал. Случилось раз столкнуться с наездником одним... то да се, вспомнили прежнее... наездник тоже без места, - я и закури!.. Что ж, Николай Мартиныч, горько! Сосет! Имею наградные часы, пропечатан в журналах - и вдруг эдакое унижение... семейство чаю не имеет... маменька... обидно-с!.. А мы тем местом от просвирни удалились... признаться... тово... потасовочка маленькая вышла! Переехали в Тишанку, к мужику... Глядим - мор пошел. Туда-сюда, Анфису Митревну схватило...

Боречку... Машечку... все прикончились. Ах, что было, Николай Мартиныч!.. Ну, положим, нищий я человек, положим, не мог пропитать своего семейства... но за что же-с? Ползаю на коленках, кричу: прибери и меня туда же!.. Прибери, владычица!.. - У нас большое уважение к тихвинской... - Прибери, нет моих способов мотаться на белом свете!.. А маменька в голос: на кого же я-то, мол, останусь?.. Ребяты своим чередом: не покидай, мол, сирот неповинных... Ловко? - Онисим Варфоломеич схватил рюмку, выпил и с прискорбием поморщился. Впрочем, несмотря на то, что рюмка была, наверное, двенадцатая, опьянение его скорее уменьшалось, нежели увеличивалось. - Ну, и тово... три гробика. Справили все честь-честью, панихиду, сорокоуст... свояк, признаться, подсобил. Спохватились - куда деваться?.. Что ж, прямо нужно сказать, до такой низости дошли - в конюха хотел наниматься... Одно уж, думаю. Глядь, на ярмарке объявляется Коронат.

Веду я Марфутку за руку, вижу - фортунка. Дай, думаю, обрадую девчонку, висят на фортунке бусики, дай, думаю, попытаю счастья. Ну, покружил эдак, слово за слово с фортунщиком... вижу - оченно промысловый человек. Туда, сюда, пошли в трактир, разговорились. Вот, говорю, обременен семейством, ищу перекладины, какая потолще...

Шуткой эдак загнул ему!.. Нет ли каких способов, ежели, например, пробраться в Москву! Имею наградные часы и все такое. А сам вижу - нет-нет и глянет он на Марфутку... Спрашивает то да се. Голос, говорю, необнаковенно звонкий. Пошли на квартеру, раздобылся я чайку, сели чай пить... Ну, видит, каких мы понятий... бедность, но видно же! И на ребят посмотрел... Апосля того - ждите, говорит, через месяц, сделаю я оборот в городе Воронеже, может, и устрою вашу судьбу. - Каким, мол, бытом, Коронат Антоныч? Однако при маменьке не открылся. Вышел я его проводить. "Одно, говорит, господин Стрекачев, внушайте ребятам пляску, а Марфутка чтобы песни играла". - "Но по какому случаю?" - "А по такому, говорит, что в рассуждении судьбы оперетошная часть нонче оченно в уважении".

Потолковали. Вижу - и чудно как будто, и тово... местов нету! Ну, вверился в него. Гляжу - не больше недель через пять приходит, и эдакий парень с ним годов семнадцати, по кукольной части... Что такое? - Теятр, представление. Маменька вроде кассирши, ну, и тово... стирать, стиркой чтоб заниматься... Марфутку по куплетошной части... Алешка с Никиткой в плясуны... Что ж, не помирать же... надо же как-нибудь... Поплакали мы с маменькой, что ж, говорит, Онисим, видно тово... видно в бесталанный час родились... Ну, и тово... и принялись муштровать... Ужель я не понимаю, Николай Мартиныч?.. Обратите ваше внимание... Дети возросли в нежности... рукавчики, пояски, костюмчики... ведь праздника без того не проходило, чтоб покойница не обряжала их!.. Там помадки, там воротничок накрахмалит, там бантик какой-нибудь...

Никакой отлички от господских детей!.. А замест того сиволап выкинет пятак серебра, и ломайся и кланяйся ему!.. Изволили поглядеть? Мужичье-то - вона как гогочет! Вона пасть-то как разевает!.. Вы говорите - заставляю... А чем же пропитаться-то, пропитаться-то каким бытом-с!.. Коронат мошенник (Онисим Варфоломеич сказал это шепотом), вижу, что мошенник. Меня не проведешь, не-э-эт!.. Я его достаточно взвесил... Но, между прочим, нечего кушать-с!..

- Стрекачев! Чего прохлаждаешься, - крикнул, подходя к столу, малый лет семнадцати с характерным лицом карманника или питомца исправительного заведения, - ведьму-то твою публика с ног сбила!.. Поворачивайся!

Онисим Варфоломеич как-то съежился, испуганно заморгал глазами, потом вскочил, торопливо пожал руку Николаю и с необыкновенным выражением тревоги, стыда и сильнейшего желания поддержать свое достоинство пробормотал:

- Оченно приятно... за канпанию!.. Нижайший поклон папаше... Капитону Аверьянычу такожде... Их превосходительство не изволили приехать?.. В случае чего, заверну-с... и тово... тово...

- Энтово! - передразнил малый, с дьявольскою насмешливостью искривив губы. - Иди-ко, иди, а то он тебя. Коронат-то... энтово!

Вышедши из трактира, Николай уже не нашел прежнего удовольствия в ярмарочной суете. Все как-то стало раздражать его, за всем ему чудились горе и нищенство с одной стороны, надувательство и "эксплуатация" - с другой. И пыль досадно лезла в ноздри, и солнце пекло, и водкой пахло нестерпимо... С трудом пробираясь сквозь толпу, он вдруг заметил какое-то волнение в народе, все поспешно сторонились, снимали шапки. Впереди показались красные и желтые околыши с кокардами, заблестели пуговицы, засверкали на осанисто выпяченных животах золотые цепочки, печатки, брелоки. "Кто это?" - спросил Николай мещанина, с учтивостью снявшего картуз. "Сонм уездных властей, во главе с предводителем, совершает прогулку по ярмарке". Николай хотел уже скрыться, ему противно было снимать картуз при встрече с властями, а не снять - он чувствовал, что не хватит мужества... Вдруг самая толстая и самая важная власть воскликнула:

- "Ба, ба, Илья Финогеныч!" Николай с любопытством остановился.

Высокий, худой старик с ястребиным носом, с козлиною бородкой, с необыкновенно сердитым и как-то на сторону свороченным лицом подошел к властям, перехватил левой рукой своей огромный белый зонтик, независимо обменялся рукопожатиями и желчным голосом проговорил:

- Мало поучительного, господа, мало-с!

"Так вот какой Илья Финогеныч! - подумал Николай. - Ну, к этакому не подступишься..." - и еще решительнее оставил первоначально мелькавшее намерение познакомиться с Ильею Финогенычем.

Ярмарка решительно опротивела Николаю, и он повернул в город. Город начинался в версте от ярмарки. В противоположность ярмарочному шуму и многолюдству там стояла какая-то оцепенелая тишина. Улицы точно вымерли.

Пыль спокойно лежала толстым, двухвершковым слоем.

Николай шел и разглядывал, что попадалось на пути. Город ему был мало знаком. Однако же ничего не встречалось интересного. Вырос собор с голубыми маковками; облупленные дома выглядывали со всех сторон, дохлая собака валялась на площади, где-то раскатисто задребезжал старческий кашель, заспанный лик высунулся из окна и бессмысленно уставился на Николая, где-то задушевный голос прохрипел: "Квасу!" Николай остановился посреди "большой" улицы, посмотрел и в ту и в другую сторону отчаянно, так что хрястнули челюсти, зевнул. С "большой" улицы он направился в другие места. Пошли дрянные, покосившиеся домишки, крыши с заплатами, изрытые тротуары с гнилыми столбиками, ямы на дороге... И та же мертвая тишина. Казалось, все население погружено было в сон или выселилось на ярмарку. Вдруг послышалось дикое, раздирающее мяуканье. "Что такое? - подумал Николай. - Должно быть, кто-нибудь на кошку наступил". Но мяуканье продолжалось, становилось нестерпимо пронзительным, резало ухо. Николай быстро завернул за угол.

За углом тянулась уже совсем глухая улица. Из ближнего окна высунулся заспанный мещанин.

- Да будет вам, Флегонт Акимыч, - сказал он, - эдак ведь душу вытянешь у непривычного человека!

- Что это такое? - спросил Николай, подходя к окну.

- Ась? Да вон все чиновник Селявкин блажит.

У соседнего домишка, в тени запыленной рябины, сидел сморщенный, курносый человечек в замасленном халате и картузе с кокардой. От него только что вырвалась и стремглав спасалась через забор пестрая кошка.

Курносый человек тихо и самодовольно улыбался.

- Уж полно бы шутки шутить, Флегонт Акимыч! - укоризненно продолжал мещанин.

- Ну, что... ну, что пристаешь? - сердито пробормотал курносый человечек. - Трогали, что ль, тебя? Трогали?.. Захотел и придавил... не шляйся, шельма, не шляйся!

- Что он тут делает? - спросил у мещанина ничего не понимавший Николай.

- Хорошими делами займается!.. Сидит день-деньской у ворот да приманивает кошек. Как подойдет какая-нибудь дура, он ее цап да на хвост и наступит. В этом все его и дела.

- Рассказывай, рассказывай! - проворчал чиновник, отворачиваясь в сторону. - Я ведь тебя не трогаю.

- Да ведь, братец ты мой, невперенос! Я как очумелый с кровати-то свалился.

- А я тебя не трогаю!

- Ведь ты по целым часам эдак-то... ажио в ушах звенит.

- А ты не слушай!

- Ну, что тебе за радость? Вон мужичишки таскаются, некому прошенья написать, глядишь - написал, ан и есть полтинник, ась? А ты с кошками...

- А я тебя не трогаю!

- Ну, заладила сорока про Якова... Тоже чиновник называется, кошачий мучитель!.. - вдруг мещанин толкнул Николая и с живостью указал на беленькую кошечку, подозрительно пробиравшуюся по ту сторону улицы. - Гляди, гляди, - прошептал он, - беспременно приманит! - Чиновник Селявкин действительно привстал, запахнул халат, как-то весь съежился, насторожился и умильным голосом позвал: "ксс... ксс... ксс..." - Эка, эка, - бормотал мещанин, с пожирающим любопытством следя за подвохами чиновника, - обманет... ей-ей, обманет, ишь, ишь замяукала... идет, идет, ей-богу, идет!.. Вот-то дура!..

- И он каждый день так-то? - спросил Николай.

- Ась?.. Смотри, смотри - поймал!.. Ей-боженьки, сграбастал!.. Ах ты, пропасти на тебя нету!.. - мещанин весело рассмеялся и тогда уж ответил Николаю: - Каждый божий день мучительствует!

Дальше одна избенка привлекла внимание Николая. Выбеленные стены избенки все были разрисованы углем.

Рыцарь с лицом, похожим на лопату, и с длиннейшей алебардой в вывихнутой руке стремился куда-то; о бок с рыцарем красовалась дама с претензией на грацию, в мантии и с короной на голове; рядом мужик с огромной бородой и свирепо вытаращенными глазищами. Причудливым и наивным изворотом рук он как бы выражал изумление и даже застенчивость от столь важного соседства. Поверх фигур, буквами, раскрашенными в порядке спектра, было изображено: "Вывесочный живописец". Николай постоял, посмотрел... В это время за низеньким забором послышались детские голоса:

- Синюю, Митька, синюю... Мазни синей! - оживленно произнес один.

- Эко-сь ты ловкий! - возразил другой. - Вот вохрой, так подойдет! Аль мумиём. Ну-ка, Митёк, мумием жигани!

"Что они делают?" - заинтересовался Николай, подошел к забору, облокотился и стал смотреть. На крошечном дворике, сплошь заросшем густою и свежею муравой, столпились дети. Их было четверо. Трое сидели на корточках и с напряженным оживлением следили, как четвертый, рыжеволосый, конопатый мальчуган лет девяти серьезно и основательно водил кистью по железному листу, прислоненному к стенке. На листе так и горели три разноцветные полосы: желтая, красная и голубая. Около них густо ложилась из-под кисти четвертая, коричневая.

Наконец Митька мазнул в последний раз, крякнул и посторонился. Лицо его выразило заботу. Зрители несколько помолчали.

- Синей бы ловчее, - нерешительно вымолвил меланхолический мальчик с вялыми и бледными чертами лица.

Двое других - мальчик и девочка - продолжали сосредоточенно всматриваться. Митька как будто что вспомнил. Он торопливо схватил кисть и, воскликнув: "Погоди, ребята!" - скрылся в сенях.

Через минуту он выскочил оттуда, прикрывая ладонью кисть, и, повернувшись к зрителям спиною, напряженно мазнул по листу. Затем отошел и с торжествующим видом посмотрел на них. Девчонка радостно ахнула, мальчишки одобрительно промычали. На листе темно-малиновым бархатом горела четвертая полоса. Но восторг ребятишек прервался самым неожиданным образом. Из тех же сеней стремительно выскочил тщедушный взъерошенный человек и с быстротою молнии влепил Митьке затрещину. Дети с визгом рассыпались. Николаю особенно врезалось, как девочка зацепилась подолом рубашонки за плетень, который хотела перескочить, и долго мелькала загорелыми ножками, усиливаясь одолеть препятствие.

- Ах вы, щенки! - как будто притворяясь, сердился тщедушный человек, затем поднял брошенную Митькой кисть и принялся соскабливать краску с листа. - Ишь, намазали!.. Ишь ведь, баканом-то мазнул, чертенок... а?.. Вот тебе и соснул!.. Вот тебе и понадеялся!.. Ах, оголтелые дьяволята... Митька!

Рыжий мальчуган тотчас же появился из-за угла.

- Ты чего тут, а? - закипел человек (опять-таки как будто не серьезно). - Тятька уснул, а ты вздумал краску переводить, а? Ты бакан-то покупал, а? Ты его не покупал, а он кусается... Вот возьму тебя...

- Ну, черт!.. Ты и так затылок мне расшиб... Чего дерешься. Черт? - сказал Митька.

- Поговори, поговори у меня!.. - человек оглянулся и увидел Николая. - Вот, милый ты мой, художники-то у меня завелись! - сказал он, весело подмигивая на грозного Митьку.

- Я давно смотрю, да никак не пойму. Что они тут делают? - спросил Николай.

- Художники!.. Я ведь маляр... Я вот маляр, а пострелы и вертятся вокруг краски. Бакан-то почем? Бакан дорогой, а они не понимают этого, изводят.

- Разорили тебя, черта! - проворчал Митька, соскабливая краску.

- Поговори, поговори! - маляр вынул кисет и, свертывая цигарку, подошел к Николаю. - Ты посмотри, - сказал с добродушнейшею улыбкой, - все уйдут по моей части. Им часть это по душе, веселая часть. Он мазнет теперь, к примеру, хоть баканом и рад. Ему весело... Он того не понимает, что дорогой товар. А то на стене... видел, стена-то испорчена? Все вот этот чертенок.

- А вам жаль краски?

- Мне-то? - маляр внезапно рассмеялся и махнул рукою. - Пущай их!.. Я ведь это так... чтобы попужать, к примеру. Я ведь люблю этих ребят. Особливо Аксюшку. Вот какая - не оттащишь ее от краски... художница! Кабы не девка, прямо в маляры. Я, милый человек, примечал: ежели тянет ребенка к краске, тут беспременно что-нибудь по малярной части. И опять как тянет. Вот тут Федька есть один: тому ежели ляпнуть медянкой, а рядом вохрой мазнуть - первое удовольствие. Но по нашей части и ежели я, к примеру, настоящий мастер, никак невозможно медянку подле охры положить. Несообразие!

- Отчего же?

- Такие уж краски несообразные. Что возле которой требуется.

- И всякий может с толком расположить краски?

- В ком есть понятие, всякий может. Я вот господский бывший человек, но я имею понятие. Меня сызмальства отвращала несообразная краска. - Маляр совсем оживился и, наскоро пыхнув цигаркой, продолжал: - Я тебе так скажу: кому дано. Возьмем, к примеру, забор. Забор я раскрашу... Поглядеть всякому лестно, но чтобы понять, может не всякий. Я его могу так расцветить: тут зелено, а рядом желто, около желтой лазурь и прочий вздор. В ком есть глаз, он сразу увидит и сразу, можно сказать, харкнет на рисунок. Но который незнающий, тому все единственно... лишь бы в глазах рябило. Есть даже такие: небо понимают за зеленое, а дерево - спросить у него, - тоже, говорит, зеленое! Даже такого у них нет различия - синее от зеленого не разбирают. Глаз, брат, он ухода требует!

- Вам бы следовало сына-то учить" - сказал Николай, - не в маляры, а есть вот настоящие художники. Чтоб картины писал.

Маляр сплюнул и сделал огорченное лицо.

- Не умею, милый ты мой, не обучен я эфтому делу. В красках мне дано, а к рисунку нет, нету внимания. Он то и охотится, да что толку?

- Отдали бы кому-нибудь.

- Хе, хе, хе, эка, что сказал! Кому отдать? Да и деньжат-то не припасено. Ну, будь живописец под боком - отдал бы, перебился бы как-нибудь с хлеба на воду. Я ведь охоту понимаю, милый человек. Но вот беда, некому отдать. Ну-кось, зашевелись у нас деньжата!.. Эге! Мы бы с Митькой знали, куда махнуть: вон машина-то посвистывает!.. Выкинул красненькую - Питер! А уж в Питере не пропадешь, сыщешь судьбу! А то свистит, окаянная, а у нас с Митькой карманы худы. Ничего! И малярная часть - веселая... Так что ль, Митюк?

- Михеич, - послышалось с той стороны избы, - ужели дрыхнешь, мазилка? Выскочи-ка на секунду! - Николаю показалось, что он уже где-то слышал этот желчный и сердитый голос. Не успел маляр плюнуть на цигарку и придать своему беззаботному лицу самое деловое выражение, как из-за угла показался тот, кому принадлежал голос.

- А! Вот где ты? - сказал он. - Царство сонное!.. Черти!.. Кто это у тебя стены-то разрисовал?

- Наше нижайшее, Илья Финогеныч. Да вот сынишка все озорничает... Митька. Чуть недоглядишь - схватит уголь и почнет разделывать.

Илья Финогеныч пристально взглянул на Николая.

Тот раскланялся, весь пунцовый от неожиданности, и поспешил вставить свое слово:

- Очень немудрено, что будущий талант относительно живописи и вот погибает-с.

- Кто погибает? Почему? Как?

Николай, путаясь от застенчивости, но вместе и ужасно счастливый, что говорит с самим Ильею Финогенычем, рассказал, как он подошел к забору и чем занимались дети. Маляр повторил прежнее свое рассуждение о красках, о "деньжатах" и о том, что кому дано. Митька с любопытством выглядывал исподлобья.

- Обломовщина, а легко может быть - новые силы зреют, - добавил Николай, не без тайной цели щегольнуть, что он знает про "обломовщину".

Илья Финогеныч еще пристальнее взглянул на него, и, казалось, лицо его стало еще сердитее.

- Ну, брат Михеич, ты болван, - сказал он маляру. - Сколько раз в году видишь меня, а? Амбар красил, ворота красил, вывеску малевал для лавки... Сколько ты меня раз видел?.. Болван!.. У тебя нет деньжат, думаешь, и у других нету, а?.. Шут гороховый!.. Нечего ощеряться, с тобой дело говорят. Краски! Веселая часть!.. Такой же пьяница будет, как и ты. Митрием, что ль, звать? Митрий! Вымой рожу-.то хорошенько да дня через три... фу, черт! Завтра же, - слышишь? - завтра же приходи. И девчонку эту - чья девчонка? Еремки кошкодера? Хороший тоже санкюлот! и девчонку с собой приводи. Посмотрим, какие ваши таланты... Мазилка эдакая - не к кому отдать! Да они грамоту-то знают ли? Карандаш, карандаш-то, болван, умеют ли в руках держать? Эй, Митрий, поди-кось сюда. Да ты не бычись, не съем, - никого еще не слопал на своем веку. - Митька подошел, еле передвигая ноги. Илья Финогеныч запустил пальцы в его красную гриву и проницательно посмотрел ему в лицо. - Хочешь учиться, а? Ученье - свет, пащенок эдакий.

Был в Острогожске мещанский сын, а теперь академик и знаменитость, - да это черт с ним, что он академик и знаменитость, - сила новая! Русскому искусству пути указывает!.. Ну, что с вами, с бушменами, слова тратить, - и он оттолкнул Митьку, - завтра же приходи. А я рисовальщика подговорю. Посмотрим, какие ваши таланты, да в училище, за грамоту. Талант без азбуки - Самсон остриженный, нечего тут и толковать.

Несмотря на то, что слова Ильи Финогеныча так и кипели негодованием, а свернутое на сторону лицо было просто-таки свирепо, даже Митька начал глядеть веселее, а Михеич блестел, как только что отчеканенный пятак.

Он кланялся, смыгал носом и усмехался до самых ушей.

Один Николай продолжал еще испытывать страх, хотя желание познакомиться с Ильею Финогенычем разгоралось в нем все больше и больше. Вдруг тот обратился к нему:

- Обломовщина!.. Вы читали или только понаслышке говорите эдакие слова? Чтой-то не знакома мне ваша физиогномия...

- Я сын гарденинского управителя, Илья Финогеныч.

- Вот как! Настоящий ответ, если бы вас спросили: "Чьих вы будете?" Не об этом спрашиваю: сами-то по себе кто вы такой?

- Николай Рахманный. Еще моя статейка напечатана в сто тридцать втором нумере "Сына отечества"...

- Не читал-с, - с необыкновенной язвительностью отрезал Илья Финогеныч, - не читаю таких газет-с.

- Я наслышан об вас от Рукодеева, Косьмы Васильича... Косьма Васильич очень настаивал, чтоб я познакомился с вами... Мы большие приятели с Косьмой Васильичем... - лепетал Николай, чувствуя всем существом своим, что куда-то проваливается.

- Кузьку знаете! Очень рад, очень рад! - Илья Финогеныч изобразил некоторое подобие улыбки. - Что он там - испьянствовался? Исскандальничался? Жена его по-прежнему жива?.. Отчего же не зашли ко мне?

- Признаться, обеспокоить не осмелился.

- Вздор-с. Экое слово глупое!.. Беспокойство - хорошая вещь, благородная вещь. Свиньи только спокойны. Нам великие люди преподали беспокойство. Читывали Виссариона Григорьевича? Сгорел, сгорел... не спокойствие завещал грядущему поколению!.. Вот-с, - он махнул зонтиком и сухо засмеялся, - все в покое обретается... Домишки развалились, дети гибнут в невежестве, речонка гнилая - рассадница болезней... богатые утробы почесывают... Мостовых нет, благоустройства нет... Банк завели, а о ремесленном училище и не подумали... Вот спокойствие... Михеич, завтра же чтобы приходили, слышишь? Нечего ощеряться, я с тобой дело говорю. Пойдемте.

Николай с удовольствием последовал за ним. Направились к центру города.

Спячка, обнимавшая обывателей, понемногу начинала спадать. К воротам выползали люди, усаживались на лавочки, зевали, грызли семечки, смотрели все еще ошалелыми глазами на улицу, перебрасывались словами. Многие шли на ярмарку. Илье Финогенычу низко кланялись, но вместе с поклонами Николай заметил какие-то двусмысленные улыбочки, раза два услыхал смешливый шепот:

"Француз, француз идет..."

В углу обширной площади стоял длинный низенький дом. Ворота были отворены; виднелся чистый, вымощенный камнем двор, обставленный амбарами и кладовыми.

У одного амбара стояла подвода, на которую грузили полосовое железо. За крышами возвышались тополи, липы и вязы. Не подходя к подводе, Илья Финогеныч с досадою закричал:

- Опять приехал двор навозить. Ужель расторговались?

- Расторговались, Илья Финогеныч, - ответил приказчик, - полосовое ходко идет. Да и все, слава тебе, господи. Ярмарка редкостная.

- Редкостная! Весь двор испакостили... - и кинул в сторону Николая: - Железом торгую. Из всех коммерции возможно благопристойная.

- От нонешней ярмарки, вероятно, будет большой барыш? - спросил Николай.

- Не знаю-с, - с неудовольствием ответил Илья Финогеныч, - не касаюсь. Доверенный заведует, - и опять обратился к приказчику: - Гаврилыч! Бабы дома?

- Сичас только на ярмарку уехали-с. Велели вам сказать - оттуда в клуб, в клубе нонче музыка-с.

Илья Финогеныч что-то проворчал.

- Жена и две дочери у меня, - кинул он Николаю. - Гаврилыч! Съедешь со двора, непременно подмети. - Город в грязи купается, так хоть под носом-то у себя чистоту наблюдайте!

Николаю показалось, что и на лице приказчика играет что-то двусмысленное. В окно выглянула опрятная старушка в чепце.

- Почта пришла, - сказала она Илье Финогенычу, - малец говорил, - книжки тебе из Питера. И куда уж экую прорву книг!

Илья Финогеныч преобразился, мгновенно лицо его засияло какою-то детскою улыбкой.

- Пора, пора... давно жду! - проговорил он, почти рысью вбегая на крыльцо.

Николай шел медленнее и потому слышал, как приказчик, бросив со всего размаху полосу железа, пробормотал:

- Эх!.. Купец тоже называется!..

В доме Николай подивился необыкновенному порядку и чистоте. Всюду стояли цветы; некрашеный пол белелся, как снег; отличные гравюры висели на простых сосновых стенах. И так кстати расхаживала по комнатам опрятная старушка, мягко ступая ногами в шерстяных чулках.

- Власьевна, самовар, - сказал Илья Финогеныч и опять кинул Николаю: - Нянюшка наша.

При входе в кабинет Николай даже затрепетал от удовольствия. До самого потолка тянулись дощатые полки, сплошь набитые книгами. На большом дубовом столе тоже лежали книги; стулья и табуреты были завалены газетами.

- Присядьте, - буркнул Илья Финогеныч, сдвигая с ближайшего стула груду печатной бумаги, и с жадностью стал распаковывать посылку.

На него смешно и весело было смотреть. Каждую книжку он вынимал и с каким-то радостным благоговением, влюбленными глазами рассматривал ее, раскрывал, нюхал, прочитывал то там, то здесь по нескольку строчек и, еще раз обозрев со всех сторон, бережно подкладывал Николаю.

- А! Давно до тебя добираюсь, господин Иоган Шерр! - бормотал он, с восхищением искривляя губы и проворно перелистывая книгу. - Гм... так комедия? Гм... воистину, воистину комедия!.. И Верморель!.. Деятели?.. Наполеонишку проспали!.. Деятели!.. Эге! Вот и Ланфре... ну-кось, как ты идола-то этого?.. Ну-кось!.. Пятковский: "Живые вопросы"... Гм... прочтем и Пятковского.

Когда книги были просмотрены, ощупаны и обнюханы, Илья Финогеныч пригласил Николая в сад. Это было тенистое, прохладное и благоухающее место. Так же, как и в покоях, во всех уголках сада замечался изумительный порядок. Красивый парень в ситцевой блузе поливал цветы. На столе под развесистой липой уже блестел кипящий самовар, стояла посуда, лежали яйца под салфеткой. Илья Финогеныч принялся хозяйничать. День склонялся к вечеру. Густой благовест мерно разносился над городом.

Со стороны ярмарки доносился однообразный шум. Соловей щелкал в кустах пышной сирени. Высоко взлетали ласточки, разрезая ясный воздух своими острыми крылышками. На деревьях алыми отблесками ложились косые солнечные лучи. Николай чувствовал себя все лучше и лучше. Гневное лицо хозяина уже не внушало ему ни малейшего страха. "Вот это так человек!" - думал он, и чай ему казался особенно вкусным, и яйца всмятку превосходными, и городок прекрасным городком, и садик не в пример милее старинного гарденинского сада. Точно на духу открыл он Илье Финогенычу свое положение, свои планы, свои неопределенные виды на будущее. Рассказал об отце, о гарденинской жизни, о том, как познакомился с Рукодеевым, о своих отрывочных и кратких разговорах с Ефремом. Илья Финогеныч слушал внимательно, спрашивал, задумчиво пощипывал свою козлиную бородку, иногда смеялся, хотя по-прежнему сухо, но так, что Николай искренне был уверен, что не над ним смеется Илья Финогеныч и что не злоба движет его смехом.

- В двадцать один год да с эдакой подготовкой поздно об университетах думать, - говорил Илья Финогеныч, - вздор-с. И столицы вздор, нечего туда тянуться. Работы здесь много. Почему университет? Диплом нужен? Специальность желательно изучить? Нет? Ну, и незачем. Читай, трудись, - Илья Финогеныч постепенно перешел на "ты", и это тоже доставило удовольствие Николаю, - приобретай навык к серьезному чтению. С толком берись за книжку. Почему иные скользят о том о сем, а в башке пусто? Потому - за ижицу ухватились, "аз-буки" просмотрели. С фундамента начинай, с основы. Что есть основа?.. По истории - Шлоссер, Соловьев, Костомаров, по критике незабвенного Виссариона Григорьевича затверди, он же и историк словесности нашей. Пушкин!.. О Пушкине Кузьма глупости тебе наврал, - вот уж ижица-то! Пушкин - великий поэт, заруби!.. Кузьма хватил вершков, а подкладки-то не уразумел. Как понимать Писарева, Митрь-Иваныча? Так и понимать, что разные баричи эстетикой все дыры норовили заткнуть: свободы нет - вот вам эстетика! Невежество свирепствует, произвол, дикость - вот вам эстетика! А коли так, ну-кось, рассмотрим, что она за птица! Ну-кось, давайте сюда идола-то вашего! И пошла писать. Вот я как понимаю Митрь-Иванычевы статьи.

А Пушкин как был велик, так и остался великим. Кто из вавилонского плена словесность нашу извлек? Пушкин. Кто ее спустил с высей-то казенных, с мундирных парнасов-то? Опять-таки Пушкин. Это историческая заслуга. А прямая заслуга? А красота во веки веков живая? Болваньё!.. Надо понимать, какого имеем великана... - Илья Финогеныч поднял руку и вдруг глубоким, трогательным голосом, - таким трогательным, какого и не подозревал за ним Николай, - отчетливо проговорил: Здравствуй, племя Младое, незнакомое! Не я Увижу твой могучий поздний возраст. Когда перерастешь моих знакомцев И старую главу их заслонишь От глаз прохожего... и т. д.

Потом опустил загоревшийся взгляд и начал пить чай.

- Работы много, - сказал он после непродолжительного молчания. - Некогда баловаться. Кому возможно - стремись в университет. Университет - тот же арсенал: выбирай арматуру, рази невежество! А нельзя - не мудри. Вникай в книги, в дела, в жизнь. Острие отточишь хошь куда... Теперь можно. Стыдно малодушничать. Ну-кось, в старое время! Читывал Никитина, Ивана Саввича? Хороший мне был приятель. Как выбивался из потемок? Не жизнь - стезя мученическая. А Кольцов, Алексей Васильич? Болваньё!

Сколько бы ему жить, если б не изуверы проклятые! Изуверы доняли. А какие у нас книжки были, окромя "Отечественных записок" да великана Гоголя? Что мы знали европейского? Вон у меня целый подвал нагружен тогдашними книжками... полюбуйся. А солдатчина? А полицейщина? А казенщина? Знаешь ты, что такое был городничий? Вот то-то, что не знаешь. Было мне девятнадцать лет; сочинил я стихи на городничиху, - и, разумеется, пасквильные. Дознались. Разыскать мещанского сына такого-то! Отдать не в зачет в солдаты! Заковать, дабы не ушел! Спрятали меня в погреб, три недели в погребе жил, ночью выпускала матушка воздуху глотнуть.

Пришла зима - в мужицкий тулуп нарядили, в треух, в лапти, да под видом извозчика в Тулу, к знакомому купцу... Там я и пребывал, покуда не околел городничий. Хорошо говорить!.. Нет, поживи-кось с наше, перетерпи, - узнаешь разницу. А семейное невежество? - ад! Помню, Роленя я читал историю, - папенька-то ничего, кое-что понимал, а дяденька у меня был, тот меня Роленем этим чуть вдребезги не расшиб. Томищи были толстые, в кожаном переплете. А знаешь, чей перевод? Тредьяковского. Вот как мы в Европу-то заглядывали. Ныне читаешь "Мертвый дом", читаешь "Очерки бурсы" - оторопь берет, а что тогда? Что делалось в казарме, в остроге, в школах кантонистов? И въявь, на всю улицу, на весь город? На выгон пойдешь прогуляться - солдат бьют... и прикладом, и тесаком, и шомполом, и под живот, и в зубы! А то сквозь строй гоняют... Ударит барабан, меня и теперь лихорадка трясет! Веселое время, хорошее время, будь оно трижды проклято! Бывало, обыкновенное зрелище - эшафот, позорная колесница, плети. Губители, губители! Кого они научить хотели?.. Должно быть, вместо театров увеселяли. Начальство в гости пожалует - весь дом обмирает, унижение, поклоны, взятки. Недаром бабка-покойница святою водой кропила после гостей-то эдаких... Хорошо хулить нонешнее.

Николай воспользовался паузой и рассказал случай с Кирюшкой, сообщил о "кошачьем мучителе", о злосчастной участи Онисима Варфоломеича.

- Не хвалю, не подумай, что хвалю, - воскликнул Илья Финогеныч, - но способа дадены, отдушины открыты. Долби невежество! Долби его, подлое, покуда сил хватит!.. Сынам нашим просторнее будет. Способа всюду. Вот холера была... ну, что толковать: стихия, пагуба, руки опускаются... Отнюдь не опускай. Полаялся я тут кое с кем, пристыдил, усовестил - составили комитет, по избушкам ходили, помогали. Капля в море, однако ж приобрели навык. Ведь что у нас поощрялось-то? Какое сообщество терпелось?

Подумай-ка. Все врознь, все врассыпную. Разве ограбить кого, или напиться, или в карты поиграть - артелью промышляли. Комитет - маленькое дело, но гражданственность развивается, привычка, сноровка - вот что большое дело. Во всякий час нужно будоражить обывателя. Просьба не выгорает - ругай, срами, книгой-то, книгой-то ему в морду, наукой-то, Европой-то долби! Манерам некогда обучаться, перчатки напяливать недосуг!.. Ты рассказываешь про студента ётого... Судить не берусь. Дело свежее, нежное, молодое. Только вот мой совет: земли держись, к родным местам прилепляйся. В земле - крепость. Чай, знаешь сказку об Антее?.. Но тут вот какая штука: что есть земля? - Само собою, иносказательно говорю. - Земля хитра, с ней сноровку надо. Боже упаси пятым колесом объявиться! К жизни прицепливайся, к делу; избери возможно благопристойное и сражайся. Другой разговор пойдет. Чем простолюдин меряет нашего брата? Ведешь свое дело изрядно, значит, и человек ты изрядный, и слова твои не на ветер. Здесь-то вот ты и надуй простолюдина. Будь торговцем, будь хозяином, мельником, дворником, ремесленником, отведи глаза, да словами-то простолюдина... да книжкой-то... да наукой... по лбу, по лбу, по лбу! Хитрить надо. Вчерашний день того наварил, не то что мы - внуки наши вряд расхлебают.

Надо по совести своей пай расхлебывать. Отец, говоришь, у тебя... Ничего! Расхлебывай и отца. Он не виноват, виноват опять-таки вчерашний день, будь он навеки проклят! Должность твоя скверная, это я соглашусь. Ты не уговоришь отца, чтоб отпустил годика на два, а? Иди-ко в лавку ко мне. Приучишься, дам товару в кредит, открывай лавочку где-нибудь в селе, а? Железная торговля все-таки пристойна. Притом в самое нутро вдвинешься, в самый центр: товар подлинно крестьянский. Подумай об этом. С Кузькой не вожжайся: ты с него свое взял, будет.

Он добрый малый, я его люблю... но беспутник и бесстыдник. Одним словом, брось. Книг бери сколько хочешь, дам. Далеко хоть, ну, я тебе и книги отпущу основательные, сразу не проглотишь, не беспокойся. Только вперед говорю: запачкаешь, изорвешь, изгадишь - лучше на глаза не показывайся. У меня подковы, топоры, вилы - товар, а книги - друзья. Ущербу не потерплю.

(продолжение следует)



↑  1134