Айсберги колонизации №8 (30.06.2016)


Исторический роман

 

© Антонина Шнайдер-Стремякова

 

Часть третья

И жизнь, и слёзы, и любовь...

А. С. Пушкин

 

***

В полях на нет сошёл незаметно снег, но в лесах и буераках он всё ещё потягивался –выживал вяло и лениво, как летом в погребах выживаетлёд. Несмотря на двухдневный зной, что спешил освободить землю от ватного одеяла, оголяться не спешили не только низины, но и лесные косогоры.

Близился посев зерновых. Жили в ожидании троицы.

После очередной воскресной службы родственники собрались у Китти и Михаила Пфаннештилей. Йоханнес незаметно отделился от семьи и примкнул к группе молодёжи. В ночь под троицу он «посадил» с друзьями роскошный Маi у дома Марии-Катарины Хильд, иЛуиза, боясь, что внук разбалуется, настаивала на его женитьбе.

Вдомевисел аппетитный запах Kröppel. Рядом с Безъязыкой, что издавалалибо одобрительные, либо неодобрительные звуки,сидели заговорщикамиОтто и Курт; беззаботные малыши гонялись друг за другом – Катарина на них строжилась. Глаза Луизывесело скользнули по гостям:

- Похоже, надо готовиться к свадьбе.

- Ещё рано, парню 16 всего, – не согласился с нею Матиас.

- Ему, пап, 17 скоро, – уточнила Катарина, нарезая солёный арбуз, – и он совсем от рук отбился.

- Наговариваешь, – возразил Лоренц. – Он помогает в хозяйстве. Ты только коров доишь, а за скотом Йоханнес смотрит.

- Ещё бы! Два мужика в доме. Но я тоже думаю, что его пора женить.

- Конечно, пора, – подхватила Луиза. – Несвободная душа и в лесу тоскует.

- Вся его свобода сейчас в одной Марии-Катарине Хильд.

- Тогда отпустить его надо, – поддержала их Китти.

- Он ещё ребёнок! – не соглашался Матиас.

- Да он, пап, выше тебя! – сказала Катарина, ставя на середину стола чашку с арбузами. – В семнадцать женится. Как раз нормально.

Дверь открылась, и на порог ступил щеголеватый рослый парень в сапогах – брюки заправлены в голенища, на белую рубашку с отложным воротником натянут жилет.

- Лёгок на помине. Ребёнок… – усмехнулась Китти.

- Тётя Китти, я есть хочу, – широко улыбнулся он.

- Иди уж! Садись! – легко подтолкнула его к столу Катарина. – Есть он хочет! Помирает...

- Скажи-ка нам, внучок, только честно: хочешь жениться? – утюжнул Матиас по волнистой гриве внука-любимца.

Розовое лицо улыбнулось, глаза озорно скользнули по собравшимся, и после короткой паузы он с вызовом бросил:

- Хочу.

Все засмеялись.

- Молодец, не юлишь, – похвалил его Михаил Пфанненштиль.

- Что, нравится девчонка? – прищурился Матиас.

- Да, нравится. По мне – так лучше всех.

Любуясь сыном, Лоренц подумал: «Какой-нибудь год-два и сделаюсь дедом. Едва успеешь осмыслить жизнь, глядь – пришло твоё время уходить».

Китти и Катарина сервировали стол, на котором парились котлеты, Tampfnudeln mit Kraut und Kartoffeln . Китти раскладывала еду по тарелкам, Матиас разливал вишнёвую настойку, дошёл до Йоханнеса и вопросительно скосил на Лоренца:

- Может, нальём?

Йоханнес решительно протянул стопку.

- Наливай!

- От, сорвавец! И не стыдится, – засмеялся Лоренц.

- Так нальём или нет? – повторил Матиас.

- Ну, плесни, – снизошёл Лоренц.

Безобидная дробь ироний щедро сыпалась на Йоханнеса, а он молчаливо её заедал – поглощал всё, что подкладывала Катарина. Наконец, вздохнул и отодвинул тарелку.

- Ой, хорошо-то как. По телу аж лЕнко пополз…

- На вот ещё арбуза, – подвинула Катарина тарелку.

- Ленко, ленко, выплюнь семечки – тогда съем.

Разноголосый смех прокатился по комнате. После обеда Матиас на правах старшего сообщил, что осенью зашлют к Хильдам сватов, а после нового года отпразднуют свадьбу.

- Выбелим избушку, прикупим постельное бельё, но тебе, Йоханнес, помогать придётся, топливом запасаться.

- Лады. Сделаю, что скажете-прикажете.

Знойное лето шоколадило тела. Мужчины становились поджарыми, женщины – румяными и, как девочки, стройными. Страда мобилизовала физические силы. Лето вытянуло Йоханнеса – из юноши он на глазах превращался в мужчину. На его фоне Штефан Клотц, коренастый красавец, похожий на отца, смотрелся подростком.

Он приезжал на лето в колонию, жил в своём доме, но на обеды и завтраки приходил к Луизе. Иногда приносил ей рыбу и раков, помогал полоть и поливать огород. Гимназия и занятия живописью оставили на нём свой отпечаток: в его внешности появилось нечто, чего не было во внешности местных.

С восходом солнца уходил он на высокий берег Карамана, и, забывая про еду, рисовал деревню, журавлиный клин и волнистые облака, стадо и вечернюю зорьку. Луизе становилось иногда не по себе от его цепкого глаза, что смотрел, казалось, сквозь предметы.

- Штефан, тебя не пугает, что видишь и замечаешь то, мимо чего равнодушно проходит большинство? – спросила как-то она.

- Люди видят мир таким же, как и я, только рисовать его хотят не все, для этого нужно большое терпение.

- Родной ты мой, – пригладила она его махры, – дай Бог, чтобы счастливым был. Девушка-то есть?

- Нет, бабушка Луиза, но мне моя соседка нравится.

- Соседка? Твоего возраста?

- На пять лет старше. Она такая красивая!

- Мама знает?

- Знает.

- И что говорит?

- Улыбается. Она её тоже любит.

- И кто она?

- Дочь нашего учителя.

- А ты ей нравишься?

- Думаю, да.

«Одна мотыга поля не вспашет – лошадка нужна, – думала Луиза, – помоги, Господи, встретить ему хорошую лошадку»

 

***

У Матиаса Цвингера оягнилась овца. Ягнёнок был таким слабым, что Матиас занёс его в дом, и Луиза отпаивала и выхаживала его, как ребёнка. Он начинал подниматься, шерсть – лосниться, но слабость всё ещё держалась. Матиас отправился к Штаубу – пожаловаться на феномен «слабака», какого ещё отродясь не видел.

Палочка в дверной петле значила, что дома никого нет. Матиас направился в сарай, но хозяев не было и там. Он оглядел скотину. Вышел. Подождал. «Куда это они запропастились?» – шагнул он с подворья.

Колонисты отходили от нашествий – начинали шутить и разыгрывать друг друга, ив мозгу Матиаса засвербела шальная мысль. Он развернулся, вошёл в сарай, выловил в загоне справного ягнёнка и зашагал с ним к своему подворью. В своём сарае опустил его в ясли, вошёл в дом, взял своего ягнёнка. «Ты куда?» – крикнула Луиза. «Я сейчас», – отозвался он и вышел. Зашёл в сарай Штаубов и опустил ягнёнка в их загон.

- Не обижайте… – напутствовал он, словно овцы понимали, и вышел, воткнув палочку в петлю.

Живность жалобно мычала. «Странно, где это они пропадают?» – постоял, подождал и, заинтригованный, отправился домой.

Шесть прожитых с Луизой лет сцементировали их союз. Любая его шалость находила в ней поддержку. Мысль о близости разжигала в нём страсть, открывая второе и третье дыхание. Несмотря на свои 55, он казался вечным любовником. В том, конечно, была и её заслуга.

- Неужели этому когда-нибудь придёт конец? – улыбалась она рядом с ним, обессиленным.

- Придёт. Когда умрём.

- А если у меня молока не будет?

- Как это?..

- У старых не бывает молока.

- Пей жидкости побольше. Я чаще буду опорожнять бочонки, и никуда молоко не денется. И в 70 будет, и в 80.

- Пора, Луиза, на покой, – говорил он в гостях, и она начинала млеть – знала, что будет, когда придут домой.

Вот и сейчас… Насытясь, он спросил:

- Куда это Штаубы подевались? Два раза к ним ходил, а их всё нет и нет.

- А чего ходил?

- Да так – проведать. Схожу, однако, ещё раз. Гляну… Вдруг что случилось?

Оделся и вышел. Штаубы ужинали.

- Здорово, Матиас, садись, угощайся. У нас Rahmaultaschen (пироги со сметаной) и чай с вишнёвым листом.

- Вы где это пропадали?

- В Саратове, на базаре.

- Живность-то кричит – голодная, небось.

- Щас управляться пойдём.

Матиас взял пирог.

- Я в сарай заглянул... Проголодалась скотинка. Давай фонарь зажгу. Там у тебя ягнёнок – такой доходяга. Отчего бы? Как думаешь?

- Не знаю. Ягнёнок как ягнёнок – нормальный.

Штауб натянул конюшенные брюки, старую рубашку, и они вышли. На столб в середине огромного сарая повесили фонарь. Выдержав паузу, Матиас подошёл к овечьему загону и пригляделся к своему ягнёнку. Его опекала взрослая овца. «Молодец», – мысленно похвалил он её и крикнул хозяину, что нёс зонтом сено на вилах:

- Вишь какой слабый да маленький. Его, однако, в дом надо, там ему теплее будет.

Штауб положил сено в ясли, распотрошил его руками, подошёл к Матиасу, взглянул на ягнёнка и – оторопел.

- Ни-чо не понимаю, – растягивал он от удивления слова, – утром был нормальный, а щас доходяга. Не мог же он за день так дойти.

- А вот – дошёл. С тоски, видать.

- Болтаешь что попало.

- Это я-то болтаю!.. Животинка корячится, а я «болтаю»?..

- Чего уставились? – недовольно спросила Линда, взяла вёдра и вышла к колодцу. Вернулась, поставила воду коровам. Они с жадностью начали её высасывать.

- Смотри, Линда, что сталось с ягнёночком – совсем доходяга.

- Как это – «доходяга»? Не мешай, Матиас, мы и без того замешкались.

Матиас перелез через загон и поймал ягнёнка.

- В дом отнесу. Не забывай, Линда, поить его парным молоком.

- Ты чего раскомандовался? Иди уж – как-нибудь без тебя решим.

- Приходите на нашего взглянуть – богатырь!

Утром, когда к Матиасу явился Штауб, лошади мирно пожёвывали овёс, поросёнок похрюкивал у корыта, овцы грызли полынь, коровы хрумтели сеном. Гость оценил скотный двор и подошёл к овцам.

- Ну, показывай ягнёнка.

- Гляди, позавчера родился, а какой богатырь! – засмеялся Матиас.

- Да-а, крепкий...

- Как думаешь, почему твой доходяга, а у меня богатырь?

- Всяко бывает… – пожал плечами Штауб.

- Плохо кормил, должно быть...

- Да пошёл ты… Всех одинаково кормил – в семье не без урода.

- Помучайтесь, понянькайтесь, – издевался Матиас, – вырастет, однако.

- Знамо, вырастет. У нас с Линдой да не вырастет?..

«Окрепнет – возьму назад», – веселился в душе Матиас.

В одно из воскресений отправился он к Штаубам посмотреть на своего ягнёнка. Линда гостила у соседки, хозяин поставил на стол вишнёвую наливку и квашеную капусту. Они пропустили не одну уже рюмку, были навеселе и шутили, и Матиас осведомился про ягнёнка.

- Выправился, бегает, брыкается, – усмехнулся довольный Штауб.

- Но мой лучше. Пойдём – глянешь.

И они зашагали к дому Цвингеров.

- Вишь, какой. Твой лучше или мой?

- Твой, конечно.

Матиас сгрёб ягнёнка и подал его Штаубу:

- Дарю, а я возьму твоего.

- Да ты чо, Матиас!..

- Бери, бери. Мне твой больше нравится...

Штауб хотел было опустить ягнёнка, но Матиас перехватил его и решительно вышел из сарая. Гость семенил следом, удивляясь «щедрости» соседа. Со словами: «Пойдём, родной, загостился» поднял своего ягнёнка в загоне Штаубов и зашагал домой.

- Ты куда это ягнёночка понёс? – задержала его шедшая из гостей Линда.

- Домой, куда же ещё.

- Он зачем ягнёнка унёс? – развела она руками.

- Мы поменялись.

- Родной мой, – поглаживал Матиас ягнёнка, – пошутил я, прости. Вот так-то, Линда, наша это животинка. В семье много чего не углядишь – бывает...

 

***

Как напрягает и перенапрягает гроза, так напрягало и перенапрягало колонистов лето. С наступлением заморозков ритм жизни замораживался. Люди расслаблялись – резали скотину, делали колбасы и в кипящих котлах пекли хворост-Kröppel.

Луиза и Матиас пригласили детей на Metzelsuppe , чтобы обговорить ритуал сватовства – привилегию исключительно мужчин. Сватовство по традиции проходило ночью, чтобы «корзина» – Korb, – означавшая отказ, не получила большой огласки.

- Кого зашлём к Хильдам? Кто у нас напористый да надёжный? – беспокоилась за ужином Луиза.

- Можно моего Петера, – улыбнулась Тони Тильман.

- Не, Петер не годится, – возразила Китти.

- Это почему же?

- У него опыта нет.

Из родственников, кто бы набил на этом деле руку, никого не оказалось, и Луиза предложила пригласить Штауба.

- Штауб, Матиас и мой Михаил... Нормально, – засмеялась Китти.

- Матиаса нельзя – он дедушка. Думаю, лучше всего подойдут Штауб, Петер Тильман и Михаил Пфанненштиль.

На том и порешили. Накануне зимы (стоял уже конец октября) Линда Штауб подстерегла родителей Марии-Катарины Хильд и как бы между прочим проговорилась, что Шнайдеры собираются заслать к ним сватов.

Хильды засуетились и, как было принято, легли пораньше, предварительно заперев дверь, которую прежде никогда не запирали. В 22 часа раздался требовательный стук в окно.

- Кто там? – спросила за дверью мать.

- Михаил Пфанненштиль с друзьями – Петером Тильманом и Штаубом. Поговорить надо.

Хозяева наскоро оделись, зажгли свечи и с морозной свежестью впустили „нежданных гостей“.

- Чем обязаны в столь поздний час? – зевнул отец невесты.

- Вы что так рано ложитесь, засони? – начал Штауб, – ночь-то длинная.

- Ложимся, когда хотим. Тебе какое дело?

- Не кипятись, Хильд, – улыбнулся Михаил Пфанненштиль, – мы по делу.

- Если по мирному, проходите. А нет – так в два счёта выставлю.

- Не всё сразу. Урожай-то у тебя в этом году как – удался? – усаживался Михаил за стол.

- Не обижаюсь. Киргизы, слава Богу, не беспокоили.

- Да, киргизы поприутихли, – поддакнул Петер Тильман.

- Зерновые обмолотил или в снопах ещё? – пытался Штауб придать голосу миролюбивый тон.

- Часть обмолотили, а часть ещё в снопах.

- Рук, видно, не хватает? – прищурился Петер.

- Помощничка, конечно, не мешало бы, да девки у меня.

- А девка-то, слыхать, на выданье… – подмигнул Михаил.

- Ей время гулять ещё.

- Вы вон работящие все да чистюли. И дочь у вас приметная, белолицая да весёлая. Хорошо, коль по себе парня встретит, а коль дорогу перейдёт лентяй да слюнтяй?

Хозяева отмалчивались – выжидали.

- Да, Мария-Катарина – девка видная, – подключился Штауб. – Ей замуж самое время.

- Йоханнес Шнайдер – заметный в колонии парень. Что скажете? – озвучил Петер Тильман цель визита.

Хозяева держали паузу. Наконец, мать Марии-Катарины отозвалась, что о замужестве и свадьбе ещё не думали.

- Слава Богу, невестыподросли, подоспели. Согласных на замужество много, можем и другую засватать, – добавлял Штауб ложку дёгтя.

- Да подожди ты, Штауб! Свадьба не завтра и не послезавтра, а после нового года, – остановил его Михаил Пфаннештиль. – Время ещё два месяца…

- Нет, мы не планировали свадьбу. Все силы отнимала работа на земле, не до приданого было, – кочевряжился хозяин.

- За два месяца не одно, а целых два приданых приготовить можно, – поддержал Тильман Михаила.

- А ежли что прикупить надо либо сшить, так после свадьбы доделаете, – продолжал торг Михаил.

Штауб вытащил из-под полы красивую бутылку шнапса, припасённую женихом специально для сватовства.

- Разговор у нас… вялый какой-то, – играл он бутылью. – Подогреть бы надо… Хозяйка, неси стопки.

Не спеша, будто исподволь, хозяйка вынесла рюмочки. Поставила их, подумала, вздохнула и – пошла за солёной капустой и огурцами. Петер вытащил ливерную колбасу, изготовленную на днях. Мужчины выпили.

- Хороша стерва. Крепкая, – крякнул хозяин, взял щепоть капусты и отправил в рот. – А дочь у нас, и вправду, работящая, красивая, здоровая и весёлая, – похрустывал он, пожёвывая.

- Дак и жених не лыком шит, – накручивал Михаил цену, – умный, рослый, работящий.

Выпили по второй, и подобревший хозяин махнул рукой:

- Ну, так и быть – зовите его.

Петер Тильман выглянул в холодные сенцы и позвал жениха, что прятался за дверью, как того требовал обычай.

- Смотрите – красавец! – подтолкнул он к столу смущённого Йоханнеса.

- Ну что, парень, как тебе наша Мария-Катарина? – спросил самодовольным тоном хозяин.

- Прошу её у вас в жёны.

- Так уж и в жёны?.. А обижать будешь?

- Не буду. Мне без неё не жить.

- А она согласна?

- Давайте у неё и спросим, – Михаил Пфанненштиль отправил в рот кусок колбасы и, смакуя, хитро взглянул на хозяина.

Мать пригласила из соседней комнаты дочь. Она поздоровалась и потупилась.

- Мария-Катарина, ты согласна замуж за Йоханнеса Шнайдера?

Девушка подняла искристо игравшие глаза – казалось, глянуло само небо.

- Если родители согласны, и я согласна.

- Раз Мария-Катарина согласна, так тому и быть, – перестал тянуть резину отец, – подайте, дети, друг другу руки.

Жених одарил невесту поцелуем младенца, дал ей 20 рублей, а она вынесла заранее приготовленную для него рубашку. Хозяева пригласили к столу жениха. Теперь угощение (сковороду с котлетами и бутылку красного вина) подавала уже невеста.

Сваты оценивали котлеты и нахваливали достаток в доме.

- Приходите завтра договариваться с Шнайдерами. Мы предупредим их, что сватовство состоялось, и Korba (отказной корзины) не было, – с такими словами сваты покинули дом.

После воскресной службы Йоханнес и Мари-Катрин были обручены. Новость оглашалась все три ближайших воскресенья.

 

***

Линда Штауб и Тони Тильман расхаживали по селу с корзинами, и в комической форме приглашали на свадьбу со своими вилками, ложками, ножами и стаканами:

„Messer und Gabeln darft ihr nicht vergessen,

Sonst müßt ihr mit den Fingern essen“

Свадьбу проводили в доме жениха. Подновлённый, вычищенный и выбеленный, он был оснащён всем необходимым: столами, лавками, кроватью, постелью, утварью.

В прохладно-мягкий, как шёлк, день жених и невеста в сопровождении гостей направились к церкви под духовую музыку с шаферицей и шафером. Чёрное платье невесты символизировало загадочность, чистоту и совершенство; белая фата и кружево у ворота и рукавов подчёркивали нетронутость; венец и цветочная гирлянда на груди и юбке означали новое начало. Жених был в чёрной трековой пиджачной тройке с белым на груди бантом, концы которого свисали до колен. Красный бант на груди и шапке, опоясанной шёлковой лентой, отличал наряд шафера Штефана Клотц. В русой косе шаферицы огненно пылал красный бант, голубое платье было в тон её глазам.

Королевой к алтарю первой шагнула невеста, затем подошёл и рядом встал жених, далее по обе стороны выстроились шафер с шаферицей. После краткой напутственной речи патера, обмена кольцами и благословения процессия двинулась к накрытым в доме столам, – теперь впереди королём шёл жених, невеста следовала за ним.

Яркой звездой промелькнула в церкви Антуанетта – кивнула Лоренцу и исчезла. Едва процессия отдалилась, изыскала возможность подойти к Луизе и поздравить её.

После смерти любящего Андре жизнь её пошла кувырком. Длинными вечерами грустила о прошлой родине и тех, с кем прошла дорогой эмиграции.

Годы научили Лоренца ценить людей и жизнь – в душе его щемило... Он повторится в детях и, Бог даст, во внуках, а Антуанетта с чуткой и отзывчивой душой, способной глубоко и искренне любить, уйдёт, будто её и не было. От бессилия, что он не мог повлиять на судьбу любимой, его сердце пОлнилось тоской.

В глазах Антуанетты всё чаще читалась грусть и неудовлетворённость бабьей долей. Ей выпало быть преданной тому, кто рядом, но к разряду тех, в ком видят смысл жизни, Корнелиус не относился. Про таких, как он, обычно говорили: «Хаму, что он хам, ты не докажешь – дураку, что он дурак, не скажешь».

Лоренц накинул городской кафтан и вышел на крыльцо. Снег осветлял деревню, что погружалась в сон, – жёлтые огни в оконных стёклах были меткой, где ещё не спали. Дом Антуанетты не просматривался, но тоскливая уверенность, что её думы о нём, была настолько сильна, что он поднял руки и в сердцах попросил: «Господи, пожалей её, смилуйся!»

Его обняли со спины, и меж его лопаток легла голова Катарины:

- Стареем мы, Лоренц, через год дедами станем.

- Нам всего по 35, вся жизнь ещё впереди.

- Вспоминаю места, где мы родились и выросли. Отсюда они кажутся такими прекрасными! На сердце радость и грусть.

- Да, – он развернулся, обнял её, и они вошли в дом.

Посреди стола красовалась кукла, в блюдо рядом бросали по серебряной монете на бельё будущему ребёнку.

«Старики» заняли комнату поменьше, молодёжь разместилась в большой. Невесту усадили меж шаферами, что её охраняли. В разгар празднества они потеряли бдительность, и мальчишка под столом стащил с невесты башмак, но обнаружилось это, когда обувку продавали уже с молотка. Чтобы её вернуть, шаферам пришлось раскошелиться. Невесте это было на руку: она получала не только башмак, но и деньги.

После обильного угощения гости отодвинули к стенам сиденья, у окна расселись скрипачи, виолончелист и комик, музицировавший на разделочной доске (Hackbrett), на которую бросали деньги за игру.

Танцевальное веселье открыли жених с невестой. Их тур повторился традиционно трижды – по пять минут каждый раз. За ними танцевали шафер с шаферицей, их сменила молодёжь, далее шли женатые гости по старшинству. Нарушать субординацию было не принято.

Мужчины пили шнапс, дамы – вино. Щедрым жестом наливали за компанию ещё и музыкантам. В полночь под благословение родителей и бабушки с дедушкой к свадебному ложу увели молодых.

«Старикам» к тому времени надоели чинные разговоры в малой комнате, и они начали вытеснять из большой комнаты молодёжь, которая не прочь была уединиться, а потому с лёгкостью уступала место «старикам», танцевальный шабаш которых продолжился до рассвета. Утром явились свежие гости, но уже со своей выпивкой – закуска, однако, полагалась хозяйской.

На второй день шафер и шаферица привели невесту в дом жениха – теперь уже навсегда.

Днём для обозрения – zur Beschau – шаферы в рожнатых санях на паре быков катали вымазанных сажей фальшивых молодых в соломенных венках. Музыканты наяривали стоя, «молодые» и гости громко распевали с бутылками в руках. Шум, гвалт, крики и смех оглашали всю колонию.

В третий день на арену выходили повара, стряпчие, дворники, кочегары, подметалы и прочие помощники. «Заспанным, немытым и нечёсаным» гостям предлагали «услуги» с кухонными тряпками и мисками с водой. Чтобы избежать «услуг», гости спешили опустить в миску серебряную монету. Того, кто мешкал, мыли кухонной тряпкой под злорадное ликование и смех.

Лоренц смог расслабиться только на третий день. С лёгкой и стройной Кити отстукал он три тура гопса-польки – танцевать с одной и той же дамой больше не полагалось. Разгорячённые гости хлопали им от восторга.

Гордая детьми и внуками Луиза ощущала полноту жизни. Несмотря на потери первых лет, она была счастлива и не сомневалась, что «Каспар радуется – оттуда».

 

***

 

В конце апреля 1781 года, вскоре после женитьбы Йоханнеса, вышел указ, вступивший в противоречие с вызывным манифестом и ознаменовавший беспредел на государственном уровне: была упразднена Саратовская контора опекунства иностранцев. Наступившее после этого лихолетье представляло собой планомерное уничтожение народа, который по замыслу царского двора должен был заселить, укрепить и облагородить юго-восток России. На деле же… колонисты пребывали в неизбывном горе .

Указ уравнивал их с «подлыми рабами-холопами», что подвергались жестокому унижению и произволу. Бесправное существование воцарилось, казалось, навсегда. 15 лет такого произвола перечёркивал смысл и цену человеческой жизни. Те, кто выжил, сходились по прошествии лет во мнении, что эти годы принесли несчастий больше, чем утомительный путь в Россию и разрушительные по своей жестокости разовые нашествия киргиз-кайсаков.

Вкупе с бесправными крестьянами немцы были отданы во власть чиновничества, что не несло никакой ответственности за свой произвол. Корысть и продажность «чернильного племени» исключала справедливость: повинность со двора взымалась зачастую, вместо одного раза, по нескольку раз в году. Бумагокоптители были усердны – горели желанием отличиться, прославиться и заявить о себе.

Об указе какое-то время ничего не знали. Колонисты заволновались, лишь когда по домам начали разъезжать чиновники с требованием платить подать. Ничего не понимая, люди недоумевали, и бывший форштеггер Петер Пфанненштиль ознакомил колонистов с указом, по которому, наряду с Конторой, упразднялась и должность форштеггера. Все пребывали в шоке: раньше их продавали киргизы – теперь их продала царская корона!..

В один из ярких весенних дней беременная Мари-Катрин сидела за рукоделием. Во дворе остановилась коляска, и городского вида человек в картузе, сапогах и при папке направился к дому. Мари-Катрин не понимала требовательного тона. Чиновник распалялся – она краснела. Когда он подошёл вплотную и, разглядывая, коснулся её живота, она с отвращением оттолкнула его: «Weg, Dreсksau!» , распахнула дверь и поспешила к дому Шнайдеров – Лоренца и Катарины.

Лоренц выслушал невестку, дрожа от негодования. В дом сына он вошёл разгневанный. Первое, что бросилось ему в глаза, – нахальное лицо развалившегося на лавке незнакомца. Сдерживаясь, он поздоровался и поинтересовался, что «сударю» угодно. «Сударь» отвечал тоном уверенного в себе человека:

- Я сборщик налогов: подушного – 5 рублей, казённого – 6 рублей и трёх рублей на каждого работника от 16 до 60 лет.

- Подушного нало-ога?.. Молодых? Его месяц назад заплатили дедушка с бабушкой!

- По моему списку никто ничего не платил.

- Это ошибка. Матиас Цвингер и Цвингер Луиза продали корову и бычка и уплатили налог за внука, Йоханнеса Шнайдера.

- У нас не бывает ошибок.

Не понимая причину пренебрежительного отношения, Мари-Катрин интуитивно чувствовала недоброе. От обиды и беспомощности она закрыла руками лицо и завизжала жалобно, словно младенец.

- Это молодая семья, она плохо знает русский язык, имейте снисхождение. Налог за них заплатили – оставьте нас.

- А я говорю – не заплатили.

- По тому же вопросу и в той же комнате я разговаривал месяц назад с одним из ваших людей – точно так же, как говорю сейчас с вами. Налог, повторяю, за них заплатили Луиза и Матиас Цвингер. А сейчас – уходите.

- Я не уйду, пока не получу денег.

- Моя фамилия Лоренц Шнайдер. Это мои дети. Прошу вас – уходите.

- Заплати налог – уйду.

- А без налога?

- Не уйду.

К лицу Лоренца прибывала краска... Не сказав больше ни слова, он скрутил нахала и, барахтающегося, вытолкал за дверь. Чиновник грозился: «Я это так не оставлю».

Вскоре Лоренца уведомили о жалобе – пришлось ему отправляться в Саратов. Он заехал к Марии-Терезе и Штефану, жившим по-прежнему при гимназии, распаковал гостинцы и телеграфным текстом изложил причину приезда.

- Дядя Лоренц, давайте зайдём к директору гимназии, – предложил Штефан, – он тут всех знает, подскажет, что делать.

- С ними бесполезно связываться, –почесал за ухомдиректор,пообещав поговорить с директором экономий, – они и на каторгу могут упаять.

Благодаря вмешательству директора гимназии инцидент был улажен, – нашлись и деньги, которые месяцем раньше внесли за внука Луиза и Матиас.

На обратной дороге Лоренц размышлял, что от переселения выиграли пока только два человека: Мария-Тереза и Штефан – перебрались в город, обрели статус мещан, овладели русским, в то время как в колонии все в одночасье превратились в бесправных и «подлых холопов-крестьян». «Дети бесправны да ещё и беспомощны: русского не знают, – думал он, понукая лошадь. – Надо хотя бы своих детей обучить русскому языку».

Из родственников Лоренца выплачивать налог было под силу только Китти и Михаилу: пай от дохода с мельницы братья Пфанненштиль делили поровну.

Позже, когда подворное землепользование заменили на подушное, у «подлых холопов-крестьян» оказалось земли гораздо больше, нежели у колонистов, так что выплачивать казённый долг было им не с чего и нечем. Засухи и неурожаи не позволяли кормить разросшиеся семьи: колонисты вымирали, нищали и грубели. Если в годы переселения они были нацелены на интеграцию и изучение русского языка, теперь коснели, как и крестьяне, в невежестве и нищете.

Не без страха ждали 1794 года – года окончательного срока выплаты казённого долга. Колонисты снова не пахали и не сеяли: закупать семена и лошадей, вместо павших, было не на что. Уплата долга становилась такой обременительной, что многие ходили по дворам и Христа ради просили подать для монарха («eine Kronschulden-Almose aufheben“).

Доведённые до отчаяния, немцы отправили к императрице делегацию «ходоков». Делегация доложила «о полном изнеможении» колонистов и «несостоянии их к уплате», так как «по причине незнания языка и земских обстоятельств» «непроизводительно израсходовали полученные при водворении деньги». Ранее их истребляли пугачёвцы и киргизы – теперь же, лишённые привилегий, они вымирали от малоземелья и самоуправства чиновничества. Ходоки просили вернуть самоуправление, наделить их землёй наравне с русским крестьянством, дать лес на ремонт церквей и школ.

Сенат рассмотрел жалобу, признал факты, но мер по их устранению не принял – крестовый беспредел на нищету и вымирание продолжался.

Горе и беды становились привычными. Колонисты завидовали тем, кто успел умереть и кому удалось выехать из страны.

 

***

 

Чтобы выжить, Антуанетта сдалась на уговоры Корнелиуса, и корову пустили под нож. Из живности в её хозяйстве оставалась теперь одна только лошадь.

Но убийственным была не бедность, а то, что день начинался с упрёков Корнелиуса: не нажил с нею богатства, не родила ему ребёнка. Упрёки сопровождались побоями, и душа Антуанетты обрастала комом неприязни. И однажды она не сдержалась – отправилась поплакаться к Луизе.

- Антуанетта! Какими судьбами? – обняла её Луиза. – Проходи, у нас пироги с тыквой. Времена нынче, как и в первые годы, трудные, но от голода, слава Богу, не пухнем.

- Потому и не пухнем, – поддержал её Матиас, – вкалываем, как проклятые, а народ вымирает…

- Да, в трудолюбии вам не откажешь.

- Как живёшь, Антуанетта? – вытерла Луиза руки о фартук.

- Да потихоньку. Посоветоваться я, тётя. По старой памяти.

Луиза с грустью всматривалась в прекрасное когда-то лицо. Поблекшее, оно всё ещё хранило следы былой красоты. Как оживает увядающая роза, если расправить её лепестки, так с мороза оживала и хорошела Антуанетта.

- Да ты разденься, – пригласил Матиас, – мы хоть полюбуемся на тебя.

В ответ она лучисто и благодарно улыбнулась:

- Да чего уж?.. Одежду донашиваю, пустой бабий век коротаю.

- Жизнь, как луна: то полная, то на ущербе, – заметила Луиза.

- У вас она больше полная.

- Ну да, – согласился Матиас, – если бы не этот указ, что делает нас нищими, жаловаться было бы не на что: мы, словно молодые, по-прежнему любим друг друга.

- Это главное, – осветила их снова улыбка Антуанетты.

- Раздевайся, дорогая, чаю попьём.

Она размотала белую шаль, пригладила волосы, расстегнула пуговицы короткого пальто.

- Ну, рассказывай, – Луиза подставила глиняную чашку под кран самовара и подождала, пока она наполнилась.

- Плохо у нас с Корнелиусом. Пилит и пилит. Бить меня начал.

- Бить?.. За что?

- Ребёнка не родила, живём бедно.

- А какая в том твоя вина? – удивился Матиас.

- Всё грожусь патеру пожаловаться, что он руки распускает. Как думаете – жаловаться или нет? Больше спросить мне не у кого.

Луиза голубоглазо опечалилась и глубоко вздохнула:

- Антуанетта, дорогая, если бы это помогло!

- Вы сколько лет вместе? – спросил Матиас.

- Тринадцать.

- Неужели 13 уже? Солидный срок, пора бы и поумнеть.

- Горбатого могила исправит, – безнадёжно взмахнула ладонью Луиза. – У нас тоже беда за бедой. У Мари-Катрин с Йоханнесом груднички всё помирают. Двоих ангелочков похоронили уже… Жизнь, вишь, какая… Беременная, а еды нужной нет. Женщины выполняют ту же тяжёлую работу, что и мужчины. Едва от киргизов оклемались, с крестьянами сравняли. Пока запас был, мы платили налоги за внука и за себя. Теперь не с чего. Лоренц тоже концы с концами сводит… Когда в школе работал, всё какая-никакая копейка прибавлялась, но сейчас люди не об учёбе думают, а как бы прокормиться.

- Значит, и Лоренцу худо? – выдохнула Антуанетта, будто это и было целью и смыслом её прихода.

- Худо, родная. Было б хорошо, он давно бы дедом был.

- Придумали – бить шелепами по голому телу!.. Было б за что, а то за долги! – возмутился Матиас. – А после порки потомещё семь дней на общественных работах горбатиться... Кто ж такое выдюжит?

- А что – и Лоренца били?

- Лоренца, слава Богу, не били, – вздохнул Матиас, – но живность почти всю за долги увели. А убивает его, что с намиобходятся, как со скотом. Жалко мне его, сердце у него тонкое, чувствительное. Страдает мужик...

- Там не сладко жилось, и здесь не легче, – кивнула Луиза.

- Значит, пАтеру о побоях Корнелиуса пока не говорить? – вернула их Антуанетта в русло визита.

- Не знаю… Может, и рассказать?

- Подумаю, – поднялась она. Поблагодарила хозяев, простилась и вышла, не сняв свинцовую тяжесть с души.

- Где была? – грозой встретил её Корнелиус.

- Гуляла.

- Гуляла? А муж голодный? – и медвежьей лапойокрасилей щеку.

Она упала к его ногам. Пришла в себя, подняла голову и сухо пообещала:

- Я пАтеру скажу.

- Попробуй, Sau , только скажи! – выругался он.

На ночь забралась она на печь. Корнелиус требовал исполнения супружеских обязанностей – она не подчинилась.

- Противен ты мне, жить с тобой больше не буду. Меня никто никогда не бил: ни мать, ни брат, ни Андре, ни даже первый муж.

- Какой ещё такой «первый муж»?

Антуанетта бросила наживку – рассказала о «муже», что остался «там». Наживку Корнелиус проглотил – инициатива жалобы переходила теперь к нему. По католическим законам поступок Антуанетты, скрывшей венчаниепри живом муже,считался греховным; он требовал наказания.

В случае развода она оставалась одна.

 

***

 

Патер вскоре развёл их.

Корнелиус хотел увести лошадь – Антуанетта не дала: «Её жеребёнком покупалАндре – не ты!» Зимой кормила её едва не с руки, чистила, как маленького ребёнка, разговаривала с нею, и, когда весной вывела в загон, все глазели: какая холёная скотинка! Выживала Антуанетта на картошке и овсяных отварах, но отдыхала от оскорблений, набиралась душевных сил и мозговала, как избавиться от налога, – удавки такой же, как и Корнелиус. Ценной вещью оставалось у неё платье – подарок брата. «А если его продать? Может, посчастливится за 6 рублей...»

У выхода из церкви она подождала Луизу и Матиаса.

- Тётя, вы на базар не собираетесь?

- Милая, нам не с чем ехать, – развела руками Луиза.

- А Лоренц?

- Не знаю. Вон они подходят – спроси.

В окружении детей приближались Катарина и Лоренц. Он бегло оглядел её, в простом платье, жакете, чепце и фартуке, и увидел ту, что прикрывалась распущенным волосом.

- Здравствуйте, – согнулась она в полупоклоне.

- Здравствуй, Антуанетта, – отозвалась Катарина. – А что? Ты опять одна?

- Одна, Катарина. И повыть не с кем...

- А что так?

- Боязно одной – компанию ищу.

- Компанию повыть? – подхватил игру Лоренц. – С довольствием.

- Да ладно вам! – прервала Луиза. – Лучше одной выть, чем с кем попало. Бог счастье поровну не делит, и в оглобли его не впряжёшь...

- В Саратов не поедете? – спросила Антуанетта негромко.

- Не поедем, – сказала, как отрезала Катарина.

Йоханнес обнял Мари-Катрин:

- Мы бы поехали, да лошадки у нас нет.

- А со мной поедете?

- А троих лошадка выдюжит?

- Выдюжит.

- На город посмотрим… А, Мари-Катрин?

- Хорошо бы, – кивнула она.

- Пап, время пахать ещё не подошло. Ружьё дашь?

- Возьмите, конечно. Стрелять ты умеешь.

- Овёс на дорогу есть? – спросила Луиза.

- Овёс у меня не только на дорогу.

И они выехали в ночь, чтобы меньше глаз видело.

Антуанетта прикрепила к верхнему кольцу дуги зажжённый фонарь, бросила в телегу «звонницу», подставку с куском чугуна, чтобы в случае необходимости отпугнуть волков. Лошадка бежала рысью, седоки вели негромкий разговор. Красивая тётя выговаривалась.

- Просыпалась и отправлялась к ней, любимице своей. Чистила её, кормила с ладони. Себе отваривала воду из овса, а разбухшее зерно относила ей, так что перезимовала она сытнее меня.

Йоханнес восхищался лошадкой, расточал похвалы в адрес хозяйки, Мари-Катрин грелась под боком мужа. Она начинала понимать, отчего бабушка Луиза жалела эту красивую тётю, которая, словно кукушонок, попала, по словам бабушки, не в гнездо даже, а в открытое поле. Оперилась и живёт без страха перед одиночеством и трудностями.

Мари-Катрин слушала и – всё более влюблялась в неё.

- Тёть Анет, а почему у вас детей нет?

- Грешна, наверное... не дал Бог родить. Тебе вот даёт, да дети помирают. Но неудачи впустую не проходят – закаляют…

Морозная свежесть проползала под одежду. Беспокойно заржала лошадка. Антуанетта и Йоханнес превратились в слух – несколько минут ехали молча. Заря, осветляя темень, вытесняла свет фонаря.

- Постучи, Мари-Катрин, о железку, – велела Антуанетта, – отгони нечистую силу.

Чугунное эхо озвучило тишину. Антуанетта сошла с телеги, погасила фонарь, погладила морду, приложилась к ней щекой:

- Устала, родная?

И, взбираясь на телегу, застыла.

- Посмотри, Йоханнес, что это там впереди?

- По-моему, всадник.

- Приготовь ружьё.

Копыта ритмично зацокали. Ехали в тишине.

- Может, ему помощь нужна? – предположила Мари-Катрин. – Мы стуком о себе заявили, вот он и поджидает.

- Стой! Кто такие? – крикнул всадник, когда оставалось шагов сорок-пятьдесят.

Йоханнес и Мари-Катрин не понимали – Антуанетта молчала.

- Кто такие? – повторил всадник.

- Из колонии, – отозвалась на русском языке Антуанетта, натянула вожжи, чтобы остановиться, но в это время из-за дерева выскочило ещё двое – высокий и коренастый.

Всадник, как по команде, пнул ногами впалые бока лошади, крикнул: «А ну, слезай!» и с обрезом ринулся на телегу. Высокий и коренастый спешили сбоку.

- Стреляй! – крикнула по-немецки Антуанетта, направляя лошадь в объезд.

Грянул выстрел. Всадник закричал, но продолжал скакать. Видя, как извивается от боли их товарищ, изумлённые единомышленники притормозили.

- Убью, суки! – крикнул высокий, бросаясь к телеге.

Йоханнес выстрелил во второй раз – высокий упал. Раненый продолжал скакать, но его лошадь уступала лошади Антуанетты. Телега громыхала по бездорожью, коренастый бежал за нею и, когда всадник свалился, он, крича и ругаясь, вскочил на лошадь, как циркач.

Антуанетта размахивала бичом и улюлюкала, Йоханнес целился и кричал, будто разбойник понимал:

- Ich schiesse! Ich schiesse !

Сообразив, что преследовать бесполезно, разбойник повернул назад, спЕшился и поспешил к пострадавшим собратьям.

- Тёть Анет, он не будет больше догонять. Мари-Катрин, милая, испугалась?

Йоханнес поцеловал её и отнял вожжи у Антуанетты.

- Это беглые крестьяне или воровские, бежавшие с каторги казаки. Волга – божья дорога, вольная. Развелось всяких… Надо русский учить: мы, Катрин, не поняли даже, о чём разбойник кричал.

- Да, – тихо согласилась она, – я вся дрожу.

- Пока земля отогреется и наступит время пахоты, надо с отцом каждый день читать книги. Азбуку мы знаем.

- Да, чтение помогает учить язык, – поддержала Антуанетта.

Ехали быстрее обычного и тревожно поглядывали по сторонам. Серый, без паутин, чистый, как после генеральной уборки, рассвет клонил ко сну. Большие голубые глаза на порозовевшем лице Мари-Катрин устало слипались. Возбуждение Йоханнеса сменилось безразличием – свежей и бодрой оставалась одна Антуанетта.

- Вздремните, теперь можно, – разрешила она, когда обозначился контур города. – По городу ехать ещё долго. Когда прибудем, разбужу.

Прижавшись друг к другу, молодожёны вскоре задремали.

Пробуждался день. Антуанетта с любопытством разглядывала сонную, деревянную окраину. Двухэтажные дома обтянуты тёсом; кирпичный фундамент – редкость. Ближе к центру строения попадались всё больше каменные, с пышной и роскошной отделкой. А вот и Троицкий собор… Лёгкий, стройный, устремлённый ввысь, он впечатлял резными балясинами, легкими арками, кокошниками, окнами-"слухами". «Грамотный был и, как Бог, знающий», – уважительно подумала она о его создателе. Вспомнила венчание Луизы, Лоренца, своё с Андре и легенду Лоренца о Саратове. Прискакали татары на гору «тау», увидели жёлтую («сары») степь и назвали местность Сарытау, что трансформировалось в Саратов. Большие часы на колокольне обслуживал "часоводец" – умелец по управлению всем этим сложным механизмом. Названия улиц указывали на занятия: Кузнечная, Тулупная, Мясницкая, Шелковичная, Кирпичная.

Несмотря на ранний час, Мария-Тереза и Штефан возились на конюшне. Женщины занялись самоваром, Йоханнес остался помогать Штефану.

- Сегодня никого не будет, – поглаживал он коня. – Прокачу вас с шиком по городу в коляске, рисунки свои покажу.

- Нельзя нам задерживаться.

- Хорошо, что мы из колонии выбрались, – рассуждал, крутя колодезную ручку, Штефан. – Оклад получаем, с казённым долгом рассчитываемся, а то мыкались бы, как и вы.

- Не только с казённым – подушным тоже.

- Ну да, ещё и с подушным, а вам копейку взять неоткуда – с хозяйства живёте.

Молодые разъезжали по городу, а Мария-Тереза и Антуанетта стояли с платьем на базаре возле традиционной в тех местах рыбы и соли. Народ любовался платьем, интересовался ценой, но она кусалась.

Антуанетта собралась уже было уезжать, как подошли поп с молодой попадьёй. Мария-Тереза скромно заметила, что платье «исключительно качественное, заграничное, и стоит недорого – всего 10 рублей». Антуанетта вскинулась, но – вовремя смолчала. Попадья предложила поехать примерить. Мария-Тереза объясняла, что при желании из него можно сшить ещё два...

Жили поп с попадьёй в роскошном доме; они приказали поставить самовар и ушли примерять. Попадья вертелась у зеркала, пока поп не велел вынести 10 рублей, и Антуанетта пожалела, что расстаётся с платьем.

- Ты стала такой практичной, убедительной! – улыбнулась Антуанетта Марии-Терезе.

- Да, город сделал меня уверенней.

- Почему?

- Может, оттого что живу в стороне от родных, а, может, что повзрослела.

- Замуж не собираешься?

- Что ты – нет, конечно.

- Одной не скучно?

- Я же не одна!

- Ну да. А я, как перст, одна – тошно бывает. Но с таким, как Корнелиус, ещё тошнее: не уговоришь и не угодишь.

- Желчному хмырю угодить трудно.

- Это точно.

Йоханнеса и Мари-Катрин застали они за разглядыванием рисунков Штефана. Спешно пообедали, попрощались и отправились в обратную дорогу. Причины для радости были, но говорили мало. Напряжённо вслушивались в звуки... Йоганнес не выпускал ружья. А вот и разбойное место. Тихо. Трупов нет.

- Слава Богу, мы никого не убили, – понужнула Антуанетта лошадку.

Но расслабились они только километров через десять. Домой вернулись за полночь с тушкой зайца и лисы.

В очередной раз Антуанетта выложила чиновнику налоговый долг за два года. «Странные люди эти немцы, – удивлялся он, отъезжая в коляске от её дома, – не было гроша, да вдруг алтын».

(продолжение следует)



↑  1505