Повесть в форме воспоминаний о тюремной и лагерной жизни

Сергей Герман

***

редакция:

Антонины Шнайдер-Стремяковой

Асредин рассказывал, поглаживая своего Тотошку по гладкой шкурке:

- Был у меня на воле приятель, Юрка Щербаков. Не так чтобы приятель, скорее знакомый. Я у него периодически кантовался, когда меня жена из дома выгоняла.

Так вот, любил Юрка выпить, работу прогуливал, зачастую в вытрезвителе ночевал. Жена от него ушла и жил он один в хрущовке на первом этаже. В комнате была железная кровать, стол, табуретка и старый шкаф.

Работал он в продуктовом магазине грузчиком. Пожрать приносил с работы, а зарплату пробухивал. Спал обычно в одежде и обуви. Вечно не бритый, грязный, вонючий. Однажды проснулся среди ночи со страшного бодуна, голова трещит. А Юрка помнит, что у него в бутылке ещё грамм сто оставалось на опохмелку, потянулся рукой, глядь - прямо перед ним здоровенная крыса.

Перепугался он тогда, нашарил рукой, что попалось и кинул в крысу. Потом допил остатки и снова уснул. Утром проснулся, вспомнил, что ночью было, подумал - приснилось. Подошёл к тому месту, где ночью крысу видел, а там новенький червонец лежит.

У Юрки чуть крыша не поехала, помнил ведь, что денег даже на трамвай не было. Решил-Домовой! Кое как этот день отработал, взял килограмм водки, колбаски с работы прихватил, хлеба, пельменей. Пришёл домой, поправил здоровье и на то место, где деньги нашёл, положил бутерброд с колбасой и рюмочку поставил. Дескать, уважение Домовому оказал.

Утром проснулся, рюмка не тронута, бутерброда нет, а на том месте опять лежит десятка.

Тут уж Юрка стал размышлять. Ночью не спал, караулил. Вдруг слышит - шорох. Присмотрелся и увидел крысу.

Допёр... Это крыса носит ему деньги.

Юрка стал ее кормить, разговаривал с ней. Крыса привыкла, стала совсем ручная. Каждый вечер приносила деньги. Когда по десятке, когда четвертной.

Зажил Юрка знатно. Крысе сало покупал, колбаску. Бухать бросил.

Но недолго длилось фраерское счастье: сдохла крыса. Приятель решил сделать ремонт. И когда перестилал полы за шкафом, нашел крысиную нору. В норе гнездо, выложенное из крупных купюр. А рядом распотрошенный банковский мешок. Потом оказалось, что в квартире раньше «медвежатник» жил, который сейф с деньгами вскрыл. Но деньги потратить не успел, спрятал до поры, пока шухер не уляжется. А потом умер, сердце отказало.

Крыса под полом нашла бабки и, когда он кинул в неё куском хлеба, решила, что это бартер.

***

За окнами барака падал снег. Мягкими хлопьями он неспешно ложился на закатанную в серый асфальт землю.

Насторожённую тишину барака нарушал лишь храп сидельцев да скрип железных кроватей.

Серёге Бревнову снится бой в Пандшерском ущелье. Селение Гульбахор. Он забежал в афганский дворик. Дует сильный ветер. Он приоткрывает дверь какогото сарая и чувствует, как в грудь упёрся ствол. Мгновенно выстрелил. По стене сползла измождённая слепая старуха с палкой в руках.

Душман плачет во сне: «Я не хотел! Я не хотел...»

- Мама! Мамочка!— метался на крайней кровати пятидесятилетний Гриша Коновалов, в пьяном угаре зарубивший топором мать.— Где ты, мама?!

Ворочаясь на верхней шконке, скулил и тихо стонал во сне Пися.

Витя Влас встал по нужде. Ночью ему снился плохой сон. Теперь он мpачно смотpел на жизнь и на своё будущее. Белея кальсонами и почёсывая волосатый живот, прошёлся по коридору. Осуждающе посмотрел на Коновалова. Бросил взгляд в окно.

Окна были занавешены утренними сумеpками — рваными, серыми и измятыми, как туалетная бумага.

На белом снегу стояли две громадные чёрные овчарки. Тянули лобастые морды в сторону нашего барака. От их дыхания шел легкий пар. Утро обещало быть плохим. Очень плохим.

Над зоной протяжно завыла сирена. Её металлический рёв наполнил воздух, рассыпаясь на тысячи мелких звуков.

– Подъем! Подъем! - кричал дневальный.

Отряды выгнали на белый декабрьский снег. Вялые после сна, прохваченные на холодном ветру и промозглой стуже, толпились зэки на плацу. Зябко кутались в подбитые рыбьим мехом телогрейки. Выбивали дробную чечётку замёрзшими ногами. Матерились и размахивали дубинками сержанты-контролёры.…

Кто-то орал, кто-то матерился, кто-то истерично вопил: “За что бьёшь, начальник? Я вот напишу президенту США”.

Стараясь держаться подальше от бушующих контролёров, я затесался в середину строя. Передние ряды без конца ровняли криками и дубинками. Пока шла перекличка, в зону вошёл ОМОН. Над заснеженным плацем пронёсся шум. Около тысячи заключённых с застарелым страхом смотрели на щиты, каски и дубинки.

Зэки заволновались. ОМОН вводили и раньше, в основном для тренировок, поскольку колония считалась относительно спокойной. Но сегодня, судя по всему, отряд ввели для работы. ДПНК, майор Матвеев, зябко ёжился, проклиная сибирскую зиму, начальство и зэков.

- Блять! -тоскливо думал Матвеев.- Когда же пенсия?

За его спиной торчал старший нарядчик зоны Петруха.

В правой руке он держал деревянный чемоданчик с карточками. На них были фотокарточки заключённых, фамилии и сроки.

Майор Матвеев поддел снег носком хромового офицерского сапога. Затем вытянулся перед строем, заложив за спину руки в кожаных перчатках.

- Сейчас будет шмон. Пока не найдут то, что ищем, зона будет стоять.

Зэки насторожились. По рядам пронёсся ропот.

- Что ищете-то, хоть скажите?

Всезнающий Юра Дулинский, сказал, сплюнув сквозь зубы:

- Компромат ищут! Вроде кто-то из мусоров пронёс в банках с краской водку. А блатные решили его припутать на предмет сотрудничества и момент передачи денег записали на диктофон.

Информация дошла до кума, тот доложил хозяину. Начальник колонии перепугался, что узнают журналисты и заказал маски-шоу.

Несколько часов зона стояла на плацу. Огромную массу людей тесно окружили вооружённым конвоем. Грозно шевелились стволы автоматов, кашлял бензиновой гарью БТР, введенный в жилую зону. Натягивая поводки, надрывно лаяли и ярились здоровенные псы.

Зэки ёжились, кутаясь в ватные телогрейки, не замечая хрипящих собак. В бараках шёл шмон, искали предметы, запрещенные к хранению в зоне: водку, наркотики, оружие.

Никто не вышел и не сознался, где плёнка. Фотографии и кассеты не нашли. В каптёрке пятого отряда нашли резиновую женщину. Пять человек из разных отрядов, и с ними Заза, отправились в БУР.

Пися остался неприкаянным. Без поддержки и крепкой Зазиной руки. Его забрал к себе Влас.

На следующий день Пися уже вновь бегал по бараку с кастрюлями и сковородкой.

***

По совету Асредина я начал писать.

Моё сознание регистрировало все виденное вокруг. Фиксировало его в литературной интерпретации:

« Над бараком светила обкусанная по краям луна…» Оставалось перенести все это на бумагу. Я пытался найти слова, отражающие увиденное и пережитые чувства.

Представлял себе идиллическую картину: деревня, осень, дожди, а я сижу в теплом доме и пишу большой роман. Или нет, лучше перед горящим камином, а за окном бушует океан. Эрнест Хемингуэй, мля! Старик и море!

Но на бумаге появлялись донельзя пошлые, сусальные рассказики, что-то вроде дневника гимназистки или рассказов Льва Шейнина.

Сплошная героизация преступного мира, конфликт с государством и всё это на фоне неясно очерченных фигур, непонятных мотивов. В общем современный Достоевский, и его идеей каторги, необходимой для духовного развития личности, необходимости страдания для искупления греха и прочая белиберда.

Большинство сидельцев уважало мои писательские потуги и надеялось, что я напишу персонально про каждого и его освободят. Некоторые критиковали. В меру своих умственных способностей, знания жизни и литературы. Одноногий Витя Орлов, спрашивал:

- Почему у тебя завхоза четвёртого отряда зовут Игорь? Он же Колёк! Неправильно это. Правду надо писать. И зря про природу пишешь. Лучше про мусорской беспредел пиши.

***

Я пил чай вместе с Колесом и Асредином.

- Не Господь создал людей суками или беспредельщиками. Они вылезли на Божий свет уже с подспудным осознанием своей никчемности. Потом попали в зону, кого пригнали этапом, а кто-то пришёл работать, надел погоны. - читал я главу из своего романа. - И те и другие получили от государства власть и принялись делать свою работу, бьют, ломают, жрут людей.

- Все в точку! – потягивался Колесо, помнивший многое из того, что полагалось забыть. - Всё так и есть. Приятно послушать интеллигентного человека. Молодой человек, ви рассуждаете как политический.

- Причём здесь политический, не политический, - встревал в разговор Асредин, белой ниткой пришивающий пуговицу к чёрной робе.

- Фраер он!.. Асредин перекусил нитку зубами и поднял вверх указательный палец. - но... Но рассуждает, как умный человек. Вот, например, майор Астапенко, - продолжил он, любуясь пришитой пуговицей. - Вы ещё с ним столкнётесь. Редкостная падла, должен отметить. А я ведь знал его ещё зелёным лейтенантом, милейшим человеком. Он пришёл устраиваться на работу, интеллигентный мальчик, и даже в шляпе, как приличный человек. Сейчас он майор, а я добиваю десятку. Вёл он меня однажды в шизо и я его спрашиваю: «Не противно, Олег Анатольевич, людей жрать»?

Мусор подумал, потом говорит: «Это только в самом начале противно, а потом привыкаешь…»

И таких очень много. Им нравится судить, арестовывать, конвоировать. И система платит им за это зарплату, даёт квартиры, вешает награды. Но не они виновны, в том, что происходит. Они – тени. Настоящий враг - это наша безбожная власть!

И потому получается, что выходя из маленького лагеря, мы попадаем в большой.

Колесо продекламировал:

Когда Иисус распятым был,

То рядом с ним двоих распяли...

Один по жизни Вором был,

Другого - сукою считали,

Блядина Бога оскорблял, смеялся вместе с мусорами...

А Вора-Бог с собою взял,

одним этапом в Рай попали.

***

Мы часто говорили с Асредином за жизнь.

- Жизнь наша, как балалайка, - говорил Вова. - Сыграть на ней можно по-разному. Можно заставить человека плакать, а можно и сфальшивить. Иногда достаточно легких прикосновений, чтобы струны зазвучали так, как хочется исполнителю. Тебе надо стать писателем, чтобы описать всё, чем мы живём. Когда мы бываем людьми, а когда превращаемся в животных. Это искусство и до него тебе ещё предстоит дойти. Путь этот трудный. Тебе будут плевать в спину, называть уркой.

Но ещё неизвестно, что в России почётнее, сидеть или сажать. Ты никогда не задумывался над тем, сколько людей в России сидело? Или носили передачи. Или готовилось к посадке. Или вчитывалось в мемуары тех, кто отсидел?

Не киксуй. Жизнь не может течь, как река в половодье, в ней встречаются пороги. Запомни, не сомневаются только беспредельщики. Потому что у них нет обратной дороги. После них остаётся выжженная земля. Совестливые люди, бывает, сбиваются с пути, и на месте топчутся в сомнениях.

Асредин снял с плеча крысу. Посадил на тумбочку. Положил перед её дёргающимся кончиком носа корочку хлеба.

- Пил я как-то со Спартаком Мишулиным. Да, да! Тем самым, который Карлсона играл. Он по молодости в нашем театре служил. Так вот, признался он мне, что сам пятёрку за кражу отсидел. Пороки свойственны гениальным людям в такой же мере, как и добродетели…

Не переживай. В России сидеть не стыдно. Стыдно не сидеть.

Асредин задумывался.

Огромный, заросший седым волосом, он напоминал мне большую и старую дворнягу. Hе помню уже, но где-то я слышал фразу: "Он был похож на доброго двоpового пса, котоpого научили подавать лапу".

***

Один из тех, кто тосковал по прошедшим временам был, Петрович, мужик лет шестидесяти, но еще довольно крепкий, в прошлом московский таксист.

Сел за то, что обчистил карманы у пьяного пассажира. На его беду пассажир оказался ментом, у которого вместе с деньгами пропал и табельный пистолет. Как потом выяснилось, пистолет он просто потерял, но Петровича били до тех пор, пока он не признал кражу, а заодно и подготовку покушения на какого-то коммерсанта.

Через неделю московский дворник Хаким Кашапов нашёл пистолет под снегом. К счастью для Петровича, дворник не попытался его присвоить. Как только он понял, что пистолет боевой, сразу же позвонил в милицию. На место происшествия приехала машина с оперативниками и почему-то две машины «Скорой помощи». Перекресток был оцеплен.

Обвинение в покушении было снято. Учитывая прошлую бурную жизнь, Петрович получил три года строгого.

- Вот времена пошли, — говорил он. - Раньше не то что морду били — на х… посылали реже, чем сейчас убивают. Баб насилуют, а в зоне за правильных канают. Беспредельщики! Мохначи!

Это он на Виталика намекал.

Его статья в криминальном мире уважением не пользовалась. Осужденные по ней были не в почёте, но Виталик не сдавался и лез в драку с теми, кто старался наступить ему на горло.

Услышав брюзжание Петровича, Виталик садится на шконку и громко, чтобы слышал весь барак, говорит:

- Мужики, слушайте новый анекдот.

Все заинтересованно поворачивают головы.

- Вовочка едет в такси с мамой и без конца спрашивает таксиста: «Дяденька, а если бы моя мама была львицей, а папа тигром, кем бы я был? Таксист молчит. Дядя таксист, а кем я был, если бы моя мама была львицей, а папа львом? Шофёр опять молчит. Едут дальше... Мальчик таксисту: А кем бы я был, если бы моя мама... Достал Вовочка таксиста. Того начинает подтряхивать, и он говорит со злостью: А кем бы ты был, если бы твоя мать была проституткой, а отец пидорасом? Вовочка, не долго думая, - таксистом!»

Виталя, как бы извиняясь, широко улыбается сидельцам. Дескать, извините меня, бескультурщину, за неприличный анекдот. Не в огорчение будь сказано порядочным арестантам.

Все понимают, кого он имеет в виду, но молчат, пересмеиваются. Понимает это и Петрович, смущённо ёрзает на своей шконке. Возмущаться нельзя, иначе Виталька поднимет крик на весь барак. Дескать, имени твоего не произносили. Чего тогда определяешься? Знаешь, что ли, за собой грешок?..

И слушать тоже невмоготу. Таксист, кряхтя, приподнимается. Из-под майки выпирает туго обтянутое брюхо, поросшее седыми волосами.

Что-то раздражённо бубня, Петрович плетётся на выход из барака.

Виталя кричит ему в след:

- Пидовка старая!

Оскорбление повисло в воздухе и, кажется, плавает в тишине барака.

Таксист, втянув голову в плечи, непроизвольно ускоряет ход и пулей вылетает из дверей. Потом он долго гуляет в локалке, грустно размышляя о современных нравах и заглядывая в окна барака.

Колесо укоризненно качает головой.

- Вот мудила с Нижнего Тагила! У самого имя капитан Немо, а хавало открывает, будто Христа в одеяло заворачивал!

***

Каждый грешник не настолько грешен, чтобы не иметь трактовки своего греха. Каждый из падших имел за душой мотивировку оправдания греха.

Вот и Колобок пришёл к выводу, что он не настолько грешен, как наказал его суд. Миша попросил меня написать для него помиловку. Как он сказал - пограмотнее.

В лагере были настоящие профессионалы эпистолярного жанра. Мастера по составлению слёзных и пронзительных прошений. Но Колобок обратился именно ко мне. Наверное, сказалось, уважение к высшему образованию.

Слышавший наш разговор Петрович тут же разразился брюзжанием, что вот, дескать, зэки пошли, у советской власти помиловку просят, не то что раньше, блатные на смерть во имя воровской идеи шли, ни ножа ни фуя не боялись.

Виталик тут же привычно послал таксиста на детородный орган, и конфликт был исчерпан. Я не очень верил, что моя писанина может что-либо изменить в Мишкиной судьбе, но как будешь отговаривать человека, который сидит уже девять лет, а впереди еще три. Сидельцы со всех сторон давали советы, как писать. Гриша-материубийца кричал.

- Ты чего пишешь, писатель! «Уважаемый господин президент...прошу учесть»... Так даже у бабы не просят! Не просить надо, а требовать!

- Хорош! - перебивал Колобок.- Много вас тут шибко грамотных. Сейчас сам писать будешь!

- И напишу! - заводился Гриша.

- Ага, напишешь! - не соглашается Колобок. - Ещё десятку добавят!

Барак взрывался от хохота.

Я не реагировал. Думал. Оттачивал в уме формулировки.

Колобок притащил откуда-то папиросу с анашой. Мы выкурили её в локалке, и ко мне пришло вдохновение. Как говорили классики, Остапа понесло.

Каждые полчаса Миша бегал заваривать чифир. Творческий процесс продолжался до отбоя. Получилось не прошение о помиловании, а песня! Конечный продукт представлял собой нечто среднее между ультиматумом и представлением на награждение.

Я упирал на то, что престарелый отец Колобка - фронтовик, участник парада на Красной площади в ноябре 1941 года, участник штурма рейхстага, что может не дождаться из тюрьмы единственного сына, что Михаил в прошлом передовик производства, потерявший глаз во время перевыполнения плана; что убийство совершил в состоянии крайнего раздражения, вызванного противоправным поведением потерпевшей. Но в своих действиях уже давно раскаялся. И много ещё всякого.

Я прочел помиловку вслух. Её слушал весь барак. Решили отправлять её через волю. Потом Колобок поставил свою подпись, а утром отдал бесконвойникам, чтобы они отправили письмо через вольняшек.

Шло время, месяц за месяцем. Колобок ждал и радовался, как ребёнок. Говорил, что если через три-четыре месяца нет отказа, значит, помиловка попала на рассмотрение.

Сам я никаких жалоб и никаких просьб о помиловании или пересмотре дела — не писал. Зачем? Шесть лет, это не срок. К тому же в отличие от многих знал, что был виноват.

***

Мы курили анашу на лестничной площадке под крышей ПТУ.

Там осуждённым давали профессии, которые должны были помочь им порвать с преступным прошлым. Были группы сварщиков, электриков, швей-мотористов.

Нужно было подняться вверх по загаженным, вышарканным ступеням металлической лестницы. Железные, тронутые ржавчиной перила качались при прикосновении.

Но зато при взгляде вниз был виден лестничный пролёт и в приоткрытую дверь затоптанное, заплёванное крыльцо. Всё напоминало подъезд какой-нибудь хрущобы. На какую-то долю секунды возникало ощущение, что ты не в зоне.

Если смотреть вверх, через маленькое мутное окошко была видна крыша девятиэтажки, в которой я раньше жил. Как говорится, раньше жил напротив тюрьмы. Сейчас напротив дома.

Я смотрю на обосранный воробьями подоконник. На душе тоскливо. За окном вместе с облаками проплывала моя жизнь. Неужели мне придётся чалить все шесть лет? Из окна барака звучала песня Марины Журавлёвой, и зловещие тени через окно уползали с лестничной площадки на улицу.

И оставались там.

Подходило время возвращаться в барак. Не хотелось возвращаться в реальность, в которой было неуютно больной душе.

***

В зоне была расконвойка. Расконвоированные зэки жили в зоне, но работали в городе. В основном на ЖБИ или на кирпичном заводе. Среди расконвойников не было простых ребят с улицы, у каждого из них была лохматая лапа в администрации лагеря, у кого-то кум, у кого-то замполит, так как за одно примерное поведение за колючую проволоку вряд ли кого отпустили.

Расконвойка совсем недавно переехала в новое помещение. Раньше коридор и несколько комнат принадлежали клубу. В комнатах жили клубные козлы. С размахом жили. На стенах наклеены обои. Душевая комната, кухня. Завхозом расконвойки был Мишкин кент, Коля однокрылый. Однокрылый, потому что несколько лет назад прессом отрубил кисть руки.

Колобок сходил на экскурсию. Вернулся потрясённый. Цокал языком, говорил, что в таких условиях готов сидеть до конца жизни.

***

Колобок не забыл экскурсии. Долго о чём-то говорил с дядей Славой.

Тот пригласил меня на чай и после недолгой беседы сказал:

- Было бы неплохо тебе перебраться на расконвойку. Сможешь спокойно ехать сам, пристроить семейников и людям доброе дело сделаешь.

Я выкатил глаза.

- Не понял? Каким образом? У меня же полоса!

- Заедешь завхозом. Однокрылым недовольны и братва, и мусора.

- Козлом?- засомневался я.

- Ничего страшного, - успокоил дядя Слава. - Должность козлячья, зато много пользы принесёшь. Я же тебя не в СВП советую и не шнырём в ШИЗО.

- Непонятно, - продолжал я сомневаться. -А Однокрылого куда? Он ведь в этот портфель зубами вцепился.

- Это не твоя печаль, - продолжил дядя Слава. - Однокрылый скоро на больничку поедет, у него группа инвалидности заканчивается. Надо продлевать. Там его тормознут на пару недель. А ты за это время наведаешься к Бабкину. Поговоришь за жизнь. Намекнёшь на освободившуюся вакансию. Не думаю, что он откажет студенческому товарищу.

***

Пришёл отрядник, сообщил, что приехал мой отец. Просит свиданку, но его не пускают. График составляется за несколько месяцев вперёд. Отец приехал внезапно. Никого не волнует, что он ехал за тысячу километров.

- Гражданин начальник, что делать? - обратился я к отряднику.

Тот развёл руками.

- Тут я бессилен. Беги к хозяину. Он сейчас в зоне.

К моему счастью, полковник внутренней службы Бастор оказался на рабочем месте. Он сидел у себя в резиденции, в кабинете, отделанном мореным дубом.

Кабинет был обычный. Снаружи, за стеклом — решетка. В углу справа — несгораемый сейф чёрного цвета с пластилиновой печатью. До блеска натертый паркет и у окна в большом горшке невысокая пальма с тонким, бамбуковидным стволом.

На стенах развешаны экспонаты зэковского творчества - картины, распятия, иконы.

Посреди кабинета большой письменный стол. За ним сидел полковник небольшого роста, величавостью слегка похожий на Наполеона. Блестели звёзды на погонах и пуговицы на его кителе. Вместо знаменитой наполеоновской двууголки на приставном столике лежала фуражка пиночетского образца.

Я доложил:

- Гражданин начальник. Осужденный, Солдатов...

Не надеясь ни на что, положил на стол заявление.

- Что у тебя? - пробурчал полковник.

- Свидание не дают, гражданин начальник. Отец из другого города приехал.

Полковник берет со стола бумагу, вдумчиво читает.

- Раньше бы вы о своих отцах думали!.. Двух суток хватит?

Тон начальственно-фамильярный. Не ожидая моего ответа, небрежно накладывает резолюцию.

Поднял голову. На меня пахнуло забытым запахом одеколона.

Взгляд скользнул поверх моей головы. Кивнул:

- Иди. Тебя вызовут…

Комнаты длительных свиданий отделены от зоны толстенным забором с колючей проволокой наверху. Они защищены, потому что туда входят гражданские. Они не должны стать заложниками. Это «ЧП».

Комнаты длительных свиданий более комфортабельные, чем секции в бараке. Коридор был пуст. Пробежала в комнату какая-то женщина, торопливо прикрыла за собой дверь. Мотнулся светлый хвостик её волос.

Я пришёл к уже накрытому столу. На столешнице даже была скатерть. На ней был виден чёткий контур горячего утюга. Отец курил в форточку. Родители, видно, готовились загодя, и на столе стояло много всякой еды: домашние соленья, холодец, колбаса, мамины пирожки — с мясом, с капустой.

Молча есть не получалось. Я ел и говорил с набитым ртом. Отец молчал, слушал. Только и сказал:

- Как же так, сынок, получилось? Я ведь не такой судьбы тебе желал.

Я закусил губу. Отец затронул самое больное.

- Папа… Скажи— за что меня жизнь… так…?

Отец молча курил, долго молчал, будто что-то обдумывая, и, наконец, ответил:

-Ты знаешь, сын, моя жизнь ведь тоже не была мармеладкой. Родился в ссылке. Почти в тюрьме. В четыре года. Без отца. Без матери. И однажды пришёл в церковь, встал перед иконой и спросил: Господи, за что ты меня, так? За что наказываешь?

Никто мне, конечно, не ответил. Но сейчас думаю, что это не за грехи. Судьба просто посылает нам испытания. Наверное, их тяжесть определяется тем, кому что по судьбе сделать положено… Но лучше тебе об этом не думать — можно свихнуться.

Я усмехнулся:

- Это что, пап? Судьба готовит меня для какой-то особой цели и для этого я оказался в тюрьме? С переломанными ногами и позвоночником? Со сдвинутой крышей?

- Может быть, и так, сынок! — неуверенно сказал отец.

- И в чём же по твоему заключается, эта цель?

- Со временем мы это узнаем точно. Но уже сейчас могу сказать, что главная цель твоих испытаний, это понять, для чего ты живёшь на этом свете. Превозмочь себя и обстоятельства, и остаться человеком. Нарожать детей, дать им образование и уберечь от своих ошибок. Может быть, ты когда-нибудь напишешь книгу о том, что пережил и этим убережёшь не только своих детей, но и чужих.

Мне захотелось встать перед ним на колени. Эх папа, папа! Если бы я слушал тебя раньше!

- Ничего, пап. Ещё не вечер. И на нашей улице тоже перевернётся «Камаз» с пряниками.

***

Через сутки я вышел со свиданки. Не смог больше видеть, как отец мается в четырёх стенах. Как он с тоской смотрит на зарешеченное окно.

Заводил в зону Вася-мент.

Он подозрительно осмотрел содержимое пакетов: цейлонский чай, копчёную колбасу, сало, консервы, несколько банок бразильского растворимого кофе.

Молча стал ломать пальцами шоколад через фольгу.

Я положил ему на стол пачку сигарет «Winston», кивнул:

- Забирай.

Вася посмотрел на сигареты с безразличием. Задумчиво, как ребёнок, ковырнул в носу. Вытер палец о штаны.

Я добавил ещё банку кофе.

Всё равно, главное уже было в пакетах. Помимо чая, сигарет, продуктов, тёплых носков и трусов было несколько тюбиков зубной пасты, заряженных деньгами.

Делалось это так. Крупная купюра скатывалась в трубочку, потом заталкивалась в тюбик и утапливалась в зубной пасте. Для того, чтобы её обнаружить, нужна была конкретная наколка. Сдать меня было некому, потому что об этой нычке я никому не говорил. Даже семейникам. Помнил старое правило «Бережёного Бог бережёт. Не бережёного конвой стережёт».

Скрипнула дверь, показался Борисюк. Ну, и нюх у этой твари!

Борисюк сразу направился ко мне, будто пришел сюда специально за этим.

- Ну, показывай, что привезли. Кофе, — приговаривал он ласково, вынимая припасы,— сигареты с фильтром, шоколадки. Не положено. Изымается!

В понимании Борисюка, я был испорчен образованием. Он был уверен, что всё зло происходит от грамотеев.

Я достал сигареты. И Борисюк не выдержал. Прикрикнул.

- Не курить здесь! - потом наклонился ко мне.

- Слышал, книжечку пишешь? Смотри, писатель! В моём персональном списочке ты под номером один. Если что, ликвидирую как класс!

Я стоял молча, сцепив зубы. Знал, что ему нужен только повод, чтобы закрыть меня.

***

Коля однокрылый уехал на больничку. Я пошёл к Бабкину на приём. Кроме меня, в очереди стояло ещё несколько зэков.

Из его кабинета выходили офицеры, нёся на своих лицах печать значимости и посвящённости в неведомые обычным лагерникам вопросы.

Зэки примолкли. Офицеры прошли через расступившуюся толпу с видом брезгливого презрения. Я вошел в кабинет заместителя начальника колонии. Доложил. Было душно. В распахнутое окно врывались шум цехов промки и жаркое дыхание летнего дня.

Майор Бабкин сидел за столом, немного усталый, расслабленный. При виде меня у него медленно поднялись нахмуренные брови.

-Ты-ыыыы! Как тебя сюда занесло?

- А то вы не знали?

- Откуда? Я ведь и фамилии твоей не знал!

- Как там наши?– спрашиваю я.– Как Игорь, Давид, Герка Рыжий?

- Игорь женился. Сейчас в Москве. Бизнес. Давид в Израиле. Герка пьёт. Бьёт жену. Наверное, скоро сядет.

- Ну, а ты?

- Как видишь! - произнёс Бабкин, пожимая плечами. - Ты обо мне, наверное, и так всё знаешь. У вас своя разведка.

Меня царапает фраза «у вас».

- Как и у вас, - очуть более резко, чем следовало.

- Ладно, не заводись. А помнишь, как мы вам тогда навешали?

- Конечно, помню. Тебе тогда ещё тарелку с салатом на голову одели!

Мы хохочем. Будто и не было этих десяти лет.

- Ладно, говори, чего пришёл. Только не делай вид, что ничего не надо. Предупреждаю сразу. За забор выпустить не могу и срок скостить тоже. Не в моей власти.

- Знаю, гражданин майор. Полоса у меня. Надо бы снять, по возможности.

- Вижу. Как вляпался?

Я замялся. Не рассказывать же ему в самом деле свою жизнь.

- Это долго, Александр Иваныч.

- Ладно, сам дело полистаю. Что ещё?

- Место спокойное ищу. Решил на расконвойку заехать, завхозом. Поможешь?

- Ясно! - сказал Саня. - Сам надумал или послал кто ко мне?

- Меня посылать некому. Я сам по себе.

- Ладно! Подумаю, что можно сделать.

Помолчав, добавил:

- Только учти. Мне на расконвойке нужен порядок. Чтобы люди работали, пьянок и побегов не было.

- Это обещаю. Порядок будет.

- Ну, тогда жди.

- Благодарствую, Александр Иваныч. Тогда я пойду? А то народ волноваться начнёт.

- Иди. Иди. Я тебя вызову

Руку на прощание он мне так и не подал.

***

В каждом коллективе встречаются люди, считающие себя спортсменами, суперменами, Джеймс Бондами. В разговоре они вечно прыгают на месте, наносят удары по воображаемому противнику и норовят поймать на какой-нибудь удушающий приём. И это при том, что ни боксёрами, ни самбистами они не являются. Более того, никогда не дерутся. Или почти не дерутся.

Я зову их боксёрами-теоретиками.

Как раз один из них - Игорь Черник. Он весил килограммов девяносто, не курил, не чифирил. Каждое утро подкидывал от пола пудовую гирю. Быстро-быстро. Потом говорил: «Спартак» чемпион!

Вечно рыскал по зоне в поисках свежего журнала «Спорт». Основная тема разговора, как «наши» сыграли в футбол или в хоккей. Как ударил Майк Тайсон. Как провёл бой Хаккан Брок.

Когда Черник разговаривал со мной, мне хотелось загнать ему в бочину заточку. Или расписать мойкой, потому что он постоянно становился в стойку, делая вид, что хочет пробить мне печень.

Был он выше меня ростом, шире в плечах и судя по тому, как упорно пытался, доставал всех уже на пути в больничку.

В тот день Виталька притащил откуда-то «Сникерс», а я самодельным ножом резал его на четыре части. К слову, до этого я никогда «Сникерс» не пробовал. Когда я сел, их ещё не было.

Черник сидел на своей шконке и фиксировал все движения по бараку, сопровождая их своими хриплыми комментариями:

- На этапе мы вора, а на зоне повара.

Это он про нас. Пронюхал уже сука, что мы съезжаем на расконвойку. Я сделал вид, что не слышу.

Черник не унимался: Сегодня повара, а завтра пидора!

Я встал. Лезвие скользнуло в рукав. Тяжёлая волна ударила в голову и разом пропали запахи и краски. Ощущения времени и реальности исчезли. Слились в одну точку под кадыком Черника. Достал тварь! Один удар и - всё. Я спросил, медленно выговаривая слова.

- Ты кого-то конкретно имеешь в виду, Игорь?

Наверное, на моём лице было написано, что сейчас у меня упадет планка. Со мной такое бывало. Последние три года жизни не благоприятствовали укреплению нервов.

Скандал был не нужен никому, и Чернику в первую очередь. Кроме того, он собирался на УДО. Черник сжался.

- Да нет, Лёха. Это я так, к слову. Срифмовалось как-то.

Когда я отходил от него, услышал негромкое с места, где спал дядя Слава.

- Ты бы поаккуратнее с метлой, Игорёк. Дерзкий фраер пошёл нынче. Может и заколбасить!

(продолжение следует)