В. Вебер
На отдых меня тянуло в Крым, не в Сочи. В Крыму я не мучился влажной духотой, здесь царила сушь, на легком ветру колыхалась выжженная трава, а у моря можно было жарить на вертеле кефаль или султанку.
Имена прибрежных городов еще помнили Элладу: Симеиз, Кореиз, Форос, Херсонес, а на берегу порой попадались черепки древних амфор.
Один из моих многочисленных двоюродных дедушек, подавшихся в начале 1900-х с Волги за океан, Иоганн Кейм, застрял по пути в Судаке, влюбился в девушку из местной немецкой колонии и женился на ней.
Он жил в большой семье Зеебольд, не переставая помышлять об Америке, надеялся когда-нибудь увлечь молодую жену своею мечтой.
Край, в котором он «задержался», Иоганн все же сумел оценить по достоинству. Его письма кузине, моей бабушке, неизменно подчеркивали преимущества Крыма перед его родными саратовскими просторами. Прочитав их однажды после бабушкиной смерти, я заболел Крымом.
Эдельсдорф, как его между собой называли сами жители, прилепился к стенам Генуэзской крепости с западной стороны. Крепости лет шестьсот. Поселку сто пятьдесят. Официальное название до 1941 года — Немецкая колония Судак. После войны — поселок Уютное.
Крепость хранит за своими стенами эпохи еще более далекие. До генуэзцев здесь царили готы и греки.
Немцы из Вюртемберга и Бадена нашли крепость в полном запустении. Небольшая церковь Двенадцати апостолов местными верующими, ни христианами, ни мусульманами, с тех пор как итальянцы в XVI веке покинули Судак, не использовалась. Лишь морские ветры залетали в ее голые окна. Таинственным и хмурым казался колонистам этот брошенный храм с остатками темных фресок. Лишь немногие заходили сюда помолиться. К развалинам церкви колонисты относились благоговейно, однако ее мрачность их лютеранскому миросозерцанию была непонятной и чужой.
Устраивать жилье на территории крепости они не стали. Место для строительства домов выбрали у стены, но с наружной стороны. Могли бы расположиться ближе к Новому свету, но им показалось надежным жить у стен, выдержавших много веков и заслонявших их жилища и виноградники от восточных ветров. От северных защищали горы.
Рейнская лоза принялась на славу. Выращивали рислинговые сорта для производства шампанского в Новом Свете, они выдерживали конкуренцию с лучшими французскими. Якоб Зеебольд был у Голицына старшим виноделом. Пиво также варили, и в большом количестве, не видя в том для виноградарей ничего зазорного.
В первые советские годы большевики поставляли за границу на поддержку западным коммунистам десятки миллионов тонн зерна. У колонистов отобрали все запасы. Но они выжили, спасло Черное море, тогда еще богатое рыбой.
Страшные времена начались с 1929 года, когда экспроприировали частные земельные наделы в долине Ай-Зава и ради производства колхозного розового масла уничтожили драгоценные виноградники. Лучших трудяг сослали в Сибирь, из остальных образовали два колхоза: виноградарский и зачем-то рыболовецкий.
В 1933 году закрыли церковь. Выборный церковный староста Якоб Зеебольд от имени общины выразил городским властям Судака протест и угодил в лагерь.
В августе 1941 году немецкая история поселка закончилась: жителей, в том числе Иоганна Кейма и его семью, посадили в телячьи вагоны и увезли в Сибирь.
После войны в бывшей колонии поселились русские и украинцы. Любой народ, осев на чужом месте, устраивает свой быт по собственным представлениям. Природу земли уже давно создают сами люди. Удивительно только, насколько быстро это происходит, через одно-два десятилетия почти ничего не остается от облика прошлой жизни. Впервые я посетил Крым в середине шестидесятых. Уже тогда я не нашел в нем ничего специфически крымского, например, крымско-татарского, восточный колорит если и сохранялся, то разве что в музее Бахчисарая. Конечно, ускорил сей процесс и высочайший приказ искоренять всё, напоминавшее о прежних жителях и их культуре. В немецкой колонии от прошлого остались только потомки кур и петухов. А еще темно-синие со светящимися оранжевыми потеками ирисы.
Август 1976 года мы с женой и маленькой дочкой решили провести в Уютном. Снять комнату можно было лишь по рекомендации. Нам удалось поселиться в доме, который принадлежал Иоганну Кейму. Новые хозяева о моих родственных связях с бывшим владельцем дома, конечно, не догадывались. В нашей комнатке было прохладно, пахло морем, полынью и свежими фруктами.
Уже в шесть утра через двор к летней кухне пробегала полнотелая хозяйка тетя Варя, начинала греметь посудой, жарить сало и готовить борщ. На ее вопрос, нравится ль нам наше жилье, я ответил, что мы всем довольны, вот только жаль, нет письменного стола. Оказалось, в одной из комнат письменный стол есть, проживающий там отдыхающий скоро отчалит, и можно занять его комнату.
Вскоре я восседал за темным дубовым столом, покрытым хорошо сохранившимся зеленым сукном. Вероятней всего, сидя именно за ним, Иоганн Кейм писал письма моей бабушке. С его американскими планами ничего не вышло. Когда его жена, наконец, согласилась ехать, граница была на замке.
Я знакомился с поселком, пользуясь подробными описаниями в письмах Иоганна. Еще в 20-е и 30-е годы здесь существовала ирригационная система, построенная колонистами в конце девятнадцатого века. Напротив ворот, ведших в крепость, был прорыт большой глубокий колодец, он собирал не только грунтовую воду, но и воду с гор, и распределял ее по выложенным шлифованным камнем придорожным каналам, своеобразным арыкам. Любая хозяйка могла брать из них, протекавших мимо каждого дома, воду для сада, поливать виноградники, поить скот. По окружающим поселок склонам спускались оросительные канавки для дождевой воды.
Теперь эта система была разрушена, каналы засорились, камни растащили. Я решительно отказывался признать в грязных уличных канавах описанные Иоганном Кеймом арыки. Профессор Кирпичников, знаменитый ленинградский специалист по древней русской истории, наш сосед в бывшем доме Кейма, понимающе пожимал плечами: «Увы, историкам и археологам приходится довольствоваться рудиментами».
«…Каким археологам, Анатолий Иванович, мы же не на раскопках древнего Новгорода, всего-то немногим больше тридцати лет прошло».
«…Древний Рим, мой друг, как вы знаете, пал в 476 году, а в 505 году, по свидетельству очевидцев, по нему уже бродили дикие козы».
Кирпичников помогал мне восстанавливать картину, будил мое воображение, и вскоре бывшие каналы зажурчали в моей фантазии громче реальных черноморских волн.
С конца пятидесятых годов поселок облюбовали петербургские и московские интеллигенты, в основном математики, физики, но встречались и лирики. Своего рода тайный Коктебель. Отдыхали тут и известные диссиденты-правозащитники. Складывались многолетние компании. Разговоры велись весьма вольные. Сюда приезжали не только, чтобы поплавать с аквалангом, но и пообщаться с единомышленниками.
За все лето, однако, я так и не услышал от правозащитников ни о татарах, ни о греках, ни о немцах, живших здесь когда-то, но лишенных прав и имущества и депортированных в Сибирь и Казахстан. Странно, вроде бы вполне диссидентская тема. Ведь они с таким рвением защищали разного рода «отказников», боролись за право выезда из страны, в вопросе же права возвращения на родину из сталинской ссылки целых народов были удивительно неосведомленными. Ответом на мои попытки завести разговор на эту тему и мое просветительство было равнодушное молчание.
Ни о чем, кроме как о Западе, говорить с ними было невозможно. Один из курчатовцев рассказывал, что купил недавно чешскую пластинку с записью классического концерта в исполнении какого-то чешского пианиста и Пражского оркестра. Все же они, мол, эти чехи, западные люди, у них социализм не успел так быстро разрушить индивидуальное начало, исполнение нестандартно, это вам не Светлановы, Рождественские, Кондрашины, Гауки и Мравинские с их коллективистским началом, с их бездушным технарством.
— Ну уж как раз в музыке-то, — попробовала возразить моя жена, — точнее, в сфере интерпретации классики, Советы, как нигде, преуспели, тут странным образом средства выделялись огромные и не было полного разрушения традиций, это не совсем удачный пример, а дирижеры, названные вами, — элита мирового исполнительства.
— Это вам газета «Советская культура» внушила, милочка, а также «Литературка» и прочие. Вы и не заметили, как стали их жертвой.
- У меня есть уши...
- Но у вас советские уши...
На окраине поселка на невысоком холме — заброшенное немецкое кладбище. Развалившийся забор. Оставшиеся надгробья валяются на траве, большинство расколото, на некоторых углем или краской нарисованы свастики — ежедневная рутинная акция проходящих мимо с городского пляжа отдыхающих. Среди могил бродят на длинной привязи все те же пресловутые козы, трутся о кору мощного древнего дуба, растущего здесь, может быть, с догенуэзских времен.
Немецкий турист Клаус Папис, посетивший колонистское кладбище через двадцать пять лет после меня и заставший похожую картину, пишет, что разговорился посреди могил с пожилой женщиной, хозяйкой коз. Когда она поняла, что Клаус Папис немец, то заговорила с ним по-немецки. Выговаривала слова очень медленно, словно с трудом вспоминая каждое из них. «Ну вот, — подумал он, радуясь удаче, — наконец-то могу поговорить с потомком колонистов, — видимо, вернулась в родное село доживать последние годы». Он спросил, где она жила раньше и откуда знает немецкий. И когда женщина назвала три немецких слова Leitz, Wetzlar и Lahn, он все понял. Во время войны она работала на фирме Лейцт в городе Ветцларе на реке Лан... То ли ее угнали насильно, то ли сама завербовалась вольнонаемной, но она вспоминала о времени с 1942 до 1945 года без злобы. После 1945-го восемь лет отбывала в сталинском лагере. На прощанье женщина спела Клаусу песенку, которую немцы уже много веков поют при расставании. В ней идет речь о молодом человеке, нежно обещающем подружке, что обязательно вернется к ней, если останется жив: «Muss i denn, muss i denn zum Städtele hinaus, zum Städtele hinaus und du mein Schatz bleibst hier». Причем спела все строфы, которых не помнил и сам турист. Пахло чабрецом и мятой, из поселка был слышен крик петухов. Время безвозвратно катилось дальше.
Невдалеке от кладбища бывшее здание неоготической церкви с небольшой колокольней. Лютеранская кирха, построенная в 1887 г. В ней какой-то склад. Первое время после её закрытия здесь был клуб с кинотеатром. В 1974 г. здание отдали на баланс заповеднику «София Киевская», о чем повествовала ржавая табличка.
Фронтон украшен готической вязью. Два немолодых атомщика, отдыхающих тут уже не один год, но познакомившихся лишь недавно, останавливаются около входа. Один задает вопрос:
- Вы не читаете по-арабски, а то было бы интересно узнать, что написано на этой мечети?
- К сожалению, не читаю. Да, наверное, то, что на всех мечетях. Красивые буквы. Они уходят. Надпись смотрит им вслед с мудрой стариковской печалью. «Да будет мир этому месту. На то Божья воля».
До революции, в свои первые крымские годы, Иоганн работал в Новом Свете садовником, помогал Якобу Зеебольду. Князю Голицыну вдруг захотелось иметь в своем парке входивший тогда в моду штайнгартен, каменный сад, или, по-научному, альпинарий. Зебольд поручил его устройство Иоганну. У Иоганна не было опыта, только присланные из Швейцарии и Германии пособия, и он начал фантазировать, вспомнил, какие растения росли на каменистых волжских уступах и в приволжских степях, пытался отыскать их в Крыму. Его штайнгартен удивлял своей необычностью.
Работавший у Голицына петербургский архитектор Адам Дитрих, один из авторов зданий Массандровского завода, советовал Иоганну не ехать в Америку: «Вы потребны России. Украсьте ее своими штайнгартенами. Её холодное пространство нуждается в цветах и нежности». В 1942 году Иоганн Кейм умер в сибирском лагере. Дитрих погиб в 1933-ем в Ленинграде при странных обстоятельствах.
2005