Владимир Шнайдер
X V III
В ночь на первый день зимы, как по заказу, снега насыпало вершка на четыре, не меньше. И хотя он ложился и до этого раза, но был временным – быстро стаивал. А этот лёг убедительно, основательно. Снег продолжал сыпать и днём, и вечером, и следующую ночь.
Дворники дома престарелых, расчищая дорожки, вспомнили и огласили неимоверно длинный и весьма витиеватый запас смачных, отборных ругательств в адрес природы и небес.
Следом за снегом на город навалился мороз.
- Двадцатку жмёт, Мороз Иваныч! – передергиваясь от холода, пробурчал Макар, бегавший в гараж по своим тёмным делишкам. – А завтра, говорят, до двадцати пяти загнёт.
Для дружков-забулдыг зима, в особенности морозы, наипервейшие враги. Цель каждого их дня – найти какую-нибудь спиртосодержащую жидкость и напиться. В стенах дома престарелых достичь цели практически невозможно, а для поисков вне стен зимой, да ещё в морозы, у них нет должной одежонки. Из обуви только полуразвалившиеся, со сломанными замками полусапожки с чужих ног. С чужих же плеч – драные телогрейки и не менее рваные осенние спортивные шапочки. В такой одёжке и при минус десяти через час закоченеешь, а если мороз крепче? Вот и приходится им в эти дни сидеть в палате с понурыми лицами и дожидаться, когда на улице потеплеет.
Угрюмый с самого утра шаркает по палате взад-вперёд и нет-нет да трёт левую часть груди. Видно, сердце забарахлило.
Михаил вскипятил воду в пол-литровой баночке, запарил чай. Три недели назад он попросил санитарку со второго этажа купить ему маленький кипятильник. Купила, да ещё и сдачи, на удивление, принесла. И с того дня Михаил блаженствует – когда захочет, тогда и пьёт чай.
Чай напрел, и Михаил окликнул угрюмого. Тот нехотя посмотрел в его сторону.
- Иди, - позвал Михаил, - попьём горяченького, глядишь, и отпустит мотор-то.
Угрюмый подумал несколько мгновений, потом взял свою кружку и, подойдя к Михаилу, присел на край кровати.
- Тебя как звать-то? – спросил он.
- Михаил.
- Меня Андрей. Спасибо, что позвал, Михаил.
- Да ладно, чего там. Вдвоём-то веселей. А тебя, вижу, – кивнул угрюмому на грудь, - придавило крепко?
- Есть трохи. Ишо с ночи что-то забарагозил. То даванёт, то отпустит… и так пакостно, едри его за ногу…
- Сходил бы к сестре-то, – посоветовал Михаил, наполняя кружки.
- А ну их, – отмахнулся угрюмый. – Само пройдёт, не впервой.
- Да уж… пройдёт. Тебе сколько лет-то?
- Шейсят седьмой идёт.
- Мг, – кивнул Михаил, подавая кружку с чаем угрюмому, сообщил: – Малость меня помоложе. Мне вот в ноябре семьдесят сравнялось. Юбилей, так сказать.
Удивительное дело. Ровно год, как Михаил в этой палате и ровно столько же он знает угрюмого. И за год они не перебросились даже словом, а сегодня вдруг с неимоверной лёгкостью сошлись и разговорились. Нужно отметить, что угрюмый вообще в палате ни с кем не разговаривает. Михаил даже не припомнит, когда слышал от него хоть слово.
Беседа их продолжалась и после чая. Вроде бы разговаривали ни о чём, а приятно стало. Почувствовал Михаил, что в душе угрюмого сохранились и теплота, и понимание, и сострадание. А ведь целый год Михаил думал, что угрюмый ненавидит людей. Ошибся.
То, что в палате нашёлся человек, с которым можно поговорить, подняло Михаилу настроение, приободрило.
А утром следующего дня он потерял только что приобретенного собеседника. Проснувшись и дождавшись, когда пошевелится угрюмый, Михаил позвал его:
- Ну что, Андрей, пойдём, высмолим перед завтраком по одной?
- Пошли, – не сразу и как-то без особого желания согласился тот.
Но едва встав, угрюмый вдруг громко всхрапнул, схватился руками за грудь и завалился на кровать, громко стукнувшись головой о стенку.
- Эй, эй! – растерянно закричал Михаил. – Андрюха, ты чего?!
Быстро, насколько мог, подошёл к угрюмому и потряс за плечо. Тот не реагировал.
- Андрюха, Андрюха, - продолжал тормошить товарища Михаил и коротко, растерянно оглядывался на остальных.
- Кажись, копыта откинул, - спокойно произнёс Макар и так же спокойно приказал Дюньдику: – Ну-ка, сгоняй за коновалами!
Угрюмый Андрюха помер.
Для Михаила это стало сильным потрясением – ведь он стал для него вторым близким человеком в этом содоме и вдруг помер.
«Как же это, а? – сокрушался Михаил, глядя на кровать угрюмого. –Хорошим человеком-то, оказывается, был… Только сошлись и – на тебе!..»
А на следующий день произошло событие не менее страшное. Сосед Михаила по кровати в тот день, когда помер угрюмый, укрылся одеялом с головой и не вылез даже обедать. Не прикоснулся он и к ужину. И никто на это не обратил внимания, потому как он и раньше, бывало, по целому дню не ел. Не в себе человек, что с него возьмёшь. И на утро второго дня тоже не вылез из-под одеяла. А после завтрака санитарка, пришедшая собрать у лежачих посуду, взялась потрясти его за плечо, да тут же и отдёрнула руку.
- Господи прости, он никак околел?! – произнесла она, отступив от кровати.
Как потом стало известно, сосед Михаила помер вскорости после угрюмого. И получается, что Михаил почти сутки пробыл бок о бок с покойником. Страсти, не приведи господи, какие.
X I X
В детстве дни кажутся бесконечными. С юности и до сорока пяти за временем не успеваешь следить – дела, заботы. Всё чего-то суетишься, куда-то торопишься. А как дети появятся, так и о времени думать становится некогда. И желаешь: скорей бы они выросли, женить их или замуж выдать, да для себя пожить.
Вот пришла пора – женил, выдал. Вроде бы всё, свободен. Живи и радуйся. Ан нет, не тут-то было. В ритме, сложившемся за многие годы, произошёл сбой – не о ком стало заботиться, и кажется, цель жизни пропала. Да, по большому счёту, и самые хорошие годы уже в прошлом. И бег времени с каждым месяцем всё ускоряется.
И только тогда время останавливается, когда спотыкается о какое-нибудь серьёзное событие – беду. Вот тогда время начинает как бы скрипуче, враскачку, нехотя двигаться. А человеку тогда, наоборот, хочется, чтоб оно даже не шло, а летело, чтоб поскорей уйти с места, где приключилась беда. Но, увы, в беде время тянется до-о-о-лго.
За год до выхода на пенсию Михаил получил от судьбы сокрушающий удар. Ночью, когда спали. Лида - в своей комнате, а Михаил – в зале, на диване. И быть бы непоправимой беде, если бы Михаил не проснулся. А вот почему и отчего он проснулся, ни тогда, ни после он так и не понял. Видно, ангел-хранитель разбудил.
Открыл Михаил глаза, а за окном светло. Из сеней треск какой-то слышится и вроде дымком попахивает.
«Лида печку затопила», – мелькнуло в голове.
Но в доме света нет. Не может же она впотьмах печку топить. Поднялся и вышел на кухню – нет, печь не топится, а дыма в кухне полно.
Михаил - к выходу, скинул крючок, толкнул дверь, а оттуда пламя в дом.
- Вставай, Лидка! – закричал Михаил. – Горим! – и с одного маха вышиб табуреткой обе рамы.
В чём спали, в том и выскочили на улицу – Михаил в майке и трусах, Лида в ночной рубахе. А на дворе конец февраля.
Окно, через которое вылезли на улицу из горящего дома, выходило в огород. Снега в огороде – по пояс. Дом уже весь в огне. По сугробам еле выбрались на дорогу, а там уже народ собрался. Кто с ведром, кто с лопатой, да только толку-то, когда уже и стены, и крыша пламенем объяты. Потом пожарная машина приехала.
К утру огонь затушили. От дома остались только печка да стены, обгоревшие наполовину. Вот тогда и пришло полное осознание беды. Как и где дальше жить? Ни дома, ни одежды, ни документов.
Лиду в тот же день увезли в больницу с температурой – не прошло бесследно лазание по сугробам и стояние на снегу босиком.
Михаил перешёл жить к Толику. А больше и не к кому. Галя с мужем в однокомнатной квартире.
У Толика хотя и не хоромы – комната, зал и кухонька, но зато свой дом.
Едва ли не каждый день ходил Михаил на пожарище. Часами бродил вокруг остатков дома, сидел в наполовину сгоревшей летней кухне, заходил в баню.
Как, с чего начать подниматься? Не мог сообразить. И всякий день возвращался к Толику, так и не решив ничего.
В мае, едва установилась теплая погода, Михаил перебрался жить к себе в баню.
Толик с Лидой отговаривали, но он перешёл. Не из прихоти, нет. Устал жить квартирантом – стало невмоготу. Вроде бы в тепле, чистоте, сытости, но не жизнь это. Квартирант он и есть квартирант – лишний раз на улицу не выйдешь, не кашлянешь, не чихнёшь. Да и они, Толик с Наташей, понятно, хотя ничего и не говорят, ни в чём не ограничивают, а стеснены. Михаил это понимает.
Взвесив все за и против, Михаил решил – лучше в бане жить, но быть самому себе хозяином.
У Лиды же сложилась иная ситуация – её из больницы забрала к себе Люда.
Обойдя пепелище и постояв долго в раздумье, выкурив не одну папиросу, Михаил вышел за ограду и сел на лавочку.
Дом не восстановить. Да и что восстанавливать-то? Только печь более-менее целая, да и ту перекладывать нужно. Стены выгорели более чем наполовину. Выход только один – новый дом ставить. В шестьдесят лет это, ох, как не просто.
«Ничего, - успокаивал себя Михаил, – поставлю. Годик поработаю, подкоплю деньжат, подкуплю материал и с весны начну. Бог поможет».
Жизнь сурово внесла в планы Михаила свои коррективы. Сначала обмен денег, а затем отпуск цен в свободный, так сказать, полёт. И копить нечего. А годы-то идут, здоровье тоже уходит, и Михаил решил вместо пятистенка ставить домик в одну комнату. А для чего больше-то? Лида, как он понял, от Люды уходить не собирается, а ему одному и комнаты достаточно будет.
Осенью, в ноябре, случилось ещё одно горе – умерла мама. Михаил в тот же день, как получил телеграмму, сходил в контору, взял аванс и выехал на похороны.
Родню, сестер, удивило, что Михаил приехал один.
- А Лида-то почему не с тобой? – утирая кончиком платка глаза, спросила Галя, средняя сестра.
- Да расхворалась она… едва ходит, – соврал Михаил.
Не хотел он расстраивать сестёр тем, что остался под старость один. Не знали они и о том, что дом у них сгорел и живёт он теперь в бане. Зачем их огорчать. Пусть думают, что у него, как всегда, всё хорошо.
После похорон матери Михаил загулял, как у них говорят, на всю катушку. На работе он отпросился на неделю, а прогулял больше двух. Встанет утром, вроде бы всё, решил, хватит пить. Но опохмелиться-то нужно. И всякий раз опохмелялся на другой бок. И так до тех пор, пока деньги не закончились. Потом собрали всей роднёй ему на билет в плацкартном вагоне, и покатил он домой.
С работы, конечно, пришлось уйти по собственному желанию, чтоб трудовую книжку не марать.
Можно бы, конечно, и не работать – жить на пенсию. Концы с концами бы свёл. Но одному в бане целыми сутками – с ума сойдёшь. И пошёл Михаил кругами по разным предприятиям – там сторожем посидит несколько месяцев, там дворником поработает. И всякий раз приходилось уходить по собственному желанию после нескольких предупреждений – пристрастился к горькой. Да и как иначе-то, коли все дружки и дня не могут прожить, не влив в себя стакан-другой?
XX
С самого утра на душе у Михаила было легко, тепло, вроде как в предчувствии чего-то хорошего, доброго. И это настораживало. С чего бы? Вчера спать ложился с хмарью беспросветной, а ныне встал с лёгкостью.
После завтрака Михаил, прихватив табуретку и превозмогая ноющую боль в левой ноге, выкарабкался на своё излюбленное место – к окну в коридоре. А за окном было всё так же, как и год назад: снег, голые деревья, из труб домов в небо столбы дыма. Созерцая заоконную картину, Михаил вдруг вспомнил, что через четыре дня исполнится ровно год, как его привезли сюда. Год… всего лишь год, а кажется, это было так давно! И за это время о нём никто ни разу не вспомнил. Ни сёстры, ни жена, ни дети. А вот он раньше, за несколько дней до Нового года, сгоряча написал письмо Лиде на свой старый домашний адрес в Междуреченск. Почему на свой адрес, да потому, что адресов детей не знает. Надеялся, что через кого-нибудь дойдет письмо до Лиды. Соседи-то все знают, где она живёт. В письме он коротко просил жену уговорить детей забрать его отсюда в Междуреченск, а там он сам снимет себе жильё и не будет ни для кого обузой. Но минул год, а на письмо так никто и не ответил. То ли не дошло, то ли Лида отвечать не стала, кто его знает. Но всё же Михаил надеялся, что письмо просто потерялось. А написать снова – рука не поднималась.
- Любуешься погодой?
От неожиданности Михаил вздрогнул и обернулся. Рядом стояла Мария. Михаил намерился было встать, уступить табурет, но та придержала его за плечо.
- Сиди, сиди, джентльмен! – улыбнулась. – А я вот облокочусь на подоконник и всё. Так и разговаривать будет удобней.
Рука у Марии лёгкая-лёгкая. От улыбки и взгляда исходит столько тепла и покоя, что хочется прижаться к ней и не отпускать от себя ни на шаг, ни на минуту.
- А что это ты одетая? Собралась куда? – поинтересовался Михаил.
- Наоборот, только что зашла. Выходила на крылечко подышать свежим воздухом. Благостно на улице, аж душа поёт! Морозец лёгонький, мягкий, ни ветринки. Мы в такую погодку любили на улице быть – дорожки расчищали, в дровянике копошились, в предбаннике, в сарае… Но это так, для виду искали дело, а самим лишь бы на улице побыть… Хорошо было! Молодые, здоровые, вся жизнь впереди. И домой заходили только тогда, когда наговаривались досыта.
- И у меня сейчас на душе хорошо, – поделился Михаил.
- И слава Богу. В наши годы-то редко бывает на душе хорошо. Вон, гляди-ка, - указала Мария в окно. – Ребятишки с санками выбежали. А помнишь, как мы маленькими-то были и страсть как любили на санках с гор кататься? У нас тятя мастер был саночки ладить. Они у него выходили лёгонькие, бегучие, и с виду как игрушечные. Любо-дорого было и посмотреть, и прокатиться. Никто во всём селе не мог лучше смастерить.
- Наш отец тоже саночки делал хорошие. Семья у нас была двенадцать ребятишек, так мы в драку – кому первому кататься, – вспомнил Михаил.
- Нас у тяти с мамой было шестеро.
- Все живые?
- Нет, что ты. Старшие уже умерли. А Васенька, последыш, как ушёл в армию, так домой и не вернулся. То ли жив, то ли нет, никто не знает…
Помолчали.
- А у вас все живые? – спросила Мария.
- Нет, - задумчиво ответил Михаил. – Самый старший, Дмитрий, в сорок первом, как началась война, добровольцем ушёл на фронт, и больше о нем ни слуху ни духу. Сестра Арина давно померла. Потом помер братка Петро, потом младшего братку Витьку током убило… Лет восемь назад Проня помер… его я не хоронил, не ездил… поздно узнал. Машу пять лет назад, похоронили… я тоже не ездил. А сейчас шестеро осталось. Из двенадцати. Дёргает, костлявая, к себе помаленьку…
- Большая семья у вас, – тихо, задумчиво, проговорила Мария.
Помолчали.
- Приезжают проведать?
- Прямо! Привезли, устроили… Четырнадцатого год будет, а никто ни разу и не был. Не до меня, видно…
Мария чуть слышно вздохнула.
- Оно, конечно, у всех свои дела, заботы…
- Ну, што, пара, гусь да гагара, всё никак нашептаться не можете, полумотошные!
Михаил с Марией обернулись. Рядом, скривив губы в ехидной ухмылке, стояла Квазимодо.
«И как такая баржа ухитрилась неслышно подкрасться?» – удивился Михаил.
Квазимодо, хмыкнув, пошлёпала дальше, волоча швабру.
- Держит же земля таких злыдней! – проговорил Михаил, поворачиваясь к окну.
- Смотри, смотри, Миша, – радостно зашептала Мария, указывая пальцем в окно. – Вон ребятишки снеговика собрались ставить! Вот ведь неугомонные какие. И не разумеют, что снег-то сухой, шары не скатаются.
Михаил посмотрел на озарённое радостью и добротой лицо Марии и сам улыбнулся.
Удивительный человек! Только что в неё бросили гадостью, а она как бы и не заметила этого. Смотрит на мир с добром и улыбается.
Долго в эту ночь Михаил не мог заснуть. Несколько раз вставал, ходил курить. Вся жизнь в который раз прошла перед ним. Увиделось даже то, что, казалось, давно должно было стереться из памяти. А толчком к столь глубоким воспоминаниям, наверное, стал разговор с Марией о сестрах и братьях. И вот теперь, ночью, с наступлением тишины, вспомнились не только братья и сёстры, но и родители, дядьки, тётки, односельчане и множество разных по значимости событий давно минувших лет. И себя, конечно же, вспомнил молодым и здоровым, полным надежд, радости и веры только в доброе будущее. И засаднило душу, заломило как от лютого мороза. А действительность, в которой он вынужден прозябать, предстала такой гадкой и постылой, что уход из неё показался благом райским.
«Повеситься что ли? – подумал Михаил. – Или вены вскрыть?»
И как будто кто-то сверху вонзил в него мысль, что если он совершит самоубийство, Мария отвернётся от него и посчитает предателем их отношений.
(продолжение следует)