В. Ванке
Познакомился я с ней лет пятнадцать тому назад, благодаря вновь вспыхнувшему во мне увлечению поэзией. Я был в то время весьма активным участником литературных встреч и турниров, проходивших в Штутгарте в рамках творческого объединения «ЛИРА».
Собиралось десятка полтора-два русскоязычных поэтов и прозаиков – эмигранты из бывшего СССР далеко не первой молодости раз в месяц в одном из довольно уютных помещений городского общества пожарников, любезно предоставленном нам местной властью. Читали друг другу свои литературные «опусы», обсуждали их, порою критиковали, стараясь не задевать самолюбие авторов, беседовали на литературные (и не только) темы, в общем, общались в непринуждённой дружеской обстановке. Это и привлекало меня к нашим встречам и, полагаю, других также.
Однако, поскольку жил я не в Штутгарте, а в другом городе, приходилось до полутора-двух часов тратить на дорогу, да и стоимость проезда была несколько обременительной. Поэтому, когда кто-то из участников сообщил, что в моем городе проживает некая Елена Эткина, которая была бы не прочь посещать наши литературные собрания, я обрадовался. Продолжительные поездки вдвоём интереснее, да и обходились бы они для меня дешевле.
Через несколько дней позвонил по указанному телефону:
- Здравствуйте, вы, наверное, Елена Эткина? - уточнил я.
-Да, Елена Михайловна Эткина, - поправили меня в ответ голосом приятного женского тембра. И далее так и повелось, обращался я к ней всегда по имени и отчеству.
Елена Михайловна, как выяснилось в процессе нашего общения, родилась за несколько месяцев до начала войны в Смоленске, в семье врачей, была единственным ребёнком и с детства страдала болезнью сердца. Возможно, поэтому никогда и не выходила замуж, и не имела детей. В России не осталось у неё никого из близких, кроме знакомых, родители умерли.
В Германию она приехала по еврейской линии, поскольку Отец её был евреем. Но в местной городской еврейской общине её не особенно привечали – Мать была русской.
- Глава общины даже отказалась выдать справку, подтверждающую моё еврейское происхождение, необходимую для оформления социального пособия, хотя по паспорту я еврейка, - как-то пожаловалась Елена в разговоре со мной. - И пришлось ехать в Штутгарт за справкой, где её, слава богу, выдали немцы.
Подобная разборчивость общины в вопросе о национальной принадлежности меня несколько покоробила. Из её обстоятельных рассказов, сопровождавших наши поездки в Штутгарт, я узнал, что в самом начале войны семью эвакуировали в Саратов, где и прошла вся дальнейшая жизнь Елены Михайловны до её переезда в Германию.
В Саратове она окончила институт иностранных языков (изучала английский) и много лет проработала техническим переводчиком на одном из промышленных предприятии в г. Энгельс.
Она хорошо знала русскую (и не только) литературу, любила классическую музыку и была человеком, я бы сказал, тонкой натуры и физически хрупким. В характере её (возможно, по причине того, что родители окружали с рождения больного ребёнка повышенной заботой), явно проглядывались инфантильность, некая наивность и беспомощность в поведении, требовавшие к себе снисхождения, внимания и опёки. По правде сказать, это несколько раздражало меня. Я и сам немало нуждался во внимании и участии, но, увы, даже близкие мне люди не давали себе труда этого заметить.
В первые годы нашего знакомства Елена Михайловна иногда звонила мне часов в 10 вечера, и мы продолжительно беседовали о чём-то для меня малосущественном – разных, когда-то прочитанных ею книгах, виденных фильмах, событиях её жизни... Это несколько утомляло меня, но я старался терпеливо и, по-возможности, со вниманием поддерживать наши разговоры. Это, пожалуй, смягчало её чувство одиночества, которое особенно остро ощущается по вечерам. Со временем однако звонки её становились всё реже и реже, быть может, она чувствовала утомление в моём голосе.
Через некоторое время после нашего знакомства Елена Михайловна оформила себе российскую пенсию, что давало ей возможность примерно раз в год-два совершать поездки в родной Саратов, где ещё жили её подружки юности. Накопившейся пенсии хватало, чтобы покрыть расходы на дорогу и проживание в гостях, а на остаток ещё и прикупить, уже в Германии, кое-какую вещь для домашнего обихода. Однажды она похвалилась, что наконец-то приобрела небольшой, но новый телевизор, а после второй поездки и диванчик...
Но однажды по какому-то поводу её пригласили в городской социал амт и заодно поинтересовались – получает ли она в России пенсию.
- И я, конечно, призналась, что получаю, - удручённо сообщила она.
- Ну, и зря вы это сделали, - скептически прокомментировал я.
- Но не могла же я им сказать неправду, - беспомощно развела руками Елена Михайловна.
Социал амт отреагировал незамедлительно и урезал Эткиной и без того небогатое социальное пособие на сумму получаемой российской пенсии, лишив тем самым её, быть может, последней в жизни душевной радости – хотя бы изредка совершать поездки в свой родной и незабвенный Саратов.
На Новый 2015 год я позвонил Елене Михайловне и поздравил с праздником.
А мне наконец-то дали бесплатный билет с сопровождающим и теперь мы сможем совершать наши поездки в Штутгарт бесплатно, - услышал я от неё по телефону и, конечно, порадовался этому. Но, когда месяца через два я предложил ей вновь совместную поездку на очередную литературную встречу, она холодновато отказалась.
- Что-то неважно чувствую себя да и день рождения у меня накануне встречи, придут соседки, а ехать сразу после этого дня мне будет утомительно.
Я разочарованно положил трубку, вот и накрылась наша бесплатная поездка. А в начале апреля мне неожиданно позвонила одна из её знакомых и сообщила, что Эткина в больнице и, похоже, не вернётся домой по решению врачей и в связи с тем, что присматривать за ней некому, её в ближайшие дни отправят в дом престарелых.
Надо же такому случиться, огорчённо подумал я, нужно будет навестить её и как-то подбодрить, пока она ещё в больнице. Вряд ли её поместят в городской дом престарелых, где содержание обходится весьма дорого. Скорей всего, социальная служба подыщет для неё место подешевле в какой-нибудь деревенской «богадельне».
Но навестить Елену Михайловну, увы, я не успел.
Она умерла на следующий день после звонка, в пасхальную субботу. Говорят, у тех, кто умирает на пасху, безгрешные души, и они прямиком попадают в рай. Впрочем, пасха была православной, а Елена Михайловна считалась еврейкой, но, скорее всего, для Творца, если он есть, это и не имеет значения.
На похороны я пришёл с четырьмя белыми розами в руках. Собралось десятка полтора пожилых женщин и мужчин, похоже, все из местной еврейской общины, но меня удивило то, что ни у кого из них не было цветов, не было и венков.
- У нас это не принято, - тихо сказал стоявший поблизости от меня старичок, поняв моё недоумение, - и лучше, если вы оставите цветы у входа в ритуальное помещение.
- Но я почему-то уверен, что Елене понравился бы мой скромный букет, - не согласился я и прошел с цветами в небольшой зал, где стоял гроб.
Елена Михайловна лежала в легкой нежно-розовой блузке, прикрытая до пояса саваном и, возможно, благодаря умело наложенному посмертному гриму, была похожа на белую алебастровую скульптуру. Я глядел на её спокойное, с налётом усталости лицо, и какая-то светлая грусть обволакивала меня.
Я не раз бывал на похоронах близких и не очень близких мне людей, и вид усопших обычно производил на меня тоскливое впечатление, но здесь этого не было. Мои чувства были сродни тем, что испытывает человек, глядя на мраморные скульптуры надгробий, которые я видел однажды в одном из соборов Италии.
Положив цветы у гроба, я вышел наружу.
- Здравствуйте, вы, наверное, господин Ванке? - обратилась ко мне последовавшая за мной пожилая женщина.
- Я дружила с Леной и слышала о вас и о ваших совместных поездках в Штутгарт, - продолжила она. - Лена радовалась им, но в последнее время её всё сильнее донимало чувство одиночества, она сожалела, что у неё не было детей и всё чаще говорила о желании вернуться в Россию. Леночка, убеждала я её, мы уже нигде никому не нужны, но в Германии всё же лучше. За день до смерти она попросила, чтобы я сварила и принесла ей в больницу компот из сухофруктов, который она, наверное, готовила там, в своём Саратове.
Я молча слушал рассказ женщины. Процесс прощания завершился, и люди неторопливо выходили из помещения... Эткину кремировали, а урну с прахом отправили в Саратов, где обещали захоронить на местном кладбище рядом с могилой её Матери. Надеюсь, хотя бы таким образом осуществилась последняя мечта Елены Михайловны – вернуться на родину. Там она не будет покоиться одинокой...
После неё остались стихи - десятка два-три. Не могу точно сказать, когда и где они были написаны – возможно, в Германии. Некоторые из них она читала на литературных встречах в Штутгарте, кое-что опубликовано в литературном альманахе «Встреча».
Романтические, с тонким пониманием природы, такие светлые и изящные, записывали, возможно, в свои альбомы «тургеневские» барышни позапрошлого века. И ещё – в них мечта о любви, которая так и не воплотилась в её жизни -
Мельканье дней, прожитых без тебя,
Бессмысленно и тускло.
Лишь при тебе рождаются
Звук, радость и цветы...
Как много лет владела я искусством
Скрывать, что это так.
А ты – такой чудак –
Моей игре поверил...