В. Шнайдер

VI

К ночи температура поднялась ещё выше, заломило, закрутило суставы, заболела голова.

«Ну, точно, захворал, - как-то спокойно и равнодушно подумал Михаил, как о чём-то, вернее, о ком-то постороннем. – Ну и хорошо. Может, все кончится скорей».

Под утро подошла санитарка и осторожно потрогала лоб.

- Заболел, - тихо проговорила, наклонившись, - жар-то какой!

Михаил промолчал. Разговаривать не хотелось. Апатия полнейшая. Трясло, как будто сидел на отбойном молоте – зуб на зуб не попадал.

- Ох-хо-хо, - горестно произнесла санитарка, - что творят-то, бесстыжие, - видимо, прознала про купание Михаила. – Креста на их нету…

Казалось бы, ничего особенного не сказала, но столько в её голосе было сострадания, столько душевного тепла, заботы, жалости, что Михаила пробрало до слёз. Ведь он уж и не помнил, когда последний раз к нему подходили с такой задушевностью. Хорошо, что в палате темно и санитарка не видела его лица.

Лечили Михаила долго, больше месяца, и почти насильно, так как желание умереть у него не прошло. Но не дали помереть, выходили. Уколы, банки, горчичники, таблетки сделали своё дело, и к февралю Михаил первый раз самостоятельно, пошатываясь и всем телом налегая на костыль, сходил не на утку, а в туалет. Там глянул на себя в зеркало и не узнал – худющий, заросший, под глазами синие круги.

- Что же это Господь не прибрал-то меня…

На кровать рухнул с чувством, словно гору перешёл. Даже руки и ноги тряслись. Ослаб.

- Ну вот, оклемался, однако, кх-кх, - пробасил угрюмый сосед, - а мы уж думали, обмывать тебя придётся, кх-кх!

Михаил глянул на него. За всё время нахождения Михаила здесь, тот первый раз заговорил с ним.

- Да уж лучше бы обмыли, - слабо ответил Михаил.

И немного помолчав, добавил:

- А можно бы и так, какая разница…

Угрюмый болезненно посмотрел на Михаила и, тяжело поднявшись, пошаркал курить.

В палату торопко, спотыкаясь, ввалились дружки-забулдыги и сходу на свои кровати – плюх, плюх.

«Хорошо им, - проводив взглядом, подумал Михаил. – Ни горя, ни заботы… им, наверное, здесь много лучше, чем там, на воле-то… Обуты, одеты, в тепле и о еде думать не надо. Вот бы и мне так: без горя и заботы».

Не получается и не получится. Не сможет душа человека, всю жизнь прожившего в своём доме, в окружении родных людей, смириться с казёнными стенами, бельём, едой… Рваться будет и метаться, как птица, попавшая в силок. А харчи казённые в горле комом будут вставать.

От таких мыслей еще больше затомило душу. Нестерпимо захотелось выпить и закурить. Но ни того, ни другого нет. И взять негде и не на что. Пенсию, сестра-хозяйка сказала, переведут только в феврале. А курить охота, страсть как. Ведь пока болел, сигареты во рту не было.

Дождавшись появления в палате Макара, Михаил, приподнявшись и пересилив самолюбие, спросил:

- Макар, займи сигарет.

- Во, – глянул на него тот, – отлегло, однако, раз курить захотел. А до чего занять-то?

- До пенсии.

Макар что-то прикинул в уме, взвесил.

- Проблем нет одолжить. Но только баш на баш мне не резон. Дорога ложка к обеду.

- Не понял?

- Какой, говорю, мне смысл, занимать тебе без навара? Я же не касса взаимопомощи. Могу занять только под проценты.

- Это как? – растерялся Михаил.

- Обыкновенно: берёшь пачку, отдаёшь две.

- Да ты…

- А чё ты?! – встрял в разговор Дюньдик. – Тебе никто не навяливает. Хочешь – берёшь, не хочешь – не берёшь. Походи по базару, может, дешевле найдёшь, - и, довольный шуткой, ехидно рассмеялся.

«Ну и барыги», – зло подумал Михаил. Но курить-то хочется!

- Ладно, давай!

- Каких тебе? – ухмыльнулся Макар.

- А у тебя что, всякие есть?

- «Прима», «Мальбро», «Максим»…

- Давай «Приму»!

Макар порылся в тумбочке, вытащил пачку, бросил Михаилу.

- А спички?

- По той же схеме?

- Давай!

До туалета добрался с передышками. Прислонившись к стене, чтоб не упасть, утерев рукавом со лба пот, закурил. Блаженство! В голове приятно затуманилось, закружило. Мысли полегчали, действительность как бы отодвинулась. Не зря говорят, что курево тот же наркотик.

VII

Так и не насмелившись вернуться домой, Михаил снял у знакомой бабушки комнату. Та приняла его на постой с условием, что он не будет приходить домой пьяным. Условия Михаил принял. А куда деваться?

За тёплой одеждой – всё-таки зима надвигалась – Михаил не пошёл, попросил товарища. А сам, пока тот ходил, ждал его в соседнем переулке.

В душе он надеялся, что Лида или кто-нибудь из детей поинтересуется у товарища, где Михаил и как у него дела, а, возможно, узнав, что он рядом, выйдут и позовут домой. Что бы ни было, но он же родной человек, и не может им быть безразлично, где он живёт и как. Он думал так, потому что сам переживал за них. И чем дольше длилась разлука, тем больше он переживал. Особенно за Лиду – не покалечил ли он её в тот раз? Но встретив как-то в магазине соседку и выведав у неё, что с Лидой ничего страшного – только синяк, немного успокоился.

Степан, товарищ которого он посылал за одеждой, притащил два мешка вещей.

- Как там они? – поинтересовался Михаил.

- Нормально. Дома тепло, светло. Ужинали как раз.

- Моя как, синяк прошёл?

- Тю! И в помине не осталось. На бабах, как на собаках, – махом всё заживает.

- Про меня-то спрашивали? – как можно равнодушней спросил Михаил, поудобней укладывая мешки на плечи.

- Не-а.

- Никто?

- Никто.

Резануло по душе.

- А ты быстро что-то вернулся.

- Так мешки-то наготове у двери стояли, взял да пошёл.

- Ладно… хорошо…

- Да брось ты, – стал успокаивать Степан. – Ничего страшного. Лидка, кажется, злобится. Да и ребятню, понятное дело, настроила против. Но ничего. Помыкается одна-то, и сама прибежит как миленькая.

Михаил не слушал. Хотел он понять и не мог: как же это так получается, что он – отец, муж, – ушёл из дома и всем там безразлично, где он, что с ним? Почему? Ну да, сорвался он, натворил дел. Но такое у многих происходит, и ничего же, понимают и продолжают жить вместе. Он и покаяться готов. А они уж и вещи в мешки и – к порогу! Неужели прощения не заслуживает? Да ну, бред какой-то. Столько лет он их всех любил, лелеял, день и ночь заботился об их благополучии, всё – для них. И что? Это не в счёт? Выходит, что они-то его не любили. Могут спокойно спать, ужинать беззаботно. И никто, наверняка, из них и не подумал – а ужинал ли отец-то? Да и вообще – жив ли, здоров ли он?

Обида давила душу, не давала сосредоточиться, обдумать сложившееся положение. Да ещё Степан подливал масла в огонь. В итоге в этот вечер Михаил напился до умопомрачения. На работу, естественно, на следующий день не пошёл – не смог. Затем опохмелился, как говорится, на другой бок. Пил не с желанием, а со злостью, чтоб заглушить обиду. А обида была на весь белый свет.

Больше недели ходил Михаил в пьяном угаре. И только когда кончились деньги, а вместе с ними куда-то подевались и дружки, протрезвел. Не сразу, нет. Сначала он ждал, что кто-нибудь из товарищей придёт, опохмелит. А не дождавшись, к вечеру побрёл к одному – тот развёл руками: прости, мол, пусто, нет ничего. Второй – та же история. Дальше как по шаблону. Безрезультатно обойдя околоток, Михаил вернулся на квартиру промёрзший и злой. Никак не ожидал он такого отношения – и стопки никто не налил, и в долг рубля не дал. Да что там рубля, никто дальше порога не пустил. Вот тебе и друзья-товарищи.

На квартире тоже ждала неприятность – хозяйка, едва он переступил порог, отказала в постое. Мол, прости, мил человек, но коль уж ты нарушил наш уговор, то вот тебе бог, а вот порог. Ступай, мол, с миром.

«Ступай, – мысленно усмехнулся Михаил. – Легко сказать… А куда ступать-то?»

Ночь, снежный покров, далёкие яркие звёзды и морозец усиливали чувство одиночества и ненужности в этом мире.

Поставив мешки с одеждой около столба, Михаил сел, закурил и стал смотреть в небо. Чистая синь бездны с вкраплениями звёзд притягивала, завораживала, очищала мысли и тихонько взялась было заполнять душу покоем, умиротворением. Но стоило опустить взгляд с неба на город, как паршивое настроение вновь вернулось. А светящиеся окна домов и квартир вызывали тоску и боль. Там, за этими окнами, тепло и покой…

Тяжел вздохнув, Михаил поднялся и, взяв мешки, побрёл на работу, в раздевалку. Не торчать же ночь на улице. Как никак, а декабрь есть декабрь.

V III

Отметался буранами февраль. Откуражился март. Робкими капелями началось царствование апреля.

Михаил почти целыми днями сидел в коридоре у окна и наблюдал за мирно текущей, как ему казалось, жизнью в стоящих рядом зданиях. Завидев идущего по улице человека, он безошибочно мог сказать, где тот живёт. Он знал, кто и в какое время выходит из дома, в котором часу возвращается. И если даже кто-то выходил в другой одежде, Михаил всё равно узнавал его по походке.

Интересно было наблюдать, кто и что делает: в доме на углу, судя по тому, сколько завезли бруса, досок и тёса, готовятся к стройке. Третий дом по правой стороне продают: к нему подъезжают сторонние люди и ходят с хозяевами вокруг дома, смотрят, о чём-то долго разговаривают. По левой стороне, во втором доме, торгаши проживают – то привозят, то увозят какие-то коробки, мешки.

Живут… У всех заботы, дела. А вот у него ни дел, ни забот. Дотлевает, как головёшка в прогоревшем костре.

Раньше с наступлением весны душа как бы омывалась – в ней становилось светлей, радостней, легче. А сейчас наоборот – тягостней и больней. И уверен Михаил, что живи он дома, в Междуреченске, такого состояния в душе не было бы.

Через неделю после дня рождения основателя пролетарского строя Ленина, когда сознательные и покладистые обитатели дома престарелых вместе с работниками вышли на субботник, Михаил, собравшись с силами, выкарабкался на улицу. Путь от кровати до ближайшей лавочки у дорожки для него оказался настоящим испытанием. И если бы не трость, вряд ли ему удалось бы подышать свежим воздухом и побыть под ласковыми лучами апрельского солнца – ноги практически не держали.

А на улице – благодать: солнце, легкий свежий ветерок, покой…

Запахнув плотней телогрейку, Михаил откинулся на спинку лавочки и, закрыв глаза, подставил лицо солнечным лучам. В душе потеплело, посветлело. Михаил даже улыбнулся.

В памяти стали всплывать светлые, счастливые моменты жизни: первый поцелуй с Лидой, свадьба… Вспомнилось, как они приходили с работы, управлялись по хозяйству, а потом, когда ложились спать, долго не могли заснуть. Казалось, за день вымотаешься так, что только до подушки и всё – до утра, как говорится, без задних ног. Но нет – ворковали до первых петухов…

- Погодка-то какая, даже жить охота, – тихо, с радостью проговорил кто-то.

Михаил открыл глаза. Положив руки на колени и глядя в небо, рядом сидела худощавая женщина. Обута она была в бурки, старенькое драповое пальтишко с цигейковым воротником, голова повязана серым в клетку полушалком.

- Ага, – не сразу ответил Михаил. – Хорошая погода…

Помолчали.

- У меня дом на берегу речки, – тихо продолжала женщина, глядя в небесную синь, – вербы по- над водой растут… Распустились теперь уж. Я, бывало, как снег сойдёт, сяду на камень и смотрю на волны. Они бегут, быстро бегут. Хорошо там, тихо. Борис, муж мой, каждую весну прибирался на берегу. Вербы чистил.

- А где у тебя дом-то? – спросил Михаил.

- В Таловке, за Камнем-на-Оби. Знаешь? – и, повернув голову, женщина посмотрела на Михаила.

- Знаю.

- Ну вот, там речка Бурла.

Лицо у женщины маленькое. Поразили Михаила её глаза: карие, чистые, как у ребёнка. И взгляд – тёплый, ласковый. Таким взглядом в её возрасте обычно смотрят на любимых внучат.

«Надо же, - подумал Михаил, - лет уж немало, а глаза не выцвели».

Познакомились. Завязался разговор. Мария, так звали новую знакомую, стала рассказывать о себе. Михаил не просил, она сама, видимо, хотела выговориться.

- Дочь, Катя, она у нас одна была, в Камне жила. После школы сразу уехала. Там и замуж вышла. Не повезло ей. Ну потом, вроде как ужилась с другим. Дочку Лену родила. В тот год, как Лена-то появилась, я хотела к ним податься, помогать. Отказали. Мол, куда мы тебя поселим? Оно и то верно. Сами-то они в каком-то общежитии жили – комнатушка крохотная: корова ляжет и хвост некуда девать. А нам с Борей внучку-то охота увидеть… Мы их к себе зовём, а им всё некогда. Потом они уехали куда-то. То ли в Томск, то ли в Тюмень. Не знаю. И вдруг оказались в Барнауле, оттуда дочка письмо прислала. А потом опять в Камень вернулись… Прыгали, прыгали всё с места на место…

Мария поправила узелок полушалка, полы пальто и, чуть слышно вздохнув, продолжила рассказ:

- И вот только когда они вернулись в Камень, мы внучку-то и увидали первый разок. Не знали, куда её посадить, чем угостить. Она чуралась нас… Редко они к нам ездили. После того-то были ещё разика два и всё. Потом Боря помер…

Субботник шёл полным ходом. Собранную в кучи листву подожгли, и потянуло дымом.

Михаил закурил. Мария посмотрела на него.

- Мой Боря тоже до последнего никак бросить не мог.

- А как бросить-то? – улыбнулся Михаил. – Считай уж пятьдесят лет, как смолю.

Мария покачала головой. Удивительное дело, но Михаил вдруг почувствовал, что ему с Марией легко и приятно общаться. За последние годы она первый человек, которого хочется слушать и которому хочется рассказать о себе - раскрыть душу с уверенностью, что тебя правильно поймут.

- А тут-то как оказалась? – осторожно спросил Михаил.

- Тут-то? Когда Боря помер, я стала одна жить. Из хозяйства только куриц держала. И то хорошо: всё ж дело. А потом дочь приехала. Одна. Вроде как проведать. А я сразу почуяла – неспроста. Ночь переночевала, а на следующий день давай уговаривать дом продать – Ленка, мол, невеста почти, взрослая, всем вместе теперь тесно… Я ей говорю: пускай едет ко мне. Дом большой, места хватит. А она замахала руками: что Ленке в деревне делать? Ей, говорит, надо в городе устраивать жизнь. И ты, мол, мама, дом-то продай, с Ленкой и будешь жить. С твоими деньгами-то, говорит, квартиру отдельную можно взять. Я, понятное дело, отказываться. А она меня и так и эдак. Одна, говорит, как сыч, приболеешь, и воды подать некому будет. И Ленка, говорит, о тебе скучает. А ты ей помощницей будешь. Одним словом – уговорила. Не сразу, конечно. Подумала я с недельку. И уж так мне неохота было продавать дом, уж так душа болела, противилась… видно, чуяла беду. А всё-таки продала дом. Катерина покупателя быстро нашла.

Мария замолчала. Михаил снова закурил.

Субботник продолжался: костры горят, кто-то подбеливает деревья, кто-то бордюр. Где-то слышится негромкое пение.

- Два года, - тихо продолжала Мария, - я прожила с внучкой. Зря не буду говорить - спокойно. Правда, душа назад просилась, а так ничего. Ну, а потом её ровно подменили. То я не туда села, то не то взяла, то не там положила. Одним словом - ненужная стала. Поплакала тайком, поплакала, да и съехала к дочери. А куда же ещё-то? А та чуть ли не с порога и давай мне выговаривать, что, мол, я сама виновата, сую нос не в свои дела. А в какие такие дела я лезла? Она говорит: сидела бы да молчала, сегодня молодые не те, что раньше были. Поняла я, что и у дочери места мне не будет. Стала я просить её купить мне избушку в Таловке, чтоб, говорю, на родной земле помереть…

- Ну и что она?

- А ничего… Нету, говорит, денег. Да и то, откуда у неё деньги? Они с мужем в однокомнатной живут… Вот так… Спасибо хоть документы помогла оформить сюда…

- А давно ты тут?

- Четвёртый год как.

- Да-а-а, - протянул Михаил, доставая новую сигарету.

После рассказа Марии и солнце Михаилу стало казаться не таким нежным, и день каким-то сероватым показался.

(продолжение следует)