Макс Триллер. Точка беды (том 2-й "Хунь-дунь") – 6 (31.07.2019)


 

 

И. Шёнфельд

 

Австралийские деды рядом с Максом тоже интенсивно чесали свои репы, и трудно было сказать, чешут ли они их от глубоких мыслей о западной демократии или вследствие песчаных блох – тех же, что нещадно грызли и самого Макса Триллера за ноги под брюками. Но надо отдать дедам должное: они были вежливы – знали своё условно-почётное место под акацией, и не выпендривались. Всё их державное общение с народом состояло в том, что они время от времени улыбались и приветливо кивали пригласившим их на праздник гостям. В основном же они смотрели на костёр, и ноздри их трепетали при этом как ночные бабочки. Но улыбки их, когда они происходили, были воистину впечатляющими. Шаман оказался совершенно беззубым, и улыбкой напоминал младенца, причастного к великой космогонической тайне Первого взрыва. Возможно, за это его и признавали в качестве духовного пастыря. Старейшина же обладал неоспоримым атрибутом настоящего вождя: он улыбался большим съёмным протезом. Каждый раз перед запланированной улыбкой он закладывал его в рот, и каждый раз после употребления – вынимал и убирал в карман коротких шортиков – так заведующий ЗАГСом прячет в стол гербовую печать сразу после её использования. Макс обратил внимание: шаман улыбается своим беззубым ртом часто, а старейшина – изредка, экономно. Так экономит улыбку любой высоко сидящий государственный муж, обременённый непосильно тяжёлой ношей, называемой Отечеством.

Но, в отличие от придавленного кормящим его Отечеством государственного мужа, обе ветви местной аборигенской власти – как светской, так и духовной – присутствием своим никому не досаждали. Деды, судя по всему, пребывали в полутрансовом состоянии: глаза их, не мигая, наблюдали за кострами, на которых жарилось мясо, а кадыки равномерно ходили вверх-вниз, подобно маленьким поршням реанимационных насосов жизнеобеспечения.

 

Предоставленные сами себе, гости, они же – виновники торжества, они же – его спонсоры, развалившись в барских позах на своих кенгурино-покрышечных тронах, наблюдали, как вблизи ритуального костра под раскоряченной акацией собираются музыканты с бумерангами и специально подобранными, круглыми деревянными палками, издающими от удара друг о друга звуки разного тона. В центре оркестра разместился «Глас духа» – плотного сложения абориген с особенно толстым и длинным диджериду в руках. Диджериду – полая, кривоватая, расписанная праздничными узорами деревянная труба, выпиленная из толстого, с человеческую руку, сухого древесного ствола примерно двухметровой длины – уже издавал пробные звуки густым, многоголосым басом, подобно простуженному пароходу в густом тумане, везущему в сибирскую неволю стадо привыкших к свободе африканских слонов.

– Они будут тебя приветствовать по ритуалу «Корробори», – пояснил Максу Адам.

– Это что, специальный ритуал для проводов? – поинтересовался Макс.

– Э-э, не то, чтобы специальный. Это, скорей, просто такой праздничный ритуал. Например, когда дорогой гость навещает племя. Ну и когда он покидает племя – тоже. Из старинных ритуалов, в общем-то, традиционными в нашем народе являются темы удачной охоты, счастливого секса и предстоящего плодородия. Ещё есть праздник инициации, когда мальчики, пройдя тяжёлые испытания огнём и кровью, становятся мужчинами: этот отмечается отдельно. А всё остальное – это «Корробори». Однажды в полнолуние, в одном из наших южных племён «Корробори» проводили даже по поводу высадки человека на луну. Кто-то сообщил, что луну посетил абориген по имени Аромасторонгу и ходит теперь там, собирает цветные камни для друзей и родственников. Его все старались рассмотреть, а многие охотники с особенно хорошим зрением действительно рассмотрели и поприветствовали. Но это, конечно, исключение из правила и большой курьёз...

– ...Говорящий о том, что современные австралийские аборигены следят за событиями в мире и вполне уже вписались в большую общечеловеческую семью народов! – добавил Рафаэль.

– Молчи уже, ты, головотяп! Где ты эту семью видел? – возмутился Адам,– Все эти семьи воюют между собой непрестанно. К тому же все люди разные. В том числе и белые. Одни из них до сих пор нас, аборигенов, травят. А другие – наши лучшие друзья, – он сердечно положил руку на плечо Макс, и Макс не менее сердечно похлопал по ней в знак полного согласия.

 

В этот миг аборигенский «Глас», рождённый мощными губами трубача, издал густой, басовый зов, летящий к неземным, родственным цивилизациям, и праздник начался. Заколотили-замолотили-зазвенели «музыкальные палки», сухо затрещали-защёлкали бумеранги, задавая ритм, и из темноты выступили, стуча ногами и поднимая пыль, голые, полосатые, белолицые и краснотелые танцоры. Сначала они выдвинулись к костру строгой римской когортой, ритмически, под вопль «Ой!» вскидывая копья, затем строй распался и танцоры окружили костёр, двинувшись по часовой стрелке и выравнивая ритм движений и звуков. Теперь к действу подключился и женский хор, приплясывающий на месте под соседним деревом. Внимательное музыкальное ухо могло уловить определённую корреляцию между стуком палок, топотом подмёток и песенными речетативами.

– О чём они поют? – поинтересовался Макс.

– О разном. Например, о том, что сын умоляет отца, подползая к нему на коленях: «Оглянись, отец, я твой сын. Прости меня за непослушание и не отворачивайся от меня»... А теперь они поют: «Поднимается мужчина на высокую гору, а там – мёд; гора ему говорит: «Здесь много меда. Съешь его весь и останься со мной»; но женщины поют теперь мужчине: «Возьми весь мед и вместе с ним возвращайся домой»... А вот теперь они поют: «Гром и молнии испугали детей. Тогда все мужчины собрались вместе и запели, чтобы почувствовать единство»...

– Странные слова для прощания с дорогим гостем, – заметил Макс, но Адам его не расслышал, поскольку сам начал хлопать в ладоши. Прыжки боевых танцоров, музыка палок, трубный рёв диджериду и хор голосов, воспевающих сладкий мёд и храбрых мужчин продолжались. Макс достал из кармана бутылку водки и три пластиковых стаканчика (наука, преподнесённая ему вместе с русскими глаголами рыжей украинкой Варварой), наполнил их до половины и предложил братьям проводить его теперь по традициям северных народов. Братья не возражали. Макса проводили и скоро захотели проводить по-северному ещё разок. Проводили снова. Между тем прощальный танец перешёл в стадию финала. Все танцоры развернулись в сторону провожаемого и приставным балетным шагом, с яростным дружным выдохом «Ух!» выбрасывая перед собой копья вперёд остриями, ритмически приближались к гостевым покрышкам. Аборигенское «Ух!» звучало с каждым новым возгласом всё более угрожающе, и не выпей Макс водки, могло бы ему прийти в голову, что танцоры что-то перепутали и перескочили на исполнение другого ритуала – охотничьего или, упаси господь – сексуального. Но братья Вандималунгу тоже вскрикивали рядом «Ух!, Ух!», и Макс в конце концов таким же грозным «Ух!» принялся в такт танцорам провожать сам себя. Апофеозом танца явился всеобщий вопль «УУХ!», под который танцоры дружно вонзили свои копья единым пучком перед костром дорогого провожаемого и застыли как по команде «замри!». Понимать это следовало так, что аборигены пригвождают дорогого гостя к своей родной земле, чтобы тот никуда больше не дёрнулся и навеки остался с ними. Что ж, очень даже символично. Просто и доходчиво. И по-своему трогательно.

– «Ух!», – выкрикнул Макс в наступившей тишине, и все стали громко и продолжительно смеяться. После чего Макс пригласил общество «к столу». Общество отлично понимало английский, а ещё лучше – жест Макса в сторону «мясного» костра. Прощальный вечер перешёл в фазу упоительной вакханалии. Адам осуждающе качал головой, но руку Макса с очередным стаканчиком не отталкивал. Проводы удались – в этом не было ни малейших сомнений.

По большому куску мяса на каком-то пахучем лопухе поднести и Максу с братьями Вандималунгу, после чего о праздникодателях, кажется, благополучно забыли, и они долго ещё разговаривали между собой на очень важные темы, припомнить суть которых Макс назавтра уже затруднялся. Конечно, много говорили об аборигенах, их прошлом, настоящем и будущем. В частности, Макс поинтересовался, почему у некоторых парней впереди нет зуба, и тело покрыто шрамами, как будто они вручную душили льва, а у других все зубы на месте и шрамов нет. Адам объяснил, что некоторые молодые аборигены прошли инициацию, то есть экзамен на звание мужчины, проводимый по древнему обычаю, а другие, современные, «городские» – нет.

– Инициация – жуткая вещь, – вздохнул Рафаэль, – набираешь полный рот мха, тебе приставляют палку к зубу: трах! – зуба нет…

– А мох зачем?

– Чтобы зуб не проглотить или кровью не подавиться.

– И к чему это?

– Для мужественности.

– И тебе так делали?

– Нет, конечно. Я не успел. Я маленьким видел, как это большим парням делают. Но потом меня забрали из племени, и я стал цивилизованным аборигеном. Теперь мы с Адамом как бы аборигены второго сорта, не инициированные. Но сегодня это уже не имеет большого значения…– Вдруг Рафаэль развеселился: – А ты знаешь, Макс, что среди всех мужчин на земле только у аборигенов бывает по два члена.

– Как это? Ты что – спятил?

– А вот и не спятил. Аборигенские хирурги умели раньше вырезать из брюха, отделять от полового члена другой, мочевой канал, и они выводили его отдельно, рядом с первым. Получалось два.

– Зачем?

– Не знаю. Чтобы одна функция не опошляла другую, наверно. Но кто выживал после такой операции, тот считался мужчиной высшего сорта. Все девушки хотели взять себе в мужья именно такого, двухпенисного…

– Прекрати болтать глупости! – взорвался Адам. Это действительно был варварский обычай. Но у белых людей тоже есть варварские обычаи: они своих жён камнями побивают насмерть, и я слышал даже, что двух мужчин могут объявить в церкви мужем и женой. До такой дикости даже наши древние аборигены никогда не додумывались!

Разогретые водкой братья на некоторое время сцепились в споре, смысла которого Макс не улавливал. Наконец, Рафаэль махнул рукой и обратился к Максу:

– А как поживает Белая Игуана, Макс? Я так хочу нарисовать её портрет...

– Нарисуй лучше портрет вентиляционной решётки, – подумав, ответил Макс, – потому что игуана как раз туда и убежала.., – и Макс заметил внимательный взгляд Адама, направленный на него. Так смотрит доктор на пациента, проявившего новый симптом непонятной и сложной болезни.

 

Праздник в аборигенском лагере всё ещё бушевал, когда Макс скомандовал своим друзьям отбой. Назад машину вёл Адам, как самый трезвый из троих. Да Макс самостоятельно и не нашёл бы дорогу из ночного буша. Рафаэль, привалившись плечом к Максу, что-то жалобно напевал – скорей всего, прекрасную песню про сына, молящего отца о прощении за съеденный мёд. Адам время от времени осуждающе качал головой, думая о судьбах мира. А Макс молчал. Ему было и хорошо и плохо одновременно. Хорошо было иметь добрых друзей, плохо было покидать их навсегда. Почему-то Макс не сомневался, что больше их не увидит, что завтра начнётся ещё один, возможно последний, маршрут в его жизни. Ему было грустно. А Рафаэль между тем уже весело пел про полные чаши мёда, которые он скоро выпьет до дна.

«Чему быть, того не миновать», – пробормотал Макс обречённо и по-русски. Когда он попросил Варвару разъяснить философский смысл этой русской поговорки, то она, подумав, сказала: – «Это значит: «А, всё похер!»». Дальше Макс не спрашивал, он понял суть поговорки не так по смыслу, как по тону сказанного. И он кивнул невидимой Варваре, соглашаясь с ней.

 

Утро было тяжёлым. После интенсивного контрастного душа Макс кое-как пришёл в себя и наспех собрал вещи. И вот уже в дверях стоял Адам, помятый, но живой. В «Тойоте» сидели и Лиана с Рафаэлем, всё ещё пьяным и плохо соображающим. Поздно ночью он притащился во двор больницы и кричал там, пока к нему не выбежала в панике Лиана. У неё было ночное дежурство (она училась на медсестру и проходила в больнице практику). Лиана уложила жениха на одну их свободных коек в палате хирургического отделения, и Рафаэль очень удачно туда вписался, бормоча, стеная и вскрикивая вместе с прооперированными накануне, так что дежурный врач, кемарящий в ординаторской, ничего не заметил. На рассвете Лиана растолкала художника и перетащила его на себе в салон «Николь». По дороге Рафаэль пел: «Папа, прости меня: я съел весь твой мёд...», отчего Лиана хохотала на весь Элис Спрингс. Попытки отпоить Рафаэля крепким кофе удались лишь отчасти: он перестал петь и лишь хлопал глазами. Его посадили в машину и сказали ему, что они едут провожать Макса в Америку. Тогда Рафаэль заплакал, что рассмешило Лиану ещё больше. Так они и сидели в «Тойоте» во дворе гостиницы в ожидании Макса: плачущий Рафаэль и смеющаяся Лиана. Их обоих перегрузили в открытый кузов, чтобы Рафаэль мог проветриться, а Лиана держала его на тот случай, если он вообразит себя вдруг бумерангом. Туда же уложили и неопрятно запакованный багаж Макса, после чего сам путешественник уселся в кабину, и Адам погнал на юг, в сторону аэропорта: времени до отлёта оставалось совсем уже мало.

Check in Макс прошёл быстро, и вот уже объявили посадку, и он двинулся к терминалу отлёта. Три голоса из зала кричали ему вслед: «Макс, возвращайся!». Полтора года назад было почти так же, только тогда его провожали два голоса. Макс обернулся и поднял руку. Вскинули руки и три аборигена – двое мужчин и одна женщина. Один из них плакал, женщина смеялась, а самый старший, Адам имел скорбный вид. Ибо мудрый Адам знал, что Макс больше не вернётся. И Макс знал это тоже. Последний кадр с видом друзей поплыл в его глазах и стал дробиться, так что Макс вынужден был спешно отвернуться и, смаргивая радугу, шагнул прямо в слепящий диск солнца за стеклянными дверями терминала. Солнце уже поджидало самолёт в пронзительной, ничем не замутнённой синеве утреннего австралийского неба.

(продолжение следует)

 

 

 

 



↑  753