Нелли Косско
Фридланд – символ мира и покоя
В аэропорту Франкфурта-на-Майне на нас со всей силой обрушивается чужой и необычный мир – оглушительный, яркий, шумный и… какой-то безликий и беспощадный. Перед глазами – кадры из американского фильма «Этот безумный, безумный мир»: именно в таком мире затерялась сейчас моя маленькая семья. Останавливаемся в зоне ожидания, пытаемся прийти в себя: такого мы с мужем не ожидали, а вот дочки, кажется, в восторге. «Как в кино!» - восклицает старшая, широко распахнув глаза-пуговки. И она в каком-то смысле права, потому что всё, что происходит вокруг нас, весьма отдаленно напоминает привычную для нас реальность.
Напряженность ситуации разряжает сотрудница Красного Креста, собирающая в аэропорту таких же растерянных и неприкаянных, как мы, чтобы погрузить нас в автобус и отвезти в транзитный лагерь-приемник Фридланд. Здесь нам предстоит провести две-три недели для регистрации и оформления документов. Для меня тогдашний лагерь во Фридланде – небольшой, уютный, почти семейный, состоявший из небольшого числа бараков и подсобных помещений – до сих пор одно из самых любимых мест на земле, островок мира и спокойствия, где наши измученные души находили умиротворение и покой, где можно было «зализать раны» и отогреть душу, расслабиться после неимоверного напряжения. Здесь нас опекали, обеспечивали всем необходимым, решали за нас все проблемы, заботились - такого чувства полной защищенности я не испытывала с тех пор, как ушла из дому девчонкой. Мы постепенно «отогреваемся», отходим, понемногу успокаиваемся и бесконечно благодарны всем этим людям за сердечную доброту, тепло и внимание.
Мы учимся жить: привыкаем к сочувственным взглядам, внимательному и вежливому отношению персонала лагеря, ослепительным улыбкам (за которыми, как мы позднее убедились, порой не скрывается никаких эмоций), к собеседованиям, переходящим иногда странным образом в своего рода допросы. Мы стараемся понять, уразуметь, привыкнуть, принять. Как пришельцы с другой планеты, постепенно постигаем азы новой жизни, гадаем, например: одна марка – это много или мало? Если судить по тем деньгам, которые нам обменяли в Москве (на всю семье нам выдали около 360 марок), то очень много, а если исходить из стоимости пакетика жвачки или бутылочки колы, то вообще пустяк.
Мы ходим по улицам этого маленького, сонного городка и не можем прийти в себя от уютной чистоты, красоты и ухоженности домов и палисадников, от приветливых жителей веет спокойствием и солидной уверенностью. Сказать, что мы ошеломлены, значит, не сказать ничего: мы деморализованы и подавлены. Нет, мы, конечно, еще в CССР знали, что нам лгут, но чтобы так нагло и цинично! Мой муж, обычный русский парень и неисправимый балагур, в лагере Фридланд с каждым днем все больше мрачнеет и угрюмо молчит. Только и слышишь: «Никогда я им этого не прощу…»
Предполагалось, что мы пробудем во Фридланде две недели, но пришлось задержаться еще на три дня: я не могла представить никаких документов о том, что во время войны нам было присвоено германское гражданство. Во время депортации в Советский Союз у нас отобрали всё: мамин паспорт, все свидетельства - о рождении, заключении брака родителей, ну, а уж эту-то справочку сам Бог велел отобрать у «фашистов».
Из страха, что я проболтаюсь, мама ничего о нашей «германской эпопее» лишний раз не рассказывала, поэтому мне приходилось оперировать собственными воспоминаниями. Я очень смутно помнила, что мы жили в пригороде Дрездена Поссендорф, но, как выяснилось, этих Поссендорфов было аж четыре! Каково же было мое изумление, когда через три дня мне сообщили, в каком из четырех Поссендорфов мы с мамой жили, и подтвердили наличие у меня германского гражданства! Оказывается, архивы сохранились! А ведь в результате варварских воздушных налетов английской и американской авиации в 1945 г. Дрезден был превращен в груду развалин, практически стерт с лица земли – это я видела собственными глазами! Но вот архивы сохранились - честь и хвала немецкой бюрократии, с которой нам, но уже бюрократией совсем другой разновидности, еще предстояло столкнуться не раз.
Суровые будни
После такой светлой полосы, когда мы уже уверовали в то, что все невзгоды позади, последовала нескончаемая черная и, казалось, беспросветная череда невезений: в Мангейме, куда нас направили на постоянное место жительства в расчёте на то, что в этом промышленном центре я со знанием двух языков быстрее смогу устроиться на работу переводчиком, ко мне с предложениями никто не спешил, да и экономические и культурные связи с СССР тогда еще были в зародыше.
Это был ощутимый удар, а за ним последовал еще более сильный: мой диплом не был признан, а это значило, что и работать по специальности я не смогу. Да я вообще-то и не собиралась претендовать на место преподавателя немецкого языка, Боже упаси! Я лишь просила разрешения преподавать русский язык как иностранный. Здесь же никто и слышать об этом не хотел, отказы приходили с завидным постоянством, причина - у меня в дипломе не было предмета «русский язык». Не помогали никакие доводы: ни то, что я знаю русский в совершенстве, ни то, что я преподавала немецкий как иностранный, а значит, могу с легкостью проделать это и с русским языком, ни то, что я готова пройти курс методики обучения языку в немецкой школе.
В соответствующих ведомствах каждый раз давали один и тот же совет - заново поступить в университет и окончить отделение славистики – и это, имея за спиной пять лет учебы в пединституте и пятнадцать лет стажа работы старшим преподавателем в вузе! Но выхода у меня не было, пришлось подчиниться - с роковыми для нас последствиями: стипендия мне не полагалась, так как мне было уже 38 лет (ее выплачивали до 35), с пособия по безработице меня сняли, а социальную помощь студентам, как известно, не платят.
Всё, конец. Финита ла комедия: мы снова попали в лапы нищеты, но теперь уже в богатой и сытой Германии, где быть бедным еще надо суметь. А мы вот умудрились, да еще как! Большая часть пособия мужа − 520 марок − уходила на квартплату, а на жалкие остатки мы, как говорится, перебивались с хлеба на квас. Помощи ждать было неоткуда, впереди – тупик, из которого мы не видели выхода.
Но однажды в нашу дверь позвонили. На пороге стояли ребята из радиостанции «Немецкая волна», с которыми мы познакомились во время одного из моих выступлений о положении немцев в СССР. Они приехали из Кельна, чтобы взять у меня интервью на эту тему. После этого визита события стали развиваться с головокружительной быстротой: меня вызвали в Кёльн на собеседование, провели небольшой экзамен на знание немецкого и русского языков (а их надо было знать в совершенстве!) и предложили место фрилансера, т.е. внештатного сотрудника в качестве переводчика и диктора на русской службе радиостанции «Немецкая волна»!
Конечно, были и минусы – работа на гонорарах, постоянная зависимость от заказов – сегодня они есть, а завтра, послезавтра и далее их может вообще не быть, а главное – ничего постоянного и никаких социальных гарантий. И все же после горького опыта первых месяцев в Германии это предложение было для меня пределом мечтаний, я была на седьмом небе от счастья! Правда, надо было переехать в Кёльн. И опять ставший уже тривиальным вопрос: на какие деньги?
Тут надо, пожалуй, сказать несколько слов о родственных связях тех членов семей, которые были разрознены по время войны и теперь воссоединились. После поначалу бурных встреч у многих родственные отношения не складывались - слишком долгое время семьи были разрознены, и теперь встречались практически уже чужие, незнакомые люди, с абсолютно разным опытом прожитых лет. Мы приехали к моему брату, с которым не виделись более тридцати лет. Несмотря на это, нам удалось установить ровные отношения, но и мы были очень, очень разными.
И все же, несмотря на это, первая мысль была – попросить у него взаймы, ведь я буду зарабатывать, да и мужа тоже вот-вот должны были принять на работу, да не куда-нибудь, а на завод «Форда»! Брат согласился и великодушно дал пятьсот марок, но… потребовал расписку. Это была капля в море: нам только на залог за квартиру нужно было более тысячи марок. А сам переезд? А минимум мебели и утвари на первое время?
Я готова была сдаться и уже видела, как моя голубая мечта скрывается за горизонтом, но в ведомстве по делам изгнанных и беженцев, куда я пошла узнать, не поступили ли нам, наконец, деньги за билеты и багаж, меня ждало мое счастье, настоящее чудо в лице руководительницы ведомства фрау Вайгель. Выслушав меня, она коротко сказала:
- Этот шанс упускать нельзя! Пойдемте! – и повела меня в банк, что был неподалеку. Там она сняла со счета две тысячи марок, подала их мне и сказала: - Немедленно поезжайте в Кельн, там бюрократия помягче, чем у нас. Не бойтесь, все образуется. С Богом!
- А деньги эти – компенсация за наши билеты?
- Нет, они не пришли еще, я же говорю - всюду бюрократия и волокита. А деньги – мои личные, отдадите, когда сможете, я буду очень рада, если таким образом смогу вам помочь.
Потрясенная до глубины души, я была не в силах сказать ни слова, голос отказывался мне повиноваться, но я все-таки выдавила из себя:
- Но ведь вы же не знаете меня, я могу и не вернуть…
- Ну нет, деточка, - фрау Вайгель приобняла меня за плечи, - я прожила долгую жизнь и научилась разбираться в людях. Да и потом, это всего лишь деньги…
Эти «всего лишь деньги» фрау Вайгель буквально спасли меня от отчаяния и открыли двери в новую, интересную, стабильную и благополучную жизнь, стали, так сказать, моей «путевкой в жизнь».
С тех пор прошло более сорока лет. Фрау Вайгель давно умерла, но не в моем сердце. За эти годы мне суждено было познакомиться с массой самых разных людей, добрых и злых, черствых и участливых, равнодушных и готовых помочь - одним словом, действительно, всяких. Но никто не может сравниться по широте души и чисто человеческому соучастию с фрау Вайгель, которая была эпизодом в моей жизни, но эпизодом ярчайшим и незабываемым. А расписку с меня она тогда так и не взяла.
Острые углы бюрократии
Мы продолжаем учиться новой жизни, набиваем себе шишки об острые углы немецкой бюрократии, оказавшейся покрепче советской. Мы, которым не то что действовать по своему усмотрению не разрешали, но и думать самостоятельно, должны принимать решения. Чиновники поражаются нашей непонятливости и беспомощности: ведь все так просто! (Откуда им знать, что, по известному выражению А.Зиновьева, мы – выходцы из «общества, перевернутого с ног на голову»?)
Но есть во всем этом и приятная сторона: нам порой кажется, что мы попали в рай, иначе нельзя назвать этот красочный, сверкающий, переливающийся всеми цветами радуги мир с его оживленными пешеходными зонами и ярко освещенными витринами магазинов, в которые заходим с опаской и шарахаемся с испугом от приветливо-настойчивых «приставаний» вежливых продавцов с их ослепительными, но ничего не значащими улыбками.
И все же вокруг нас – сказка. Она завораживает, привораживает, обволакивает изумительно красивым, обожаемым немецким языком, который я исступленно учила и которым овладевала всю сознательную жизнь, доведя эти знания и умения почти до совершенства. И теперь, слыша «настоящую немецкую речь», я от души наслаждаюсь ее звучанием и мелодией.
Но при всей эйфории меня не покидает растущее чувство тревоги, что от этого сказочного мира меня отделяет невидимая стеклянная стена: я слышу, понимаю, воспринимаю все вокруг, но мне никак не удается установить контакт, духовную связь с жителями чудесной планеты по ту сторону стены. И все это несмотря на то, что понимаю каждое слово, каждый слог, каждый звук! Такое впечатление, что звуковая оболочка слова и его смысл существуют независимо друг от друга, сами по себе. Я пытаюсь пробиться через эту стеклянную стену, но тщетно. Позже, через много лет я пойму, что это - психологическая проблема, обусловленная разным мировосприятием, различными культурными особенностями и общественными навыками, всем тем, что принято называть менталитетом.
Признаться в том, что у меня отличный от местных немцев менталитет, а значит – чужой, было выше моих сил, но, слава Богу, люди со временем становятся умнее и мудрее.