9. Забыл и не вспомню больше

Владимир Штеле

Когда Пистель женился, было прохладно и серо на улице, а в зале торжественных событий – нарядно и душно. По стенам висели большие самодельные плакатики с идиотскими советами, которые предназначались молодым. В зале сидели преимущественно пожилые люди, которые изъяснялись на странной смеси ошибочно выговариваемых русских и исковерканных немецких слов. Зал был заполнен «новыми немцами», которые вели, по местным германским меркам, нищенскую жизнь на исторической родине. Но отсутствие хулиганья на улицах и хамства в учреждениях, возможность покупки лекарств по льготным ценам, доступность медицинской помощи, обязательная государственная поддержка малоимущих и другие мелкие прелести создавали иллюзию обретения счастья.

Да и не иллюзия это для людей, намаявшихся на задворках российской империи, где правила всегда мафия, наряженная то в толстые сюртуки самодержавия, то в атласные рубахи советской власти, то в малиново-зелёные пиджаки криминальной перестроечной революции.

Людей простых русская власть, особенно мелкая периферийная власть, всегда презирала. А за что? А за то, что эта мелкая власть не могла освободиться от характерных черт простого народа: была такой же вороватой, необязательной, пьющей, ленивой, а иногда жестокой, как и породивший эту власть народ. Если в стране из столетия в столетие людям живётся плохо, это значит, что их близкое окружение, люди от которых они непосредственно зависят, делают им плохо. Проще всего указать на некоторую подлую персону, укрывшуюся за толстой кремлёвской стеной, или на вечных внешних врагов, а себе, «великому народу», приписывать с помощью продажной художественной литературы благородные качества.

Гомонящие «новые немцы», впервые узнали, что можно жить без поджогов почтовых ящиков, что в магазине вам не будут сбывать просроченный продукт и одновременно обсчитывать, что человека, который выражается малограмотно, не будут демонстративно презирать, а по ночам, если с бабой поругался, можно безбоязненно бродить по самым тёмным переулкам, только тихо, без крика и исполнения блатных песен, хотя от тихих прогулок печаль не проходит.

Всё это бодрило, настраивало на оптимизм, щекотало униженную национальную гордость, хотя немцами их здесь, в Германии, никто не считал. Да, жить стало значительно веселее, вернее, спокойнее, хотя двоюродный брат Пистеля, Иван, через два года после прибытия в Германию спился окончательно, но околел тихо и незаметно не на улице, как классический бомж, а в своей социальной квартирке. А Фёдор Генрихович – тот повесился, кто говорит – от тоски по Славгороду – есть такой захолустный городок на Алтае, а кто говорит – от помутнения рассудка, так как в райских условиях только ненормальные и могут на себя руки наложить.

Вот было в день свадьбы прохладно и серо, так и жизнь совместная с Эльвирой началась, хотя она была крепкой деревенской женщиной, которая в девках засиделась – шёл ей уже двадцать восьмой год. Была у неё и любовь колхозная, но тот колхозник оказался чувашом, поэтому пролегла его дорога из южного Казахстана в Чувашию, в которой он никогда и не был, а дорога Эльвиры была предопределена родителями и мелкой местной властью из коренных, которая жадно за бесценок скупала дома немцев и стала на глазах пухнуть от дармового бешбармака.

Каждому маленькому, обязательно пузатому, начальничку подавали каждый день варёную голову барана, и он со свистом высасывал глаза, чавкая, грыз уши и губы животины. Дружбу народов отменили временно или навсегда. Повсеместно началось «национальное возрождение» в котором принимали участие люди недалёкие, когда-то обиженные, которые часто и с русской, и со «своей» культурой были малознакомы. Они сбивались в странные толпы, что-то требовали, организовывали «общества», «советы», «организации» для защиты своих «национальных интересов». У некоторых из них глаза горели праведным гневом. Заканчивалось это всё тем, что паковались чемоданы и члены новых «обществ», «советов», «организаций» перебирались в Германию и, если не находили работу, продолжали заниматься организацией танцевальных встреч земляков и разработкой новых требований к уже германскому правительству, которое оказалось не лучше старого российского правительства.

Ну а свадьба прошла на русский манер: и «горько» кричали по-русски, и хопса-польки сбивались на привычные плясовые, и окосевшие мужики гуськом выходили в курилку, где громко матерились на родном русском языке.

Когда Эльвира букетик свой через голову за спину швырнула, ни одна девка его не поймала, и букетик, ударившись об высокий потолок, упал цветочками вниз на широкое блюдо с холодцом, который тётя Лиза три дня готовила. Холодец оказался жидковатым и брызнул в сторону нарядных гостей. Особенно пострадала Лидочка Роот, холодец попал на её, бессовестно-оголённую, широкую борцовскую спину и живыми струйками стал спускаться вниз. Лидочке стало щекотно, она начала чесать спину и просить стоявшего рядом Толяна Фишера удержать холодец на спине и не давать ему возможности проникнуть под платье или ещё куда поглубже. Толян не только старательно сдерживал холодец, но и сумел хорошо рассмотреть Лидочку сзади. Сразу после этого к нему пришла сильная любовь, в которой он признался, когда налили и выпили по третьей.

Лидочка сказала, – если любишь, то женись, а так – и не думай, ничего сегодня не получишь, я – баптистка! Толян, конечно, сразу отвалил и стал танцевать с неизвестной нам большеротой девахой, которая хвасталась тем, что забыла якобы за два года пребывания в Германии русский язык.

Букетик тогда быстренько вытащили из холодца и вынесли в курилку, вкусно запахло чесноком, и все кинулись к столикам. Эльвира помрачнела, так как не знала, как это событие – падение букетика в холодец – объяснить. Она полагала, что это какой-то знак, предвестие о будущем её семейной жизни.

Пистель выглядел весёлым дурачком, громко, отрывисто смеялся, но рядом с крупной белоснежной фигурой невесты был он малозаметным, незрелым, хотя ему уже тридцать тогда стукнуло, а брюхо от увлечения в последние годы немецким пивом уже пыталось перевалиться через ремень.

Через десять лет Пистель изменится неузнаваемо. Несколько раз он устраивался на работу, но до истечения испытательного срока, а это – целый год, его или увольняли, или он сам покидал работодателя. Больше всего его возмущала мизерная зарплата, которой явно не хватало на семью, где было уже двое детей. Иллюзии о безбедной западной жизни прошли, а Эльвира тот свадебный конфуз уже толковала как предвестие настоящих и будущих неприятностей.

Чем больше живёшь, тем больше разочарований. Умные люди разочаровываются прежде всего в себе. Они постепенно понимают все слабости своего характера, которыми их одарили любимые родители, открывают огромные пробелы в своём образовании; они понимают ограниченность своих возможностей, а с годами коридор возможностей становится всё уже и уже. Поэтому глаза у этих людей начинают выцветать и наполняться непреодолимой печалью, которую молодые дурачки иногда называют мудростью. Да какая там мудрость, если себя вдруг нагим увидел и ужаснулся, и понял, почему ни в стометровках, ни в марафоне даже близко к лидерам никогда не приближался. А причина – много дефектов природных, которые обычному глазу не видны, даже врачи всё обстукали, но инвалидности не дали.

Только Пистель не такой. После прибытия в Германию он стал наливаться гордостью. Пистель и сам толком не знал, чем он гордится, но уяснил, что в этой европейской стране гордецам морду не бьют. Вроде, положение аховое, чего солидно в стоптанных башмаках перед социальным ведомством, где денежки беднякам выдают, вышагивать? А он – гордится. Пистелю, наверное, казалось, что это только ему, страдальцу, денежки эти выдают. Квартирку социальную получил – преисполнен гордостью! Как будто и не знает, что не оставит Германия никого без крыши над головой. Получит письмо от какого-нибудь бюрократического немецкого ведомства, где стоит «глубокоуважаемый господин Пистель» – гордится, показывает тем, кто по-немецки читать не умеет. Хвастается. А эти бюрократические немецкие ведомства по-другому к гражданам обращаться права не имеют. Будь ты хоть серийный убийца – всё равно останешься «глубокоуважаемым господином».

Ну и пусть гордится, пусть хвастается. А сам с пустым карманом на Родину ездил, уснул пьяным в погребе, заболел, потом три месяца кашлял. Ладно, Пистель – человек пустой, Бог с ним. А вот зачем боевой внучек Беккеров приезжал из счастливой Германии? Человек грамотный, даже какой-то гуманитарный вуз на севере Томской области закончил. Неужто по Сибири тоскует? Да этого никак быть не может! Когда к нему поселковые безработные мужики поговорить подходили, да спрашивали, какой ему пост в Германии выделен, он всегда, не отводя глаза в сторону, однако туманно, говорил, что сотрудничает с одной западноевропейской русскоязычной газетой. Это было не очень понятно, но то, что беккеровский внучек регулярно, к первомайским и октябрьским праздникам, давал в местную газету репортажи под названием «На первомайской трудовой вахте» или «Наши трудовые подарки Октябрю», все ещё хорошо помнили. Ну, если сотрудничает, значит, с нашим образованием в любой загранице богатым запросто станешь!

Ну так вот, когда дети подросли, а Эльвира стала уже отсчитывать пятый десяток своей жизни, решила она найти постоянную работу, чтобы немного увеличить семейный бюджет и реже видеть Пистеля, который уже ничего не предпринимал, ничему не учился, согласившись внутренне со своей долей вечного безработного. И Эльвира, дожив до сорока лет, ещё практически нигде не работала, если не считать несколько лет, которые она провела после школы в колхозной бухгалтерии. Время ушло на подготовку к выезду из Казахстана, на адаптацию в новой стране, на воспитание ребятишек. Справку об окончании бухгалтерских курсов она берегла. С этой справкой, переведённой на немецкий язык и заверенной местным нотариусом, заходила она в немногочисленные местные конторы, где с ней вежливо разговаривали, объясняя, что рассматриваются только письменные заявления о приёме на работу с массой приложений, но писать заявление не надо, так как потребности в счётных работниках нет, и не будет.

Женщина и предполагала, что это всё бесполезные попытки, но ей хотелось, в отличие от мужа, хотя бы маленького успеха. А успех возможен только тогда, когда ты не сидишь в четырёх стенах один, как Пистель, а общаешься со многими людьми. Только где и с кем можно в Германии общаться? Лавочек перед домами – нет, общих дворов – нет, в гости друг к другу люди не ходят.

Ответственные, хорошо оплачиваемые люди из правительственных кругов прокричат в очередной раз что-то про интеграцию, захочется как-то позитивно откликнуться на этот правильный призыв, наденешь новые домашние тапочки, выйдешь на немецкую поселковую улицу, а там ни души. Хотя нет, вон сухая бабёнка с большим псом деловито шагает навстречу. Ой, лучше в сторону отойти.

Нет, смогла Эльвира приноровиться к этим одиноким местным людям, смогла познакомиться с соседкой, которая жила когда-то давно с чернокожим, но он улетучился.

В условиях немецкого климата выходцы из Африки имеют особенное свойство совершенно неожиданно появляться возле немецких женщин и также неожиданно улетучиваться. Это наполняет жизнь местных женщин некоторой субстанцией, которая раньше называлась романтикой, а теперь эту субстанцию называют на немецкий манер – уберрашунг или юберрашунг. Причём, если в городской толчее у вас вытащили кошелёк с последними двадцатью евриками, а потом вдогонку не выплатили месячного пособия по бедности, то это тоже – юберрашунг.

Для переселенцев из России юберрашунгов приготовлено особенно много, хотя с чернокожими у них контактов мало. А зря – это люди открытые, готовые принять вашу помощь и, главное, они не такие озабоченные, как белый народ, который постоянно тревожно думает о своём сегодняшнем и завтрашнем материальном положении. С такими людьми даже в пивной нелегко сидеть, а в постель ложиться ещё сложнее.

Вот негры и спасают местных баб: появляются неожиданно, как чёрные ангелы, а потом улетучиваются. Иногда остаются после них прелестные дети-метисы с большими удивлёнными глазами и выразительными губами, которые, кажется, спрашиваю каждого встречного на чистейшем немецком языке – как же нам тут теперь без палящего солнца, без крокодилов и тамтама жить? А встречные делают детям-метисам пальцами козу, натужно улыбаются и проходят мимо, молча, так как сами не знают, как же им жить.

Соседка Даниела знала, как жить. Она от того негра заразилась. Нет, не пугайтесь, это не то, страшное, о чём вы подумали, нет, она просто стала легко относиться к жизни и к её юберрашунгам. Это придавало маленькой невзрачной женщине мужскую уверенность. Даниела знала выход из любой ситуации.

Когда прорвало сливную трубу в социальной квартире Эльвиры, и Пистель стал нервно орать, побежал в подвал за инструментами, Даниела спокойно набрала какой-то загадочный номер телефона и отдала короткий приказ. Через несколько минут появились два ловких мужика, которые занялись ремонтом. И только потом нарисовался Пистель с маленькой отвёрткой и молотком в руках. Или – взять школу, где учились, вернее, куда относительно регулярно ходили дети Эльвиры и Пистеля. Если Эльвира иногда заглядывала в школу, то, как деревенская дура, завороженно слушала учительницу, согласно кивала головой и повторяла бессчётно – я, я, я, хотя учительница с бледными губами, на которых никогда не было даже следов помады, произносила, судя по тону, в основном, односложное – ай, яй, яй. На этом и расставались. Пистель к школе подходить боялся. А потом Эльвира без Даниелы в школу уже не ходила.

Беседы с учительницей вела Даниела, она задавала вопросы, шутила и разговор всегда заканчивался на весёлой ноте. Эльвире даже стало казаться, что её обалдуи взялись за ум. Нет, за ум пусть другие берутся, а нашей переселенческой молодёжи это ни к чему. Наша молодёжь – это случайно отделившийся кусок плоти российско-казахстанской молодёжи. Этот кусок будет жить по законам Фатерланда, а Фатерланд для них это Россия или Казахстан.

Эх, школа, школа… Моя поселковская школа застойного советского времени была белокаменной, солидной и по важности стояла на втором месте после гастронома. В педагогическом коллективе школы, состоящем исключительно из пышнотелых женщин, глубоко убеждённых, что они достойны лучшей доли, и воспринимавших свою жизнь в посёлке, как ссылку, происходило после родительского собрания временное улучшение климата. Все гадости, которые хотелось сказать, были высказаны бедным беззащитным родителям, а на бесконечные внутренние склоки надо было ещё накопить силы. К педагогической работе большинство этих дам призвания не имело, в учительские институты они попали случайно, но, учитывая, что это работа «чистая» и, даже, в какой-то степени интеллектуальная, принималось на семейных советах решение сделать девочку, лишённую какихлибо признаков одарённости, педагогом. После первой практики в школе, девушки-студентки начинали понимать, что твёрдый взгляд и громкий голос – мощное оружие в борьбе не только за повышение успеваемости, но и в борьбе за собственное существование в паучьих учительских коллективах. Так формировались эти властные женщины, делавшие иногда попытки, после гневной вспышки, сотрясавшей стены класса, вкрадчиво рассказывать о внутренних переживаниях Татьяны Лариной.

То, что для меня времяпрепровождение в этом здании будет не очень приятным, я понял ещё в первый школьный день, когда учительница первая моя стала заполнять графу «национальность» в новеньком школьном журнале. Согласно списку, вставали девочки и мальчики и громко говорили: «русский», «русская», менее гордо прозвучало: «чуваш», глухо: «татарин», я почти беззвучно прошептал: «немец» и покраснел первый раз в жизни.

«Засорение» этнически чистого сибирского посёлка произошло в 1941 году, когда несколько товарных вагонов, набитых преимущественно молодыми малограмотными немцами, которым об их прародине не могли ничего рассказать даже их прадедушки и прабабушки, подогнали к новой шахте. Рядом расположилась «зона», которую пришлось обживать. Бывшие крестьяне, привыкшие к тяжёлому труду, быстро освоились в подземных забоях. И даже после многих лет, уже третье поколение крестьян-шахтёров бегало гонять мяч в «зону», не интересуясь, откуда пришло это странное слово.

Учитывая рассеянность немецких семей в посёлке, скоро перешли они почти полностью на русский язык, а дети немцев на уроках немецкого языка почти не отличались по знаниям от своих соучеников. И только неискоренимый акцент до конца дней выдавал наших родителей, намекая на их чужеродность здесь, в центре сибирской тайги.

Это тихое «немец», слетевшее с детских губ, впервые произнесённое открыто на людях, это слово, которым я обозначил себя, которое для всех послевоенных детей, а, вероятно, и для учительницы, могло обозначать только что-то очень плохое, было признанием моего неизвестного, но страшного преступления. Это слово формировало незримую дистанцию между мною и окружающим миром. Это – «немец» определяло мою врождённую приверженность к ущербности или к скрытой порочности, что ещё больше утяжеляло неисправимый грех национальной принадлежности.

Но детство своей лёгкой рукой быстро стирало все горестные тени, оставляя много места солнечным дням. Политизация воспитательного процесса была в те годы нормальным явлением. Но, как мало интересовали наших родителей решения очередного съезда, или постановление политбюро, так же мало интересовали нас пионерские сборы и комсомольские собрания.

Проходилась и начисто забывалась химия, писались казённые сочинения, прокрикивались пустые, насильно заученные фразы кодекса строителя коммунизма. Показушность советской жизни, интуитивно отвергаемая детским сознанием, существовала рядом, не очень мешая нашему эмпирическому познанию окружающей среды. И только к девятому-десятому классу наметилось явное расслоение нашей ученической среды, когда появились малочисленные активисты, вернее, активистки, которые своим редким табунком и подались потом изучать сложную педагогическую науку в областном вузе. Смена нашим утомлённым дамам готовилась хорошая. Эти девицы безбоязненно драли горло на всех собраниях и заседаниях и с горящими глазами организовывали для пассивной массы школьные вечера, где ребятам предоставлялась возможность пройти ускоренный курс приобщения к горячительным напиткам. Тиская активисток по углам тёмных коридоров и чувствуя в себе пробуждение мужской силы, иные даже давали слово этим бойким девахам завтра же подать заявление на поступление в комсомол в обмен на возможность пощупать определённые части тел общественниц, которые уже ставили политические интересы выше личных. Эти энергичные девчонки быстро перерастали в решительных женщин, для которых школа часто не давала возможности полностью раскрыть руководящий дар, поэтому оседали они в разного рода отделах райкомов и горкомов.

Мамки учеников занимались воспитанием детей периодически – в дни проведения родительских собраний, которые приближались так же неминуемо, как природные катастрофы.

Наши мужики, принципиально отказываясь от участия в воспитании своих детей, конечно же, были правы, так как их кулаки были значительно тяжелее женских кулаков, а нервная система сразу давала сбои. Поэтому, в опасные дни, когда общественность всё же пыталась подключить отца к тонкому процессу воспитания сына, отсылала мать своё дитё к родственникам переночевать, или прятала у соседей. От греха подальше.

А жизнь за пределами школы, свободная до головокружения, учила и воспитывала нас своими, испокон веков испытанными, методами. С марксистко-ленинской концепцией о ценности личной свободы, так бесцеремонно перехваченной враждебным капиталистическим миром, мы, пионеры, были полностью согласны, поэтому страстно ждали первого дня летних каникул.

Тайга пышным, мягким, бесконечно-широким кольцом обхватила наш маленький посёлок-городок, смеясь над убогой, наполненной пустыми страстями жизнью. Как только жители посёлка прекратят это челночно-муравьиное перемещение из своих норок домов в подземные норки-забои, надвинется мощная таёжная стена и покроет густым лесом это испоганенное человеком место. Помойки и замусоренные улицы, чёрные от угольной грязи ручьи, камни, коварно отделённые от подземных массивов, и даже красивая звёздочка на шахтном копре, – всё это сгинет под влажными зелёными мхами. Сюда вернутся истинные хозяева этого места: грибы, усыпанные еловыми иголками, бесшумные, медленные слизняки, хлопотливые бурундуки. Все эти неразумные элементы, призванные великой силой исполнять свой труд, объединённые в единый комплекс, и формируют гигантскую разумную систему – природу.

Всё, что выпадает из этой системы, что не хочет становиться её полезной и органической частью, обречено на поглощение, переработку и уничтожение. Плотный таёжный полог будет три коротких месяца защищать нас от дурного, несправедливого мира, показывая другую жизнь, которой и назначено было жить всем двуногим существам, избравшим, однако, для своего обитания шахты и длинные бараки. Здесь, в тайге, созданные Богом законы, познаются естественно, без натуги и зубрёжки. Здесь нет нужды, как это было на экскурсии, насильно, под взглядом учительницы, удивляться убогим экспонатам нашего маленького краеведческого музея, где пропылённые зайцы безотрывно глядят в мутные окна, пытаясь за крышами домов рассмотреть верхушки ёлок. Здесь освободится, наконец, душа от обид и страхов, спокойно проплывая над поверхностью тихой закоряженной речки и растворяясь в сине-зелёном тепле, станет незаметной частью этого вечного, как его Создатель, леса.

Ой, как хорошо закончил!

А про Пистеля и забыл. Забыл и не вспомню больше.

Хватит, всё, отрезанный ломоть – этот Пистель.