Владимир Штеле

6. Колюня и борзые его деда-посадчика

Раньше у нас на весь посёлок было только два администратора: один на постоялом дворе, а второй – в клубе. Теперь, когда посёлок скукожился, усох, администраторов стало много. Иногда они, вроде как торопясь по делам, стремительно пролетают по центральной улице на тупорылых нерусских автомобилях и прячутся за тонированными окнами, какие раньше у государственной безопасности были, которую мы тогда только по телевизору видели и совсем не боялись, так как была диктатура рабочих и крестьян, а мы все – или рабочие, или бывшие крестьяне.

Под диктатурой администрации тоже можно жить, так как администрация занимается исключительно своими делишками, а мы – сами по себе. Можно тунеядствовать – никто тебе плохого слова, кроме собственной бабы, не скажет, а можно заиметь своё ЧП, как Пряникова, которая увлекла своей фигурой одного администратора и имеет частые контакты с ним, поэтому получила налоговое послабление, даже вон поросёнок не нужен стал – так её благосостояние приподнялось.

А женщинам поддержка и внимание власти очень нравится. Особенно – внимание. Но вот ежли взять Колюню-Попика, он не смог вписаться в новую бессовестную действительность, поэтому к властным структурам не относится, а относится к нищим. Однако и это утверждение неправильно. К нищим относятся многие жители посёлка, а Колюня-Попик относится к попрошайкам. Щёки у него почти голые, борода редкая, но длинная, с волной. Когда Людка новую таблицу вывешивает, он всегда тут как тут, сидит смиренно у входа в здание станции на войлочной подстилке так, будто и не заканчивал когда-то факультет специальных видов транспорта, а с рождения убогий.

Местные подонки его почему-то до сих пор не убили. Может быть потому, что он привинтил старый значок, которые раньше выдавали выпускникам вузов, к нагрудному карману допотопного пиджака, а с другой стороны груди прицепил широкую наградную планку. Всё же, наверное, зря мы так плохо думаем про наших подонков, наверное, имеют они кой-какое уважение к образованию и к патриотическому героизму, который Колюня-Попик не мог показать, так как на его время не выпало крупных военных кампаний: так – одни антитеррористические операции по горным аулам. Но даже если он не выбросил наградную планку своего деда, а прицепил её к своему костюмчику, только это уже говорит о том, что и он, как потомок героя, мог бы тоже героем стать, а потом регулярно спецпаёк получать вместо милостыни, которую могут дать, а могут и не дать.

Такая нестабильность жизни разрушает нервную систему, поэтому руки у Колюни-Попика трясутся. Жаль, что время пакостное наступило – потребности в героях нет. А такое время самое мучительное для настоящего мужчины, так как надо ловчить, подличать, приспосабливаться и придумывать изощрённые легитимные способы быстрого личного обогащения, хотя, если почитать интервью некоторых быстроиспечённых российских миллиардеров, они абсолютно честны перед богом, перед партией власти, перед своими сотоварищами миллиардерами и органами народного контроля.

Значит, есть и честные пути присвоения чужой собственности, только мы, дураки, их не знаем и черним нашу элиту, которая густым чертополохом выросла на развалинах справедливого социализма. Вот опять какие-то глупости пишу, разве это понравится успешным современным активистам и активисткам? Это только плебсу может нравиться, который уже догадывается, что с целью улучшения породы и качества народонаселения, русское правительство и богатые серые кардиналы уже давно приняли решение в своей стране слабаков не подкармливать, – пусть вымирают, если у них инициативы нет, а ума мало.

У Колюни-Попика раньше это всё, кажется, было – и мозги, и инициатива, но как-то вытекло из него его содержание, словно из алюминиевого бидона, в котором дырку мелкую в дне проделали. Но, может быть, ещё несколько капель надежды в нём осталось. Сам видел, – проходила мимо него солидная Тамара Архиповна – спешила новую Людкину таблицу проанализировать, а он, Колюня, голову пригнул, но не от смирения, а под подол платья бабы норовил заглянуть. Тамара Архиповна это заметила, прошла степенно по инерции ещё несколько шагов, потом вернулась и бросила попрошайке новую сторублёвку. Кажется, даже улыбнулась этому Попику.

Вот что внимание к женщине творит! Можно сказать – чудеса. Мы-то знаем, что Тамара Архиповна женщина жадная и завистливая, а тут так откликнулась на заинтересованный взгляд нищего! А если бы ей, например, ни этот убогий Колюня, а Виталий Андреевич из поселкового совета или успешный Сергей Анатольевич, который торгует у нас дальневосточной селёдкой, в какой-нибудь форме внимание выразили? Да она за это буквально всю себя отдала бы! Положила бы своё пышное тело, не задумываясь, на алтарь любви!

Но, как указывалось выше, герои у нас в стране вывелись. А все бывшие герои-любовники перешли на работу в студию порнографического кино и снимаются только со спины, поэтому в жизни они трудно узнаваемы, да и секс этим героям не нужен, так как на производстве до седьмого пота ухайдокиваются, потом только пива охота или кваса, который последнее время дурным словом «пепси» называют.

Да хватит – про любовь. Колюню я увидел и вспомнил его деда, шикарный был мужик с разнообразными интересами, а как его уважали! Я не знаю, почему дед Колюни – простой сибирский мужик, который не по воле своей трудился на нашей шахте и, имея странную профессию «посадчик», так любил сук и кобелей гончей породы.

Нелогичность этой сердечной привязанности проявлялась ещё и в том, что охотиться он пытался исключительно на водоплавающую птицу, которой ещё много было по сибирским лесам и болотам в пятидесятые годы прошлого столетия. Возвратившись с охоты, длинноногие друзья охотника, обсыхая, задумчиво лежали во дворе, в очередной раз потрясённые таким беспардонным нарушением заветов предков. Мелкая дрожь пробегала по их костистым спинам, было видно, что перепрофилирование отрицательно влияет на состояние их здоровья и духа. Стойкая депрессия делала этих псов совершенно безобидными.

Возможно, тревожили собаковладельца детские воспоминания о жизни помещиков среднерусской полосы, откуда он был выслан? Да, возможно. Однако его осуществлённое желание устроить в стайке псарню с почти десятком собак странной породы, поддержать соседи не могли. Вот недельный запой какого-либо мужика на фоне перманентной драки с супружницей или скромная попытка сжечь свой собственный дом после того, как с диким матом уже изрублен единственный комод, воспринимались уличным сообществом как нормальное проявление чувств. Но – псарня!?

Особенно благородными считались подобные выходки мужиков на почве ревности. Жертве, – избитой бабе, чуть не лишившейся дома, который, к счастью, обгорел лишь с одного угла, тихо завидовали другие, менее удачливые соседки, выспрашивая все детали происшествия. А крикливая подруга, неожиданно попавшая в центр внимания, потому что муж её «приревновал», перечисляла причинённый материальный и телесный урон, уже лишь по инерции матерясь в адрес супруга. Так как суммарный объём потерь прямо коррелировал, по всеобщему убеждению, с глубиной чувств мужа, то в её рассказ добавлялись элементы, повышающие героичность мужа, которому наказано было: «в шахте подохнуть, но комод новый купить».

В то бедное, затянувшееся послевоенное время полуиностранное слово «комод» и уж совсем иностранное слово «трельяж» доводили баб шахтёрского посёлка до стойкого головокружения. Уже значительно позже пришла другая болезнь – хрусталь в «стенку» и золото на пальцы. Обладательница трельяжа чувствовала тогда такое же внутреннее обмирание, как невеста в первую брачную ночь, или, как обладатель «вызова» на свою историческую родину сейчас. Но – псарня!?

Все добропорядочные люди пытались по мере возможности вырастить в стайке какое-нибудь полезное хрюкающее или мычащее существо, так как без шмата сала и мясных щей местный мужик, преимущественно подземный горнорабочий, сильно слабел и был не пригоден не только для шахтёрского соцсоревнования, но и для регулярного ночного домашнего употребления. О чём простодушно сообщали всей улице некоторые бабы, сидя рядами на лавочках и лузгая семечки. За что и биты бывали.

Эти псины, числом от шести до девяти (в зависимости от видов на предстоящую охоту), особых хлопот соседям не доставляли, но своим несуразным видом оскверняли рабоче-крестьянский ландшафт нашего посёлка. Проходящие мимо старухи осеняли себя крестом и плевали через забор, а добропорядочные нормальные шарики и бобики, навек освобождённые от рабских цепей, напряжённо наблюдали за высокими, тощими, горбатыми особями, не решаясь лаем выдать своей родственной принадлежности к этим, срам сказать, собаками. Однако не только порода придавала гончим малоэстетичный вид. Своё влияние имело и скромное, преимущественно диетическое, питание, состоящее из варёной, иногда сдобренной отрубями картошки. Этой пищей поддерживалось существование всех домашних животных, независимо от их расовой принадлежности.

Владельца гончих, несмотря на его крестьянское прошлое и рабочее настоящее, почему-то все жильцы нашей улицы звали по имени и отчеству – Павел Максимович. Главной чертой его характера, до тех пор, пока он не был пьян, было спокойствие, а скорее, равнодушие к окружавшему его миру. Он не грозил пацанам, помявшим картофельные кусты на его небольшом поле рядом с домом, не рвал глотку, коря жену за деньги, потраченные на голубые настенные коврики с белыми лебедями, которые жеманными изгибами своих тел очень напоминали худых сук, бродившим вокруг дома. Ну, а с мужиками спорить по разным дурацким политическим вопросам и тем более не любил – покуривал да поддакивал, может от малограмотности, но скорее, от общественной пассивности.

Однако членом профсоюза он состоял, хотя то, что они являются школой коммунизма, конечно же, и не предполагал. Поддакивал да покуривал, заворачивая махорку в аккуратно нарезанные листы из местной бодрящейся газетки «Борьба за уголь», которую никогда не читал, но выписывал из-за высокого качества бумаги, густо покрытой вонючей типографской краской, что делало её водо- и маслоотталкивающей, а поэтому особо пригодной не только для курения, но и для упаковки селёдки, которой в те экологически благополучные времена ещё пахли все местные магазины.

Так, ограниченность кругозора, вероятно, и привела Павла Максимовича к этому собаководству. Жена Павла Максимовича своим характером была похожа на супруга, как сестра. Выходя во двор, она просто не замечала слоняющихся бесполезных тварей, как, собственно, и своего мужа, который всегда прямо держал спину и был выше своей жены на три головы. Эта тотальная индифферентность всего сообщества устраивала всех, и собаки, занимаясь своими собачьими делами, даже в состоянии особого голода не донимали своих хозяев воем или просьбами, выраженными в других экстремальных формах, а равнодушно ждали положенного пайка, покачиваясь на своих длинных ногах от надвигающихся голодных галлюцинаций.

В те прекрасные далёкие времена демонстративное проявление любви к домашним животным было признаком плохого тона, а точнее, это был признак дурости. Всё живое в доме и во дворе имело чёткую функциональную принадлежность. Котам полагалось излавливать крыс в округе и огуливать своих истеричных подруг, а не сниматься в рекламных телеклипах, глупо морщась перед банкой консервированного «кис-каса», убеждая всё кошачье население страны в преимуществах капиталистического направления развития. Хозяйка, ласкающая свою кошку, вытянувшуюся беззаботно на диване, воспринималась как человек с явно помутнённым рассудком. Издевательства над этими полосатыми, чёрными, пёстрыми животными были со стороны воинствующих подростков явлением нормальным и не вызывали, как это происходит сейчас, у родителей и у учителей судорожных припадков и подозрений в том, что подрастающее поколение состоит сплошь из извергов, которые, повзрослев, потопят страну в море бандитизма.

Реалистически воспринимая окружающую обстановку, коты и кошки были по-звериному осторожны, никогда не расслаблялись и вели преимущественно ночной образ жизни, жалуясь друг другу нудными голосами на существование полное опасностей, высоко поднимая хвосты к чёрному небу, прося там защиты и сострадания.

С собаками было несколько иначе. Однако, водить их на тесёмках по улице никому, конечно, в голову не приходило. И лишь Павел Максимович в редкие, как правило, осенние дни торжественного выхода на охоту вёл свою дисциплинированную, но полностью лишённую какого-либо энтузиазма, узкомордую ораву на прочных брезентовых лентах через весь посёлок.

От гордости за своего хозяина псы немного выпрямляли спины и выглядели не так экстравагантно-гадко. А он шествовал в огромных резиновых сапогах с высокими голенищами, которые, несмотря на длинную дорогу и при полном отсутствии природных осадков, надевались ещё дома. Голенища, затянутые до паха охотника и закреплённые ремешками, перекинутыми через плечи, издавали хлопающие, похожие на глухие выстрелы, звуки, предвещая богатые трофеи.

О дне и часе красочного отбытия Павла Максимовича заранее сообщалось всей улице, и человек, пропустивший этот миг, долго об этом сожалел, так как такое событие могло повториться только через год, в редких случаях – через полгода. А всё развлечение в то дотелевизионное время сводилось к шумным гулянкам-пьянкам, да ещё – похороны с непременным шахтовым духовым оркестром, игравшим такие надрывно-трагические мелодии, что почти всё население посёлка, как по команде, выстраивалось в длинную пёструю процессию. После того, как шахткомом было принято эпохальное решение о том, что каждый нуждающийся житель посёлка достоин почётно-музыкального сопровождения до недалёкого кладбища, смерть стала восприниматься местными бабками, как истинный подарок судьбы, и лежали они в просто убранных гробах с горделивыми улыбками.

Конечно, был в центре нашего городка и довольно приличный кинотеатр. Однако, кино – это было развлечение для детей и холостякующей молодёжи, хотя, баб тоже очень тянуло в этот гулкий тёмный зал, особенно, когда завозились жизненные индийские фильмы.

Любой шахтёр, глава семейства, конечно же, считал недостойным посещать с женой клуб тем более, что после первых кадров, где героиня с выпученными чёрными глазами и с явно недевичей утяжелённой фигурой начинала выразительно страдать от неожиданного счастья первой любви, размокало лицо дорогой супружницы, и пудра, приготовленная путём перетирания мела, растворённая горючей слезой, падала с цементной тяжестью на заплёванный пол. Но самое неприятное начиналось потом. В течение двух-трёх дней после просмотра фильма наблюдалась явная неестественность в поведении жены. Лёгкая романтическая возбуждённость туманила её взгляд, а прямые обязанности по готовке пищи и уходу за хозяйством выполнялись с открытой небрежностью.

Однако, учитывая душевный настрой, корить и материть её в это время за промахи в хозяйстве не рекомендовалось. Ответная реакция могла быть очень бурной. На неосторожного супруга обрушивался поток самых различных упрёков, а в заключение выкрикивалось самое страшное: что он никогда её по-настоящему не любил! И бросалась жена в закуток-спаленку, падала на неубранную постель, и глубокое искреннее горе и жалость к себе долго сотрясали её крепкое, готовое к труду и обороне тело.

Слово это – «любовь» нормальной семейной жизни только мешало, пользы практической от него не было. Типовые, общепринятые супружеские взаимоотношения исключали какое-либо проявление этого чувства на людях. Мужней жене пройтись с хозяином под ручку и в голову прийти не могло. Муж в присутствии жены и заглянувших соседей мог без опасения назвать её коброй, однако, это не исключало, что сразу после того, как соседи покинут дом, зажмёт на новой скрипучей панцирной кровати супруг свою быстро тающую супружницу, и только младший сынишка, заскочивший не вовремя, спугнёт запыхавшихся родителей, блажным голосом сообщая о шествующем мимо в резиново-брезентовом одеянии Павле Максимовиче.

И, смахивая кудельку шестимесячной химической завивки, бросится мамка к окну, широко распахивая несуразный куцый халатик с непременным отсутствием, как минимум, одной нижней пуговки, прижмётся к окну влажным лбом и горячими грудями, подтверждающими, что заскочивший сынишка наверняка ещё не последний в этом семействе, и будет, сдерживая дыхание, провожать глазами спокойное движение собаки и охотника.

К стыду Павла Максимовича, случались между этими редкими, но регулярными выходами на охоту и другие события, прямо связанные с его хобби. Эти события, входившие в развлекательную программу нашей улицы и посёлка, несли непосредственную угрозу для жизни всех близких и дальних соседей охотника, живущих в радиусе досягаемости выстрела его, действительно, отличного ружья. Учитывая убойную мощь и калибр двустволки Павла Максимовича, в зону потенциальной опасности попадали практически почти все жители пришахтового посёлка. Благоприятное расположение дома любителя-охотника (почти в центре посёлка) сильно повышало вероятность поражения зазевавшихся прохожих, когда он с диким криком: «Поубиваю, гады!» выскакивал на крыльцо своего дома с заряженным крупной дробью ружьём.

Это случалось обычно в воскресные дни, когда всем мужикам, считавшим себя полноценными членами поселкового сообщества, полагалось пить водку, или, на худой конец, – «пиво» домашнего производства. Это «пиво», имевшее простейшую технологию производства и самую обычную рецептуру, обладало уникальной способностью доводить мужика до полного сумасшествия, не отнимая у него физических сил и стойкости. Поэтому после трёх стаканов браги, потеряв разум, но сохранив бойцовские качества, участник попойки на ещё крепких ногах отправлялся на разборку с обидчиками или дрался со своею бабой, но чаще всего находил утеху своим кулакам здесь же, в компании.

Это «пиво» и попивал Павел Максимович. Постоянные прорехи в семейном бюджете исключали возможность закупки более интеллигентного продукта – водки, обилие которой в те трудные годы способствовало неуклонному повышению производительности труда и позитивному восприятию социалистической действительности. Особенно отчётливо положительное влияние хмельных напитков наблюдалось на праздничных демонстрациях трудящихся, когда наиболее впечатлительная часть из них бездыханно проносилась или протаскивалась в едином революционном порыве мимо трибуны коллегами, которые сразу после торжественного прохождения удовлетворённо падали в кюветы, согласно законам боевого братства.

Редкие женщины, принимавшие участие в этом массовом мероприятии, захмелев и почувствовав в себе особую грациозность, пытались перед трибуной изобразить лебёдушек в русском хороводе, одновременно с этим громко крича: «Ура!» и кокетливо моргая такому близкому и добродушному поселковскому начальству.

Ударное влияние «пива» было испытано на себе всем населением посёлка старше двенадцати лет, поэтому особая опасность Павла Максимовича, когда он наводил мушку на зазевавшегося прохожего или на окна соседского дома, ни у кого сомнения не вызывала. Самое страшное, что это: «Поубиваю, гады!» – всегда было безадресным. Тебя или меня он имел в виду, или всё население посёлка, – было неизвестно, а неопределённость пугает ещё больше. Но, учитывая, что «гады» – это множественное число, то наиболее вероятным было намерение массового уничтожения жителей нашего посёлка.

Сцены, действительно, часто были ужасными.

Когда единственная, интеллигентствующая из-за слабости характера мужа баба нашей улицы, в широкополой соломенной шляпе с бантом и в новом крепдешиновом платье, делая показательный воскресный выход, оглянувшись на душераздирающий крик-угрозу Павла Максимовича и заглянув, как в глаза смерти, в две бесконечно глубокие дырки стволов ружья, выполнила, молча, в сторону картофельного поля прыжок, достойный олимпийского чемпиона, всем показалось, что попадание было стопроцентным. Медленно развеялся пороховой дым. Наша модница лежала в неприличной позе между картофельными кустами, и самые обычные трикотажные трусы на резинках, недостойные дамы тонкого поведения, синели рядом с васильками плохо прополотой картошки.

Супруг пострадавшей, наблюдавший сцену выстрела на поражение, неожиданно явил пример мужества и спокойствия: не кинулся он, как псих, вытягивать тело из картошки, не заорал с перепуга, а сидя в сторонке, дал жене время прийти в себя, самостоятельно подняться и только в последний момент, когда она с дурными глазами добрела, качаясь, до дороге, он пасовал и протягивал ей руку.

К достоинству Павла Максимовича относилось то, что он, как правило, удовольствовался одним спаренным выстрелом. После этого его ярость быстро исчезала, и он, не интересуясь итогами прицельного огня, покидал своё высокое, с хорошим обзором крыльцо.

Попытки отдельных панически настроенных личностей осуществить захват Павла Максимовича в момент его буйного выступления силами местной милиции, состоящей из трёх бойцов предпенсионного возраста, заканчивались одним: из-за отсутствия бронежилетов и желания рисковать своими телами, вызванные на помощь защитники залегали в близлежащей, заросшей мягкой травой канаве, не подавая и малейших признаков своего присутствия.

Минут через пять после заключительного выстрела выходила на крыльцо низкорослая жена Павла Максимовича и буднично, но громко сообщала, что супруг заснул. Поддёргивая хромовые сапоги, заходили милиционеры с достоинством в дом стрелка писать протокол. Отбой.

Когда и с каким трофеем возвращался Павел Максимович с охоты, не знал никто. Но, учитывая, что многолетние попытки оружейной расправы с окружавшим его населением не имели результатов, все склонялись к выводу, что и с охоты он возвращался ни с чем, а поджарые твари содержались на дворе зазря.