Старая учительница (30.08.2015)


Валдемар Люфт

 

(рассказ)

 

редакция:

Антонины Шнайдер-Стремяковой

 

– Карл! Неужели это ты? Привет!

Мужчина моего возраста, широко улыбаясь и раскинув руки, шёл ко мне. Нос горбинкой, тонкие усы, круглая большая голова. Я бы его не узнал, если бы не левая рука, на которой не было четырёх пальцев.

– Здравствуй, Байрам!

Мы обнялись.

– Слушай, ты же, как я слышал, уехал в Германию?

– Да вот прилетел родных и друзей навестить, могилки поправить.

Я взял себе и Байраму по стакану холодной газированной воды и отошёл с ним в сторонку.

В этот южный областной город я приехал сегодня рано утром. До 10 часов отметился в ОВИРе, побродил по городу, заглянул на базар и теперь ждал рейсовый автобус. До его отправления оставалось больше часа. Я купил журнал, чтобы почитать под навесом, на сквознячке.

С Байрамом мы учились в одном классе. Свои четыре пальца он потерял на моих глазах. В то время модно было стрелять из «пугача». Медную трубку с одной стороны заглушали, а с другой заправляли зажигательной серой от спичек. В отверстие трубки вставлялся загнутый гвоздь, который фиксировался резинкой. На резинку надо было только слегка надавить пальцем, чтобы гвоздь с инерцией вошёл в трубку и привёл спичечную массу к взрыву. Особым шиком было подойти с заряженным «пугачом» к группе девчат и выстрелить. Однажды Байрам зарядил в «пугач» спичечной серы от целого коробка. При выстреле трубка взорвалась, и ему оторвало четыре пальца. С тех пор ни он, ни я из «пугача» больше не стреляли.

Вернув стаканы, мы присели на свободную скамейку. Нам было о чём поговорить – не виделись больше двадцати лет. Байрам сильно изменился. Стал шире в плечах, появился живот, седые волосы стали редкими и начала образовываться лысина. Наверное, в его глазах и я выглядел старым. Я спросил, что он делает в областном городе.

– Дела. У меня здесь ресторан и два шашлычных киоска.

– Когда домой поедешь?

– Вечерним поездом. Хочу ещё в дом престарелых заехать.

– Кто у тебя там?

– Помнишь Елену Васильевну, нашу классную? Она живёт теперь там.

Как не помнить – с пятого класса она была у нас классной руководительницей. Бывшая фронтовичка, она воспитывала нас строго на военный лад. Но особенно строгой она была к немцам и чеченам.

– Елена Васильевна в доме престарелых? – удивился я.

– Да. Уже пять лет.

– А где же её дети?

– Дети разъехались. Виталий – бывший футболист, в Новосибирске, а Надя где-то в Подмосковье. С тех пор, как десять лет назад умер наш военрук, её муж, они в селе больше не появлялись. Зоя, что на почте работает, рассказывала, что дети ей писали вначале раз в полгода, а потом совсем замолчали. Когда Елена Васильевна вышла на пенсию, она приходила каждый день на почту. Часами ждала почтовую машину из района. Почти год ходила, всё ждала писем, а потом перестала. Пенсию она, как фронтовичка, хорошую получала. Но когда началась перестройка, этих денег не стало хватать, да к тому же пенсию стали выдавать раз в квартал, а то и в полгода. Она заболела, поэтому работать в огороде уже не могла. Мы, бывшие ученики, договорились по очереди ухаживать за ней. Но и нас в селе становилось всё меньше и меньше. В конце концов, решили устроить её в дом престарелых. Все, кто могли, помогали в этом. Амзибек, заведующий отделом в областной администрации; Гуля, врач в районной больнице; Штейнер - у него свой строительный кооператив. В общем, сейчас она живёт в самом лучшем доме престарелых, почти в центре города. У неё отдельная комната, мы её обставили новой мебелью, купили импортную инвалидную коляску и, по возможности, навещаем нашу старую «классную». У меня ещё дела в городе; часа в три зайду к ней. Хочешь - поехали со мной. Вечером на поезде вернёмся домой.

– Нет, до вечера хочу в районе быть. Да и не помнит она меня, наверное.

Мы проговорили ещё с полчаса. Байрам взял такси и уехал в город. Я остался один. По радио сообщили, что по техническим причинам автобус задерживается ещё на час. К обеду стало жарко. Все скамейки в тени были заняты. К киоску с газированной водой вытянулась бесконечная очередь. С трудом отыскав место на одной из скамеек, я развернул журнал, но прочитанное до сознания не доходило. Мысли упорно уносили меня в прошлое…

В школе Елену Васильевну боялись. Когда она в перерыве шла по коридору, все от первокласников до выпускников прекращали свои разговоры и игры и, вытянувшись в струнку, тревожно провожали её глазами. Не дай бог, если кто-то пройдёт по коридору быстрее, чем предусмотрено школьными правилами. Самым лёгким наказанием считалось мытьё полов в коридоре после уроков. Но чаще всего «на ковёр» вызывались родители. Поступок ребёнка преподносился им, как следствие грубейших ошибок в воспитании. Елена Васильевна преподавала историю. Предмет она знала хорошо. Когда рассказывала о Римской империи, о крепостничестве и истории Руси, её можно было слушать часами. Любимыми её темами были революция и Отечественная война. На уроки к ней шли с интересом, но как человека не любили. Бывшая фронтовичка, она через десятилетия всё ещё вела войну против фашистов и предателей. Пропустивший без причины урок становился дезертиром. Все немцы остались навсегда фашистами. Чеченцы, которых в селе жило много, оставались предателями. Будущее предрекала она нам самое прозаичное: чеченцы станут «спекулянтами» (продавцами) или скотниками, немцы – механизаторами или доярками. В седьмом классе писали сочинение на тему «Кем я хочу быть». Я написал, что хотел бы стать писателем. Она пришла в класс вместе с учительницей по литературе и с яростью набросилась на меня.

– О чём хочешь ты писать? – кричала она. – О своих фашистах, о концлагерях. Забудь об этом. После восьмого класса иди в школу механизации. Может быть, станешь хорошим комбайнером.

С тех пор иначе, как «писака», она меня больше не называла. Из-за неё я бросил десятый класс. Это произошло неожиданно. Нас в семье было восемь детей. Мать болела и не могла уже работать, а отец был грузчиком в сельпо и зарабатывал мало. Жили мы бедно. К началу учебного года родители купили нам всё самое необходимое из школьных принадлежностей и из одежды, но мне на свитер и костюм денег не хватило, зато отец по блату взял для меня в сельпо хорошую тёплую куртку. Костюм и свитер рассчитывали купить в октябре с сентябрьской получки, но, как назло, 25 сентября резко похолодало. Ночью выпал снег - для юга Казахстана явление необычное. В школе ещё не топили. В классах было холодно. Ученики одели тёплые пуловеры и пиджаки, девочки накинули на себя шерстяные и пуховые платки. А мне, кроме куртки, одеть было нечего. Два урока отсидел я в куртке - третьим был урок истории. Увидев меня в куртке, Елена Васильевна тут же потребовала снять её.

– Можно в куртке остаться? У меня под нею только рубаха, – взмолился я.

– Ты или снимешь куртку, или выйдешь из класса.

Мне пришлось выйти. Когда начался следующий урок, она специально пришла проверить, в чём я сижу. На мне по-прежнему была куртка.

– Ты пойдёшь сейчас со мной к директору.

Пока я шёл от парты к дверям, она зло выговаривала:

– Ты что – голодранец или нищий? Пусть родители побольше работают, не лентяйничают, тогда на всё будет хватать.

Директор отправил меня домой одеться потеплее. Дома я попробовал натянуть прошлогодний пуловер, но он стал маленьким, отцовский же свитер висел на мне, как на пугале. Вечером мать пошла к соседям занимать деньги. На следующий день я купил в городе толстый свитер. Он был дешёвый, зелёного цвета с двумя широкими красными полосами на груди и голубыми горошинами. На следующий день погода неожиданно изменилась. Стало тепло. Когда Елена Васильевна вошла в класс, я парился за партой в тёплом свитере. Взглянув на меня, она издевательски проговорила:

– Ну, ты сегодня и вырядился! Как попугай!

Вместе с ней засмеялся весь класс. Я встал, громко обозвал её «дурой», собрал учебники и вышел из класса. Больше я в школу не пошёл. На следующий год поступил на базе восьми классов в строительный техникум, получил диплом с отличием, работал далеко от дома на большой стройке и закончил заочно институт. После техникума ездить часто домой не было возможности, а когда женился и родились дети, приезжать к родителям мог себе позволить только раз в два-три года.

Злости на учительницу не было – я просто о ней забыл. Но после встречи с Байрамом прошлое вдруг всплыло в памяти. Мне хотелось знать, осталась ли она прежней властной фронтовичкой? Помнит ли она меня? Это было не простое любопытство, это было желание понять, а, может быть, и простить её за мою разрушенную мечту, и ещё, наверное, самому получить прощение за её загубленную в окопах душу – на войне, не ею придуманной.

По радио снова объявили задержку рейса на один час. Была уже половина третьего. Я сдал в кассу билет, сел в свободное такси, назвал адрес дома престарелых и через двадцать минут вошел в двери укрытого в тени деревьев длинного одноэтажного здания. Байрама я увидел в конце коридора, где была пристроена новая, с широкими окнами, веранда. Он приветливо помахал мне рукой. Рядом с ним в новой коляске сидела худая, с тонким продолговатым лицом старая женщина. На ней был цветной халат, аккуратно подстриженные седые волосы она зачесала старомодным гребешком назад. Её некогда голубые глаза стали серыми, но в них сквозила прежняя властность.

Я поздоровался.

– Кто ты такой? – спросила она.

Я назвал фамилию. Она долго рылась в памяти и, наконец, сказала:

– Не помню такого.

– Где ты живешь? – снова спросила она.

– В Германии.

Она отвернулась и стала смотреть в открытое окно веранды на дерево, где вели свою вечную драку воробьи.

– Да, воевала, »Катюшу» в Берлине пела, а теперь они – лучшие друзья, – вся в своих мыслях тихо проговорила старуха. – Они, побеждённые, – богатые, а мы, победители, – нищие.

Байрам засмеялся.

– Елена Васильевна, мы скоро тоже будем богатыми.

Продолжая смотреть в окно, она спросила:

– Наладилось у Риты с мужем? Скажи им, пусть придут вдвоём, я их повоспитываю немного.

– У них всё в порядке. Помирились.

– А как себя чувствует Касым после операции? Передай ему, пусть тяжёлое не подымает. Ему сейчас беречься надо.

Я молча наблюдал, как бывшая учительница и её ученик вели разговор. Она спрашивала, он отвечал. Старая женщина помнила, наверное, всех своих учеников. О тех, кому было сейчас хорошо и у кого не было проблем, она не вспоминала. Её переживания и заботы распространялись теперь только на тех, кому было в данное время трудно, кто потерял работу или был болен.

– Ты передай Ванюше, пусть не запивается. У него же золотые руки. Водкой делу не поможешь. Да и кто алкоголика возьмёт на работу? Я позвоню Штейнеру. Он его возьмёт в свой кооператив. Пусть Ваня только пить бросит, – властным голосом наставляла Елена Васильевна Байрама.

Иногда бросала задумчивый взгляд в мою сторону, но к разговору не привлекала.

Они проговорили друг с другом почти час. Елену Васильевну уже дважды звали к полднику. Наконец, Байрам встал со скамейки. Он пожал учительнице руку.

– Иди уже. Не терпится, наверное, от старухи избавиться?

– Да что вы, Елена Васильевна, нам же надо ещё билеты на поезд купить.

Она посмотрела на меня.

– Когда снова в Германию поедешь?

– Через две недели.

– Хорошо там?

– Как сказать... В чём-то хорошо, в чём-то плохо.

– Ну да. Хорошо там, где нас нет. Идите уже. Мне тоже пора. Вон, санитарки от злости уже лопаются.

Я подошёл к Елене Васильевне, взял левую, лёгкую, как пушинка, ладонь и поцеловал её. Она погладила меня правой рукой по голове.

– Прощай, Карлуша! И прости меня... – и уверенно поехала на своей коляске в сторону столовой.

Мы шли по тенистой аллее к центральному проспекту. Байрам говорил мне что-то, но я его не слышал. Мысли были там, на веранде дома престарелых, где сидела в коляске старая, на вид беспомощная женщина. На деле в ней по-прежнему сквозила уверенность и властность. Но это теперь не пугало, а, напротив, вызывало доверие и уважение. Все послешкольные годы я, не признаваясь себе, каждый год ждал приглашения на встречу выпускников, но так ни разу и не получил его. И вот теперь, после встречи с бывшей учительницей, я вдруг почувствовал себя приглашённым на этот вечер. Не было обиды, пропало сожаление, что я не стал, как мечтал, писателем. Чувство удовлетворения и успокоения заполняло меня. Я стал другим, и Мир стал другим. И, наконец, моя жизнь приобрела какой-то смысл, как будто я открыл ключом недоступную мне ранее дверь и за нею вдали увидел яркий свет.



↑  1974