Изгнание - 2 (уничтожение нацменьшинств – волынских немцев) (30.06.2017)


Оскар Шульц

 

Ослабевшие от скудности, однообразия и мытарств, люди искали лес¬ные ягоды, груши, яблоки, орехи, грибы и травы. А в колод¬цы ныряли тысячи ведер раз¬ных хозяев, местами воду для питья брали из речушек, пру¬дов и даже болота. Все это явилось причиной появления дизентерии, которая при таком плотном общении огромной массы людей быстро распрост-ранилась на всю колонну. По¬сле Киева появилась оспа и на последнем отрезке пути еще и холера. Заболевших никто не снимал с повозок, чтобы оставить где-то в больнице или в лазарете – таковых просто не было по пути. Их лечили, как могли, и они чаще всего умирали. Уми¬рали незаметно. Еще вечером с ними разговаривали, внуша¬ли надежды, молились Богу и пели им успокоительные песни, а утром обнаруживалось, что их душа уже давно в мире ином. То же самое случалось и днем, когда, проехав от стоянки до стоянки, вдруг обнару¬живали, что больной, не промолвив больше ни единого сло¬ва, отошел. А рядом – дети, подростки, пища. Никому не сделали предупредительные прививки ни дома, ни в пути.

Лишь перед Киевом появи¬лись люди в белых халатах. Но больных они не забирали в ла¬зареты, а лечили здесь же, в стане, и они чаще всего умирали. На колонну, или лагерь, даже не наложили каран-тина. Я видел в Киеве на пристани, на вокзале, среди бежен¬цев и ожидающих отправки пе-реселенцев таких же больных, какие были у нас в колонне, и, по словам людей, они умирали так же, как наши. Может быть, по причине, чтобы отсеять слабых, нас и держа¬ли десять дней под Киевом? Большинство наших усопших покоятся на возвышенности у государева соснового бора, у небольшого, на берегу Ирпеня, хутора Стоянка. Много деревянных крестов украсили этот бор.

Ещё труднее было на маршруте. Хорошо, если в пути следования встречалось село немецких колонистов. То¬гда подводы заезжали в это село и хоронили родственника или близкого, хотя и без гроба, но с соблю¬дением обычаев и ритуалов. Хуже было, когда таких по-селений по пути следования не оказывалось, а это весь путь от Киева до стан¬ции Путивль. Местные ортодок¬сы, завидев, что к их кладби¬щу подъезжают подводы – это, понятно, означало хоронить – выбегали из изб и стеной становились перед процессией, не пуская их на территорию кладбища. Они требовали поименного разрешения приходской церкви села, расположенного где-то по пути следования, или, наоборот, оставшегося далеко позади. Когда появились первые покойники, поступали так: ехали в названное село, разыски¬вали батюшку и просили у него разрешения для похорон покойника на православном кладбище. Поп тянул переговоры, объяснял, что "не положено" здесь хоронить иноверцев. А наши лютеране доказывали, что они такие же христиане, как православные и католики. Время шло, переговоры вновь и вновь заходили в тупик, а теплая погода и смерть тем временем делали с телом покойного свое дело. Не помогали женские слезы, не брались взятки. Но в не¬которых селах всё же за выкуп согла-шались на захоронение покой¬ного за кладбищем, что для ро¬дителей оставалось занозой в сердце на всю жизнь.

И вскоре, как выход из положения, самопроизвольно сложилось так, что умерших стали хоронить у отдельно стоящих в поле деревьев или на берегу речушек, где имелись какие-то приметы – одинокий камень, скала, бугор, овраг и т. д. Затем к этому бугорку прибавлялся еще один, потом третий и... На свежие деревянные кресты не вешались таблички, чтобы никто не знал, какой веры был умерший, и не надругался над могилой. Начиная от Борзны, на обочинах дороги такие свежие, маленькие кладбища в пять – десять могил встречались почти на каждой версте. Люди делали это из чистой веры, что скоро, по возвращении из ссылки на родину, они разыщут могилку, чтобы почтить память близкого, а возможно, и перевезти его останки на кладбище в родное село. Верили в это! О, святая простота! Господи! Смилуйся и прости нам наши грехи! Сделай так, чтобы закончилась эта проклятая война. Сделай, чтобы мы могли попасть домой на свою родину - Волынь.

Большинство из наших всегда добропорядочных Бауэров понимали, что они вольно или невольно наносят местным кре¬стьянам ущерб, однако они не находили выхода из этой ситу¬ации. Одни ругали правитель¬ство за то, что их беспричинно выселяют; за то, что направили по маршруту, где нет корма, воды, где приходится топтать чьи-то поля, луга, а иногда да¬же посевы, за то, что не преду¬предили о длинном пути. Ведь дома остались брошенные сто¬га сена, скошенный и повязан¬ный в снопы овес. Разрешили на семью взять только по од¬ной подводе, а можно было на две-три семьи разрешить еще одну кормовозку, чтобы загру¬зить кормом и дровами из расчета на всю дорогу. Теперь же получилось так, что и маршрут проложен через бедные села, где русские, украинские крестьяне арендова¬ли небольшие участки земли, позволявшие им лишь с боль¬шим трудом прокормить свои семьи. Каждый клочок се¬на и соломы, тем более овес, им нужен был самим. Если они первым переселенцам продава¬ли корм, правда, по очень вы¬соким ценам (снопик ов¬са 4 коп.), то к приходу последующих ко¬лонн у них никаких излиш¬ков уже не оставалось. Отсюда без¬выходность обеих сторон.

Некоторые переселенцы из на¬ших простодушных Михелей, придумали себе оправдание: раз правительство послало нас этой дорогой, значит, все пре¬дусмотрено, в том числе и по¬травы лугов и выпасов, за что местным крестьянам, якобы, вы¬плачена денежная компенсация. То была очень удобная позиция, и эти Михели, приметив в поле не вывезённый стожок сена, за ночь не оставляли и следа от него. Крестьяне жаловались поли¬цейским и стражникам, а те безуспешно пытались усовес¬тить переселенцев, пугали штрафом, тюрьмой.

Но были не только конф¬ликты. Чаще всего женщины относились к переселенцам с сочувствием. Ольгу с ребенком нередко приглашали в дом, где она на соломе отдыхала на¬много лучше, чем на подводе. Иногда приходил какой-нибудь русский или украинский кре¬стьянин и приглашал одну-две подводы к себе во двор, и то¬гда все мы могли спать в клу¬не на сене, а иногда даже по¬мыться в бане. Правда, с ба¬ней нам повезло только три раза на протяжении всего пути. Остальное время мылись, ко¬гда делали привал у рек или речушек. Хуже было в сентяб¬ре, когда стало прохладно. Бы¬ли даже случаи, когда какой-нибудь хозяин приглашал нас к себе, чтобы ему помочь. Так, компания – все на¬ши семь подвод – двое суток провели у очень богобоязненного человека Вертулевского. У него было 48 деся¬тин земли. Он пригласил нас на двор, разрешил пасти скот, запастись сеном, соломой и дровами, а мы по его просьбе спилили и распилили ему не¬сколько деревьев, отремонтиро¬вали ветряную мельницу, у которой ветром оторвало одно крыло.

Другой раз одна солдатка (на левом берегу Днепра) пригла¬сила нас вспахать поле и посе¬ять озимые. Она сетовала, что не¬кому вспахать и засеять поле – муж на фронте – и попроси¬ла нас за оплату сделать эту работу. Мы заехали во двор, приготовили двухле¬мешный железный плуг – буккер, впрягли в него нашу лучшую пару лошадей и приступили к пахоте. После обеда сменили лошадей, а вечером допахали оставший¬ся клочок земли на третьей па¬ре. Полтора дня ушло на па¬хоту и еще полдня на посев озимой ржи. Рядом с нами на соседнем поле работали мест¬ные крестьяне. И тут мы увиде¬ли то, что, как мне казалось, не сохранилось во всей России – соху. Это кривой сук, на нижний конец которого надет металли-ческий наконечник. К передне¬му длинному концу сука была при¬вязана лошадь, а сзади приделана деревянная ручка для регулирования направления и глуби¬ны пахоты. Пахали девушки, одна регулировала пахоту, другая, совсем ещё малышка, вела лошадь, а сеял – вразброс – мужчина очень почтенного возраста. Они за два дня втроём сделали в десять раз меньше, чем мы вдвоем. Странно, что здесь ра¬ботают по такой старинке. На нашей Волыни все наши соседи-крестяне, будь то украинцы, поляки, малороссы или русские, в большинстве переняли не только нашу культуру обработки земли, но и обзаве¬лись такими же, как у колони-стов, орудиями, лошадьми и сбруей. Зато какая на этой сторо¬не земля! Полтора метра в глу¬бину сквозного чернозема! В это даже трудно поверить, но это так. Все наши Бауэры уве¬ряли, что десяти десятин та¬кой земли вполне заменили бы 40 – 50 десятин на родной Во¬лыни.

Однако, несмотря на все трудности и мытарства, которые переносили наши колонисты, они не отступали от давних традиций и обычаев. Так, в колонне образовывались отдельные группы переселенцев, в которых кистер (кüster – причетник, дачек), капель¬мейстер или просто кто-то из сельчан брал на себя обязанности кистера и проводил богослужение. Находились и люди из сель¬ского духо¬вого оркестра, при¬хватившие с собой инструмен¬ты (я тоже вез с собой скрип¬ку), конечно, полный комплект оркестра никому не удавалось собрать, потому что очень мно¬гих успели призвать в армию. Но, тем не менее, в воскресение в темной ночи можно было слышать родные, то полные тоски и грусти, то полные оду¬хотворенной надежды, то с не¬жной мольбой о прощении торжественные мелодии, обра¬щенные к небу. Оркестры зву¬чали рядом, из леса, из-за леса и откуда-то издалека, и всем начинало казаться, что ничего не случилось, что ниче¬го не произошло, что нет это¬го полного кошмара бесконеч¬ного пути. Только плакали женщины, засыпали дети, за¬думчиво курили свои трубки мужчины.

На мою долю выпало мо¬литься не только за себя, за Ольгу, нашего маленького Отто, моих родственников, товарищей по беде, ехавших с нами маленькой, но сплоченной группой, но и за всех земляков-волынцев, едущих рядом с нами, с которыми я в пути проводил богослуже¬ние. Ино¬гда меня приглашали в другие группы... За весь наш путь скорби мне пришлось провести два креще¬ния и семь погребений... Утром в обычные дни на молитвы отводилось немного времени, зато вечером после производ¬ства основных работ и ужина зажигался фонарь, все располагались вокруг и слуша¬ли вечерню, потом повторяли вслед за мной слова молитвы. Затем беседовали на темы текущего дня, привязывая происшествия к нашей грехов¬ности, что нельзя терять веру в благость Всевышнего, испытывающего нас, и не дать со¬вратить себя. А в воскресение пели песни. К нашим голосам присо¬единялись голоса из соседней группы справа, слева, со всех сторон, образуя стройный мно¬гоголосый хор. И лились в небо слова скорби, признания своей преданности Иисусу Христу и мольбы внять нашим молитвам и сохранить наши души... Да, злое настало для нас время и хотелось бы заглянуть в будущее... Но недоступно оно человеку... Однако с нами оста¬нется вера в то, что Он поведет нас по пу¬ти истины, избавит от всех вы¬павших на нашу долю муче¬ний и вернет нас на нашу родину...

Докуривая свои трубки, мужчины долго засиживались у костров, пытаясь сложить кар¬тину своего будущего на бли¬жайшие дни, месяцы и годы. Причем все считали: дни – это путь до места выселения, меся¬цами определялась продолжи¬тельность войны, а, значит, и срок выселения, а годы отво¬дили на то, чтобы по возвра-щении домой вновь восстано¬вить разрушенные дома, хозяйство, сады... И были это не пустые рассуждения, а выводы из увиденного. Проезжая через немецкие колонии, откуда буквально "вчера" были выселены его жители (за исключением семей нескольких солдаток) перед колонистами-Бауэрами возникала ужасающая картина. Некогда бога¬тые и благополучные на вид усадьбы были настолько разру¬шены и разграблены, что каза¬лось, будто кто-то нарочно пытался все уничтожить. Все двери с домов, сараев и подвалов, ка¬литки и ворота, а также став¬ни были сорваны, рамы из окон вырваны. Там, где что-то не поддавалось – просто ло¬мали... Местами разо¬браны фронтоны и крыши до¬мов и сараев, выдраны полы. Где-то пытались оторвать и унести целиком крыльцо. В од¬ном дворе была спилена и бро¬шена поперек дорожки, веду¬щей к крыльцу, высоченная ель, украшавшая вход в дом. В другом месте срублено не¬сколько фруктовых деревьев. Здесь и там видны свежие за¬рубки на стволах раскидистых дубов. Местами напрочь потравлен¬ные скотам нескошенные хле¬ба... Дико мяукали в кустах ко¬шки и злобно рычали голодные бездомные собаки. О, господи! Боже, милосердный! За что? За какие наши грехи такое наказание?..

Рядом с местечком Малин, не уступающему по красоте вне-шнему достатку и благополу¬чию многим волостным горо¬дишкам, с двухэтажными дома¬ми, спичечной фабрикой, влево от дороги расположена немецкая колония того же названия – Малин. Здесь, как и в дру¬гих колониях, был такой же пугающе ужасный разгром. На другой день после увиденного в Малине Фридрих Доцлав ве¬чером у костра рассказал свой леденящий, полный ужаса сон и своё впечатление. Суть его сна: «Наши колонии похожи на кучу рас-терзанных тел людей, растоп¬танных копытами бешеных лошадей, промчавшихся по ним, где из образовавшегося кровавого месива, из алой каши высвечиваются белые кости и раздаются какие-то глухие парализующие тебя стоны. Но видя это, слыша это, ты не в состоянии сделать хотя бы шаг и протянуть кому-то, скорее, чему-то, руку помощи... » И далее его мнение к этому сну. « Разве можно себе представить, что и твоя усадьба с до¬мом, покинутые всего три недели тому назад, сейчас также пожеваны нечистой силой и выплюнуты на лоно природы и теперь, как гноящаяся язва, в укор всем живым, поганят ее лик. Что останется здесь к тому времени, когда мы вернемся дамой? Может статься, что по венцу разберут весь дом и прочие постройки. И тогда предстоит начать все с нуля... » Такое мнение и опасение совпадает с таковым всех наших трудолюбивых Бауэров, и приводит их, нет, не просто в уныние от ощущения безыходности, а в какое-то невообразимое оцепенение...

Моя тёща после долгих раздумий толковала сон Дотцлава, как вещее предсказание: бешеные кони – это царское правительство, намеренное кого-то уничтожить; растоптанные, раздавленные, истерзанные и кровоточащие тела людей – это мы, волынские немцы; алая кровь на зелёной траве - это наша надежда, что мы, жертвуя матушке-земле нашу кровь, через веру в Иисуса Христа вновь возродимся; оцепенение означает, что только сильные духом и верой переживут это испытание, все слабые погибнут.

Пришло осознание того, что акция царского правительства по выселению волынских нем¬цев – ничем не оправданный шаг. Выселяя и разоряя несколько десятков тысяч семей немцев, государство наносило ущерб не только этим людям, но и стране, т.е. самой себе. Россий¬ского крестьянина, того самого, кто увидел это совершенно необъ¬яснимое разорение, кем бы он по национальности ни был, непременно будут тер¬зать сомнения, что его может постигнуть такая же участь. И нужно будет много лет, а, может быть, потребуется смена поколений, чтобы вытравить из крестьянина эту боязнь, эту неуверенность в завтрашнем дне. Да, злое настало для нас время. Хотелось бы заглянуть в будущее... Но недоступно оно человеку... Но мы знаем, что в нас, волынянах, оста¬нется вера в то, что это наказание нам за наши грехи, и вера в то, что лишь с молитвами и покаянием мы снискаем Божье благоволение. И тогда Он поведет нас по пу¬ти истины, избавит от всех вы-павших на нашу долю муче¬ний и вернет нас на нашу родину.

19-го августа мы проехали через немецкую колонию «Марьяновка». Здесь недавно жила теперь уже высланная, довольно бедная община, арендовавшая землю у помещика. Село это, очевидно, имело до разорения миниатюрный, но очень приятный, аккуратный вид. Всего одна прямая, широкая, с забором из штакетника и песчаными тротуарами улица. Между тротуаром и дорогой с обеих сторон росли раскидистые вербы, перекрывавшие почти всю улицу, а в сторону домов был посажен рад высоких пирамидальных тополей. Земельные наделы располагались сразу за надворными постройками и уходили к лесу версты на две по обе стороны села. Дома не очень боль¬шие, но вполне обустроенные... А теперь все это в руинах. Даже школа с молельной комнатой разгромлены: поломаны скамейки, ободран алтарь, на полу – разорванные венки. В этом разграбленном селе мы остановились на ночевку, сде¬лав привал у четырех больших скирд соломы. В воздухе висел нежный, сладковатый, тянув¬шийся с неубранных планта¬ций запах цветущего хмеля. Это село казалось не просто покинутым. От него веяло какой-то пугающей пустотой, ка¬кой-то затаившейся злобной дикостью. Ведь здесь не было войны, не было врага. Здесь были только свои: украинцы, русские, поляки, евреи, волынские немцы. И вдруг такое опустоше¬ние! Что же делается там, где громыхает война?.. Но там вой¬на, а здесь что? Что это? Самоуничтожение? В селе остались две солдат¬ки с детьми и стариками. От них мы узнали, что принужден¬ные срочно выехать колонисты продали своему же помещику по "благосклонной" цене свезённые на общинный ток снопы убранных хлебов – колонисты ожидали прибытия нанятой молотилки, чтобы ещё до выселения успеть произвести обмолот. Не получилось! Зря поторопились с уборкой! А хозяин через три дня притащил молотилку и нанял проезжавшую группу переселенцев, которые за обмолот, вывоз зерна в амбары и скирдовку соломы выпасали здесь своих лошадей и получили за работу мешок муки, несколько мешков овса, толику сена и сколько смогли увести соломы, а также обзавелись дровами.

23-го сентября мы прибыли в местечко Бурынь, что в 3-х верстах от станции Путивль. Здесь нам предложили продать лошадей и подводы и подготовиться к погрузке в вагоны, на что нам отвели три дня. Я был этому рад, ибо, чтобы нам на уставших лошадях доехать до Тулы, при нашей скорости потребовалось бы еще не менее месяца, а поездом мы доедем за 2–3 дня. Для прибывающих переселенцев здесь была отведена площадь десятин в 30, которая за пару дней наполнялась тысячами подвод переселенцев, но и приезжих покупателей и перекупщиков, которые располагались на окраине по окружности поля. А переселяемые были размещены в центре этой зоны и стражники их за её пределы не выпускали. Покупате¬ли были из окрестных Харь¬ковской, Белгородской, Кур¬ской, Орловской, Брянской и более отдаленных губерний. Крестьянам, купившим пару лошадей или подводу, казна оплачивала проезд поездом в один конец, поэтому покупате¬лей было достаточно.

Зная безвыходное положение пере¬селенцев, они назначали такие мизерные цены, что у бауэров от негодования перехватывало дыхание и наворачивались сле¬зы. Моей теще в день прибытия за подводу с уп¬ряжью и двух кобылиц предло¬жили 60 руб. (при их стоимо¬сти дома 180 – 200 руб.). Она ругалась и бушевала. Было, конечно, от чего плакать и о чем сожалеть, но большую цену никто не давал. Упиралась она и на другой день, а на третий – опустошенная и сломанная – отдала все за 42 рубля. Всего наши потери на продаже транспортных средств составили более 250 рублей. Кроме того, на покупку корма по пути следования по самым скромным подсчетам мы потратили более 50 рублей. На покупку еды мы также из¬расходовали около 100 рублей. Итого дорога нам обошлась в 400 рублей убытка, что составляет 2,5 моих годовых заработка. Но мы надеялись, что теперь до нашего нового дома недалеко и что наши затраты закончи¬лись...

(продолжение следует)

 



↑  1302