Антонина Шнайдер-Стремякова

(рассказ-притча)

Вечная тема?.. Ну, разумеется, любовь! О ней писали, пишут и будут писать, только притча эта о любви тех, о ком мало пишут, – Стариках.

***

Старик возвращался из магазина со старушкой из соседнего подъезда. «Интересно, а как ему без меня будет?» – подумала Старуха и решила это проверить. Глаза лихорадочно скользили по 18-квадратной «хрущёвке» – искали, куда бы схорониться. Шаги приближались… В последнюю секунду она смекнула – сунула ноги в валенки и прикрылась висящими в коридоре пальто.

Встречала она его обычно у порога – в этот раз её не было. Старик аукнул, выложил продукты, прошел в кухню. Не найдя её там, заглянул в комнату, на балкон, в туалет.

- Да куда она запропастилась? – горестно выдохнул он, и живот её весело заколыхался.

Старик нажал на кнопку телевизора – с расстройства, однако, ничего не виделось и не слышалось, и он заставил замолчать «ящик». Посидел-подождал. Боясь, что не обошлось без «скорой», спустился во двор.

Раззадоренная Старуха ящерицей шмыгнула из укрытия и украдкой стала наблюдать с балкона. Внизу, у подъезда, Старик растерянно пожаловался соседу, что потерял свою «рыбоньку». Ничего не понимая, Сосед таращил глаза и пожимал плечами... Старик махнул рукой и от нетерпения поспешил в подъезд.

Старуха нырнула в свой закуток, слыша, как торопливо-тяжело он поднимался на третий этаж. Встревоженный Старик закрыл за собою дверь и начал названивать детям. Телефоны не отвечали.

- Да куда она, Господи, запропастилась? – уже почти простонал он.

Ей стало его так жалко, что захотелось покинуть закуток, но она крепилась: выйдет – в другой раз не поиграет. Он прошёл на балкон и сверху начал выискивать среди прохожих...

Игра теряла смысл…

Старуха вынула из валенок ноги, зашла в кухню и загремела кастрюлями. Старик прислушался, поспешил на знакомые звуки и, как в детской игре «тю-тю», когда взрослые закрывают и открывают руками лицо, обнаружил свою всё ещё стройную и гладколицую коротышку. Она виновато потянулась к его могучим, родным плечам, и они поцеловались, словно молодые. Старуха гладила серебристую, не по годам красивую голову, убеждала, что никуда не выходила, и он, ощущая тугую шишку седых волос, как ни странно, поверил.

Практиковала она такие игры не часто, но – всё же!.. Они веселили её, вносили разнообразие в их отношения, но Старику всё же не терпелось раскрыть секрет «тайника»...

Не обнаружив её в очередной раз, он улыбнулся и начал искать: обследовал два шифоньера – новый в комнате и старый в коридоре, – низ вместительного серванта, заглянул под высокую железную кровать с туго пружинящей сеткой. Безрезультатно обследовал постель. Скребя седой затылок в нескольких от неё сантиметрах, недоумевал: «Странно... Не иголка же!» Слыша это, она едва, как резиновый шарик, не лопнула. Раздумывая, где ещё поискать, задержал безразлично-вялый взгляд на валенках под одеждой.

- То ли сквозь стену прошла? – вслух усомнился он, отдёрнул шубейку и – застыл: с озорством широко раскрытых карих глаз лицо Старухи было необычайно молодым. Зажимая ладонью рот, что переходил в щёки-пузыри, она зашлась колокольчиком, подняла руки, словно сдаваясь в плен, и бросилась ему на шею. Этот голос эхом отозвался в душе и вернул ему на какое-то время молодость.

К восьмидесяти Старуха начала сдавать, особенно беспокоила её тугоухость: дети раздражались и переходили на крик. Конец этим крикам положила она сама. Во время застолья без видимых переходов она как-то вспомнила:

- Не скажешь, Ваня, как звали соседку Кузьмиху?

- Матрёна, – негромко ответил он, стоя к ней спиной.

- А лет ей сколько было, когда утонула?

- По-моему, семьдесят.

- Выходит, моложе нас была, а мне такой древней казалась!

Дети переглянулись – может, мать притворяется, что не слышит?

- Привыкла. Не только артикуляцию губ, даже тембр голоса различает, – тихо рассудил один из зятьёв.

- Точно, когда вы кричите, я ещё больше глохну.

В восемьдесят пять она перестала выходить на улицу, и Старику не только приходилось закупать продукты, но и помогать в уборке, приготовлении еды и стирке. Иногда он задерживался. Тогда ей казалось, что если через минуту-другую он не придёт, она помрёт. Однажды и, впрямь, едва не померла – ожила, как только услыхала за дверью знакомые шаги.

По её подсказкам и под её присмотром еду готовил теперь Старик. Она вытирала пыль, сортировала бельё и бросала его в машинку с ручным отжимом, – он крутил ручку, полоскал бельё и вывешивал его на балкон. Сидя за гладильной доской, она потом всё выглаживала – любила, чтоб вещи были, как магазинные, без единой морщинки.

Однажды зашла к ним старшая дочь, и между Стариками само собою возник разговор о смерти.

- Что будем делать, – спросила дочь, – если мать помрёт?

- Не помрёт она.

- Как это?

- Я не дам.

- И всё же?

- Сказал – не помрёт! – раздражённо крикнул он. – Сначала помру я.

- Будто знаешь.

- Знаю! Пока живу я, она не помрёт. А после – что ж, пусть уходит.

- Мистика, – протянула дочь.

К девяноста Старуха совсем слегла – он поднимал и кормил её, поил настоем разных трав, заставлял двигаться. Заехали к ним как-то сыновья. Вид измученного и уставшего отца обеспокоил их, и старший вызвал для матери «скорую»:

- Пока она в больнице оклемается, отдохнёшь.

***

И Старик остался один. В первый день без конца вспоминал… Их сблизил пожар Октября, и без Старухи он себя не помнил. Калейдоскоп его памяти был расцвечен «кровавым воскресеньем», реформами Столыпина, коллективизацией, раскулачиванием и стервозным поиском «врагов народа». Им выпало несчастье стать ровесниками века, что нещадно стрелял кровью: Революция, Гражданская война, Советско-Финляндская, Первая и Вторая мировые.

Над лихом Первой мировой Старик не задумывался – было ему всего четырнадцать.

Вольницу гражданской, когда свой шёл на своего, не разделял.

В ноябре-декабре 1939-го «вкусил» силу и мощь линии Маннергейма. Победили... А как было не победить: от водки не только пьянели, но и смелели-зверели.

Великая Отечественная отоварила его двумя смертельными ранениями. Выжил... И теперь сознательно материл Гитлера, несознательно всех остальных – познал и «прелесть» фашистского плена, и «воспитательную» силу Гулага...

Слушая, как он, вспоминая, облегчал память, Старуха обычно вздыхала, поддакивала и по-женски его жалела...

Так пролетали дни, годы, десятилетия. Все его страхи, или почти все, она знала уже наизусть и иногда, перехватив инициативу, продолжала его же истории:

- Вышел, как кикимора болотный. Упал. Лежу. От усталости глаза слипаются. Вдруг кто-то навалился и – давай душить. Не помню, как из-за голенища финку вынул, не помню, как в брюхо ему всадил. Пришёл в себя – он, бездыханный, на мне, а я в крови, – и, прикрыв ладошкой рот, озорно спрашивала: ничего не перепутала?

В другой раз хохотнула:

- Хорошо, «немец» своим оказался, – и, глядя в родные, всё ещё по-молодому живые глаза, начитанностью щегольнула. – Ещё бы: «Приятно русскому с русским обняться»!

Рассказывая про Гулаг, он по обыкновению плакал:

- Добро бы чужие – так ведь свои! За что, скажи, унижали-мучили? Знаешь, в какой обувке в морозы на лесоповал водили?

- Знаю! – взбунтовалась однажды она. – Надоел! Как дочь кулака, я не меньше твоего пережила!

- В моей шкуре побывала б с часок – посмотрел бы, как заговорила...

- Сколько можно – всё про одно да про одно, всё о себе да о себе! А мне с вечно голодными ребятишками лучше, что ли, в чуть тёплой землянке жилось? Нам, может, только в одном легче было – не бомбили и не стреляли, а в другом и потяжелей бывало.

Он обиделся и замолчал. В такие минуты она пряла или вязала, он просматривал газеты – телевизором не увлекались. Назвать скандалами такие размолвки Старик сейчас не стал бы – чужую злобу выплёскивали...

Пожить ещё, понятно, хотелось бы – поглядеть, в какую сторону жизнь развернётся, да нагляделись, видно...

***

Без Старухи ему лучше не стало, он загрустил на второй уже день. Дочь ворчала:

- Другой порадовался бы, отдохнул... На вот, пирожки – поешь.

- Не хочу – аппетита нет.

- С таким настроем ты раньше её ноги протянешь.

- Ну и ладно! Кому и зачем я – словом обмолвиться не с кем.

- Возьми себя в руки – ты нам здоровым нужен! Завтра опять забегу, пока...

Недели через две сын привёз мать, и Старики, будто из вечности, рванулись друг к другу:

- Манечка!

- Ванечка!

Словно боясь, что материальное превратится в мираж, обнимались, отстранялись, молча разглядывались и снова обнимались. Их ожившие и оттого помолодевшие, несмотря на слёзы, глаза выдавали такую любовь-привязанность, что по телу сына пробежала трогательная волна.

В марте исполнялось им два века на двоих. Незадолго до юбилея Старик попал в больницу. Дети не отходили от матери, жившей в ожидании. Она дождалась...

Глядя, с каким усилием санитары вносили гроб с застывшим телом, размышляла, что он отпустил её, чтобы встретиться в другом измерении и никогда больше не разлучаться.

Вкус и волю к земной жизни она черпала теперь в воспоминаниях. Их будильник, игра в прятки, проработал недолго – один всего месяц.

Апрель 2006