(рассказ)

Шульц Роман

редакция:

Антонины Шнайдер-Стремяковой

Для лошадей и влюблённых сено пахнет по-особенному. Сенокос на Севере – особая пора. Надо успеть – лето короткое.

Сорок третий год, время военное. Невыполнение задания влёчёт за собой суровое наказание, поэтому привлечены все, в том числе и дети. Работали от зари до зари. Спали на рабочем месте в маленьких шалашах из еловых веток. «Сено-то какое - овса не нужно!» - радовались бывалые старики. С погодой пока везло, сено подсохло, а вот вывозить его на заготпункт было не на чём. Когда сверху пришла грозная телеграмма, начальство решило сплавить сено по реке.

В таёжном леспромхозе было много связанных из шестиметровых брёвен плотов-плиток. К реке подвозили сено и на каждую плитку ставили хороший стог. Когда сено стояло уже на плотах, созвали детей. Взрослые нужны для выполнения плана лесозаготовок, а дети?

Адалине всего двенадцать, но с неё требовали, как со взрослой, хотя щупленькая девочка пугалась и боялась всего ещё и потому, что всегда оказывалась в чём-то виноватой. Она молча сносила обвинения и упрёки, потому что за презираемую всеми национальность (Адалина – немка) была, как преступница, выслана с тёплой Украины в этот медвежий комариный край. И таких детей в посёлке большинство.

Родители и дети не хотели расставаться, но приказ был неумолим. На каждый плот посадили по подростку, дали в руки жердь и показали, как надо управлять. Задание простое: не сесть на мель и пригнать плот вовремя на заготпункт – туда, где железнодорожный мост пересекает реку. Там их встретят, выловят, помогут разгрузиться и организованно вернут гужевым транспортом обратно в леспромхоз.

- Всё для фонта, всё для победы. А вам, немцам, надо стараться втройне, чтобы искупить свою вину! - сказал строго комендант.

Какую вину в свои двенадцать лет совершила Адалина, она не знала и, стоя на плоту с длинной жердью в руках, громко плакала, размазывая слёзы по лицу. Берег стремительно удалялся, и мама, упав на колени, отчаянно колотила руками землю. Рядом причитали другие женщины и тоже бессильно оседали на землю. Подневольные мужчины отталкивали от берега один плот за другим, и целая флотилия со стогами сена уходила по течению в далёкий и опасный рейд.

Многие не умели плавать, но это была их проблема. Утонет плот-утонешь и ты, а утонет сено – будет ещё хуже. Пацаны, что постарше, смело выводили плоты на середину широкой реки, где течение было сильнее, и вскоре скрылись за поворотом. А малыши и девчонки старались держаться ближе к берегу, и скорость у них была не такой большой. Плот стукался о берег, крутился в водоворотах, и удержать его длинной жердью было не просто. К вечеру на реке стало ветрено, холодно и сыро. Других плотов нигде не было, всех раскидало по реке. Адалина изрядно замёрзла. Накинув на себя пиджак умершего зимой отца, она залезла на стог, зарылась в сено и от усталости и переживаний незаметно заснула.

Проснулась от страха, холода и воды. «Тону!» - была её первая мысль, но она лежала на сене. Было ещё темно, вокруг журчала и шипела чёрная вода. Шёл дождь да такой, что неба не видать. Дождь не думал кончаться. Сено вобрало влагу с реки, быстро намокло и стало тяжелым, а тут в тумане с громкими гудками прошлёпал ещё колёсный пароход. Большие волны раскачали сильно плот, стог сорвало водой, он съехал с места, скособочился, и плот стал плыть как-то боком, став на дыбы.

Испуганная Адалина промокла до нитки, спустилась вниз, пыталась длинной жердью развернуть плот навстречу волнам, но оступилась, упала на скользкие бревна, ударилась лицом и выронила жердь. Когда она открыла глаза, жердь плавала далеко от плота и достать её не было никакой возможности. Плот был теперь неуправляемый.

Начало светать. Смирившись и наплакавшись, Адалина почувствовала голод, но есть было нечего. Мать дала с собой только ведро сырой картошки, больше ничего не было. Пристать к берегу без шеста и развести костёр в такой дождь было невозможно. Где голодно, там и холодно. Девчушка клацала зубами, и в животе от голода прошли болевые судороги. Адалина помыла картошку и стала грызть её сырую, добавляя в приправу горькие слёзы.

Прошло больше недели. Отчаянье, молитвы, слёзы, дни и ночи - всё слилось в памяти, и разделить их было невозможно. По берегам реки был лес, лес и лес, и она одна на всю округу. От дождей река разлилась. Прибрежные луга были под водой. Неуправляемый плот ночью снесло на заливной луг, он зацепился за какую-то корягу и встал на вынужденную стоянку, накренившись ещё больше.

Как Адалина не пыталась отцепиться, ничего не получалось. Дождь кончился и, провозившись безуспешно до утра, она решила покинуть свой плот и добраться домой пешком. Будь что будет. Не умирать же тут из-за сена. Ночь прошла без сна. Утром показалось скупое северное солнце и стало ясно, что её плот стоит без движения посреди широкого моря, и берегов почти не видно. Все кусты и деревья в воде. Угрожающе накренившись, плот готов вот-вот перевернуться вместе с сеном и пассажиром.

Адалина плакала, громко молилась и кричала, но откликалось лишь эхо. Сунула руку в воду – вода, как лёд, и река скоро ляжет под стекло.

Делать нечего. Она взяла ведро с оставшейся картошкой и сползла в воду. Пришлось скинуть пиджак, и она поплыла к ближайшим деревьям, стараясь не отпустить ведро. Возле деревьев было помельче, она цеплялась за кусты, отдыхала на деревьях. Где шла, где плыла; в конце концов, добралась до берега, вышла на землю и обнаружила, что она босая – сандалики остались на дне залива, но ведро с картошкой было при ней, и это главное. Стуча зубами, Адалина выжала платьице. Солнышко хоть и северное, но светило и согревало душу.

Плот под напором воды совсем накренился и стал медленно переворачиваться, сено широкой лентой поплыло по реке. Вытащив очередную картофелинку, Адалина подкрепилась и пошла вверх по течению. Какой сегодня день, где она, где дом и сколько надо идти, она представления не имела.

Шла по лугам, по лесу, снова по лугам; шла так, чтобы не терять из виду речку, к вечеру почуяла запах дыма. Вышла на лужок и наткнулась на пастухов. Пацаны пасли коров и грелись у костра. Исхудавшая, вся в синяках и в ссадинах, с красными от бессонницы и слёз глазами, подошла она к костру. Поздоровалась. Попросила разрешения погреться и испечь оставшуюся картошку. Пастушки разрешили, угостили горячим чаем, рассказали, что на той стороне реки недалеко их деревня и посоветовали в ней заночевать, а ещё сообщили, что деревенские выловили на днях несколько утопленников, да проплыли мимо разбитые плоты с остатками сена.

На другой стороне широкой реки Адалина увидела деда, который веслом вычерпывал из лодки воду. Она спустилась к воде и, сложив руки рупором, стала громко кричать по-коми.

- Ву дже дей! Ву дже дей! Перевезите!!!

Дед черпает, ничего не слышит. «Не дай Бог, уйдёт», - испугалась девочка и ещё громче закричала: «Ву дже дей!»

Старик выпрямился, прислушался и посмотрел в её сторону.

Адалина глазам не поверила. Старик сел в лодку и поплыл к ней. Когда лодка уткнулась носом в берег, старик, не вылезая, сказал по коми:

- Пукси! Садись!

Девочка оттолкнула лодку, запрыгнула в неё и села на корме. Дед оказался совсем не старым, но у него не было одной ноги. «Наверное, с фронта недавно вернулся», - подумала она.

- Кто ты? Рочь? Русская? - спросил он.

Адалина только что избежала смерти, и перед этим инвалидом, по её понятиям, была ни в чём не виновата, но признаться, что немка, побоялась.

- Рочь! Рочь! - закивала она. - Русская!

Одноногий перевёз её к самой деревне, но предупредил, что к себе на ночлег взять не может. Вечерело, с реки повеяло холодом. Она зябло поёжилась.

- Иди! Стучи в избы, может, кто и пустит ночевать, - посоветовал молодой дед.

Адалина несмело пошла по деревне. В один дом зашла – не повезло, в другой дом – не пускают.

- Сами с голоду помираем! Все на фронте, работать некому, - отвечала по-коми древняя, полуживая старуха.

Из дома в дом, из дома в дом. Одна бабка всё-таки впустила. Постелила на тёплой печке, укрыла шубой. Ещё не коснулась голова подушки, а Адалина уже провалилась в глубокий и крепкий сон.

- Кто спит – тот сыт! - сказала старушка и перекрестила гостью.

Утром без завтрака проводила бабушка гостью до калитки и, указав направление, велела торопиться. «Осеннее ненастье – семь погод на дворе: крутит, мутит, сверху льёт и снизу метёт, ветер веет, белых мух сеет, - сказала она на прощанье. - Осень ныне ранняя и короткая».

Погода и впрямь испортилась. Стало пасмурно, холодно. Адалина пошла вдоль деревни. Топать босиком по холодной земле – удовольствия никакого. Даже быстрая ходьба не согревала. Иногда она садилась на корточки и мочилась прямо на озябшие ступни, пытаясь возвратить их к жизни. Она шла и шла. Ломала под себя побольше веток и спала под деревьями. Ела рябину, ягоды, грибы. Если попадалась деревня, шла с протянутой рукой.

Однажды на лугу увидела стог, огороженный забором из сухих жердей. На заборе висели старые мешки, трухлявые тряпки, верёвки, лохмотья. Она обрадовалась и решила принарядиться. Из нескольких мешков, что покрепче, платье сделала, подпоясалась верёвкой, напихала вокруг себя сухого сена, стало теплее. Другими лохмотьями ноги обмотала, верёвочками все крепко скрепила, завязала так, что и самой не распутать, на голову какую-то тряпку повязала и пошла.

Важно было сохранить тепло и дойти домой до злых морозов. Бабушка сказала, что дорога здесь одна, и идти самое малое неделю…

Мама открыла дверь, увидела на пороге Адалину и испугалась. Узнала и закричала:

- O mein Gott! O mein Gott! Wie siest du aus, mein liebes Kind? (Боже мой! Боже мой! Как ти фиглядишь, мой милый дети?)