(Записки «постороннего» в России)

Роман

Виктор Гейнц

Перевод с немецкого кандидат филологических наук,

экс-доцент Омского ГосПедУниверситета В. А. Заречнева

Публикация: журнал «Культура» №1 (28), №2 (29) за 2015 год.

Материал представил главредактор журнала Эйхвальд В. В.

В роман вошли отдельные рассказы, опубликованные

ранее на портале, – примечание Антонины Ш-С.

Доцент высшей школы Вилли Вернер, российский немец, надолго прикован к постели. Он лечится в московской клинике и записывает, чтобы не «лежать без дела», свои воспоминания периода застоя. Партийная диктатура и слежка были, особенно при Сталине и Брежневе, самыми испытанными «методами воспитания» власть имущих, только применялись изощрённее.

Вилли живёт в отдалённой сибирской деревне. Его детство приходится на полные лишений военные и послевоенные годы. Родители призваны на многие годы в пресловутую трудармию. Осталась только больная бабушка и «пять девчонок, которые, как органные трубки, стояли рядом».

Как только «посторонний», озабоченно следивший за процессом перестройки, закончил свои записки, в Москву вошли танки.

Если бы человечество можно было сделать совершенным,

то совершенное положение можно было бы представить,

но так как оно вечно раскачивается туда-сюда, одна часть

страдает, в то время как другая чувствует себя хорошо;

эгоизм и зависть, как злые демоны, всё время играют друг с

другом, и у игры этих партий не видно конца. Самое разумное

всегда в том, чтобы каждый занимался своим делом и не

мешал другому делать своё дело.

Иоганн Вольфганг Гёте

Теперь, как говорится, лежать в постели, лежать, уставившись в потолок. Дни, недели напролёт, может быть, даже месяцы. Это же человек не выдержит. С ума можно сойти. Нет радио, телевизора, нет даже газеты для чтения, даже книгу не разрешили взять с собой. Голые стены, тумбочка, стул, рядом с кроватью окно, в углу туалет - вот и весь мой мир.

Гнетущая тишина. Только муха на окне. Жужжит и жужжит и тычется снова и снова носом в стекло. Туалет оккупировали полчища тараканов. Включаешь свет, они в панике разбегаются. Лучше уж в темноте делать свои дела, чтобы не видеть отвратительных насекомых. С паразитами ничего нельзя сделать, считает Фирдаусси. Так как вонючие средства против насекомых будут вредны тяжелобольным, тараканов, скорее всего, не прикончат, но я с этим не могу мириться.

Фирдаусси – мой лечащий врач. Азербайджанец. Я к нему обращаюсь просто Фирдаусси. Или товарищ Фирдаусси, без отчества, что здесь не принято. Это звучит несколько необычно, но что мне делать. Я не смогу запомнить его отчество при всём желании, не говоря уже о том, чтобы выговорить его. Оно очень длинное, содержит много согласных и звучит для моего уха, как треск и скрип старого трамвая, который берёт крутой поворот. Слава богу, я запомнил его имя. Это стоило мне тоже большого труда. Собственно говоря, жалко, так как Фирдаусси хороший, очень внимательный врач. Он считает, что я страдаю всевозможными недугами и чувствует себя обязанным во чтобы то ни стало их вылечить. Там в азиатской степи – в Казахстане – врачи вообще не знали, что им делать с моей слабостью и постоянной небольшой температурой. Они отправили меня в Москву, в онкологический центр. Здесь Фирдаусси искал злокачественную опухоль и нашёл туберкулёз брюшины. Но он на этом не успокоился и обследует меня дальше, так как с моим насосом (1) тоже не всё в порядке. Первый сердечный приступ у меня уже был несколько лет тому назад. Второй раз сердце отказало при поступлении в больницу. И если товарищ Фирдаусси ещё и рак найдёт, то мы оба не будем знать, что нам делать. По крайней мере, он твёрдо уверен, что я должен исключительно беречь себя и не волноваться. Он желает мне, конечно, добра, но я, не смотря на это, не разделяю его мнения. Вообще ничего не делать, чтобы не волноваться, для меня означает волноваться, так как ничего не делаешь. И если здесь я не погибну от рака или инфаркта, то с гарантией умру от скуки.

Собственно говоря, я смерти не боюсь. Как говорит Сенека? Смерть - это небытие. Мы заблуждаемся, думая, будто смерть следует за нами. Она идёт перед нами, как будет следовать за нами. Что было до нас, так это смерть, что от того изменится, что ты начинаешь и заканчиваешь одинаково, результат один и тот же: небытие?

Но это же как раз то, что меня тревожит – небытие. Не сама смерть, а небытие. К тому же в России, кажется, начинаются перемены. Неожиданные перемены, о каких мы несколько лет тому назад даже не осмеливались мечтать. Кто мог подумать, что сегодня мы можем жить без цензуры? Кто мог подумать, что партийная диктатура могла быть сломлена? Диктатура партии, которая намеревалась родить социализм, в действительности произвела на свет жалкого уродца, нелепую пародию на социализм. Но этот факт полностью дошёл до нашего сознания только сейчас.

Что мы воспринимали до этого, было, как мне кажется, всё, что угодно, но не отрицание социальной обстановки. Правда, иногда нас обуревали сомнения в правильности того или иного решения, мы даже возмущались, протестовали против фальши. Но, в общем и целом, мы всё, однако, принимали, как летом принимаешь дождь, а зимой снег, так как нам с малых лет внушали и вдалбливали, что коммунистическая партия - вождь и учитель. Это мы слышали ежедневно в школе, это было написано во всех учебниках. Это по всему миру трубили радио и телевидение. Этим хвастались крупные заголовки газет. Лозунги красными буквами кричали с фасадов высоток: «Слава КПСС!», «Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза, вдохновитель и организатор всех побед трудящегося народа!». Конечно, конечно, мудрый Эразм был прав. Если нет того, кто тебя хвалит, ты можешь сам себя похвалить.

И партия себя хвалила. Она хвалила свою собственную глупость, хвалила свои жалкие творения, рожала болезненных кошек и выдавала их за львов, выпускала маленький ветерок и выдавала его за раскат грома, давала отсталым колхозам прекрасные и многообещающие имена: „Заря коммунизма“, „Красный восход солнца“, но солнце блестящего будущего не хотело и не хотело всходить. Переименовывали старые улицы и площади, но не могли им придать коммунистический облик. Мы принимали это так же равнодушно, как обычное явление природы. И однажды спешащие пешеходы ошарашенно остановились перед уличной вывеской, которая была пределом всех наименований. Узенькую запущенную улицу в грязном уголке большого города назвали – говори и удивляйся! – тупик коммунизма. Обладал ли человек, которому это пришло на ум, безмерной фантазией или он был ясновидцем?

Сегодня уже всем ясно, что коммунисты не знали, что им делать. Сегодня пелена спала с глаз, и мы удивляемся, почему мы это не замечали раньше, почему мы всё это допустили и к тому же ещё и аминь сказали. Мы что же - на самом деле видели всё через розовые социалистические очки? Был ли наш разум парализован психологическими инъекциями? Нам что - всем наложили шоры, чтобы мы ничего не могли заметить, что всё идёт не вперёд, а по кругу, что мы запряжены не в повозку, а в карусель? Вероятно, большинство этого на самом деле не знало. Но многие этого не хотели знать. Наши глаза раскрылись позднее, у одного раньше, у другого позже. Но некоторые ещё и сегодня слепы. Они привыкли, что их ведёт собака-поводырь, и боятся сделать самостоятельные шаги. Они всё ещё верят мудрому руководству, которое выдаёт себя за ум, честь и совесть нашей эпохи и осчастливит весь мир.

Я всё время спрашиваю себя, не виноваты ли мы сами в том, что эта совесть нас долго бесстыдно эксплуатировала. Мы – народ, который должен был образовать монолитное единство с коммунистической партией. Только немногие боролись с открытым забралом. Большинство было конформистами или в лучшем случае оппортунистами. Но был ли смысл в какой-либо борьбе? Или каждая оппозиция была бы задушена в зародыше - нежелателен был даже любой индивидуалист. Он казался власть имущим опасным, как потенциальный противник, и заносился в чёрный список, так как по господствующему мнению общее дело можно было делать только «в тесных рядах», «рука об руку», «плечом к плечу», в кооперативах, колхозах и коммунах.

Эти и аналогичные вопросы, занимали меня уже давно, и уже давно я хотел об этом написать. Написать о жизни моих одногодков, которые родились до начала войны и тем самым уже детьми с колыбели были брошены в поток необузданных репрессий. Но мне всё время не хватало времени. Но сейчас я мог бы попытаться. Сейчас я не знаю, как убить время. Может быть, кто-то позднее заинтересуется этим. Может быть, наши дети или дети детей, которые, надеюсь, будут жить в лучшие времена. Может быть, они даже удивятся, что когда-то вообще существовали такие репрессии. Наши родители и худшее пережили, но это было время открытого надзора органов власти над детьми. После этого наступило время тайного надзора.

Это невозможно терпеть. Мне надо встать. Мне нужно размять ноги. От лежания у меня все кости болят. И одна сигарета меня не убьёт. Я припрятал несколько в ящике моей тумбочки. Фирдаусси, конечно, об этом ничего не знает, иначе он меня раскулачил бы. Я достаю сигарету из коробочки для лекарств и подхожу к окну. Муха всё ещё жужжит и отчаянно пытается выбраться из своего одиночного заключения. Она тоже не хочет мириться со своей судьбой. Я открываю окно, и жужжащий заключённый не упускает возможность удрать. Я выглядываю в окно и закуриваю. Город в молочной дымке. С Каширского шоссе до моего этажа доходит грохот проезжающих машин. Станция метро «Каширская» кишит людьми несмотря на то, что только семнадцать часов. Многие уже закончили работу. В восемнадцать часов давка усилится.

Уже тепло. Люди одеты легко. Выйти на улицу. Броситься в толпу, поехать в метро. До Таганки. В Сокольники! Или до Библиотеки Ленина. Почувствовать свободу… Независимость! Ух! Чёрт возьми! У меня закружилась голова. Хватит дымить. Вонючка. Хватит ингаляции! Достаточно этой прелести!

За моей спиной меня кто-то зовёт по имени. Я с трудом оборачиваюсь.

Фирдаусси стоит посередине палаты в белом халате, на шее фонендоскоп, он с неодобрением смотрит на меня. Он выглядит сейчас, как строгий учитель, который размышляет, как ему наказать непослушного ученика.

- Опять куришь? – спрашивает он ледяным тоном. - Я говорил тебе, не курить?

Он обращается ко мне на «ты», в то время как я к нему на «Вы» - хочет придать своим словам больше близости, как это принято у кавказских народов. Он плохо говорит по-русски и поэтому употребляет короткие, отрывистые предложения, которым стремится придать силу убеждения.

- Да, Вы это говорили, но …

- Никаких но! Выбросить! Лечь в постель! Ничего не делать, понятно?

Я придаю своему голосу просящий тон:

- Товарищ Фирдаусси, я же не могу целыми днями лежать в постели и смотреть в потолок.

- Я тебе предписал постельный режим, понятно? Так должно быть. Сердце больное. Живот болит. Легкие также больные. Всё больное. Я несу ответственность, понятно?

Но он же должен понимать и меня. Я же не могу лежать без дела. Я должен что-то делать. Так я не выздоровею. Так я скорее с ума сойду. Я прижимаю палец к виску и кручу его несколько раз. Таким я стану, понятно?

Фирдаусси, не понимая, разводит руками:

- Что мне дать тебе? Куклу? Ты хочешь играть? Или лучше бабу?

- Мне нужна бумага и ручка. Внизу в моём чемодане у меня что-то есть, у меня это отобрали.

Фирдаусси немного подумал и сказал:

- Понятно. Письмо написать?

Он раскрывает свою коричневую папку, которую всегда носит с собой, и достаёт несколько листков бумаги. Потом достаёт из внутреннего кармана пиджака авторучку.

- Вот бумага и авторучка! - и кладёт всё на тумбочку. - Пиши письмо, но не вставать, ладно – договорились?

Я долго и терпеливо должен ему объяснять, что мне нужно много бумаги, и не только для того, чтобы писать письма.

- Ладно, - говорит он, в конце концов, – Оля принесёт.

Но ещё раз требует от меня обещания не вставать и не курить.

Как уже было сказано, у Фирдаусси трудности с русским языком, но это не мешает ему в профессии. В медицине он подкован, как никто другой. Он прослушивает меня, тискает живот: Как самочувствие? Где болит? Грудь? Живот?

- Да, да, в животе слегка колет.

- Где? Покажи! - заметно испугался Фирдаусси, округлив глаза.

- Здесь внизу, - говорю я. - С левой стороны.

Фирдаусси облегчённо вздохнул и сердито отмахнулся:

- Там ничего нет.

- Как это ничего нет? Там что-то есть, раз болит.

- Там ничего нет, - повторяет он настойчиво. - Аппендицит справа. Селезёнка здесь. Печень здесь. Там слева ничего нет. Только воздух в кишках. Сходи в туалет. Тараканы не кусаются.

Оля приносит бумагу. Это хорошо. Оля - медсестра, которая заботится обо мне. Девушка со светлыми кудрявыми волосами, которая, кажется, серьёзно относится к своим обязанностям. Не прошла и четверть часа, как она, действительно, появляется и кладёт мне на тумбочку стопку бумаги, глядя наполовину с укором, наполовину с восхищением.

- Прекрасно, - говорит она. - Такого не может быть. Больные рады, когда их оставляют в покое, а здесь кто-то ещё и работать хочет.

Жалко, что я не вёл дневник, это мне сейчас очень бы помогло. Некоторые события со временем стёрлись из памяти, или контуры перед моим внутренним взором стали расплывчатыми. Но я уверен, что если пороюсь какое-то время в своей памяти, многое восстановится.

Первая глава

В тот солнечный мартовский день 1953 года ничто не предвещало изменений. Земля медленно вращалась вокруг солнца и её вообще не интересовали вопросы власти западных союзников и Советского Союза. Кремль продолжал вооружаться. Кремль, казалось, завоевал твердую позицию – позицию победителя. Строили коммунизм. Всё выше и выше и выше…

Занятия в школе проходили, как обычно. Учитель русской литературы, Александра Петровна Борисова, была женщиной в годах, с уже поседевшими, но хорошо ухоженными волосами. В очках с толстыми стёклами на носу, она сидела за своим столом перед классом и отчитывала одного за другим восьмиклассников, у которых в последней четверти была плохая успеваемость. Она была тугоуха, почти глуха, и ученикам не нужно было во время уроков перешёптываться друг с другом. Громко смеялись и шутили, играли в карты и шахматы, занимались глупостями. Александра Петровна этого не видела и не слышала. Она занималась всегда только одним учеником, несчастным, который, как Пизанская башня, должен был стоять у стола и орать ей в ухо ответы на вопросы. Может быть, она даже не была учителем по профессии, и в это трудное время просто взяла здесь несколько часов, чтобы поддержать свои скудные средства на жизнь. Говорили, что её в Сибирь выслали из Ленинграда. Вероятнее всего, она там что-то «натворила». Пусть и так, но русскую литературу она знала прекрасно. Восьмой класс был, во всяком случае, её уроками доволен. Уроки литературы были для него большой радостью, восьмиклассники могли вдоволь побеситься. Но кто из новичков попадал в ловушку, тому не позавидуешь. Того она быстро не отпускала: тот должен был попотеть.

- Говори чётче и не жуй каждое слово! - повелительно кричит она своей жертве. - Как говорил товарищ Сталин о Владимире Маяковском?

- Владимир Маяковский был и остаётся талант… талантли… талантливейшим поэтом нашей советской эпохи…

- Я сказала, чётче! И не тарашься на меня, как баран на новые ворота!

Цитата несколько раз кричится в подставленное ухо старушки.

- Немного лучше, - говорит она в конце концов и делает небольшую паузу. Она, кажется, о чём-то задумалась.

- Всё ерунда, конечно, - словно проснувшись, добавляет она. - Александр Блок был талантливым поэтом и не…. Ну, да, я ничего не сказала.

Вдруг с шумом открывается дверь и кто-то возбуждённо кричит:

- Все в большой зал! Товарищ Сталин умер…

Старушка ничего не поняла. Она ошарашенно смотрит через края очков на дверь. Александра Петровна очень возмущена. Она угрожающе шипит на нарушителей спокойствия:

- Что вы себе позволяете во время занятий? Я не позволю! Озорники…

Но весь класс уже поднялся и кричит хором:

- Сталин умер. Товарищ Сталин умер.…

И половина учеников мигом оказалась в коридоре, в то время как другие нерешительно стояли за партами.

- Что? - спрашивает старушка вновь и вновь и прикладывает руку к уху. - Сталин? Ерунда! Не верьте!

- Да, да! Они слышали это по радио.

- По радио? Правда? Ну, наконец-то! Давно ему пора.… Ну, да, я ничего не сказала. Замнём это…

Она неуклюже поднимается, засовывает под руку классный журнал, берёт свою видавшую виды сумочку со спинки стула и выходит, переваливаясь с боку на бок, в коридор. Сначала идёт в учительскую, осторожно, как будто она из стекла, ставит журнал на полку, одевает слишком лёгкое для сибирского климата пальто и идёт домой. Она пошла не в зал, а домой, это Вилли видел точно, и это его очень удивило.

В то время как ученики и учителя стояли в зале, из радио раздавалась приглушённая траурная музыка. Все ждали следующего сообщения Совинформбюро.

Вилли раздумывает, что имела в виду старушенция, говоря последние слова: «Ну, наконец-то! - сказала она. - Давно ему пора!» В этом шуме немногие слышали это, так как она сказала это тихо, почти шёпотом. Но Вилли, который сидел на первой парте, слышал, он точно это слышал, и её слова ещё и теперь звучат у него в ушах. «Давно ему пора». Кому давно пора? Товарищу Сталину? Неслыханно, что себе позволила старая клюшка. У нее, вероятно, не все дома. Иначе этого не объяснить.

Необычная тишина в зале, только тихая траурная музыка. Реквием Моцарта. То тут, то там всхлипывания. Женщины и девочки, у которых слёзы близко, держат в руке мокрые носовые платки. Их глаза покраснели, они выглядят убитыми, отчаявшимися и удручёнными. Как же иначе? Ведь умер любимый, мудрый отец. Как жить дальше? Что делать? Никто не знает совета. Всё погибло, всё рухнуло, целый мир, который был построен. Неразбериха в стране. Хаос. Крушение мира. Ад.

Когда по радио вновь раздаётся волнующий голос Левитана, половина присутствующих заревела, у других в глазах появились слёзы.

Уроки на сегодня закончились. Вилли отправляется искать своего соседа Рихарда, с которым он обычно ходит домой. Им далеко идти. В их родной деревне Шёнталь, захолустье в сибирской лесостепи, есть только школа, семилетка, а до Славянки, частично украинской, частично русской деревни, где они сейчас учатся, нужно шагать два часа. Автобусного сообщения нет, а на другую возможность доехать сегодня вряд ли можно рассчитывать. Они перекидывают школьные сумки через плечо и отправляются в путь.

Солнечно и тепло. Зернистый снег скрипит под подшитыми валенками. Бесчисленные ручейки извиваются по дороге. Невероятно тёплая погода для этого времени года в Сибири. Это хороший или плохой знак? Сталин умер. Смерть любого человека вызывает у всех душевное потрясение. А здесь речь идёт не о любом, не об обычном человеке. Здесь речь о нашем любимом отце, об отце всех народов и наций. О мудром вожде, который заботился обо всех, который придавал всем силу и указывал путь. Почти все учительницы плакали горькими слезами, и у него, Вилли, слёзы тоже стояли в глазах. Что же хотела сказать эта глухая индюшка? Эта зубрилка литературы? Почему она убежала, когда все собрались в большом зале? Ну, хорошо, если ей не нравятся стихи Маяковского, то это, в конце концов, её проблема. Многим эта поэзия не нравится. По-моему, это ерунда. Она может её не читать. Но сказать о смерти Сталина: «Наконец-то! Ему давно пора!» Нет, это уж слишком, это выходит за рамки…

Вилли не может дальше держать свои мысли в тайне и решает рассказать всё Рихарду и посоветоваться с ним. Рихард на несколько лет старше его и учится уже в десятом классе. Вилли с напряжением ожидает, что он об этом скажет. Но Рихард, кажется, тоже погружён в мысли, он время от времени наступает своими валенками в лужицы так, что брызги разлетаются по сторонам. Сообщение Вилли его не особенно удивляет. Он только делает высокомерную мину всезнайки и замолкает на некоторое время. Потом он спокойно, как будто всё само собой разумеющееся, говорит: «Старуха права. Только немногие знают...» Здесь он снова делает небольшую паузу и принимает гордый вид. Вероятно, он хочет этим подчеркнуть, что тоже принадлежит к тем, кто считает себя умнее всех.

- Только немногие знают, что Сталин расстрелял много людей…

- Как расстрелял?

Вилли сбит с толку. Сталин расстрелял людей? Это чистая чепуха!

- И всё-таки, - настаивает Рихард.

- Сталин – и расстреливать людей? - нет, этого Вилли представить себе не может.

- Конечно, не сам, - соглашается Рихард. - У него было достаточно людей, которые могли выполнить его приказы. Например, НКВД. И он не только отдельных людей уничтожал, а целые народы выслал в Сибирь.

Вилли не перестаёт удивляться. Как так? Почему он, Вилли, ничего не знает об этом? Почему это скрыли от него? Или Рихард рассказывает ему небылицы? И если это даже так, откуда Рихард это знает? Вопрос уже вертится у него на языке, но он не спрашивает, так как перед ним вдруг возникают картины, проливающие как будто свет на проблему. У его учителя по немецкому языку, Александра Цильке, есть большая домашняя библиотека, которая всегда привлекала читателей из округи. Особенно часто дом посещал пожилой мужчина из соседней деревни, который хромал и носил благозвучную фамилию Варшавский. Он был новичком в деревне и зарабатывал себе на жизнь фотографированием, поэтому его все знали, но что-либо конкретное о нём никто не мог сказать. Он никогда не рассказывал о своём прошлом. Говорили, что он был известным артистом в Ленинграде или ещё где-то и после нескольких лет тюрьмы осел в этой соседней деревне. Вилли было абсолютно ясно, что этот человек много пережил и поэтому многое мог бы рассказать. И то, что его учитель немецкого языка, как и другие пожилые люди в деревне, пережил многие тяжёлые удары судьбы, не вызывает сомнения. Из этого можно сделать вывод, что эти два человека, наделённые богатым жизненным опытом, открывали в уединении библиотеки друг другу души, так как они часто сидели там за закрытыми дверями и вели долгие разговоры. Рихард мог свободно заходить в этот дом и находиться там. Конечно, он мог время от времени случайно услышать что-то из разговоров или его даже посвящали в некоторые тайны.

И всё же для Вилли всё было очень неожиданно. Он лихорадочно копается в памяти. В его голове крутится стая мыслей и не находит выхода. И вдруг в его сознании всплывает расплывчатая картина из детства и, кажется, начинает приобретать всё большую чёткость.

Светлым днём открытая входная дверь влечёт на улицу. Пряный запах полыни и мякины. Усики тыквы карабкаются через плетёный забор, а зрелые стебли конопли дотягиваются до конька крыши. Ворота во двор тоже открыты, и железное кольцо на них сверкает на солнце. Много рук отполировали его, как зеркало. Откуда они только пришли, чужие люди?

- Мы сибиряки, - объяснила бабушка, - а это россияне, они с Волги.

Там что - живут только нищие и бродяги? Почему у них нет домов и еды? Они живут в наших летних кухнях и амбарах. Они сидят за нашим столом и говорят на нашем языке. Они немного говорят, но два слова произносятся снова и снова: война и переселение. Они берут лопаты и копают ямы для проживания, одни на краю деревни, другие на кладбище.

Малыши ищут тепло у печки, ощупывая её, а бабушка сидит у ящика стола, в дрожащих руках последний хлеб:

- Всемогущий господь на небесах, почему ты нас так сурово наказал?

Она, старая женщина, не знала этого. И она могла этого также не знать. Никто ей этого не говорил, как и Вилли, этого никто не говорил.

И позже также, когда война окончилась, никто и слова про это не проронил: ни родители, ни учителя. Или все так твёрдо верили Сталину, как он, Вилли? Так же, как бабушка верила богу? А, может, они просто боялись? Вероятно, боялись. Вероятно, отец тоже боялся….

Небольшое, кажется, незначительное событие застряло в памяти Вилли и не даёт себя стереть. В маленькой комнатке, которая служит и жилой комнатой, и кухней, стоит стол (одновременно обеденный и письменный), над которым висит портрет Сталина в рамке без стекла (стекло тогда было трудно достать): аккуратно зачёсанные назад волосы, чёрные усы, светлый китель, в руке трубка – отсутствует только нимб святого. И в этом ничего сверхъестественного, такие «иконы» висели не только в учреждениях, но и во многих частных домах, особенно в домах сельской интеллигенции. А отец Вилли - учитель по профессии, - один из тех, за кем постоянно следят, так как они отвечают за всё в деревне, так как они приводные ремни большевистской пропаганды.

Портрет, насколько Вилли помнит, годами висел на стене, выцвел на солнце, засижен мухами так, что китель уже не светлый, а пестро-коричневый, и лицо отца всех народов в рубцах от оспы.

Под этой «иконой» Вилли делает уроки. Отец тихо подходит к столу, склоняется над Виллиной тетрадью, берёт трясущимися руками рамку и вынимает портрет. На его лице отражается лёгкое смятение и сжимающий сердце страх.

- Куда Вы его хотите повесить? - Вилли не может допустить мысли о том, что портрет можно просто выбросить в мусор. - Вы же не хотите его выбросить?

Услышав последние слова, отец вздрогнул, и его голос зазвучал хрипло:

- Что тебе пришло на ум? Мы его положим в чулан. Но никому не говори об этом!

Никому не говори… Кого боится отец? Вилли всегда думал, что отец самый сильный и самый умный человек на свете. Он - учитель и преподаёт географию, биологию, физику, математику и даже физкультуру. Почти каждый день к нему приходят люди в поисках совета и помощи. И Вилли даже не допускает мысли о том, что кто-то может соперничать с ним. Правда, имя Сталина всегда на всех устах. И избитые фразы «наш любимый отец» или «мудрый руководитель» большинство воспринимает как нечто данное, не требующее проверки. Для Вилли это было что-то далёкое, что не имеет отношения к жизни в его родной деревне. Но какая-то боязливость, не смотря на это, постоянно присутствует в воздухе, и с ней нельзя покончить.

Правда, в деревне есть некоторые, кто не хочет признавать наглое высокомерие «генералиссимус», но это проявляется только в тяжелом похмелье и воспринимается деревенским большинством, как неслыханное богохульство.

Русский Черепанов, участник первой мировой войны, чей старший сын погиб на войне, хочет залить своё большое горе вином и пропивает весь заработок сапожника. И если его Маруся досаждает ему и упрекает в том, что детям нечего есть, он берёт газету с портретом Сталина на первой странице, стучит тыльной стороной ладони по ней так, что она хлопает и орёт: «Здесь, здесь ваш любимый отец! Он должен вас кормить! А что я? Я ноль». И он сваливается в углу, и с ним уже больше не поговоришь. Следующим утром с похмелья он раскаивается и трясётся от страха.

Вторая глава

Немецкая деревня Шёнталь расположена у чёрта на куличках: на границе России и Казахстана. Большинство поселений - преимущественно немецкие и украинские, которые расположены здесь в сибирской лесостепи, основаны на рубеже веков сразу же после земельной реформы Петра Столыпина. Обширные плодородные угодья привлекали, несмотря на суровый климат, безземельных крестьян из Поволжья и Украины. Дедушка и бабушка Вилли отправились в это опасное путешествие в 1906 году, чтобы в забытой богом дали найти новое Эльдорадо. Землю, куда они тогда прибыли из «Россеи» и забили первую сваю в целину, они называли «дикой Сибирью» и были твёрдо намерены добиться перемены в своём жалком, голодном, полном лишений существовании. Для Вилли эта лесостепь стала близкой землёй его детства, того безрадостного детства в тяжёлые военные и послевоенные годы. Но это был также мир его желаний. И эти мечты висели как блестящие жемчужины над провалившейся крышей из дёрна маленького родительского домика и дарили веру и утешение. Но в голодные годы горошины дороже жемчужин, и он со своими сёстрами ходил искать горох, ягоды и грибы. Берёзовые леса, к счастью, щедро отдавали свои богатства. Пожилые люди, которые первыми обосновались здесь, рассказывали иногда почти невероятные вещи: старые корни берёз в густых лесах, козлобородник в степи, за колёсами повозки оставались красные следы от раздавленной земляники. Эта деревенская идиллия давно закончилась. По всему этому проехал плуг освоения целины.

Дедушку по материнской линии Вилли никогда в жизни не видел. Он был одним из сорока тысяч российских немцев, которых смела первая мировая война в Турции. Что касается дедушки по отцовской линии, то в его памяти осталась лишь расплывчатая картинка.

Он сидит на лавке у высокой русской печи, которая занимает четверть маленькой комнаты, и смотрит сонно на луч света, который падает через маленькое окно, и рисует на полу жёлтый квадрат с всевозможными кружевами. Дверь открывается, и кто-то подходит к нему. Он узнаёт его по бороде. Это дедушка. У него что-то в руке, он каждый раз что-нибудь приносит. Потом он обычно берёт Вилли на колени и позволяет ему играть с бородой. И Вилли потом спрашивает, можно ли ему вырвать один волосок, конечно, седой. Дедушка разрешает. «Но только один», - говорит он.

В этот раз он оставляет Вилли сидеть на печке. Он только протягивает ему с грустной улыбкой бумажный кулёк, из которого выглядывают разноцветные фруктовые карамельки. Вилли энергично принимается за них. «Это всё тебе», - говорит дедушка. Он берёт в руки Виллину голову и крепко прижимает её к щеке. Волосы щекочут нос и подбородок. Потом он снова уходит, а Вилли слышит, как бабушка говорит:

- Ну, вот и отец должен уйти. И кто знает, вернётся ли он…

Она была права, наша бабушка. Он никогда больше не вернулся. И никто не знает, где он похоронен.

Но почему ему нужно было уйти, если он не хотел? И куда ему нужно было идти? Этот вопрос долго занимал Вилли. Но ответ на этот вопрос он получил только многие годы спустя.

Дедушка Вилли был раньше учителем и пономарём. Жизнерадостный мужчина и само миролюбие. Он был начитанным человеком и в годы советской власти, когда должен был оставить профессию пономаря, всё равно оживлённо общался со своими односельчанами. Он был до некоторой степени подкован и в русском языке и литературе и даже переводил рассказы и стихи на немецкий язык. Однажды он собрал вокруг себя небольшой круг слушателей и прочитал свой новый перевод. Это было стихотворение Пуришкевича, написанное незадолго до революции. Как он пришел к этому еретическому произведению, осталось тайной. Может быть, он случайно обнаружил его в своих книгах дореволюционного времени.

Ничего не видно, никаких следов,

Неразбериха – люди, проститутки.

Высоко реет красный флаг -

По городу течёт сброд.

Ни чести, ни совести, Всё бесстыдно и загажено…

Остаётся только ругаться:

Чёрт побери!

На следующее утро пришёл уполномоченный представитель и забрал его. Ему только дали время попрощаться с родными. Кого интересовало, что ему было уже за шестьдесят. Кого интересовало, что его здоровье оставляло желать лучшего. Он был врагом народа, и его нужно было обезвредить. Это назвали антисоветской агитацией. А донесли на него люди из его рядов: деревенские активисты, молодые, чрезмерно усердные комсомольцы.

Отца из семьи забрали холодной зимой. Подъехала большая повозка. Несколько человек уже сидели в санях и были укутаны в шубы. Кучер спешил. «Смотри за детьми», - сказал отец матери. Потом он обнял их и побежал со своим узелком к саням. Лошади сразу же помчали, подняв снег. Они уехали.… Через несколько недель пришло письмо из Воркуты. Оно пахло морозом и полярной ночью.

Осенью в дом пришли чужие люди. Они что-то искали. Они поднимались даже на крышу сарая и протыкали железными прутьями сено…

Что же они искали, спрашивал себя Вилли. Может быть, они хотели пощекотать нервы американцам, что они так поздно открыли второй фронт? Америка должна нам подчиняться, говорила учительница…

Потом они нашли в кладовке немного проса и сказали: воровство. Это означало год тюрьмы. И они забрали мать. Кто же тогда остался, так это была бабушка и пять девчушек, которые стояли рядом с ней как органные трубы.

На рождество бабушка поставила красивую берёзовую ветку и нарядила её цветной всякой всячиной, которую, бог знает, где она раздобыла. И несмотря на то, что в доме ничего съестного не было, бедная женщина всё же не хотела отказываться от хороших старых обычаев и нравов и подготовила даже маленькие подарки для каждого. Как распорядилась бабушка, старшие дети должны были рассказать небольшие стихи. С возрастающим нетерпением все ждали поздних гостей - Деда Мороза и Христова Младенца.

Наконец, на улице постучали в дверь, и с большим шумом они вошли. Впереди - Дед Мороз. На нём была вывернутая наизнанку шуба и большие подшитые валенки, с которых он отряхнул снег. В его правой руке была сучковатая палка, а в левой - мешок с подарками. Он хромал. И Вилли подумал: Он тоже был на фронте или в трудармии? На Младенце Христове был сверх зимнего пальто белый халат, и он не выглядел таким стройным, какой была «Снегурочка» на картинках в книгах сказок. Вилли был несколько разочарован, он ожидал большего. При виде грубой палки в руке деда Мороза он совершенно забыл выученное стихотворение. Ища помощи, он оглянулся на бабушку. Дед Мороз стоял непосредственно перед ним, постучал палкой по полу и подождал. Неожиданно стихотворение вспомнилось, и Вилли поспешил рассказать его, пока оно снова не вылетит из памяти:

- Вот стоит деревце с красивыми ветвями, у нашего господа оно самое лучшее.

Он облегчённо вздохнул и получил свой подарок. Бабушка была им довольна. Следующим на очереди был Роберт. Он казался очень уверенным и должен был рассказать стихотворение о младенце Христове. Он сделал шаг в сторону, остановился перед закутанной женщиной, принял молодцеватую позу и сказал:

- Младенец Христос толстый и маленький, если ты нагнёшься, ты сразу описаешься.

Бабушка вскочила со стула, хватая от возбуждения воздух:

- Кто научил тебя этому? Это был наверняка соседский озорник.

Бабушка была уверена, что Роберт не мог до этого додуматься. Как обычно, она подозревала соседского мальчишку Петера Кайзера и ругалась дальше:

- Пусть только придёт к нам!

Она схватила Роберта за ухо, оттащила его в угол и поставила на колени. Это было самым строгим наказанием, каким она наказывала за умышленные проделки. Дед Мороз не вмешивался, но ему, вероятно, было жалко малыша.

После Нового года наступили морозные январские дни. Ранним утром начался сильный буран. Вилли семенил по узкой заснеженной улочке. Его телогрейка была ему слишком велика и болталась вокруг колен. В больших подшитых валенках он всё время спотыкался в только что наметённых сугробах, лежавших поперёк улицы. Надорванные уши его меховой шапки трепал ветер.

В школе было не теплее. Ученики сидели в зимних пальто и варежках. На чернильницу надо было постоянно дышать, чтобы чернила в ней не замерзали. Лёгкий выдох выходил изо рта белыми облачками и осаживался толстой изморозью на оконных стёклах.

Но в классах, по крайней мере, было не так ветрено, как на улице. Несмотря на это, Вилли стало дурно, когда он вошёл в класс. И не только потому, что он не решил задачу по математике. Вилли, конечно, знал, что он получит по заслугам от Эллы Александровны, но это было не самое плохое. Он знал, что сейчас все его товарищи сидят там и ждут его. Он вчера пообещал им принести из дома кусок хлеба побольше, и они снова будут дразнить его и насмехаться над ним.

Он теперь уже не знал, как это произошло, но десять мальчиков его класса однажды решили приходить в класс немного пораньше, чтобы вместе позавтракать. При этом все должны были показать принесённую еду и разложить её на учительском столе. После этого вся «провизия» делилась или по-братски одинаково, или справедливо (по росту и полноте). (Сталинская политика обобществления, вероятно, сидела у них в крови). Чтобы не позориться, каждый выпрашивал дома большой кусок, что далеко не всегда удавалось. Каждый приносил, сколько мог, и иногда бывало, что кто-то сегодня доставал из портфеля большой кусок, а завтра у него не было ни крошки. Порция Вилли была всегда одинаковой. Его нытьё и мольбы не могли смягчить бабушку.

- Ты не один у нас, есть ещё четыре рта, которые хотят есть…

У некоторых соучеников это вызывало недовольство. И не потому, что его куски хлеба были всегда одного размера и веса, а так как они были очень маленькие. (Качество хлеба тогда, вероятно, не играло роли). Что он мог сделать, если у бабушки была твёрдая мера: три пальца в ширину, два пальца толщиной и один палец длиной. Что было сверх того, это уже рассматривалось как зло. Когда Вилли проскользнул через приоткрытую дверь и хотел пробраться к своей парте, Пётр Кайзер, сидевший за учительским столом, ухмыляясь, позвал его к себе. Его жест был однозначным. Вилли достал из ранца бедное пожертвование и положил его на край стола. Его кусок хлеба был не только меньше остальных, но и сильно отличался от них своей темнотой. И из него предательски выглядывали замешанные в тесто картофельные очистки. Кайзер снова ухмыльнулся и пренебрежительно посмотрел на Вилли. Класс расхохотался. Один даже валялся на парте, визжал как поросёнок, и стучал ногами. Это был маленький Гансик, как они звали противного Штайнбрехера. При этом это был просто маленький неприметный человек, которому Вилли мог бы плюнуть на голову. Природа обделила его физически, но за это закачала в него столько энергии, что он ни одной минуты не мог усидеть спокойно. Чистая ртуть. Что у него к тому же была фамилия Штайнбрехер, была уже насмешкой судьбы.

Петер Кайзер приказал успокоиться. Его все боялись и уважали. И Штайнбрехер тоже. Его почти военная выправка, спокойный тон, шутки, которые он проделывал иногда даже с некоторыми учителями, и не последнее, стрижка под солдатскую пилотку всем нравились. Вилли вернулся на свою парту и почти заплакал.

В это время в дверях показался Серёжа Пархоменко. Он молча огляделся и начал играть ушами. Он это делал очень искусно. Так он приветствовал класс. Снова все захохотали. Сейчас и Кайзер засмеялся. Серёжа был потрясающим - стоило ему показать только палец, и уже все начинали хохотать. Он упал на первую парту и шлёпнул свой портфель на стол. Неторопливо открыл замок, заглянул прищуренными глазами в открытый портфель и таинственно прошептал на русском языке с сильным украинским акцентом: Сумка, сумка, шо у тебе е?, что обозначало, ранец, ранец, что у тебя внутри? И вслед за этим: Ах, пышка! Двумя пальцами, как будто он боялся обжечься, достал из портфеля пол-лепешки и положил её при общем веселье на учительский стол.

Последним пришёл Амантай и положил обычный таба-нан, казахский блин. Ну, можно было начинать делить. Маленького Гансика почти забыли. Он попробовал возмутиться. Но Петер его быстро урезонил. Вилли опять получил свой чёрный кусок хлеба. Кроме этого, ему достался ещё кусочек таба-нана Амантая, от которого он горько отказался, несмотря на то, что у него уже слюнки текли. Хлеб моментально был съеден. И когда приплелись девочки, и вскоре за этим в класс вошла Элла Александровна, на столе не было ни крошки.

Беда не приходит одна. Элла Александровна принялась за Вилли первым. Как будто она знала, что он сегодня не решил задачки. Он какое-то время пытался её решить, но ничего не получилось. У него был заскок. Дома ему никто не мог помочь. Для бабушки его задачки были полностью непонятными вещами, и у неё были ещё другие дела. У Анны, которая была несколько старше его, на него времени не было, а другие малыши вообще не принимались в расчёт. Элла Александровна, конечно, помогла бы ему, если бы он вчера зашёл к ней. Она всем помогала. И она могла материал повторять так долго, пока он, наконец, не доходил до котелков её первоклассников.

Вилли также хотел сходить к учительнице, но кое-что случилось, что он не мог пропустить. Их корова телилась. И ему нужно было сходить за дядей Муканом. Мукан был дедушкой Амантая и жил по соседству. Старик сразу же пришёл, прихрамывая, и был какое-то время в хлеву. Потом он принёс в комнату на руках скользкого маленького телёнка и положил его в угол на солому для подстилки, рядом с кроватью Вилли и Роберта. И оба потом сидели на много раз заштопанном мешке с соломой и радовались неуклюжим движениям телёнка на тонких ножках, пока бабушка не задула перед их носами керосиновую лампу и весь спектакль не погрузился в темноту.

Итак, Элла Александровна вызвала Вилли первым. Он встал, переступил с ноги на ногу, однако выходить к доске не собирался. Учительница терпеливо ждала.

- Что случилось, Вилли? – спросила, наконец, она. - Почему ты не выходишь к доске? Вилли помялся ещё какое-то время, а потом выпалил:

- Потому что не хочу.

Учительница едва со стула не упала. Подобного она не ожидала. Она дара речи лишилась. По рядам пронёсся шепот. На соседней парте кто-то прыснул. Это снова был маленький Штайнбрехер. Петер Кайзер, который сидел сзади него, сильно стукнул его по затылку. Малыш зашипел как кошка, но стал тише воды, ниже травы.

Элла Александровна оставила Вилли в покое. Она работала с другими учениками. И на других уроках она тоже не вызывала его. Как будто его вообще не было. Он был для неё нулём, вакуумом. Только когда уроки закончились, она оставила его на несколько минут и озабоченно спросила, почему он не решил задачи.

Он не смог их решить, был ответ.

– Но ты мог бы прийти ко мне. Я всегда помогала тебе.

- Я был болен, - солгал Вилли.

Она положила руку ему на лоб. Её рука была теплой, и было приятно. Так делала мама, когда она была ещё дома. Элла Александровна покачала обеспокоенно головой и отпустила его. Ближе к вечеру она пришла к ним домой. Он ожидал плохого, но ничего не произошло. Его учительница помогла ему сделать домашние задания и делала то тут, то там что-то по хозяйству. Потом она ушла, и Вилли был ей благодарен, что она не нажаловалась бабушке.

Ночью Вилли долго ворочался на кровати. Только после того, как он окончательно решил выполнить свой план, который он придумал вечером, он погрузился в глубокий сон.

Утром он встал рано, его никто не будил. Он молча и равнодушно отреагировал на то, что бабушка его похвалила. Также молча и равнодушно взял свою утреннюю порцию еды. Как только за ним закрылась дверь комнаты, он проскользнул через тёмный коридор в маленькую кладовку и пробрался ощупью к корыту, в котором месили тесто. Он точно знал, где оно стояло, и мог обойтись без света. Он также был почти уверен, что в нём лежали несколько буханок хлеба. И если бабушка не точно считает, то она не заметит пропажу одной буханки. Он протянул руку под грубую мешковину, какой было покрыто корыто, и сразу же наткнулся на твёрдую горбушку круглого хлеба. Он достал её, спрятал под телогрейку и выскользнул на улицу.

На улице было морозно, но его голая рука не чувствовала холода. Хлеб, казалось, был горячим. Он чувствовал пальцами маленькие угольки на плоской стороне хлеба (его пекли прямо на жару), они обжигали как огонь. Но он не обращал внимания на это, его занимали другие мысли. Сегодня вы все будете хлопать ушами, думал он не без злорадства.

Не раздеваясь, Вилли, как танк, проскочил по коридору и вбежал в класс. Он с силой швырнул буханку на стол. Все вытаращили глаза. Вилли был героем дня. По сравнению с его буханкой все другие приношения были только жалкими крошками. Его засыпали комплиментами, и он буквально купался в лести своих одноклассников. Хлеб быстро поделили. Все жевали, как кролики.

- Сегодня мы до отвала наелись! - крикнул маленький Гансик.

- Смотри, чтобы тебя не пронесло! - заметил кто-то.

Все засмеялись, и Вилли был на седьмом небе. Весь день в школе было солнечно.

Но дома надвигалась гроза. Уже с улицы Вилли слышал шум и плач бабушки:

- Кто, Господи, украл хлеб? Ума не приложу!

Вилли ещё не закрыл за собой дверь, когда она так сильно закричала на него, что он вздрогнул, как от удара плёткой:

- Может быть, это был ты, кто взял хлеб из корыта?

Вилли отрицательно покачал головой. Теперь старушка полностью обессилела. Без сил, бледная, она опустилась на стул и заплакала:

- Всемогущий бог на небе! Чем мне теперь кормить малышей? Последняя буханка хлеба пропала. Её должно было хватить ещё на три дня, пока я ещё что не насобирала бы. Кто-то же должен сказать, кто украл хлеб – не Мукан же или Элла Александровна!

Едва она назвала эти имена, Вилли вскочил со стула и закричал от ужаса:

- Нет! Нет!

Бабушка с удивлением посмотрела на него:

- Что, нет? - спросила она и серьёзно посмотрела на него.

- Ну, не… Элла Александровна… - выдавил он из себя и замолчал.

Он понял, что выдал себя и сосредоточился. Он увидел, как бабушка медленно поднялась и направилась к нему. Ему показалось, что она особенно смотрела на его уши, и он закрыл их руками.

В эту минуту отворилась дверь, и сосед Мукан шагнул через порог. В руке у него была плоская тарелка, на которой лежали два свежеиспечённых казахских блина. Он поздоровался и поставил тарелку на стол. Бабушка отпустила Вилли и вопросительно посмотрела на Мукана.

- Малыши, конечно, голодные, сказал Мукан. Я тут принёс … мало-мало… немного блинов … поесть.

Потом он посмотрел на Вилли, и этот взгляд узких косоглазых глаз был острым, как удар ножом. Вилли сразу стало ясно, что старику рассказали о его воровстве. Амантай, свинья, наябедничал, конечно, на него. Об этом Вилли раньше не подумал. Ну, а теперь он в западне. Но глаза Мукана неожиданно как-то сразу стали приветливее. Улыбаясь, он подошёл к Вилли, положил ему руку на голову и сказал:

- Бил, Бил (так он его всегда называл), ты не должен так поступать! Цап-царап - нельзя! Не хорошо, шайтан!

Бабушка, молчавшая до сих пор, пришла в себя и настоятельно спросила:

- Теперь ты мне скажешь, кому ты отдал последнюю булку хлеба?

- Одноклассники тоже были всё время голодными, - робко пояснил Вилли. Он же не знал, что это была последняя буханка. И вдруг замолчал, его душил комок в горле.

Летом, когда ночи были тёплыми, Вилли и Роберт могли спать на сеновале. Это был пик их радостей. Здесь пахло лесом и лугом, сушёной земляникой и травами. Свежий воздух шёл им на пользу, и они спали, как сурки. На следующее утро они чувствовали себя как вновь рождённые. Но им не нравилось, что они вечером должны были рано ложиться спать на перину, правильнее сказать на травинки, как приказала бабушка. О бунте не могло быть и речи, так как бабушка была строгой. Кто её хоть раз не послушался, мог не рассчитывать на следующий обед, он с железной последовательностью лишался его. А еды и без этого было мало. Итак, они должны были смириться, по крайней мере, пока находились в её поле зрения.

До темноты они уже были на своём душистом ложе. Они приглушали свои голоса до шёпота, чтобы не давать бабушке повода для подозрения. Они знали, что она могла каждую минуту появиться внизу у низенькой стремянки, чтобы провести ежедневный контроль.

Здесь на чердаке было совершенно темно, хотя на улице только смеркалось. Через чердачное слуховое окно светила вечерняя звезда. Где-то поблизости фыркала лошадь. Рядом в ограде корова тёрлась боками о стойку. Кроме этого было таинственно тихо. Но мальчики всё же знали, что деревня не спит. Когда они сегодня проходили мимо клуба, можно было подумать, что будет кино. Они хотели убедиться и посмотрели в окно. И, правда. Там стояло много жестяных коробок с аппаратурой и катушками фильма. Рядом маленький мотор, который всегда так приятно пах бензином. Так как тогда в деревне ещё не было электрического света, хромой Гейне, киномеханик, должен был с помощью этого мотора производить электричество, когда он хотел показать своим односельчанам фильм. Этот сильный запах бензина каждый раз вызывал у мальчиков приятное предчувствие.

В напряжённом ожидании они прислушивались к вечерней тишине. Где-то на другом конце деревни завыла собака.

- Волк, - шепчет Роберт Вилли на ухо.

- Эх ты! - говорит тот презрительно. - Это собака.

- Если собака воет, - шепчет дальше Роберт, - то кто-то умер. Бабушка всегда так говорила.

- В деревне никто не умер, - говорит Вилли тоном всезнайки.

Роберт не прекращает шептать:

- Тогда на фронте кто-то погиб.

- И это исключено, так как война окончилась. Об этом рассказала учительница в школе.

- Почему же тогда отец и мать не возвращаются домой? - хочет знать Роберт. - Где они так долго?

Во дворе раздаются шаркающие шаги. Мальчики сразу узнают бабушкины худые галоши. Она еле передвигается по двору, подходит к лестнице, тяжело поднимается на вторую ступеньку, так что лестница скрипит. Бабушка кричит в открытую дверь чердака:

- Вилли, Роберт! Вы уже в гнёздышке?

Сначала отвечает Роберт, придавая своему фальцету заспанный тон:

- Да-а.

Бабушка не довольствуется только голосом Роберта. Но Вилли не сразу отвечает, он заставляет старушку немного поволноваться. Только после её второго вопроса, он, ворча, поворачивается на другой бок и бормочет, как в глубоком сне:

- Да что случилось, а? Кто это?

- Ну, спите, спите, бедняжки! Завтра снова будет день.

Она поднимает руку, закрывает маленькую дверь и засовывает крючок в проволочную петлю. Она всё же не доверяет своим внукам. Лестница снова скрипит, галоши шаркают по двору, дверь дома тихо поскрипывает и закрывается.

Они подскочили, как по команде, и одним прыжком оказались у двери. В углу за доской был ржавый напильник, который они хранили как сокровище. Это был их ключ, который им обеспечивал дополнительную, личную свободу. Вилли просовывает напильник острым концом в узкую щель между дверью и дверным проёмом, поднимает крючок и открывает дверь. Тихо, как кошки, они спускаются с лестницы и проскальзывают в огород с картофелем. Они не хотят опаздывать, они хотят смотреть фильм. Он про войну. В этом они не сомневаются. Уже название говорит об этом: Падение Берлина.

До наступления темноты хромой Гейне не начинает, так как в клубе нет занавесок, и вообще ничего нет, чем бы можно было затемнить помещение. Но сейчас как раз время, и им нужно спешить. Им всё понятно, остаётся только одна мелочь. Они не знают, удастся ли им на сей раз незаметно пробраться в зрительный зал. Денег на билеты у них, конечно, нет.

Обычно хромой Гейне сам стоит в дверях и продаёт билеты. Проскользнуть у кого-нибудь за спиной вообще невозможно. У Гейне глаза, как у рыси, и он сильный, как бык. Если он схватит кого-либо из хитрецов, то тот получит такой пинок под зад, что ещё долго будет далеко обходить клуб. Но когда Гейне чем-либо занят, то его замещает завклуба Фрик. Тот жалеет маленьких сорванцов и закрывает глаза на то, что они слоняются у двери.

Паршивцы злоупотребляют его добротой и проскальзывают группами в зал, так что хромой Гейне начинает орать.

- У меня план! - кричит он тогда. - Я не могу вам бесплатно кино показывать! Я вообще в вашу деревню больше не приеду!

Гейне может очень сильно разозлиться. Сам Фрик его боится, поэтому он сегодня этого не разрешает. Итак, этот путь сегодня для обоих закрыт. Но имеются и другие возможности посмотреть фильм бесплатно. В одном из многих окон нет стекла. Само собой разумеется, это одно из нижних, которое разбито. Было бы смешно, если бы кто-то разбил верхнее окно.

Мальчики уже днём разработали план. Сначала Вилли поможет пролезть Роберту. Он худенький и гибкий, как прут. Плечи Вилли несколько шире. Ему сначала нужно протянуть правую руку, потом голову, а потом уж и плечи легче пройдут. Зад уже не застрянет. Бабушка обычно говорит: Прошёл через собаку, пройдёшь и через хвост…

Они перепрыгнули через забор и посеменили к клубу. Но им в этот раз не повезло. Не было ни одного разбитого окна, кто-то вставил стекло. На углу томятся ещё несколько мальчишек из округи. Они должны что-нибудь придумать. Но их положение кажется безысходным. Что делать? Снова разбить окно? Нет, на это у них кишка тонка. Они долго слоняются вокруг клуба и не знают, что делать. Перед дверью фыркает мотор. Начинает моросить дождь. Они проскальзывают в тамбур и трясут дверь, ведущую в зрительный зал. Она закрыта изнутри. Что же им делать? Может, мотор отключить? Нет, это не пойдёт, они боятся эту громыхалку, а ещё больше киномеханика. У мужчины хромая нога и коротко подстриженная голова, но очень широкие плечи. Они часто видели его голым. Его мускулы такие тугие, что можно подумать, он состоит из одних дубин.

- Ба! - вдруг кричит вдохновенно Петер Кайзер. По его голосу можно догадаться, что в его котелке зажглась божья искра. - Ба! На улице дождь идёт!

- Ну и что? - спрашивает, ничего не понимая, Вилли.

Петер быстро поясняет:

- Если зажигание намокнет, мотор заглохнет. Тогда Гейне придётся поставить его в коридор.

Всё сразу стало ясно. Все прячутся в тёмном углу и замолкают. Они знают, скоро должен быть перерыв. Когда заканчивается кассета, Гейне должен включить свет на сцене, чтобы вставить следующую кассету. Кайзер немного ждёт и стучит в дверь.

- Дождь идёт! - орёт он своим громким голосом. - Дождь идёт!

И вслед за этим шмыгает в темноту к другим мальчишкам.

Дверь открывается. Гейне и завклубом Фрик выходят в коридор. Они проходят мимо мальчиков, не замечая их. Как только их спины исчезли в дверном проёме, мальчишки, как привидения, шмыгают в зрительный зал и мгновенно располагаются на полу перед экраном. Они неприхотливые посетители кино.

После небольшого перерыва фильм продолжается. Они сидят непосредственно перед экраном и должны задирать головы, чтобы что-то увидеть. Они не всё понимают, о чём говорят там наверху. Но они видят и слышат, что стреляют и кричат слово «победа». Они слышат, как трещат пулемёты, взрываются гранаты, гремят самолёты. В зале и без того шумно. В громкоговорителе ужасно трещит. На улице гремит гром. На сцене жужжит и гудит киноаппарат. У двери в тамбуре стучит мотор. Но мальчишек это не касается. Они смотрят, как советские войска неумолимо идут вперёд, они видят, как фашисты убегают, сломя голову, и они протягивают свои худенькие, как веретено, руки, они сжимают свои маленькие кулачки, они подскакивают и кричат во всю глотку: Так! Так! Давай! Ура! Ура! Победа!

Вдруг фильм прерывается. Экран тёмный. Ошеломлённые, они оглядываются. На сцене горит неяркая лампочка. Хромой Гейне спускается по лесенке и идёт, прихрамывая, между рядами. Он подходит прямо к мальчикам. Его громкий голос раздаётся в зале:

- Сорванцы проклятые! Даже если вам разрешают смотреть, вы не можете молчать. Вон, иначе я отколочу вас, что искры из глаз...

Как стая вспугнутых воробьёв, все поднимаются и убегают. Только на улице, под моросящим дождём они понимают, что фильм ещё не закончился. Берлин ещё не пал. От них скрыли самое интересное: Победу советских солдат. Их победу.

Они поднялись на сеновал, закрыли снова дверь. Роберт тянул её с внутренней стороны на себя, а Вилли с помощью напильника затолкал крючок в проволочную петлю. Только когда они стали раздеваться, заметили, что их брюки до ниточки промокли. Они повесили их на балку и легли спать.

Они могли теперь спать с чистой совестью, пока бабушка не разбудит их рано утром. Но заснуть не удаётся. Чего-то не хватает. Им кажется, будто они что-то потеряли, и эта потеря кажется им невосполнимой. Они же знают, что война окончилась и что родители должны скоро вернуться. Они ведь тоже на фронте. Они не знают, что означает «трудармия», но это звучит как «армия» и «фронт». Итак, они вместе со всеми принимают в этом участие. И они, мальчики, не увидели, как завоёвана великая победа. Это позор. Как им смотреть в глаза отца, когда он вернётся? Кто знает, когда хромой Гейне снова привезёт фильм. Это бывает не часто. И если он снова привезёт фильм, то это может быть другой, в котором только целуются и обнимаются, что нравится взрослым. Такие фильмы им не нужны. Они хотят смотреть, как штурмуют рейхстаг, они хотят смотреть, как поймают Гитлера.

И кроме того Роберт расстроен, что среди солдат он не увидел отца. Он и не мог увидеть его в фильме, поучает его Вилли. Это не настоящие солдаты. Им учительница рассказывала. Это только артисты и всё только игра…

- Знаешь что? - у Роберта новая идея.

Они тоже могут стать артистами и играть в войну, считает он. Они могут бить фашистов, так что они будут драпать, теряя стоптанные башмаки.

Это хорошая идея, думает Вилли. У Роберта полезные идеи, надо отдать ему должное. Они могут действительно играть в войну и сами защищать свою страну. Как в кино. Но они доведут войну до конца. До победы.

Следующим утром, после того как бабушка освободила их из «надёжного номера», они сразу отправились к соседям, чтобы стать солдатами. Объявили полную мобилизацию. Отечество в опасности! Враг ещё не полностью разбит. Наши отцы и матери ещё не вернулись. Мы должны им помочь.

В назначенное время все собрались на краю деревни, сразу за огороженным садом тёти Лизы. Отсюда простирается густой ивняк вплоть до ручья. Здесь они постоянно играют. Здесь будет линия фронта. Мальчики приходят со всех сторон. У каждого изготовленное им «ружьё» или «пистолет-пулемёт», простая палка с веткой посередине, которая служит магазином.

Приходят около двадцати «человек», считая малышей, которые едва стоят на своих рахитовых ножках.

Быстро провели линию фронта. Это узкая дорога, которая извивается вниз к ручью.

По-другому дела обстоят с вражеским лагерем. По правилам игры все должны разделиться на две группы: наши и фашисты. Это как раз и является подводным камнем, о который грозит разбиться план Вилли. Нет никого, кто бы хотел быть немецким фашистом. Все хотят играть наших. Вилли просит одного за другим, он их умоляет, они же должны играть противника. Только играть, только, так сказать, играть роль немецких фашистов. Поэтому они далеко не фашисты, если они однажды сыграют эту роль. Вилли, как генерал, обходит ряд присутствующих. Он с надеждой смотрит всем в глаза. Но они опускают глаза и молчат. Вилли не верит, что план ни с того, ни с сего, провалится. Как так? Неужели все его старания напрасны? Всё коту под хвост?

- В фильме фашистами тоже были не настоящие фашисты! - отчаянно кричит он. - Это были артисты. И если они хотят играть в войну, то у них должен быть враг. Им нужны фашисты и им нужен Гитлер, которого они должны разбить. Как они должны победить врага, если его нет? Опять молчание.

- Можешь и сам… - неожиданно раздаётся голос из заднего ряда.

Вилли смотрит. Это Петер Кайзер. Как он пришёл сюда? Кто его позвал?

- Что - сам? - спрашивает, не понимая, Вилли.

- Сам играть Гитлера, - заканчивает Кайзер свою мысль.

Ах, ты, жулик, думает Вилли. Он до глубины души возмущён этой наглостью. Что за идеи у парня!

- Я? - орёт он. - Я хочу играть Сталина. Почему я должен играть Гитлера?

- Мы тоже! - кричат все вперемешку. - Мы тоже хотим играть Сталина.

Вилли не находит слов.

- Смирно! - кричит он, имитируя военную команду. - Слушать мою команду!

Шум постепенно затихает, но Вилли еще сам точно не знает, что он, собственно говоря, хочет сказать. Только через несколько минут он собирается и говорит:

Что же это за военная игра, если у нас двадцать Сталиных и ни одного Гитлера?

Опять молчание. И Вилли должен признать, что его план полностью провалился. Ничего уже нельзя спасти. Он не знает, что делать, он зашёл в тупик, он чувствует, как у него внутри уходит восторг и уступает место гнетущему разочарованию.

И снова ему на помощь приходит Роберт.

Он вдруг кричит своим чистым голосом и показывает протянутой рукой в огород тёти Лизы.

- Кто? - ошарашено спрашивает Вилли.

- Гитлер, - шепчет тот таинственно.

Все взгляды непроизвольно направляются налево. В огороде стоит жалкое пугало в старой худой солдатской шинели. На его «голову» надет помятый ночной горшок, который как-то похож на шлем.

События развиваются молниеносно. Кто-то дал сигнал к атаке.

- Вперёд! - кричит Петер Кайзер.

- Ура! Ура! - кричат остальные.

С обнажёнными «штыками» и многоголосым шумом орудий вся ватага переваливается через забор и штурмует пугало. Малыши, для которых забор слишком высокий, протискиваются между рейками, застревают в усиках тыкв, падают, поднимаются и бегут вперёд. Не успевает Вилли оглянуться, как «шлем» слетает с головы «Гитлера» и становится снова ночным горшком. Пугало растащено, трухлявая ткань солдатской шинели трещит и разлетается маленькими кусочками.

- Гитлер капут! - кричат они. - Гитлер капут.

Кочаны капусты неожиданно принимаются за фашистских солдат. И уже не довольствуются многочисленными «вспышками огня», втыкаются штыки, бьют их «прикладами».

- Стой! - кричит Вилли. - Стой! Что же вы делаете?

Но его голос не слышен в адском шуме. Но все отчётливо слышат ругань тёти Лизы.

- Всемогущий боже! Что здесь произошло? Паршивцы! Бесстыдники! Убирайтесь отсюда, гады. Разрази вас гром!

Их как ветром сдуло, все уже на краю леса и заползают в тень ракит. Ещё долго они слышат вслед ругань тёти Лизы.

- Да разразит их гроза! Всю капусту повредили, живодёры проклятые. Ну, подождите, ублюдки!

Домой они не спешили. Им было страшно. Если тётя Лиза видела Вилли и Роберта и узнала их и пожалуется бабушке, поднимется шум. Тогда они наверняка получат. Их выпорют. Но это ещё не самое плохое. Бабушка усилит вдвое, даже втрое надзор над ними. А это не годится. Как назло сейчас, когда их головы полны новых планов.

К вечеру они тащатся домой голодные, с тяжёлым сердцем. Бабушка сидит на скамейке у ворот и осуждающе качает головой.

- Боже! Боже! Неужели вам ни капли не стыдно? Целый день слоняетесь, неизвестно, где и ничего не делаете …

Она говорит это спокойным тоном и глубокой горечью в глазах, и у Вилли тяжело на душе. Он чувствует, как у него сжимается сердце и как кровь подкатывает к голове. Роберт останавливается перед бабушкой, принимает молодцеватый вид, теребит свою слишком короткую рубашонку, прикладывает руку к кепочке, которую носит сломанным козырьком назад, приветствует по-военному и с серьёзным выражением лица рапортует:

- Товарищ бабушка! Гитлер капут! Мама и папа скоро вернутся.

Бабушка смеётся, потом она притягивает обоих к себе и обнимает их.

- Да, да, бедняжки … Её голос звучит трогательно.

Она берёт уголок фартука и прижимает его к глазам.

На следующий день мальчики идут в лес, чтобы собирать хворост на зиму. Под кустом шиповника они неожиданно находят в густой траве аккуратно сделанное гнёздышко с пёстрыми яйцами. Они даже боятся дотронуться до гнёздышка, так как яйца кажутся прозрачными. Они долго гадают, что за птица отложила такие маленькие яйца. Вдруг Вилли показалось, что за ними кто-то наблюдает. Он оборачивается. За спиной он сначала видит две ноги в слишком коротких брюках. Он приглядывается и узнаёт своего соседа Принца. Его волосы коротко подстрижены, лицо худое и бледное. Весь его облик какой-то неряшливый. Правой рукой он придерживает на спине вязанку хвороста. Левая рука вяло висит. Он ничего не говорит, он какое-то время лишь смотрит на мальчиков, и его морщины растягиваются в добрую улыбку. Потом он идёт дальше, и у Вилли впечатление, что он каждую минуту может упасть под тяжестью хвороста.

Карл Принц и его жена Эмма относятся к депортированным немцам с Волги, их в деревне зовут «россейцами», от русского слова «Россея» (Россия). Большинство прибывших построило землянки из кусков дёрна и обустроились на зиму. Но Карл и Эмма долго бродяжничали, и только к осени выкопал на краю леса яму, покрыл её жердями и хворостом, соломой и глиной и обитает там уже второй год. Он живёт как отшельник, молчаливый и замкнутый. Он, кажется, погружён в прошлое и не ищет контактов с окружающими его людьми. Вероятно, он не справился с резким поворотом в судьбе, это подрезало ему крылья. Вилли не знает подоплёки, но ему жаль мужчину. Даже у его фамилии что-то сказочное и таинственное. Всегда, когда он видит его измученное выражение лица, он про себя думает: Почему принц должен так жить? Почему ему выпала такая судьба? Не стоит ли за этим колдунья, которая заколдовала его? Может быть, даже это его жена, жизнелюбивая «принцесса» Эмма. Она совсем другой человек. Подвижная, словоохотливая, она ходит из дома в дом и вечером в фартуке всегда что-нибудь приносит в землянку. От цыганки она отличается только тем, что у неё не чёрные, а рыжие волосы. Поэтому её нередко дразнят. Но она не обращает на это внимания, и у неё всегда готов меткий ответ:

- Чёрный - чёрт, белая - смерть, лучше я буду рыжей.

- Роберт, - говорит Вилли, - мы должны Принцу помочь. Ему нужны дрова на зиму.

- Ну, ты! - говорит тот. - Он ленивый, как пень, он и сам мог бы повозиться.

Не говоря ни слова, Вилли встаёт и начинает с ещё большим усердием собирать хворост. Немного погодя, Роберт делает, как он.

С этого дня Принц получает небольшую вязанку дров. Позднее они ещё соберут сухие коровьи лепёшки, которые кладут перед землянкой. Бабушка говорила, что они зимой хорошо горят.

Вечером они прячутся в ивняке и с нетерпением ждут, как прореагирует Принц.

Карл Принц выходит из своей землянки, с удивлением смотрит на «богатство», пожимает плечами, кряхтя, садится на бревно и закуривает. Ветер доносит запах табака.

- Что же он курит? - шепчет Роберт и зажимает нос. Воняет, как дым от горящего навоза. Так как им дым не нравится, они отправляются разочарованные домой.

Однажды в лесу им перебегает дорогу ёжик, и они берут его домой. Теперь у них ещё и другие заботы. У колючего зверька завидный аппетит, он ест всё, что ему положат. Скоро он становится толстым и круглым, как футбольный мяч. Они дают ему всё, что смогут раздобыть, и ни на что не скупятся. Но малый не благодарный. Нахал просто убегает от них.

Мальчики отправляются его искать. Он не мог убежать слишком далеко на своих коротких ножках. Он должен быть где-то поблизости. Вместе с малышами они прочёсывают огород и доходят до ивняка. Когда Вилли приблизился к землянке Принца, он увидел, что из землянки валит густой дым. Горит, была его первая мысль. Потом он вспомнил, что в землянке нет трубы, и дым должен выходить через «дверь». Любопытство Вилли снова разгорается. Что же он там делает? Землянка всегда была для него таинственным местом. Он охотно проник бы в эту кухню ведьмы, но страх удерживает его. Принц владеет каким-то тайным искусством. Но является ли он хорошим или злым волшебником? У него добрые глаза, он не может быть злым.

- Хе, хе! - фальцет Роберта прерывает череду мыслей Вилли. – Иди-ка, сюда!

Когда он подходит к Роберту, тот показывает на землю: посмотри - ка! Перед его ногами лежит ёжик. «Но почему он такой маленький, -думает Вилли, - почему он так съёжился, он же был толстый, как футбольный мяч?»

Он осторожно переворачивает его палкой и пугается. Это больше не ёж, это только его колючая шкура. Роберт показывает головой на жилище Принца, и Вилли всё понимает: их ёж попал в горшок соседа.

- А мы ему ещё собирали навозные лепёшки! - Роберт говорит расстроенным голосом.

У Вилли слова застряли в горле. Его глубокая жалость к этому человеку мгновенно превращается в ненависть.

Осень проходит быстро, и неожиданно наступает зима с трескучими морозами. Печальный конец своего ёжика мальчики давно уже пережили, когда однажды стало известно: Принц умер!

Они сидят дома у окна и дуют на замёрзшие стёкла, чтобы увидеть, как мимо их дома пройдёт траурная процессия. Это только несколько мужчин, которые несут гроб, и Эмма Принц, рыжеволосая «принцесса». Внутри у Вилли снова проснулась глубокая жалость…

- После обеда мне нужно соснуть. Я ужасно устал, совсем без сил. Может быть, я смогу найти новые силы. Я должен писать. Я должен…

- Больной Вернер, к Вам пришли…

Это ненавистное мне обращение Больной – Пациент – звучит обидно, но давно принято во всех больницах, и я уверен, что медсестра не собирается им кого-либо обидеть. Но как меня будут называть позднее? Например, через несколько месяцев: «Здоровый Вернер»? или «Умерший Вернер»? Но что же делать? Нужно смириться с этим, так как нет ничего лучшего. Обращение Господин Октябрьская революция послала в тартарары. Слово Гражданин подходит только для официального обращения, а Товарищ здесь совсем не годится.

- Больной Вернер, - говорит Оля, - к Вам пришли.

Она просунула свою кудрявую голову в приоткрытую дверь и не знает, что делать. Ей не разрешено никого пропускать. Тихий час, так тихий час. Она сказала, чтобы он пришёл позднее. Позднее он не может, сказал он. Это срочно. Может быть, Вилли поговорит с ним через окно?

- Оля, дорогая! Во-первых, мне не разрешается вставать, а, во-вторых, несолидно разговаривать с важными людьми через окно. Пропусти его на несколько минут.

В Олином взгляде немой упрёк, но я чувствую, что она готова уступить, и настаиваю дальше: всего на несколько минут.

Не говоря ни слова, она ставит рядом с дверью стул. Перед тем, как уйти она ещё говорит: Но, правда, только несколько минут.

Я наполовину поднимаюсь. Мужчина, который должен появиться, конечно, не важная персона. Я думаю, что это мой двоюродный брат, который, как я понял из письма, приехал в Москву на три дня на совещание сельхозрабочих. На повестке дня, вероятно, будет стоять вопрос индивидуального использования земель. Многие будут, конечно, против этого, так как слишком велик страх капитализации сельского хозяйства. И Теодор, судя по всему, будет против этого. Он уже несколько лет успешно работает председателем правления колхоза. Он убеждённый коммунист.

- Почему, собственно, ты не член партии? - спросил он меня однажды. - У тебя такой общественный пост, ты мог быбольше бороться за справедливость. Будучи членом партии, можно кое-чего добиться, что не дано беспартийному.

- Не могу, - сказал я ему тогда, - о броню партийной клики разобьёшь кулаки.

- Ты пораженец, - сказал он, - и неудачник.

- Может быть, - ответил я. - Посмотрим, далеко ли ты зайдёшь со своими кулаками.

Но это было давно, и Теодор, вероятно, давно об этом забыл. Я не напомню ему об этом.

В сущности, я мало радуюсь посещениям родных. Когда я один со своими мыслями, я не так одинок, как в обществе моих родных. Их сострадательные взгляды и слова утешения, кажется, доходят до меня издалека, люди мне ближе, когда я их не вижу. Но без посещений тоже нельзя. Я и так отгорожен от внешнего мира и не могу вариться в собственном соку в то время, как там бурно развиваются события.

Теодор входит, протягивает мне, приветствуя, огромную лапу и послушно садится на стул, который поставила ему у двери медсестра. Сетку с апельсинами из Марокко он кладёт на тумбочку. В его глазах сочувствие. Лоб в морщинах от забот.

- Как ты себя чувствуешь?

- Как себя чувствую? Отвратительно я себя чувствую. Об этом лучше не думать. Но ты не можешь ему это сказать.

- Уже лучше, - говорю я. - Самое худшее позади, говорят врачи. Ладно, оставим это. Всё пройдёт. Расскажи мне лучше что-то новенькое. Я здесь, как в тюрьме.

Теодор достаёт из своей слишком большой чёрной куртки много раз свёрнутую газету и бросает её мне на кровать.

- Посмотри-ка на карикатуру на первой странице! Как далеко они зашли со своей перестройкой. Теперь им нужно вытаскивать страну из грязи.

«Аргументы и факты» - так называется еженедельная газета. Я её уже знаю несколько лет и всегда охотно читал её, так как она и раньше была более правдивой, чем другие печатные издания. Рисунок занимает почти половину первой страницы. Обливаясь потом, Михаил Горбачёв и Борис Ельцин пытаются вытащить из болота трещащую по всем швам карту Советского Союза. При этом они сами стоят по колено в грязи и вытягивают себя, как когда-то знаменитый барон Мюнхгаузен, за волосы. Пышная шевелюра Ельцина кажется ещё подходящей, в то время как Горбачёв, с его редкими волосиками выглядит комично.

Я не могу удержаться от смеха и прыскаю.

- Как ты думаешь, удастся ли им спасти Союз?

И опять, несмотря на усталость, от всего сердца рассмеялся.

- А мне скорее хочется плакать, - напряжённо ворчит двоюродный брат и становится серьёзным. - Оба довели государство до ручки, и они никогда не смогут спасти его.

- Кто же должен спасти его, если не эти двое? Я не вижу альтернативы.

- Только сильная рука, которая крепко держит вожжи. Такая, как у Сталина. Он бы давно навёл порядок.

Ба! И это говорит Теодор, мой кузен! Я всё мог бы о нём подумать, только не это.

- Сталин? Разве он не достаточно причинил зла? Массовые репрессии. Депортация. Комендатура… Это Теодор испытал на своей собственной шкуре. И, конечно же, наши родители…

Теодор не реагирует на мои слова. Вероятно, ненависть к сегодняшним беспорядкам в стране так глубоко вгрызлась в него, что она вытеснила всё остальное.

- Зато был порядок в стране, - повторяет он снова и снова, и нападает на стяжателей и спекулянтов, которые не могут «насытить свою утробу»: Куда всё делось, скажи? Мясо? Масло? Где водка? Сигареты? Все магазины пустые. Они называют это рыночной экономикой! При Сталине ежегодно было снижение цен. А нынче? Чистое печатание денег!

Теодор всё больше распаляется. Он уже стоит посредине палаты и размахивает руками. И Оле требуется много мужества и терпения, чтобы не выкинуть бушующего колхозного быка.

Да, думаю я, повсюду дело, действительно, дрянь. Это начало демократии или начало конца? Как бы то ни было, террора я бы не пожелал.

Что я ещё хочу сказать, террор… Как собственно говоря, доходит до диктатуры власть имущих, до террора? Справился ли в России с этим один сын сапожника со шрамами от оспы, некий Джугашвили из Гори? Начал ли то же самое в Германии полусумасшедший искатель приключений? Я не думал, что эти авантюристы обладали способностями. Уже Тацит писал в своё время, когда он анализировал условия в Римской империи, что большинство жертв льстят своим палачам ещё и после смерти. Лишение достоинства, трусость, стремление к власти римской верхушки создали предпосылки для расцвета террора.

Не было ли так и в России? Не случилось ли что-то аналогичное в Германии?

(продолжение следует)