рассказ

Курт Гейн

Опубликован в журнале

«Крещатик» №1-2013

Конец смены. Ссыпал стружки в ящик и протёр станину станка ветошью. Уже шестой час, а жара не унимается. Окна открыты, и пахнущий зноем сквознячок колышет куст аспарагуса на подоконнике. Всё, сейчас домой и под душ, переодеться, перекусить по быстрому – и в центр: в субботу у клуба большая игра.

Этой весной председатель профкома, чтобы «вовлечь молодёжь в культурно-массовые мероприятия», привёз два кирзовых мяча и сетку. Вкопали два столба и разметили площадку, выдолбив по периметру канавки. Школьный физрук объяснил правила, и началась волейбольная эпидемия – каждый вечер дотемна пасовали, блоки ставили и «резали». Играли «на вылет» – проигравшая команда уступала место следующей. В сумерки жёны уводили своих мужей по домам, а парни разбирали девушек-болельщиц и шли «дружить» в берёзовую рощу за околицей.

Пошёл к умывальнику отмыть каустиком въевшуюся в руки жирную грязь. «Подожди-ка, поговорить надо, - остановил меня пожилой токарь дядя Юлиус. – Меня в Устьянку на наш покос посылают: балаган перекрыть, печь сложить, ну и всё другое приготовить для бригады – в ту пятницу косить начнут. Велели двух помощников себе подобрать. Иван поедет, и просил тебя взять (Иван его сын и мой дружок). Поедешь?» - «Когда? Я это... дела у меня... с ходу как-то...», – залопотал я, лихорадочно соображая, как бы половчее отказаться. Старый понял мои терзания и пошёл с козырей: «Уток постреляем, сеть на ночь ставить будем, бредень потаскаем, накупаемся, а в субботу уже дома будем». – «Еду!». В волейбол сегодня наиграюсь, любимую провожу и выдержу до следующей субботы.

Мать на рассвете подняла меня. Выпил кружку парного молока и, взяв сумку с едой и мешок с постелью, пошёл переулком к дому Фоотов.

Волы уже в ярме. Передок арбы набит сеном, на котором сидят мать и сестрёнка Ивана в низко повязанных белых платках. В задок нагружены доски, кирпичи, узлы с постелью и прочие нужные материалы и инструменты. «Засоня, – растянул друг толстую губу, – п-помоги-ка». Я помог ему подать на воз тяжёлый ящик с гвоздями. «Т-табачку-то взял?» – спросил он тревожным шёпотом. Я чиркнул пальцем по горлу. «Усаживайтесь, ехать пора», - поторопил нас Юлиус Давыдович.

Тронулись. Когда выехали за село, взошло солнце, сразу белое и колючее. Мы с Иваном надвинули кепки на лица и уснули.

К обеду так жарить стало, что не до сна. Вода в лагунке набултыхалась и жажду не утоляет. «Сверни, отец, в лесок. Отдохнём, поедим», - попросила тётя Фрида мужа. «Часик-полтора можно передохнуть», – обрадовал нас хозяин и свернул к близкому леску.

Какая роскошь эти рощи в степи! На опушке трав и цветов всяких – по колено! Выпаренные из них зноем волшебные запахи проникают в каждую клеточку и кружат раскалённую голову. Бабочки разноцветной метелицей порхают над благоухающей поляной. Шмели басят, вторя неумолчному дрожащему стрёкоту кузнечиков. Только птицам не до песен – выводок на крыло ставить надо. На рассвете пощебечут, посвищут коротко, отведут душу – и за работу. Весь день, дотемна, суют в страшные ненасытные глотки ненаглядных деток жучков-червячков.

Распряженные волы вошли по пузо в озерцо с родничком и жадно пьют большими глотками, раздувая бока и дуя ноздрями на мух. Мы сбросили раскалённую пыльную одежду за ракитовым кустом и плюхнулись в воду, распугав водомерок. Ах, благодать! Ах, красота! Здесь бы с любимой в шалашике лето прожить! Плескаться в прохладной родниковой воде и лежать рядышком в сладком дурманящем сумраке шалаша на пушистом сене. Во рту шершаво стало от этого видения, а в животе – как льдинку проглотил. Еле отогнал эту сладкую мороку...

Тётя Фрида с дочкой, не сняв рубашек, тоже у берега поплескались и поприседали. Вволю, до пупырышек, побарахтались. Освежившись, поели домашнего. На стане печку наладим – всухомятку много не наработаешь. Картошку, муку, крупу и комбижир нам на неделю в МТС выдали. Мясо мы сами добудем – утьвы всякой там тучи, а рыбы не только на уху да жарёху наловим, но и впрок засушим и навялим.

Отдохнув, соорудили на арбе из четырёх жердочек с рогульками тент из байкового одеяла и отправились дальше. В дрожащем воздухе колышутся над горизонтом полоски степи и далёкие рощицы. На покачивающейся арбе опять вплываем в душное полузабытье дремоты.

Когда жара спала, мы ожили и убрали одеяло с колышков. Дрожь атмосферы унялась, и приутих звон кузнечиков. Воздух прозрачен, и до самого края земли всё теперь видно чётко и ясно.

Уже на закате свернули к длинному лесу. От него идёт долгий пологий спуск в широкую, до далеко отодвинувшегося горизонта, долину, которую за многие тысячелетия вымыла и разровняла могучая доисторическая река, пробивая себе дорогу к Ледовитому океану. Мы стояли над такой же плоской и бескрайней степью, как и наша Кулунда, но зовут её Бараба. Необычен и таинственен этот плоский необозримый каньон, лежащий под нами. Закатное солнце окрасило полосы тумана над посиневшей степью розовым. Из этой сине-розовой дымки светлой змейкой вьётся тихая речка и втекает в полыхающее озеро. Но потух последний лучик, и каньон мгновенно укрылся тёмным покровом, по которому, то, появляясь, то, пропадая, тусклыми приведениями заколыхались клочья тумана. Незабываемо прекрасна и загадочна эта картина!

Переспали на возу и, позавтракав на скорую руку, принялись за работу. Пока мы с Иваном выбрали и срубили с десяток молодых берёзок и ворох лозняка, подтащили всё это к просевшему балагану, родители Ивана подправили навес, залатав его молодым камышом, отремонтировали и помазали стоящую под ним печь. Из высокой трубы, которую завершало ведро с выдавленным дном, струился серый дымок, а маленькая Фридка шустро чистила картошку.

Сорвали со стропил и утащили в осинник старое трухлявое покрытие балагана, чтобы солнце выжарило и испарило тухлую сырость, накопившуюся за зиму под этим толстым слоем веток и сгнившего сена. Пока поспевал обед, успели ещё и небольшой загон для наших волов загородить, привязав к деревьям жерди мятой лозой. «А то уйдут вниз, ищи их потом по болотам. Тут на опушке литовкой за пять минут им на два дня сена накосить можно. Пусть на глазах будут, спокойнее», - объяснил Юлиус Давыдович.

Стан для бригады ставят здесь наверху потому, что внизу, у реки, где покос – сыро, и туман долго не сходит. Косить по росе, конечно, легче, но спать холодно и сыро и, главное, комаров там – тучи! Днём на солнце они не очень надоедают, а ночью от них спасу нет. Не отдых, а мучение. А здесь наверху благодать: светлая берёзовая роща с душистыми сквознячками, чистое озерцо, наполненное мягкой, сладкой, родниковой водой. Поплещешься в ней перед сном – и спишь, как младенец, которому бабка нашептала, а чай и уха из этой воды особенно вкусны и душисты.

«Папа, а когда сеть п-поставим и уток п-постреляем? – спросил Иван за обедом. – Зачем нам еду на п-прогорклом комбижире жевать, когда свежина тучами внизу летает?» «А сегодня и начнём. Часиков до семи поработаем и спустимся к озеру. Там место хорошее, камыш кругом, дно твёрдое и чистое – невод хорошо тянуть, сети ставить. Селезень только через недельку-другую в крепь линять уйдёт, а пока на чистое садится, вот мы этих холостяков и постреляем. Они в эту пору на чучела и манок дуром прут, ведь утки с выводками от этих женихов по болотам попрятались, и мы их не потревожим».

Чтобы унялась дрожь ожидания предстоящей охоты, мы с Иваном рьяно принялись за работу. Так увлеклись, что не сразу услышали, как Фридка нас на ужин аукает. Быстро искупались – и к стану!

На опушке разостлана сеть и небольшой невод. Снасть добротная дореволюционная, из пеньковой нити. Поплавки из рулончиков бересты, а шары грузил из обожжённой глины. На столе раскрыт окрашенный зелёным суриком и выстланный распоротыми рукавами старой фуфайки фанерный пенал. В нём лежит «чудо чудное» – старинное, шомпольное ружьё, которое за мешок овса уступил деду Ивана бийский чалдон. Запасливый сибиряк хранил его только потому, что «можа кады и сгодится». Вишь, и сгодилось – коню аж цельный мешок овсеца за ржавую железяку у дурного немца урвал.

Но потомок прусских мастеровых, сам мастер на все руки, сразу угадал, что это шедевр тульских оружейников и, конечно, отдал бы за него и три мешка овса. Он отмочил в керосине ржавчину с восьмигранного ствола 10-го калибра; отполировал его до блеска снаружи и внутри смесью машинного масла и в пыль растёртой пемзы; перебрал, почистил и смазал замок; заменил полусгнивший, треснувший приклад, выстрогав из свиловатого комля кулундинской берёзы изящное ложе, продержав его сутки в кипящем растворе растительного масла и воска, и служит это ружьё верой и правдой вот уже третьему поколению семьи сибирских менонитов.

Дядя Юлиус развернул длинный брезентовый свёрток и, таинственно улыбаясь, вытащил из рулона старую, обшарпанную берданку. «Это я для вас на проходной взял. Правда, гильз только семь штук». Хитрый старикан, чтобы мы у него не канючили из «Паркизона» (так он свой самопал называл) пострелять, он это ружьё у вахтёра выпросил. Да нам теперь его мортира и задаром не нужна! Свою засидку устроим и покажем старому, как стрелять нужно. Влёт! Это тебе не с сошки-подпорки, сидя на мешке с сеном, палить по куче селезней, подсевших по дурости к размалёванным под невест чучелам. Тут, брат, искусство!

Наскоро поужинали и, разобрав груз, спустились к озеру. «Идите к концу протоки и там сеть поставьте – к утру в неё ведра два карасей набьётся. Оттуда невод назад к этому месту потянете – щурят, окуней и чебаков добудете. А я пойду на своё прошлогоднее место. Там холостые крякаши на чистое ночевать прилетают. К чучелам и на манок обязательно свалят», – сказал нам дядя Юлиус и, накинув на плечо ремень своего пенала, подхватил мешок и ушёл вдоль кромки камыша.

Не мешкая, спрятали одежду и берданку в камышах (только кепку свою Иван до ушей натянул – там у него под подкладкой курево припрятано) подхватили сеть с бреднем и, вспугивая куликов, напрямик поспешили к болоту. Поставили поперёк устья протоки сеть и, бесшумно раздвигая воду, потянули бредень назад к спрятанному ружью и одежде.

Я тянул у берега, а «продолговатый» Ванька, выпучив светлые глаза и набычив лобастую голову, буксиром прёт «по глыби». Губищу нижнюю выпятил и бормочет что-то себе под нос – рыбу заговаривает, ведьмачит.

Порозовевшая от низкого солнца вода лениво колыхалась за нами. Временами во все стороны прыскали от нас серебряные стручки мальков. Иван пощёлкал оскаленными зубами и провёл ладонью по кадыку. «Щук тут навалом», – расшифровал я. Прошли ещё шагов двадцать, и он указал подбородком на небольшую прогалину в камышах и, обгоняя меня, начал заводить невод к берегу. В этот момент невод так рвануло – у Ивана комол из рук вырвало.

«Своди!» – заорал он и изо всех сил налёг плечом на лямку. Я распластался над водой, чтобы достичь берега вместе с ним. Тяжесть такая, будто двухпудовая гиря в невод угодила, но внезапно напор ослаб, и я от неожиданности плюхнулся лицом в воду. Невод провис, как нижняя губа обескураженного Ивана, которая шипела что-то малость нецензурное. Не успел он закончить свою реплику «в сторону», в мотню так садануло – чуть нас не опрокинуло. Мы так заорали и так к берегу припустили – от мотни бурун, как от моторной лодки пошёл! Угомонившиеся, было, чайки от нашего шума опять всполошились и заголосили мартовскими кошками.

Оттащили невод подальше от воды и без сил рухнули на холодную колючую траву. В мотне, гулко шлёпая хвостом, билась большущая рыбина, уваляв большую поляну в молодом камыше. Наконец рыба приутихла, и мы, отдышавшись, подошли к зверю, которого поймали. Среди десятка трепещущих мелких рыбёшек чурбаком лежала громадная щука.

«Ёшкин свет!» – сделал большие глаза Ванька и, присев на корточки, ткнул в неё сучком и тут же отпрянул, опрокинувшись на спину и задрав большие, косолапые, сморщенные от воды, белые ступни. Щука от его тычка, оттолкнувшись хвостом, встала на голову и, перекувыркнувшись, истерично забилась, брызгая тиной и грязью. Наконец затихла и только изредка вздрагивала и хлюпала жабрами.

Почёсывая поцарапанный колючей травой зад, он снова присел и осторожно убрал с добычи налипшую траву и ряску, поманил меня к себе и показал пальцем. Так вот почему эта торпеда застряла в нашей ветхой снасти! Её морда до глаз торчала в петле из трёхмиллиметровой медной проволоки, на которую нанизана гроздь глиняных шаров-грузил. Если бы эта «ихтиология» долбанула рядом с этой петлёй, то мы с другом Ваней мучились бы всю жизнь, гадая: не водяной ли, часом, ушёл от нас, оставив в наших руках только комолы, поводки да лоскуты от дореволюционной снасти.

Высвободили морду щуки из петли и с трудом вытряхнули рыбищу на ещё не затоптанную траву. Я смерил её камышиной, поставил мерку между ступнями и прижал к животу. Мерка до пупа – почти метр! «Всё равно пацаны не поверят. Опять подхренивать будут». – «Я голову еёную высушу – п-п-поверят», – успокоил меня друг.

Вдруг далеко слева гулко бабахнуло, и гром выстрела поскакал по блестящей, как ртуть, воде и, ударившись о противоположный берег, чуть ослабев, вернулся назад: «Бу-у-у-у-у...». Пока мы возились со своей добычей, начался лёт, и дед открыл пальбу из своей фузеи. Мы торопливо кинули в камыши свёрнутый невод – завтра дальше потянем. Сунули щуку в рогожный мешок и бегом поволокли по траве к схоронке с ружьём и одеждой.

Пока добежали, раздался ещё один залп самопала. От гула выстрела суматошно, во все стороны, со свистом понеслись несчётные стаи уток. Мы с другом, ошалев от этой круговерти, хватались то за штаны, которые не лезли на мокрые ноги, то бросались потрошить свёрток брезента, который тоже не хотел разворачиваться и отдать ружьё. Наконец Иван всё же выдернул его из рулона, рассыпав патроны в густой траве. Нашарив пару патронов и выдернув ногу из так и не налезшей штанины, громадными скачками понёсся к берегу, сверкая белым задом.

«Штаны-то надень, балда! Комары сожрут!» – крикнул я ему вдогонку. Куда там! Ему сейчас и рой шершней нипочём! Ещё не добежав до камышей, промазал по внезапно возникшей над головой утке и запрыгал дальше. Я быстро оделся, отыскал в траве патроны и побежал за ним, чтобы отдать ему портки и самому пострелять, пока не стемнело.

Иван, пригнувшись, стоял по колени в воде и, замерев, смотрел сквозь камыш на тучи уток, носившихся над озером. Как пойнтер, стойку держит! Вдруг начал медленно приседать и, окунув в воду свой грязный зад, опять начал тихо приподниматься. Это что ещё за физзарядка? Нашёл время свои запачканные телеса полоскать, чистоту наводить. Но светлое пятно отмытого тела, забелевшее, было, сквозь болотные заросли, опять начало гаснуть и через минуту совсем потухло. Ах ты, мать честная! Это же он не грязь со своего зада смывает, а вцепившихся в неё комаров топит!

Вдруг он выпалил неведомо во что. Я увидел, как прямо над ним столбом прянула вверх станичка уток, а один крякаш вынырнул из облака дыма и, теряя перья, пронёсся надо мной и упал метров за сорок на луг. Стрелок выбежал из укрытия и сунул мне ружьё. Подхватив штаны, побежал подобрать сбитую птицу.

Совсем стемнело. Только на светлой полосе западной стороны неба ещё можно ясно видеть припозднившихся водоплавающих. Комары окончательно озверели, даже едкий дым бийской махорки не может отбить яростные атаки этих кровопийц. Пока сворачивал очередную козью ногу, прозевал прямо на меня низко летящих уток, а потом, в почти полной темноте, пальнул на шум крыльев и услышал, как невдалеке на воду шлёпнулась утка, но ничего разглядеть не смог и вышёл к мешку со щукой. Там, накрывшись брезентом, сидел Ванька и, как индеец, глубокомысленно дымил махоркой. Перед ним, белея брюшком, лежал кряковый селезень.

Послышался хруст травы и шорох камыша. Ванька поспешно загасил свой «бычок». К нам, тяжело дыша, подошёл Юлиус Давыдович, снял с плеч полный, мягко просевший мешок и внимательно осмотрелся. «И это всё?» – спросил он насмешливо, тронув сапогом селезня перед сыном. Я с трудом вывернул из мешка щуку. «Ёшкин свет! – воскликнул он. – То-то орали как сумасшедшие, аж чайки с гнёзд винтом взвились. Вот это рыба так рыба! Я такую в жизни не видал. Как она вас не утопила и снасть не порвала?» Мы ему рассказали, как она попалась. «Ну, прячьте ружьё, подниматься будем, а то мать уже давно фонарём сигналит...».

Разбудила меня какая-то букашка, стремившаяся, во что бы то ни стало залезть мне в нос. Я, не открывая глаз, смахивал её с лица, но настырное насекомое снова и снова пыталось устроиться в приглянувшейся норке. Ну, сейчас я тебя... А-а-а, вот оно что... – это Фридка, еле сдерживая хихиканье, рядышком сопит... Ну, держись, вредная «засекомая»! Выждал и... прихлопнул шершавую ладошку. «Попалась, которая кусалась!» Отобрал у неё травинку и начал щекотать. Она брыкалась и тоненько визжала, просовывая острый язычок сквозь розовые дёсны, в которых недоставало двух верхних зубов.

Иван, завернув голову в одеяло, долго терпел нашу возню, но когда сестрёнка угодила ему крепенькой пяткой по искусанному комарами заду, он, глухо зарычав, сдёрнул с головы одеяло и начал валять и мять нас, как хотел. Еле вырвались из его широченных лап.

Нам крикнули, чтобы перестали «хулиганничать» и шли к столу, а то ничего не достанется. Прихватив вырывающуюся малышку, побежали к озерцу. Брат покурял её по горлышко в прохладную воду и, не обращая внимания на визг, сунул под мышку и протёр, как статуэтку, отжатой тряпкой. Даже вниз головой подержал для удобства процедуры. Насухо вытер маминым фартуком и, шлёпнув по попке, отправил к родителям. Понеслась через поляну, забавно откидывая далеко в стороны белые пятки.

Не хотелось покидать прохладную целебную водичку, которая уняла надоевшее жжение от комариных укусов. Так увлеклись водной процедурой, что даже затеяли, было, в догоняшки нырять, но строгий зов потребовал немедленно идти завтракать.

С каждым шагом тугой плотный дух жареной дичи отодвигал всё дальше в глубь леса струящиеся запахи трав и цветов, а на опушке он, этот дух, стоял, казалось, до небес и кружил голову сильней, чем разные там гортензии и настурции. «Ру-убан-н-нём! – втянул в себя кореш целый кубометр этой «амбры» и, с сожалением расставаясь с проглоченным ароматом, выдохнул: Ёш-шкин свет!».

До сих пор помню все подробности этого очень позднего завтрака в тени навеса из молодого камыша на пёстрой опушке пронизанной солнцем рощи. В середине сколоченной из сосновых плах столешницы стоял казан, накрытый сковородой. Рядом – эмалированный китайский таз с целиком зажаренными кряквами. Фрида Абрамовна из подола своего фартука раздала нам по горячей румяной лепёшке, спеченной в золе по-казахски. Сняла с котла сковороду и наполнила наши миски горячим, с пылу с жару, бульоном. «Братцы вы мои! Люди добрые! Вы такого бульона, забожусь, сроду не едали», - как утверждал рыжий пасечник из-под Диканьки.

Позже, когда пришла относительно благополучная жизнь, я стал заядлым охотником. Иногда удачливым. Из добытой дичи сам пытался повторить запах и вкус того незабываемого пиршества на покосе. Получалось очень вкусно и иногда пахло, похоже, но так, как тогда – никогда. Бульон тёти Фриды запечатлелся в памяти навсегда потому, что стократ превосходил вкусом и ароматом яичницу с салом и сладкий суп из сухофруктов – редчайшие, праздничные блюда, нашего голодного детства и скудной юности. Эту вершину кулинарного искусства, не дано превзойти ни мне, ни даже хитрому гурману Биолеку, хотя специй у него со всего экватора не счесть. Но где, bitte schön, он в тесной цивилизации, в нескольких шагах от плиты пучок чабреца, щепотку золотых кнопочек пижмы, веточку чёрной смородины и листик душистой мяты, дикого чеснока и зверобоя добудет? А Фридка, покружившись, по поляне, через несколько минут выложила всё это из своего передничка маме на стол. И луковица в хозяйстве тоже нашлась, да в придачу три листика лавровых с моря Чёрного, Понта Эвксинского! Слабо, Herr Biolek, с вашими молотыми порошками из Индии, с Целебеса или Маврикия такого, ни с чем не сравнимого, аромата достичь!

Выхлебали это степное благоухание, у которого вкус дичины был так силён и плотен ещё и потому, что наша искусница добавила в это сказочное варево мелко нарубленные и поджаренные с луком потроха. С добавкой бы тоже справились, но для каждого, даже для Фридки-егозы, ещё и кряковый селезень зажарен! Но та зевать начала, пучить слипающиеся глаза и, наконец, уронила голову на кулачок с зажатой недотереблённой утиной ножкой. Мать унесла её на ворох пушистого сена под арбой и накрыла платком.

Мы с Иваном прибрали по увесистому селезню, прихватив и фридкиного одноногого, приберегая лакомые кусочки напоследок. Сначала схрумкали крылышки, потом гузку с боками и уж затем ножки и по три ломтика тёмной душистой грудинки с хрустящей жирной кожицей. «Житуха! – погладил живот, осоловевший Ваня и воспитанно рыгнул, прикрыв губу жирными пальцами, и добавил: «Ёшкин свет». Я, чтобы не спугнуть нирвану, отправился в тень молча.

Часа полтора поспали в тени и принялись за работу. Договорились, что охотиться будем по очереди – один вечером, другой утром, чтобы не мешать друг другу. Вечером кинули пятак – выпало Ивану. Спустились к протоке. Выпутали из сети-пятипёрстки десятка два толстых золотых карасей и с трепетом потащили невод, но ничего неожиданного не произошло. В три захода всё же выловили с ведро окуней, чебаков и щурят.

Иван ушёл с ружьём к засидке, а я, завязав мешок, потащил его за верёвку по скользкой траве к стану. Дядя Юлиус, увидев меня, спустился и помог дотащить рыбу.

Весело принялись потрошить добычу и, присыпая солью, укладывать в большой ушат. Живучие караси внезапно начинали биться и громко шлёпать хвостами по плахам стола. Маленькая пугалась, ойкала и ругалась: «Ёськин свет!»

Внизу три раза кряду бухнули выстрелы – это Иван душу отводит, тешится. Зажгли фонарь над столом, вокруг которого начали роиться ночные, серые бабочки и, опалив крылышки, трепыхались на столе. Я прибрал стол и унёс рыбьи потроха подальше от стана. Прикрыли рыбу рогозом и придавили гнётом. Попили чаю, и родители с дочкой ушли спать. Я потушил фонарь, разложил у спуска костерок и стал поджидать дружка. Взошедшая луна включила серебристые огоньки, многократно отразившись в ериках, озерках и бочагах каньона. Как в бочку, бухала выпь, а в степи за лесом перепёлка без устали звала ко сну. Ну, куда это корефан запропастился? Последний седьмой выстрел прогремел около часа тому назад – я считал. Наконец послышались шаги по высокой траве и шумное дыхание идущего в гору человека.

Проснувшись чуть свет, я рассовал по карманам патроны, которые ночью зарядил Иван, отослав меня поспать хоть малость перед первой моей утренней засидкой. Тёмная линия моих следов разорвала матовую фольгу росной травы до самого озера. Хорошо – догадался пиджак надеть – сырой ветерок плотно жмёт и взбивает небольшими, но быстрыми волнами серую пену у кромки камышей.

Раскутал ружьё и встал в затишек за стену густого высокого камыша. Ещё тёмные низкие тучки быстро летят на запад, освобождая небо встающему солнцу. Серый восток всё сильнее и сильнее набухает ярко розовым. Стайки уток носятся над озером. Из наставлений дяди Юлиуса знаю, что на рассвете утки высоко и как попало, летают, а после восхода перестают мотаться и, покормившись на полях, спешат отдохнуть (особенно в ветреную погоду) на тихой воде под защитой камышей.

Солнце приплюснутым красным ломтём оторвалось от горизонта и, округляясь, медленно поплыло вверх. Вода заискрилась, мир стал ярче, подвижнее, звонче.

Вот они! От кромки противоположного берега отделилась колеблющаяся строчка летящих прямо на меня птиц. Непривычно тёмные, они летят как-то необычно – шеренгой, и «походка» у них какая-то не очень утиная. Пульс газует во всю! Разбираться некогда – крайняя слева идёт прямо на меня метрах в трёх над водой. Взял на мушку и спустил курок и в тот же миг углядел над куриным клювом птицы белую бляху. Лысуха! Ванька ржать будет – на вонючую утку-рыбалку заряд угробил! Всё, беру себя в руки. И вот уже другая стайка, клубясь, несётся ко мне. Ясно вижу трех крякашей, вокруг которых вьётся пара чирков. Только бы не свернули! Со психу пальнул в кучу, нарушив правило: целить в птицу, а не палить в стаю. Но один чирок, как на стену наткнулся – на миг замер на месте и камешком упал передо мной. Кряковый попытался дотянуть до камышей, но крылья внезапно подломились, и он упал на воду. Я, не спуская с него глаз, перезарядил и переждал пару минут. А то – учили меня – выпустишь его из виду, а он очухается от шока и поминай, как звали! Нет, вроде крепко улёгся.

Солнце, растратив розовую краску на улетевшие к западу облака, стало белым и горячим. Упругий ветерок унялся, перестал трепать камыши и рябить воду. Поспешным выстрелом выбил из станицы ещё одну утку, но упала далеко и начала уходить в заводь за камышами. Бросился в воду и сгоряча, без толку истратил ещё два заряда по слишком далеко плывущей птице. Ушла. Пока гонялся за подранком, лёт заметно пошёл на убыль. Балда заполошный! Только время и патроны зря потерял. Молю, не зная кого, чтобы хоть разок ещё налетели в меру. Умолил – летят! Прямо на меня! Нет, сворачивают!? Высунулся из-за камыша, а он – вот он! Увидел меня и турманом вверх! Выстрелил навскидку и снял-таки красавца! Упал за мной на луг. Я, заряжая на ходу последний патрон, выбрался из камышей. Лежит на бугорке большой красавец-селезень. Ни единое пёрышко не помято и ни капли крови на роскошном оперении птицы. Под багряной грудью перламутровый узор хлупи светится, зелёный бархат головы заткан золотыми и лиловыми блёстками, галстук и манжеты первого снега белее. На хвосте лихо две косицы чёрного бархата закручены. Силён!

Наша жизнь на стане вошла в колею и шла своим чередом. Поднявшись чуть свет, работали, рыбачили и охотились. Когда нас звали обедать, мы, быстро ополоснувшись у родника, объедались вкуснейшими борщами с утятиной или ухой и жареной рыбой и, малость, подремав в тенёчке, снова за работу до позднего вечера.

Балаган, вместо плохо держащегося на жердях и быстро преющего сена, покрыли снопами непромокаемого долговечного камыша. Фронтоны лозой заплели и глиной помазали. В один застеклённую раму вмазали, а на низкий проём другого дверь из плах навесили. Картинка! Печь поставить – и зимовать можно.

В четверг вечером трехтонка из МТС приехала. Косилку и грабли конные сгрузили, точило, бочку с солидолом, вилы и косы-литовки, пару фляг, котёл, сундук с посудой и прочие необходимости.

После ужина мы с Иваном спустились к протоке. Вынули карасей из сети и невод до засидки протащили. Сегодня Ванькина очередь вечернюю зарю стоять, и я, перекинув верёвку через плечо, потащил мешок с рыбой вверх. Юлиус Давидович с шофёром спустились мне навстречу и понесли рыбу под навес. Перебрали улов и отсыпали шофёру ведро крупных карасей, две большие щуки и с полведра мелочи на уху. Молчаливый водитель, радуясь щедрому дару, поговорил с нами о погоде, о видах на урожай и, покурив на посошок, уехал домой.

Только солнце зашло, как появился Иван и с показной небрежностью кинул на стол связку уток. «Семь из семи! Н-ни разу не мазнул! Бабах – и п-привет, ёшкин свет!» Фрида Абрамовна поставила нам миску жареных карасей и принялась щипать трофеи сына. Дядя Юлиус вынёс к свету связку двухметровых, тонких, прямых берёзок: «Ошкурю, чтобы черенки на вилы и косовища в запасе были». И, помолчав, добавил: «Завтра после обеда конюх лошадей пригонит и повариху с продуктами привезёт. Кое-какие мелочи доделаем, стан приберём, а вечером по холодку тронемся и завтра к обеду дома будем».

Мы горячо начали его уговаривать ещё и завтра вечером поохотиться и невод вдоль всей протоки протянуть. Старый, прикидывая, прищурился поверх наших голов... Неожиданно нас поддержала Фрида Абрамовна: «Ты, отец, и сам-то спустись с ребятами, постреляй напоследок. А они ещё рыбы натаскают. Соседке пару уток и рыбы сколь-то дать надо – за домом смотрит да корову доит. В осоке свежими довезём». – «И то, мать, к коровам поспеем и ладно. Я, пожалуй, и утром с ними спущусь, постреляю. А то всего две зори и отсидел только». Тётушка хитро улыбнулась крупными влажными губами и тайно нам подмигнула. Ванька улыбнулся, матери в ответ и поднял большой палец: «На ять!» Дядя Юлиус сделал вид, что не заметил наше торжество, и строго сказал: «Киньте быкам сена и спать!». Сгрёб и сложил у печки стружки и задул фонарь.

Нас разбудил дождь (старики и малышка спали в шалаше), и мы, сграбастав постель, укрылись под навесом. Дождь нас только чуточку задел, а над долиной творилось что-то космическое, жутко-прекрасное, как на картинке «Sündflut» в бабушкиной библии. Пятна лунного света, прорываясь через просветы мчащихся туч, стремительно скользили по склону и озеру. Непроглядная темнота, накрывшая беспредельную степь до самого края, при беспрестанных всполохах зарниц превращалась в клубящуюся круговерть высоченных багровых туч, под которыми косо висели громадные полотнища проливного ливня. Вспышки молний в полнеба дробились и дрожали в многочисленных водоёмах каньона. Всё клокотало, сверкало и неслось, казалось, во все стороны сразу. С другого конца земли, неведомо из какой дали и тьмы кромешной, из хаоса вселенского накатывались волны непрерывного, утробного гула и рокота.

Помалу буйство природы начало затихать и уходить за горизонт. Луна ушла за лес, уступив место близкому уже солнцу. Заухала ночная птица, внизу хором заурчали лягушки.

Уснули мы под навесом на столе. На восходе завозилась у печки тётя Фрида, и Иван больно толкнул меня в бок: «П-проспали, ёшкин свет!». Вскочили и, схватив ружьё, понеслись к протоке. Стрелять Ванькина очередь, а мне рыбу из сети вынимать.

Ни ветерка. От высоких, неподвижных кучевых облаков струится на землю хрусткий, как первая пороша, прохладный запах. Зеркальное озеро всё в себя вниз головой перекувырнуло. Скинул одежду и вошёл в воду. Ух! Кишочки кверху в грудь посунулись. Набрал побольше воздуха и разом присел. Душа возликовала, а тело с испугу выдохнуло: «Вуф!». Повесил лямку мешка на шею и подошёл к сети. На берестяном поплавке, стылая ещё, стрекоза сидит. Взял за крылышки и полюбовался громадными радужными глазами, янтарными переливами члеников и золотыми блёстками в слюде крылышек. Поднёс к торчащей из воды былинке. Репьём вцепилась – не согрелась ещё, лететь не может.

Намучившись, выпутал из ячей бьющихся карасей. Парочку упустил-таки! Одеваться не буду – у Ивана только один патрон остался, успеем ещё раза два невод затянуть. Поднялись к стану с богатой добычей: четыре утки, ведра полтора карасей, пара щук и частика разного с ведро.

Начали собираться домой. До половины загрузили арбу тонкими, ошкурёнными ивовыми и берёзовыми жердочками и снопами молодых побегов лозы. Черенками для лопат, мётлами и корзинами на целый год МТС обеспечили. В передок подводы щедро настелили душистого сена, а сзади свежескошенного рогоза и молодого камыша набросали – в этом ворохе и рыбу, и добытых уток без порчи довезём. Ушат с мочёными карасями надёжно укрепили и укрыли. Мешки с сушёной рыбой тоже надёжно пристроили.

У начала спуска штабелем уложили волокуши из молодых берёзок и прижали их бастрыками из очищенных от коры осин. Наколотые дрова вдоль стенки навеса сложили, собрали и утащили прочь от жилья накопившийся мусор. Унесли за кусты и поставили над ямкой с перекладиной сплетённый из лозы гальюн. Кажись, всё. Сейчас, как следует, искупаемся, пополдничаем и в последний раз спустимся к озеру и протоке.

За полдником услышали стук колёс, фырканье лошадей, и из-за леса выехала запряженная парой телега с пристяжными по бокам. За телегой на поводу ещё три лошади идут и два жеребёнка устало плетутся. Помогли распрячь и напоить коней, спутали и отпустили пастись. Жеребята, насосавшись материнского молока, развалились в тени. Повариха и конюх умылись у бочажка, сели к щедрому столу хозяйки.

Юлиус Давыдович, глянув на солнце, сказал: «Пора!». До начала большого перелёта уток он потаскал с нами невод. Выбирая из мотни улов, ласково «ёшкинсветил» краснопёрых, полосатых, колючих окуней. Сняли сеть и, вынув карасей, разостлали рядом с неводом. Я остался у протоки, а Иван с отцом, прихватив скатки высохших снастей, рыбу и ящик с мушкетом, подались на другой конец озера.

До заката ещё часа два. Тихо. Комары зудят и норовят сесть прямо на зрачок. А вон и утки с поля возвращаются. Сердце начало набирать обороты. Грохот пищали прокатился над озером. Ага, там уже сезон начался. Сча-ас!

Утка пошла так дружно, что через полчаса сунул в карман последнюю гильзу и, взяв добычу, пошёл туда, где к небу время от времени поднимался клуб дыма и бухал выстрел.

Засидку свою старик обустроил основательно. На четыре, воткнутые в землю рогульки, уложил палки и застелил их мешком с сеном – сиди себе, уток поджидаючи. Ружьё, готовое к выстрелу, удобно на сошки уложено. В пенале желобок отгорожен, в котором аккуратным рядком стоят газетные кулёчки с отмеренными зарядами пороха и дроби. На плёсе, метрах в тридцати от «ДОТа», покачиваются штук пять чучел, искусно вырезанных и раскрашенных под серых уточек, к которым уже три жениха подсели, безуспешно пытаясь потоптать прекрасные, но неприступные манекены. Иван, стоя коленями на пучке камыша, вытянув шею, неотрывно смотрел на плёс. Старик, заметив приближающихся уток, закрякал манком. Как по команде четыре селезня спланировали и шлёпнулись вблизи чучел. Три жениха-остолопа с шумом кинулись отгонять соперников. Отец быстро уступил место сыну, шепнув: «Сойдутся – бей!». Ванька выждал и выстрелил. Я ослеп и оглох от неожиданности. Когда дым рассеялся, Иван рассекал воду уже на полпути к бьющимся на плёсе селезням. Даже штаны не снял, увалень. Вернулся с четырьмя красавцами, гордо их потряс перед нами и уложил в мешок, где лежало уже шесть уток.

Юлиус Давыдович кивнул на сидение и, подав мне ружьё, сказал: «Садись, заряжай». Под его присмотром я, слегка волнуясь, зарядил эту архаику: отщипнул кончик кулёчка и впустил в зевластый ствол струйку пороха, которую запыжевал тем же кульком. Таким же манером отправил в ствол увесистую порцию дроби, крепко прижав, шомполом пыж из лоскута газеты, в который она была отмерена. Затем осторожно надел на пистон капсюль и уложил бомбарду на сошки. «Не торопись, пусть сойдутся поближе», - сказал мой наставник и ушёл за камыш. С понятием дед – не стоит над душой, не мешает.

Ванька – не помеха, пусть сопит за спиной, но как только завидел уток, начал дуть в манок так рьяно, что утки в сторону свернули. «Заглохни, заполошный! Чего ты на всё болото полундру развёл? Утки со страху летать перестали». Он виновато протянул мне свистульку.

Вдоль камышей низко над водой несётся стайка уток. По стремительному полёту и сиплому покрякиванию узнал красноголовых свиязей. Я вежливо поскрипел манком в ответ. Заметив чучела, заложили вираж и, сделав большую дугу, шумно сели у входа в заводь. Далековато. Тихонечко ещё поманил и затаился. Чучела-то под кряковых разрисованы, вот они и хладнокровничают. Но, щелоча по пути ряску и теребя пёрышки под крыльями, начали медленно приближаться. Горячий выдох-стон обдал мне ухо: «Давай!». Да, пожалуй, в самый раз! Прижал приклад к плечу и выстрелил в табунок. Когда дым рассеялся, увидел дымящиеся клочья пыжей, разлетевшиеся по всей заводи, и Ивана, бродящего по пояс в воде и подбирающего подбитых уток.

Ну, всё, трогаем! Завтра к вечеру дома будем. Всё уложено и укрыто. Колёса смазаны. Голова громадной щуки, которую Иван засушил, расшиперив ей крокодилью пасть берёзовым колышком, в мамином коробе лежит. Вещдок, что надо! А то, как ни божись, всё равно лыбыться будут, тая в глазах ехидство: мол, знаем мы эти ваши рыбацкие байки. А это что? То-то!

Когда вывернули из-за леса на дорогу, поздние сумерки совсем потушили, светлую полоску неба на западе, но луна раздвинула мглу над степью, и мы уснули под её серебристо-голубым мерцанием.

На рассвете я проснулся. Прохладно и тихо. Вдоль лесопосадки, по прямым пыльным колеям узкой полевой дороги, воз идёт без толчков и стука. Только иногда скрипнет ярмо или вздохнёт бык. Справа до горизонта поля пшеницы с плоскими силуэтами берёзовых лесков и длинными просевшими скирдами прошлогодней соломы. Пахнет росой, пылью и мокрыми акациями. Далеко в полях перепёлка позвала невпопад: «Спать пора», но сконфузилась и умолкла до вечера. Свистя крыльями, к дальнему болоту пронеслась стайка чирков. Все спят, только фигура дяди Юлиуса бдит в вертикальном положении.

В посадке свистнула птаха. В ответ ни гу-гу. Свистнула погромче раза три подряд. Помогло чуть – отозвались только ближайшие соседи но, вдруг, как невидимый дирижёр палочкой взмахнул, разом со всех сторон, набирая силу, грянули щебет, чириканье и трели всех пернатых обитателей степи, и поплыла в небо торжественная увертюра нарождающегося дня! Мажара задела низкую ветку, и на нас сыпанули холодные капли росы. Большая птица с треском сорвалась с дерева и, оглушительно стрекоча, унеслась вдоль посадки. Все завозились и сели, потягиваясь и протирая глаза. Солнце оторвалось от горизонта, и всё стало объёмным, цветным и радостным.

Полуденную жару переждали в знакомой роще, освежившись в родниковом озерке, и поехали напрямик через целинную степь по еле различимой заброшенной дороге. От возни непоседы Фридки избавились, усадив её впереди и сунув ей в руки прут: «Погоняй!». Отвязалась. Теперь без помех можно смотреть на степь, молчать и думать. Волы с дороги не свернут – возница начеку. Проплешины солончаков, дымчато-зелёные полосы пырея и полыни разнообразят монотонное волнение белесой ковыльной степи. На частых сурчинах торчат столбики сусликов. Косматый степной орёл теребит добычу, усевшись на межевой столбик. Далеко, в зелёной низине, на берегу заросшего камышом озера, бугрятся плоские мазанки казахов, и пасётся скот.

Постепенно степь начала становиться цветней, набухая зелено-голубой краской. Это началась другая степь – вспаханная, засеянная, с лесополосами, рощами и сёлами. Небо всё больше насыщалось вечерней синевой. Знакомые места пошли, столбы телеграфные рядом с наезженной дорогой потянулись. Скоро дома будем.

Когда мы въехали в село, навстречу нам с другого конца широкой прямой улицы втекало оранжевое от закатного солнца облако пыли. Безногие силуэты коров плыли по золотым клубам, на которых трепетали причудливые фиолетово-рогатые тени. У своего двора бурёнки выныривали из клубящейся пыли и, тяжело вздохнув, заносили набухшее вымя в родные калитки.

Пыль от коров давно осела, и наступили долгие летние сумерки. Я тщательно умылся в кабинке самодельного душа, оделся в чистое и пошёл к саманному домику на другом конце улицы, где на завалинке любимая заждалась...

В летней кухне, тренькая звонком, жужжит сепаратор под неумолчную, уютную песенку сверчка. Когда люди, проснувшись на восходе, вновь примутся за свою шумную сутолоку, перестанет он томить душу, и будет дремать, шевеля усиками, в своей уютной щелке за плинтусом до тех пор, пока они снова не угомонятся.