Эмма Рейтер

Посвящается моему отцу и его друзьям -

ссыльным немцам Поволжья, а также дорогой

мамочке - участнице Великой Отечественной войны.

редакция:

Антонины Шнайдер-Стремяковой

Глава седьмая

Возвращение

Весна 1946 года пришла внезапно - с горячими и солнечными днями. Снег начал быстро таять, и к концу апреля с Верхней улицы, где жил Заморыш, понеслись целые реки, и внизу у домов затопило все огороды. Пробивалась местами травка. Яркими зелёными островками она выступала из воды. Из зимних хлевов начали выгонять скот. Коровы по колено в воде перебирались с лужайки на лужайку, пощипывая сочную, молодую траву.

Реку переполняла мутная вода, грозившая выйти из берегов. С шумом неслись последние льдины. На берегу Вишеры громоздились штабеля леса, заготовленные поселенцами. Скоро сплав. Ему предстоит долгая дорога.

Начиналась посевная. Рабочих рук хватало, и Фёдор Иванович был доволен, что всё шло по плану, без задержек. Глядя на разномастных немцев - чёрноволосых, рыжих, русых, он тихо и лукаво улыбался в тараканьи усы: «Хороших послал мне Бог работников! Што бы я без них?» Лес сплавили. Отсеялись. И у домов, в своих хозяйствах, тоже было всё посажено. Немцы, жившие на постое, помогали хозяюшкам. Бабы от такого внимания просто порхали. Сыграли ещё три свадьбы - Сандер Гринь и Клим Беккер женились на репрессированных девчатах из Белоруссии, а Карл Винтерголлер взял за себя Анну Горшкову из деревни Акчим.

Сужался круг неженатых друзей Заморыша, но и на них уже поглядывали девчата и молодые вдовы. Однажды вечером Сандер ужинал с бабой Акулиной. Прибежал Илья, сын Фёдора Ивановича, и позвал Заморыша на берег - посидеть с парнями, поиграть в лапту. Там всегда собиралась молодёжь. Но как только появлялась Клавка, немцы расходились по домам. Она была очень красивая - стройная, чернявая, кареглазая и острая на язык. Немцев ненавидела лютой ненавистью, плевала им вслед, кидала камни. Клавка жила у своего деда, Ивана Андреича. Парней, своих однолеток, не было, гулять было не с кем - одни подростки. А поселенцев она за людей не считала. Уплывала в лодке на Стрелку, за пятнадцать вёрст вверх по реке, на тамошние гулянки. Очень бойкая была, строптивая и гордая. Одевалась по последней моде. Многие ей завидовали. Работала Клавка на коммутаторе. Гибель Зои добавляла лишь ненависти к этим, ни в чём не повинным молодым парням.

В этот вечер было людно и весело на берегу – то был центр для вечёрок, да и река рядом, можно покататься с девчатами на лодках.

Парни принялись играть в лапту. Девчата сидели на перевёрнутых лодках, лузгая семечки и лукаво поглядывая на игроков. У самой воды сидел Акимыч-перевозчик и мирно плёл сети.

Вдруг с другого берега раздался крик. Акимыч ловко спустил лодку на воду, взмахнул вёслами. На том берегу опять прокричали. Голос показался деду знакомым, он перекрестился, стал грести медленнее: что-то настораживало. С берега за ним следили.

- Ты кто таков будешь? - спросил Акимыч.

- Что ж ты, старый, своих не узнаёшь? - раздалось с того берега.

- А ты назовися, а то ить назад возвернуся!

- Да Зоя это-о-о, Акулины-ы-ы Ванихи-и-и внучка-аааа... Ты чего опешил? Давай, греби быстрее... Я уже охрипла орать-то, чёрт старый, - отозвалось вместе с эхом.

Дед перекрестился. Подплывая ближе к берегу, затрясся в таком ознобе, что чуть из лодки не выпал. Снова перекрестился. Девушка прыгнула в воду и дёрнула лодку на себя. Тут только дед понял, что она настоящая, осмелился дотронуться, чтобы убедиться основательно.

- Да ить, ты, Зоя, убиенная, похоронка ужо была на тибя, дядя твой, Фёдор-от Иваныч, получал и всем читал. А бабушка Акулина

грит тожно: вся неправда в похоронке написана.

Стройная, в военной форме, в хромовых сапожках, с вещмешком, будто вчера

только с войны (а ведь уж год прошёл после Победы-то!) – перед ним стояла живая Зоя. Она ловко запрыгнула в лодку, села напротив деда, уверенно взялась за вёсла и стала грести.

- Не забыли руки, помнят вёсла. А бабушка, значит, не верит в мою гибель? Это хорошо. Не испугается, как ты. А то туда ж – креститься!

Причалив к берегу, они молча вышли из лодки. Зоя взбежала на крутояр, где собралась толпа зевак. Поздоровалась и с улыбкой, быстрым шагом, почти бегом, направилась к дому. Её сразу же обогнали мальчишки – «гонцы во все концы» – побежали сообщать о приезде воскресшей Зои.

Зоя вихрем влетела в избу, сбросила вещмешок и кликнула бабушку. Тишина стояла в избе. Она ещё раз кликнула - и где-то на печи послышалось оханье. Отдёрнув занавеску, Зоя увидела бабушку. Та сидела на печи в валенках, свесив ноги, уставившись белыми глазами мимо вошедшей. Зоя медленно приблизилась, обняла её за колени и заплакала. Бабушка сразу признала её, ни о чём не спросила, только начала плакать вместе с нею, целовать долгожданную, приговаривая:

- Я ить, Зоюшка, голубушка моя, сразу не поверила в твою погибель: не кольнуло серче-то, не заныло. Знать, оно всё знало и не печалило меня, хоть Федюня и не сказывал мне, что похоронку получил, да люди донесли. Но напрасно ждали, что я буду выть. Не получался вой-то, нетути слёз. Ну, вот, миленька моя, теперяча и помирать можно, дождалась я тибя. А пошто поздно так-ту пришла? Где водило ишшо тибя?

Зоя утёрла слёзы, спустила бабушку на пол, подвела к столу, усадила.

- Бабушка! Дорогая моя! Я ведь с дороги. Надо бы баньку истопить, ужин приготовить. Вот тогда-то всё и расскажу, – и ушла топить баню.

Вскоре пришёл Заморыш. Он сразу всё понял. «Наконец-то пабушка дождалась сфою фнучку. Как она чувствовала, что Соя жива? Что ей коворило об этом? Какое чутьё? Вещая, знать, пабуля. Фот и счастье твоё фернулось. Только теперь твоя Соя фышибет меня отсюда с треском. Фон какая фоенная. Надо, пока она не узнала, кто у пабки ее квартирует, сопирать фещи и шакать снофа ф амбар».

А бабушке сказал только:

- Я, переперусь куда-нибуть, не пуду фам мешать.

Акулина успокоила:

- Да кудый-но ты собрался? Места у нас, чё ли, мало? Ить две избы занимам, всем хватит. Зои не боись, она девка умная, не то что Клавка-дура. Она всё понимат, да и Федюня ей обскажет про тибя. Сиди ужо, за печью присмотри, Зоя затопила баню, надо-де с дороги ей помыться, десять дён добиралась. Вот придёт, сядем кружком, чаю попьём, и она всё нам поведат о походах своих.

Зоя вошла разрумяненная, вся какая-то домашняя, хоть и в солдатской юбке и белой казённой рубахе - гимнастёрку повесила на вешалку. Принялась накрывать на стол. Развязала вещмешок, достала две банки тушёнки, буханку хлеба и фляжку. В большую миску выложила картошку, в другую вытряхнула содержимое банок, нарезала хлеб. Увидев сидящего на лавке паренька, без церемоний попросила его сбегать в огород - принести зелёного луку. Сандер принёс лук и снова притих в углу на лавке - не отрываясь, смотрел на Зою голубыми глазищами. Она усадила бабушку, приглашающим жестом указала Заморышу на табуретку и только тогда, когда все разместились, села сама. Открыла фляжку, налила по стопке всем троим. Произнесла и тост:

- За моё счастливое воскресение!

Заморыш от страха и неуверенности трепетал, как осиновый лист. Ох, как не хотелось скандала в такой чудесный вечер! Торжество прервал шум в сенях. Повалил в избу народ с криками и шутками. Пришёл Фёдор Иваныч с семьёй. Все принялись обнимать, целовать и расспрашивать Зою, только бабушка в этом гаме не растерялась, всех угомонила:

- Садитеся-ко все за стол и опосля токо спрашивайте. Ишь ведь какие, ироды, чуть девку мне не замяли!

Уселись, успокоились, дали слово Фёдору Ивановичу. Он встал, налил всем самогон из принесённой бутыли, велел поднять стопки и сказал:

- Ну, Зоенька, с прибытием на родину. Слава Богу, что живая и всё обошлось. За тебя!

Все встали. Молча выпили. Как по мановению руки, наступила тишина. Сидели молча, благоговейно, словно теперь только осознав происшедшее. Бабушка попросила Зою:

- Ну, давай, голубушка, расскажи, где воевала, пошто на год задержалась. Ить, языки есть всякие, будут перемывать-то косточки.

Глава восьмая

История Зои

Зоя обвела всех внимательным взглядом. Вздохнула. Повела рассказ неторопливо, смиряя волнение долгими паузами.

- В июне 43-го выпустили нас с курсов шоферов в Богородске и сразу отправили в Горький, на автозавод. Там мы получили машины и - на на фронт. Добрались до Москвы. Там из нас сформировали женский автобат. Но оставалось ещё пара часов до отправки эшелона и командир наш, лейтенант Коломиец, решил сводить нас на Красную площадь и на метро покататься.

До Красной площади добрались пешком. Стоим, смотрим, рты поразинули, деревня, одним словом. Кремль, храм великолепный, люди совсем другие. Дух захватило от увиденного. Зашли в метро, а там надо на лестнице спускаться. Она сама тебя везёт, не надо даже шагать. Только внизу, как приедешь, лестница убегает под пол и надо быстро соскочить. А впереди стояла самая громадная девчонка, из Куртамыша, Катя Федосеева, так у неё подошва у сапога попала под ленту и она упала, а мы все на неё. Куча-мала получилась. И смех и слёзы.

Потом командир пробрался через кучу и выдернул Катин сапог, а подошва «уехала» под пол. Пока шли обратно на вокзал, животы от смеха надрывали. Только Катя шла, прихрамывая без подошвы, и хлюпала носом.

В вагоне с нами ехал дядя Ваня – плотник, сапожник и шорник. Он нашёл в своём ящике кусок кошмы и кожи и смастерил Кате подошву. Добрый был дяденька – всем нам в роте вырезал по ложке. На ручках вырезал разных зверушек - мне вырезал пупсика. Всю войну с нашей ротой прошёл, возчиком был. А когда узнал, что его семья погибла, не вынес такого горя и повесился в саду у госпиталя, на яблоне. Схоронили его с почестями.

Уже ночью из Москвы поехали дальше - машины на платформах, мы в «теплушках». Перед Курском попали под бомбёжку. Много машин сгорело, и девчат много погибло, не добрались до места. На оставшейся технике доехали до Курска. Машин всем не хватило. Через пару дней повезли на станцию - получать новые, американские «студебеккеры». Большущие, колёса прямо с меня! Еле-еле взбиралась в кабину. Через неделю – присяга. Принимал сам маршал Иван Семёныч Конев, командующий Первым Украинским фронтом. А восьмого июля началось наступление фашистов. Колонной отправили нас на станцию Прохоровка под Белгородом. Основное побоище там и развернулось, под совхозом «Октябрьский». Ох, и совхоз же был! Поля с пшеницей и овощами - конца-края не видать. Только всё это богатство смешали с землёй. Фашист пёр сплошной лавиной. Танки, танки, одни танки. И с нашей стороны много. Командир говорил, около тысячи. И в небе вой, треск, гул, мельтешит всё.

Ужас, что творилось! Пять дней такого сражения! Все поля забили железом. Танки, пушки, самолёты - всё перемешано, всё загромождено грудами искорёженного металла. И - трупы, трупы, растерзанные, по всему полю размётанные. И запах такой… Горели ведь. Земля кровью вся пропиталась. Страшно – не передать. Лучше бы никому этого не видеть… - Зоя помолчала, обвела всех взглядом и продолжила. - Наша рота возила снаряды на передовую. Обратно - раненых и погибших, что осталось от них. Чего только не натерпелись! Спали в машинах. Сапоги неделями не снимали, они будто приросли к ногам. Девчата тоже, конечно, гибли. Поля-то все были заминированы.

На обратном пути, 12 июля это было, вывозила я раненых. Можно было ехать только там, где сапёры прошли и поставили вешки. Коридор такой получается узкий. А у меня прицеп. А надо было быстрее, чтобы раненых довезти до госпиталя. Вот прицеп и занесло, ну, и рвануло… взлетели, значит, все. Выбросило меня из кабины метров на пять, ещё и осколками ранило.

Очнулась ночью в мертвецкой, на груде трупов. Видно, когда подбирали, решили, что я тоже мёртвая. Стала я кричать. Сторож упал в обморок. Но потом санитары прибежали, меня - на носилки и в госпиталь. Там прооперировали, заштопали. Через месяц уже вернулась я в Курск, в свою роту.

Потом - Сталинград, Чернигов, Киев, Польша... Как-то Бог миловал, больше не попадала в передряги. В марте 1945 года нашу роту вернули в Сталинград на разбор завалов и расчистку полей от металлолома. Потом колхозникам помогли с посевной. Потом расчищали Сталинград. Затем Курск. Опять спали в машинах. Два письма после госпиталя вам посылала, но, видать, не дошли они до вас, раз схоронили меня. Вот и вся история. Чего ещё рассказывать? Война есть война.

Зоя обвела взглядом гостей – кто-то молча утирал слёзы, кто-то причитал и охал. Было уже за полночь. Гости стали потихоньку расходиться. Зоя помогла бабушке забраться на печь. Заморыш всё так же сидел на лавке, забившись в угол, - молчал. Он прослушал историю, удивляясь, через что прошла эта деревенская девчонка. И его беды показались ему сказкой.

Глава девятая

Нечаянная любовь

Зоя сама подсела к нему на лавку, спросила:

- Ну, а ты чей будешь? Вижу, что не местный.

Заморыш сидел чуть живой от страха. Как ей сказать, кто он? А если выгонит из избы? Вон какая боевая. Он едва пролепетал:

- Спецпоселенец я, из немцев.

- Из каких это немцев? Из пленных, что ли? - спросила Зоя.

Он стал рассказывать, с трудом шевеля непослушными губами. Но она слушала молча, только мрачнела да качала головой, сжимая кулачки. Проговорили почти до утра. Теперь она почти всё про него знала. На глазах её блестели слёзы.

- Да какие ж вы фашисты? Такие же горемыки. Сирота ты, как и я. Всё перенесли и столько выпало на нашу долю...

До призыва на фронт Зоя работала зоотехником. Выучилась на курсах в Чердынском техникуме, колхоз посылал. Дядя Фёдор снова предложил ей эту должность. Колхоз очень нуждался в таком специалисте.

Наутро Зоя отправилась на ферму. Там хозяйничала Анна Филипповна. Она приветливо встретила девушку, обняла её, поздравила с возвращением. Зоя осмотрела телят, что-то записала в тетрадь и пошла в контору.

Навстречу Зое неслась Клавка. Она налетела, как ураган, чуть с ног не сбила - и давай обнимать, целовать, причитать над нею. Потом отвела в сторону и сказала:

- Фёдор Иваныч-то к своей матери немчурёнка поселил, Заморышем все его кличут, а ты теперя как будешь жить тама? Ить ты ж воевала с этими фашистами, а их тута пригрели, гадёнышей!

Зоя осуждающе поглядела на Клавку.

- Ты что про них знаешь? Сколько они пережили, через что им пришлось пройти - дай Бог тебе такого век не видать. Вы тут, в деревне, хоть и не сладко жили, но ничего подобного не ведали. Нажитого у вас не отбирали, из домов не выгоняли, по стране не раскидывали, под бомбёжками вы не были. Наши мужики погибали на фронте за Родину, за вас; а они-то за что погибали? Нам на фронте людей не хватало, девчат набирали через военкоматы, а здоровых мужиков гноили по лагерям! Бабушка мне сказала, какими их в прошлом году привезли - баржа скелетов! Что они лично тебе сделали плохого? Сандер мне столько рассказал, что тебе нигде не прочитать. Мы даже не слыхивали о такой Республике на Волге. Этих немцев пригласила в Россию царица Екатерина Вторая ещё в 1760-х годах. Отдала им поволжские степи и неудобицы, которые стояли в запустении. Они всю эту дикую землю засеяли, обработали. Сёла, города настроили. Заводы, фабрики, мельницы, школы, больницы. В 1924 году, когда Сандер родился, их область произвели в Автономную Республику Немцев Поволжья. Богатая, говорит, была Республика. Но в 1941 году, как началась война, её ликвидировали и весь народ депортировали в Сибирь и Казахстан. Потом всех мужиков от 17 до 60-ти отправили в трудармии. Даже женщин забирали, несмотря на маленьких детей. А этот, бедолага, никак не оклемается, выхудал там до скелета. Это же, Клавдя, так страшно, что пришлось пережить им и молча продолжать сносить унижения и оскорбления… Прошу, веди себя достойно с ними. Не позорь наш деревенский народ. Эти поселенцы заслужили уважение селян.

Клавка не унималась:

- Всё равно они - немчура! Своих фашистов к нам заманили, те и захотели весь Союз наш захватить. Неча их зашиш-шать! Отца мово убили! А сколько баб овдовело, сколько сирот развели!

Зоя больше ничего ей не сказала, только попросила зайти вечером. Вечером Клавка пришла с бутылью самогона и холодцом. Усадили за стол бабушку, выпили по стопочке. Клавка пристала к Акулине: зачем-де пустила к себе немчурёнка. Бабушка отвечала: Все взяли немцев на постой; ничего, живут тихо, помогают.

Но Клавка, всё больше распаляясь, ругательски ругала и немцев, и деревенских. Зоя уже устала объясняться с ней. В разгар спора в избу вошёл Заморыш - уставший, пыльный. Клавка подскочила к нему, стала хлестать по лицу, бить в грудь, по голове. Вопила как резаная. Подбежала Зоя, еле-еле оторвала её, оттащила в сторону.

Не помня себя, Заморыш выскочил из избы, побежал на берег. Отведя успоившуюся Клавку домой, к нему подошла Зоя. Сандер сидел на перевёрнутой лодке. Несмотря на застенчивость, был он парнем видным; да и Заморышем назвать его было уже нельзя, выправился, щёки стали розоветь – разве что Клавка по злобе так его «величала».

Зоя попросила прощения за Клавкины выходки и села рядом с ним. И вновь проговорили до самого утра. С Зоей было уютно, спокойно; даже думать о том, что произошло, не хотелось. Вновь рассказывали друг другу каждый о своем – и о таком похожем: о рано ушедших родителях, о том, как спасли их бабушки, о потерянных навсегда и оставшихся в живых друзьях, о том, как остаться человеком в нечеловеческих обстоятельствах. Теперь они напоминали двух воробышков, нахохлившихся и притулившихся один к другому – для тепла.

Такие летние вечера сближали их. К тому же они продолжали жить под одной крышей. Клавка распускала сплетни, что Зоя-фронтовичка уже сошлась с Заморышем. А они и не скрывали своих отношений: утром на работу - вместе, вечером с работы – вместе. Если Зоя задерживалась на ферме, Сандер поджидал её.

В сумерках уходили на поля или гуляли у реки. Они уже почти не расставались. Сандер не мог наглядеться на Зою. От счастья и любви к ней сиял, как молодой месяц. Такого поворота в жизни он не ожидал. Рады за него были и друзья. А Зоя всё любовалась его кристально-голубыми глазами и русыми кудрями. Называла она его ласково - Шурик.

Прошло три месяца и Шурик с Зоей пришли к Фёдору Ивановичу, чтобы он расписал их. Сделать это он не мог: спецпоселенцам не разрешалось регистрировать браки с местными. В деревне уже было несколько таких браков, но все жили без регистрации - просто писали заявление коменданту поселения, прося разрашения жениться без регистрации. Зое пришлось выслушать в свой адрес много неприятных слов, что, мол, «вот фронтовичка, а выходит замуж за немца», что натерпится она с ним. Но уже ничто и никто не мог им помешать.

Свадьбу сыграли весело: пришла почти вся деревня, все друзья Сандера. Гуляли под открытым небом, на берегу. Поселенцы срубили на берегу три длинных стола, скамейки. Гости шли на свадьбу, неся в руках, кто что имел. Через час стол ломился от угощений, самогона и бражки. Фёдор Иванович произнёс тост за молодых и крикнул: «Горько!» Все встали, чин чином выпили за молодых. Заморыш от счастья, о котором и не мечталось, летал в облаках. Он понял, что теперь у него начнётся совсем другая жизнь. Всё плохое уже позади. А рядом - его надёжная подруга, жена.

***

Эти двое счастливых сирот, нашедших друг друга по воле судьбы, ещё совсем недавно, не ведавших даже о существовании друг друга, стали моими родителями

***

Друзья Шурика тоже обрели в Писаной вторую родину, завели семьи. Власть не разрешала вернуться в Поволжье, на родину, которую отняли у них. Словно семя одуванчиков, сорвало их ветром страшных перемен с материнского растения, разнесло по всей стране. И не всем, ох, не всем удалось пустить корни. То были самые тяжёлые и страшные времена в их жизни. Но герои моего повествования выжили, не согнулись перед судьбой.

Одуванчики Поволжья!

Ветер нёс вас наугад

По земле туда, откуда

Не вернуться вам назад