В. Сукачёв (Шпрингер)
I
Ночью Гале Вержбицкой приснился сон. Долгий и сладкий сон, как кружение кленового листа где-то в середине октября. Что это был за сон — она точно не запомнила, лишь осталось в ней жуткое осознание новизны, тягучее и пьяное головокружение, да боль каждой мышцы внизу живота сразу за порогом сна.
— Мама! — громко крикнула она еще из постели. — Послушай, какой странный сон мне сегодня приснился.
— Слушаю, — мать заглянула в ее комнату, немного удивленная теплотой дочериного голоса. Она была уже в туфлях на среднем каблуке и с накрашенными губами.
— Знаешь, ма, такой удивительный сон, — Галя потянулась долгим и сильным телом, больно заламывая руки над головой.
— Ну?
— Вот будто иду я садом, все иду, иду, иду... Понимаешь? А сад такой... Ну, знаешь, такой... — Галя капризно прикусила губу, но сравнение ей не давалось, и она досадливо поморщилась. — В общем, иду я по этому огромному саду, а вокруг словно бы птицы поют, а я их не вижу и даже не слышу… Понимаешь, ма, я просто догадываюсь, что они должны быть и должны петь... Вот...
Мать терпеливо смотрит на Галю, на ее крепкие молодые груди, упрямо выпрастывающиеся из-под ситцевой ночной рубашки, на разметавшиеся по голубой наволочке светлые волосы, и слабо улыбается дочери, прислонившись спиной к дверному косяку.
Галя сосредоточенно хмурится, припоминая детали сна, но деталей нет, есть только общее состояние, которое она не в силах определить словами.
— И словно бы кто-то есть еще, — раздельно, задумчиво говорит Галя, — но я его тоже не слышу и не вижу, а только чувствую, только знаю, что он должен быть, что смотрит на меня... Понимаешь?
— М-м... Не совсем, — признается мать, незаметно скашивая глаза на часы.
— А потом, — Галя вздрагивает и быстро прикрывает одеялом грудь, — потом на меня кто-то так посмотрел, и я этот взгляд так почувствовала, словно...
— Ну, и как же ты его почувствовала? — усмехается мать, понимающе рассматривая Галю.
— Не знаю, — Галя тихо смеется и жмурит васильковые глаза, еще такие мягкие и глубокие со сна. — Это невозможно передать ...
И опять она щурится, именно в это мгновение чувственной памятью ощутив скольжение того непонятного и странного взгляда по всему ее телу. Словно бы в жаркий полдень неожиданный ветерок от реки, но только еще ощутимее и больнее…
— А ты разве не собираешься сегодня в институт? — решается закончить этот затянувшийся разговор мать.
Галя долго не отвечает, пристально рассматривая потолок и потом уже своим обычным, ленивым и равнодушным голосом говорит:
— Мы сегодня без первой пары.
— Это отчего же так?
— Заболел Еременко.
— А заменить некем?
— Наверное, — Галя закрывает глаза, тем самым давая понять, что к дальнейшему разговору не расположена.
— Завтрак на плите.
Галя молчит и ждет, когда мать выйдет из комнаты.
— Да, совсем забыла, — только теперь вспоминает мать, — звонил твой отец.
— Что ему надо?
— Хочет повидаться с тобой…
— Да мы же недавно виделись?
— Не знаю... Он будет ждать тебя после лекций возле института.
— Вот еще! — Галя недовольно открывает глаза. — У меня совсем другие планы.
— Ну, это ты ему сама объяснишь. Мое дело передать... До вечера.
— Гут бай, — вялыми губами отвечает Галя и поворачивается к стене.
II
Когда уходит мать, Галя пытается вернуть удивительный сон, в котором так сладостно и необычно скользнул по ней чей-то взгляд. Но лишь вялые отголоски сна приходят к ней, и она очень скоро разочарованно и глубоко зевает. Ей уже не хочется лежать, но и вставать пока не хочется, а так, что-то среднее, между тем и другим. Солнечный луч, лишь недавно неловко вспрыгнувший на подоконник, теперь подкрадывается к изголовью ее кровати. Галя протянула руку и увидела, как воздушно золотится пушок у локтевого сгиба. Она убрала руку, и пушок исчез, а в том месте, где был зайчик, руке стало холодно.
— Она не хочет меня понимать, — вслух сказала Галя и опять зевнула, и потянулась за бельем на стуле.
А все-таки уже осень, и Галя жалобно поскуливает, ступив босыми ногами на холодные половицы. Подогнув крепкую, круглую в колене ногу, Галя ищет половичок под кроватью и, нащупав, извлекает его на свет божий. Когда ноги устроены в почти живое тепло пухового половичка, Галя берет зеркало и долго изучает себя в нем. Она проводит пальцем по жестким бровям, оттягивает вниз щеки, надувает и поджимает губы, с интересом наблюдая за тем, как всякий раз меняется ее лицо.
«А у Инки нос широкий, — с неожиданным удовольствием думает Галя. — И глаза синие только по утрам. Днем они у нее сереют и становятся неинтересными… Была нужда - синие глаза утром, когда тебя никто не видит».
Потом Галя идет на кухню и, проходя мимо трюмо, быстро окидывает себя взглядом с ног до головы. Этого ей кажется мало, и она возвращается к трюмо. Они долго и пристально смотрят друг на друга — Галя и та, которая в трюмо, и трудно понять, кто из них в эту минуту более настоящий… Наконец, Галя медленно поворачивается, цепко и неотрывно удерживая взглядом свое отражение, обеими руками высоко поднимает грудь и склоняет голову на плечо. И в этой ее позе есть что-то удивительно чистое, детское и одновременно - порочное… Галя опускает и вновь поднимает грудь, прослеживая взглядом за тем, как от этого движения меняется вся ее стройная и по-юношески суховатая фигура.
«У Инки никогда такие не вырастут», — опять думает она о своей лучшей подруге и идет в ванную.
Зубы у Гали мелкие, ничего особенного не представляющие и потому обращение с ними соответственное. Она знает, что это не ее оружие, и зубная щетка, едва коснувшись эмали, летит в стакан. Другое дело — глаза. С ними стоит повозиться; чуть-чуть проявить, чуть-чуть довести, чтобы все внимание приковывалось именно к ним, чтобы даже мимолетный взгляд грузчика из овощного магазина не оставался равнодушным. И Галя, умело работая щеточкой, пинцетом и кисточкой, вскоре добивается своего. Она и не подозревает, Галя Вержбицкая, что примерно теми же средствами создавалась знаменитая Мона Лиза...
И еще — легкие отголоски сна. Нет-нет, а вдруг словно прошьет Галю воспоминание о странном прикосновении непонятного взгляда. И чтобы она ни делала в эту секунду, Галя словно бы спотыкалась, замирая на месте, в покорном ожидании непонятно чего. Это быстро проходило, Галя продолжала свое дело, но памятью, физическим ощущением еще некоторое время была в только что пережитой минуте.
Наконец, звонит телефон.
— Ал-л-ле-е, — протяжно, лениво отвечает она, и поза у нее под стать голосу: правая нога развернута внутрь стопой, спина слегка откинута и искривлена вправо.
— Ты еще дома? — это звонит мать, и Галя явно разочарована. — Я что хочу сказать, — торопится мать на другом конце провода, — ты, пожалуйста, своему папочке не говори о дяде Вите... Хорошо?
— Была нужда, — морщит короткий прямой нос Галя.
— Я тебя очень прошу об этом.
— Сказано же...
— Дело в том, что твой преподобный папочка все поймет превратно...
— А тебе-то что за дело, как он это поймет? — перебивает Галя.
— Что-о? — растерянным голосом переспрашивает мать.
— Я говорю, — немного в нос начинает пояснять Галя, — что он поймет все так, как оно есть на самом деле.
— Что ты имеешь в виду?
— Только то, что у вас с дядей Витей нормальные отношения, какие и должны быть у женщины с мужчиной... И что тут папе понимать?
— Ну, знаешь ли, — едва выговаривает в трубку мать.
— Маман, — зевает Галя и смотрит на часы, — я давно уже все знаю. Приветик.
— Постой! — торопливо предупреждает ее движение мать. — Так ты скажешь ему о дяде Вите или нет?
— Да успокойся ты, ничего я ему говорить не буду. Больно мне надо влезать в ваши отношения…
— Я потом все тебе объясню, — облегченно обещает мать и вешает трубку.
Галя идет допивать чай, но снова звонят. Теперь это Инка, и Галя удобнее устраивается на низком стульчике возле тумбочки с аппаратом.
— С кем это ты трепалась? — недовольно спрашивает Инка. — Я уже полчаса не могу до тебя дозвониться.
— Да так, — спит голосом в трубку Галя, — привязался один…
— Я его знаю?
— Нет.
— Интересный?
— Средненький. Правда, у него есть машина...
— И жена? — добавляет Инка.
— Меня это не интересует.
— Что говорит?
— А ничего, — Галя достает из кармана халата пилочку и, прижав трубку плечом, начинает подчищать ногти. — Между прочим, в воскресенье приглашает на дачу. Говорит, что где-то у реки и вид — умопомрачительный.
— Ну, а ты?
— Подумаю.
— А что сегодня, ты помнишь?
— Конечно.
— Петенька твой еще на колесах?
— Куда они денутся...
— Значит так, Галочка, — переходит на деловой тон Инка, — сбор в пять часов у фонтана, как договаривались. Но есть одно обстоятельство.
— Какое? — настораживается Галя.
— К Стасику приехал брат. Старший. Откуда-то с Колымы или Чукотки…
— Ну и что?
— Просится с нами... Ты не против?
— Мне все равно.
— Я его сама не видела, но Стасик говорит, что он свой парень.
— Он с девочкой?
— Вроде бы нет.
— Если с девочкой — не выйдет: машина берет только пять человек.
— A-а, ты вон о чем... Нет, он наверняка без девочки.
— Ты в институт когда идешь?
И они еще поговорили про институт и подсобное хозяйство института, из которого только что вернулись. И еще — о Вадике и Рафике, ребятах из политехнического института, неумело и робко ухаживавших за ними в колхозе. И во все время этого разговора Гале хотелось рассказать о своем удивительном сне, но что-то сдерживало ее, и она отложила этот рассказ до вечера.
III
Без четверти четыре Галя Вержбицкая выходит из института и на садовой скамейке в скверике видит сутулую спину отца. На мгновение она замирает между высоких колонн, очень изящная в белом плаще с узким поясом и белых туфлях на высоком каблуке. Надо ли говорить, как сочетались с этим нарядом вьющиеся русые волосы на плечах и белая сумка с черной кнопкой.
Легко сбежав по гранитным ступеням, Галя направилась в сквер.
А над городом медленно проплывали мертвенно-синие, индиговые тучи, в разрывы которых высверкивало холодное осеннее солнце, и тогда улицы города были словно в желтом дыму. От этого желтого сияния рябило в глазах и становилось так грустно, как может быть лишь в середине октября свободному от любви и мыслей человеку...
— Привет, папа, — взмахнула рукой Галя, остановившись в двух шагах от скамейки.
— Здравствуй, — отец поднял глаза и удивленно уставился на почти незнакомую девушку. Он быстро встал, неловко протянул руку и, чтобы не растеряться окончательно, с фальшивой строгостью спросил:
— Ну, как ты живешь?
— Мы долго будем, — Галя выдержала намеренно длинную паузу, — разговаривать?
Она увидела, как неприятно поразила эта фраза отца, и легонько поморщилась.
— Может быть, сядем? — Галя кивнула на скамью.
— Да, конечно, — обрадованно спохватился отец, благодарный ей за эту незначительную выручку.
Они помолчали, неодинаково размышляя о встрече, первых впечатлениях от нее и смутно предполагая характер будущего разговора. За это время отец несколько успокоился, взял себя в руки и уже совершенно другим, дружеским тоном спросил:
— Что у тебя новенького, Галя?
— Да ничего, — пожала она плечами. — Из подсобного хозяйства вот вернулась...
— Ну, а вообще?
— И вообще — ничего, — усмехнулась Галя. — Замуж пока не вышла…
— Вот как! — охотно принял ее последние слова за шутку отец.
— Никто не предлагает, а вот маме, кажется, такое предложение сделали...
Галя с любопытством покосилась на отца и увидела, как он побледнел.
— Ты это серьезно? — спросил он.
— Вполне.
— Ну, что же, — с трудом заставил себя говорить отец, — поздравь ее от моего имени... Я очень хочу, чтобы на этот раз у нее все было нормально.
Повернув голову, через плечо, Галя долго, не мигая, смотрит на отца. Наконец он не выдерживает ее взгляда, достает сигарету, нервно разминает, и сигарета рвется у него в руках.
— Ты действительно этого хочешь? — холодно спрашивает Галя Вержбицкая.
Отец закуривает и распахивает свой старенький, на меховой подкладке плащ, потом расслабляет узел галстука и сразу же приобретает какой-то растерянный и жалкий вид.
— Ты сам-то когда женишься? — спрашивает Галя и подставляет узкую ладонь под плавный полет березового листа.
— Разговор не обо мне, — вздыхает отец, — я и так проживу.
— Ну да, проживешь, — улыбается Галя. — У тебя вон опять верхней пуговицы на рубашке нет. А воротник...
— Что, воротник? — отец почему-то втягивает голову в плечи.
— Сразу видно, что ты рубашки стираешь сам. Долго держишь их в воде со стиральным порошком, потом трешь руками, и не полоскаешь в холодной воде, да?
— Примерно, — слабо улыбается отец.
— Вот поэтому воротники у твоих рубашек желтые. А надо стирать мылом, обыкновенным хозяйственным мылом и обязательно полоскать в холодной воде.
— Серьезно?
— Вполне... Ладно, папа, что у тебя за дело ко мне? — взглядывает на маленькие часики Галя.
— Дело? — отец тушит сигарету и заталкивает ее в спичечный коробок. — Да никакого дела, собственно, и нет... Просто захотелось повидать тебя.
— И только? — с искренним удивлением спрашивает Галя и в недоумении смотрит на отца искусно накрашенными глазами.
Этот удивленный взгляд, его упорство смущает отца, он возится на скамейке, вновь затягивает галстук и, наконец, придумывает «дело», которого так требует его дочь. «Конечно, — думает он, — у нее было три пары, она устала, ей, наверное, элементарно хочется есть, а тут я... И все-таки...»
— Бабушка просила тебя приехать, — говорит он, — очень просила.
— Да?
— Последнее время она плохо себя чувствует.
— А ты когда у нее был?
— На прошлой неделе.
— Это идея, — задумчиво говорит Галя, — к бабушке надо съездить...
— Может быть, сговоримся и вместе?
— Не знаю... Вряд ли... Ей что-нибудь нужно купить?
— Колбасы там у них нет, а так ничего больше не надо, — давит в себе обиду отец. — А как бы хорошо вместе-то, Галя? И ей бы в радость...
— Понимаешь, — Галя нетерпеливо дергает плечом, — мы поедем компанией, а тут вдруг ты... Не обижайся, папа, но как-нибудь потом. Хорошо?
...Однажды она, Галя, еще совсем малышка, запросилась вместе с ним к бабушке. Но он ехал туда с товарищами, на рыбалку, и потом все это как-то надо было согласовать в садике, договариваться, упрашивать. Он пообещал взять ее в следующую субботу, но опять были товарищи, хандрила машина и она, Галя, собираясь в садик, с ненавистью и завистью смотрела на его рюкзак и спиннинги, которые должны были поехать к бабушке. Он случайно перехватил этот ее взгляд, бросился было целовать свою дочурку, но она крепко уперлась в его грудь ручонками и едва выговорила от слез:
— Не хочу-у к бабушке... Вовсе не хочу к ней!
Это он запомнил на всю жизнь. А она?..
— Хорошо, — вздохнул отец, с трудом подавляя в себе обиду на дочерин эгоизм.
— А теперь мне пора, — поднялась Галя, — меня ждут.
— Может быть, зайдем куда-нибудь поесть?
— У меня нет времени... Матери что-нибудь передать?
— Да нет, пожалуй, — замялся он.
— Тогда - покедова! — взмахнула Галя рукой.
И только теперь, в это мгновение, непонятно по каким ассоциациям, она вспомнила окончание сна… Это было так неожиданно, что Галя вздрогнула и невольно прикрыла глаза, еще раз переживая то мучительное и сладкое, что пришло к ней перед самым пробуждением. Впрочем, как знать, где-то и кто-то говорил, что самые длинные сны, о которых рассказывают часами, умещаются в несколько секунд. Так что окончание могло быть и в самом начале сна, когда Галя лишь погрузилась в ту непонятную, таинственную и очень глубокую жизнь, которую мы привыкли звать сном...
— Ты что, Галя? Что с тобой? — заметил ее состояние отец.
Но Галя уже справилась, уже пришла в себя и, холодно посмотрев прямо в глаза отцу, медленно ответила:
— Что со мной? Со мной все в порядке...
— Мне показалось...
— Да? — перебила Галя, — напрасно... Ну, я пошла...
И она, уже более не задерживаясь, пошла по узкой аллее, жестко приминая каблучками густо лежащие на асфальте тополиные листья.
IV
Галя долго, внимательно смотрит на Инну, так долго, что та невольно начинает осматривать себя, нервно передергивая вполне уже женскими плечами, и, наконец, удивленно спрашивает:
— Ты это чего, Гал?
— Что?
— Почему так смотришь на меня?
— A-a, я задумалась, извини.
— Хорошенькое дело — задумалась! Ты же рассматривала меня, прости, как мужик.
— Правда, что ли?.. Знаешь, я всегда хотела тебя спросить... Ну... как это подействовало на тебя?
— Что именно?
— Ну, когда ты впервые переспала с мужчиной...
Инна, никак не ожидавшая такого вопроса, с недоумением смотрит на Галю, потом принимается неестественно громко хохотать.
— Ты сегодня даешь! — наконец, говорит она.
— А все-таки, что ты почувствовала?
— Да ничего не почувствовала, — сердится Инна. — Что за дурацкий вопрос?
Галя задумчиво смотрит на фонтан, потом негромко и как бы самой себе говорит:
— Разве об этом не принято спрашивать?
— Почему... Пожалуйста...
— Расскажи.
— Нет, — опять всхохатывает Инна, — ты сегодня определенно в ударе. Расскажи ей... Да никак не подействовало... Была и нету... Ясно?
— Не совсем...
— Вырастешь — поймешь.
— А ты предчувствовала это?
Теперь уже Инна внимательно смотрит на Галю. Она начинает что-то понимать и вполне серьезно, честно пытаясь припомнить свои чувства, отвечает:
— У нас ведь все как получилось? Когда он захотел, ну, понимаешь, сильно захотел, и я почувствовала, что если нет, то он может уйти, я тогда болела. Нельзя было мне. Ну, мы и сговорились, что после... После болезни... Вот я ждала и боялась... Да что тебе рассказывать, — вдруг краснеет Инна, — скоро и сама все узнаешь.
— А мне сон сегодня приснился. Странный какой-то сон, — говорит Галя, спокойно разглядывая смущенную Инку. — Особенно — в конце... Будто иду я садом... Долго так иду, иду, иду...
— А вот и мальчики, — перебивает ее Инна и смотрит на часы, — на пять минут раньше пожаловали.
К ним, пересекая площадь, идут Стасик и его старший брат, приехавший не то с Чукотки, не то с Колымы. Галя рассеянно посмотрела на него и отметила для себя лишь то, что у него необычно продолговатое, костистое лицо и глубоко запрятанные под надбровья маленькие глаза. Она немного удивилась несхожести братьев, и в это время мальчики подошли.
— Знакомьтесь, — сказал Стасик, — мой старший брат, Николай.
— Николай, — повторил старший брат приятным баритоном, вежливо пожимая девушкам руки.
— Вы давно здесь? — Стасик кивнул на фонтан.
— Минут десять.
— А Петька?
— Сейчас приедет.
— Если карбюратор не подведет, — усмехнулся Стасик и опустил на землю тяжелую сумку.
Николай отошел от них и сел на скамейку.
— Если ты спешишь, можешь ехать на автобусе, — предложила Стасику нахмурившаяся Галя.
— Ладно, Галка, не заводись, — миролюбиво сказал Стасик, обнимая Инку за плечи.
И Галя с обостренным вниманием увидела, как он ее обнял, и как Инка, глубоко вздохнув, потянулась к нему всем телом, и как в каждой черточке ее фигуры обозначилась какая-то незнакомая Гале подружка...
V
Они выехали за город, и вдоль дороги потянулись дубки вперемешку с молодыми осинками. Прозрачная, светлая желтизна дубков хорошо сочеталась с яркой, буйной желтизной осин, но иногда попадались клены, и тогда это сочетание мгновенно рушилось, а в машине тревожно метались багровые блики. Потом, за первой же деревенькой, потянулось сочно-зеленое поле озимых, и было странно видеть это поле в желтом обрамлении осени. Словно два начала, древних и вечных, сошлись здесь, словно устье и исток большого потока, имя которому — Жизнь...
Галя внимательно рассматривала несущуюся навстречу дорогу, и грустное предчувствие постепенно входило в нее. Петя, двумя руками вцепившись в баранку, не прикасаясь к спинке сиденья, лихо, но не очень умело, вел машину. Иногда он поворачивался к Гале и о чем-то говорил, но она или не слышала, или не хотела слышать. Скорость, осень и грусть полностью овладели Галей, и она не хотела возвращаться в машину из той удивительной дали, в которую перенесли ее мысли. И впервые, еще не вкладывая в это особенного смысла, она подумала: «Если так бывает только во сне, то зачем же тогда просыпаться?..»
И что-то давило на ее затылок. Вначале это что-то просто мешало, вызывало неловкость, но потом стало физически ощутимым, до боли чувственным, словно бы она упиралась затылком во что-то острое и жесткое. Галя переменила положение, подвинулась вправо, к дверце, но от этого ничего не изменилось, и тогда она быстро оглянулась.
Старший брат Стасика не счел нужным отводить взгляд и она, мельком заглянув в два маленьких синих промыва, вдруг так глубоко провалилась в них, вдруг столько странного и нового увидела, что лишь очень большим усилием заставила себя отвернуться. И все померкло: ни осени, ни грусти не осталось в ней, а лишь брезгливое чувство сосущего прикосновения этих глаз.
— Петя, останови машину, — попросила она.
Когда машина остановилась, съехав на обочину, Галя, не поворачивая головы, тихо сказала:
— Пересядьте, пожалуйста, на место Стасика.
— В чем дело? — ничего не поняла Инна.
— Я прошу Николая пересесть на место Стасика, — ровно повторила Галя и теперь оглянулась. Без тени улыбки или насмешки Николай все так же упорно смотрел на нее.
— Ты это чего, Галка? — удивился Стасик.
— Она у нас сегодня чудит, — недовольно пробурчала Инна. — На нее стих такой напал.
Поехали дальше. Петя с недоумением косился на Галку, ничего не поняв и теперь ожидая какого-то разъяснения.
— Сегодня нам придется заехать в Кузьминку, — сообщила Галя.
— Зачем?
— Заболела бабушка... Отец просил навестить.
— Ты бы так и сказала, что поедем к твоей бабушке, — лениво говорит Инка, уже опять успевшая уютно устроиться на плече Стасика.
— Мы на минутку…
— Какая разница, — говорит Стасик. — Завтра выходной и у нас пропасть времени.
В Кузьминку они въезжают на приличной скорости, и куры с кудахтаньем разлетаются из-под колес.
— Смотрите! — кричит Стасик. — Живая корова... Петя, не задави ее...
Дорогу переходит медлительная буренка, и Петя терпеливо объезжает ее стороной.
— А я ведь маленькая думала, — говорит Инка, — что молоко, как минералка, бьет откуда-то из-под земли...
Бабушка встречает Галю у ворот. Она большая, толстая, в чистом фартуке, о который, прежде чем обнять Галю, вытирает сухие руки.
— Ну вот, наконец-то приехала, — говорит бабушка. — А худющая-то, Галя...
— Я на минутку, бабушка, только проведать, — сразу предупреждает Галя.
— А энти-то кто? — кивает бабушка на машину.
— Друзья.
— Так зови их в дом, пусть молока попьют.
— Обойдутся, — отмахивается Галя и торопливо проходит через двор, вдруг оживая воспоминаниями детства, его запахами и деталями. Привычно, как и десять лет назад, скрипит у порога половица, цветет на подоконнике в горшке герань, на русской печи лежат зеленые помидоры. Мурка трется о ноги, и темнеет машинное масло на лавке возле сепаратора.
— Слышь, Галка, что худая такая? — не унимается бабушка, выставляя на стол из холодильника двухлитровую банку утреннего молока.
— Расту.
— Это я вижу. Красавицей стала, вытянулась, а кабы еще и...
— Как твое здоровье, бабушка? — перебивает Галя.
— Твоими молитвами, доченька, пока не жалуюсь.
— А отец сказал, что болеешь...
— Так это он к тому, чтобы ты проведала старуху. Давно виделись-то?
— Сегодня.
— Попей молочка, утрешнее… Как он там?
— Да ничего, — Галя отпивает из кружки.
— Ты бы присела, — просит бабушка, — я тебе сейчас и творожка со сметаной организую.
— Некогда, — Галя идет в горницу и пристально рассматривает фотографию над бабушкиной кроватью.
— Я на него похожа? — спрашивает бабушку, следящую за ней от порога.
— А то... Нос-то, вылитый дедов.
— Сколько ему было?
— Двадцать семь, — бабушка тянет платок к глазам. — Будь они прокляты, таких людей поубивали!
Помолчали.
— Что мать-то твоя? — переходит бабушка на другое.
— Ничего. Живет…
— Замуж не собирается?
— Собирается.
— Вот как! — бабушка присаживается на табуретку и обиженно смотрит на Галю. — Не терпится, значит?
— Зачем же ей терпеть? — пожимает плечами Галя. — Она уже не молодая.
— Это конечно, это так, — хмурится бабушка. И тут на улице сигналят.
— Все, бабулька, я побежала! — Галя поцеловала бабушку и пошла к двери.
— Да разве можно так-то вот, на одну минутку? — удивляется бабушка, едва поспевая за Галей.
— Можно, бабушка... Вот когда мне будет плохо, очень плохо, я к тебе надолго приеду… Так что жди, скоро буду.
— Ты чего это мелешь? — пугается бабушка. — Подожди, чего скажу-то...
Но Галя уже села в машину, уже помахала и коротко сказала Петру:
— Поехали.
VI
Место это было давно облюбовано и обжито ими. Ничего особенного в нем, этом месте, конечно же, не было, а просто они привыкли к нему, привыкли к трем березам, растущим из одного корня и образующим своими белеными стволами нечто вроде удобного кресла. А без крохотной речки, через пару километров пропадающей в кочковатой мари, отдыха на природе они и представить не могли. Кострище, стол из фанерного ящика, толстый обрубок ели, приспособленный для сидения, колышки для палатки, все было отлажено за полтора десятка ночевок, привычно и удобно в употреблении. Экологические заботы не минули их, и Петя невдалеке от табора выкопал порядочную яму, куда сваливались консервные банки и бутылки.
Особенно привязана к этому месту была Галя, поскольку первой увидела и выделила березовую опушку на берегу ручья, родившегося из двух ключей в ближайших распадках. А и в самом деле, славное это было место. После тайги, угрюмой, седой, с урманами и завалами, каменными осыпями и гниющими стволами деревьев, по ночам фосфорирующими белым холодным свечением, вдруг выделился между тайгой и марью крохотный мысочек из берез, особенно трогательных на фоне вечного сумрака тайги...
У каждого было свое дело, и только Николай первое время отстраненно сидел в сторонке, беспрерывно куря и ни на кого не глядя. Но затем нашлось дело и ему, вернее, он сам его нашел. Открыв капот и взяв у Пети ключи, Николай принялся что-то там регулировать, оказавшись мастером по машинной части.
— Мальчики, вы бы хоть удочки забросили, — попыталась нажать на мужское начало мальчиков Инна.
— А зачем? — весело хохотнул Стасик. — Я осетровую голову купил. Все равно лучше нам не поймать…
— Действительно, обойдемся осетриной, — решила Галя.
Почистив картошку, она спустились к ручью, и долго просидела возле мягкого и успокаивающего журчания воды. Высокие светлые облака отражались в небольшой заводи, ущербная луна смутно проступала между ними, опасливо посматривая на остывающее к вечеру солнце. Несколько раз Галя видела темные спинки рыбешек, подкарауливающих неосмотрительную дремоту мальков на отмели.
— Ты там не уснула? — окликнула Инна.
— Иди ты! — отмахнулась Галя, улыбаясь своему сморщенному отражению.
— Чего иди... Картошку пора бросать.
Галя отдала картошку и осталась возле речки, а вскоре к ней спустился Петя и присел на соседний камень.
— Ну? — не глядя, хмыкнула Галя. — Чего пришел?
— Сейчас все готово будет.
— Что — готово будет?
— Уха... Закуска. А ты чего сегодня такая?
— Какая? — Галя живо взглянула на Петю.
— Не знаю, — замялся он, — нервная, что ли...
— А ты чего такой?
— Какой? — невольно повторил ее вопрос Петя.
— Сырой... Понимаешь, Петя, сырой. Ни рыба, ни мясо, — жестко отрезала Галя.
— Я знаю, что ты меня не любишь, — Петя смотрел далеко и ничего не видел. — Но что же мне делать, убить кого-нибудь?..
— Убей, Петя! — весело воскликнула Галя и, подсев ближе, крепко обняла его. — Убей, а! Знаешь, как я тебя потом любить буду — вот так!
Она сильно и долго поцеловала его в губы и потом, задохнувшаяся, обронила голову ему на колени и тяжело выдохнула:
— Нет, Петюня, ты не убьешь...
— Ну и что я могу сделать, раз такой вот родился? — обиделся Петя, сладко передыхая поцелуй.
— Ты правильным родился, Петюня… К тридцати годам заведешь брюшко, машина у тебя уже есть, будешь нормально жить…
— Ладно тебе, а!
— Да оно у тебя уже есть, — засмеялась Галя, — дай посмотрю.
Петя задергался, запрыгал на камне, отбиваясь от нетерпеливых Галиных рук — Петя боялся щекотки.
VII
— Ты послушай, как тебе Николай машину отрегулировал, сказал Стасик, когда они поднялись на берег. — Часики, а не машина.
— Спасибо, — обрадованно поблагодарил Петя.
— Да нет, ты заведи и послушай, — не отставал Стасик, довольный и гордый, словно это он сам отрегулировал изрядно подержанный «москвич».
Петя завел и стал слушать, склоняя голову то к одному, то к другому плечу.
— Слышишь?
— Да...
— Клапана у тебя стучат?
— Нет.
— На малых оборотах машину трясет?
— Да вроде нет…
— А ты попробуй. Убери ногу-то... Как?
— Отлично.
— Bo-o! С тебя причитается.
— Петя, — вдруг вспомнила Галя, — ты обещал поучить меня водить машину…
— Сейчас?
— А что — давай сейчас!
— Ой, Галка, на чем домой будем добираться? — засмеялся Стасик.
Она никак не могла тронуться с места: машина дергалась и глохла.
— Ты плавно, плавно, — учил Петя, — педаль не бросай, а отпускай помаленьку.
Наконец она уловила тот момент, когда надо было прижать педаль акселератора и одновременно убрать ногу с педали муфты сцепления. Машина тронулась, но Галя забыла про управление и едва не наехала на костер: в последний момент Петя рванул ручной тормоз, и «москвич» судорожно вздрогнул и стих.
— Что же ты баранку-то бросила? — упрекнул Петя.
И в это время подал голос Николай, сидевший на бревне:
— Разве так учат? — насмешливо спросил он. — Так ты отобьешь у нее всякую охоту водить автомобиль.
— А как надо-то? — удивился Петя.
— Надо было помочь ей вывернуть руля и пусть бы катила дальше...
— Я вижу, вы хороший теоретик, — неприязненно заметила Галя, более всего разобиженная тем, что о ней говорили в третьем лице.
— А я и практик неплохой, — с прежней усмешкой, тяжело глядя на Галю, ответил Николай.
— Вот бы и показали свои способности.
— Пожалуйста, — Николай поднялся и шагнул к машине. — Если, конечно, Петро не возражает?
— Ну уж нет! — вмешалась Инна. — Давайте все за стол. Вначале покушаем, а потом хоть на самолете учитесь летать.
Галя перевела дыхание и благодарно взглянула на Инну: ей показалось, что сейчас она избежала очень большой опасности. В чем именно эта опасность — она не знала, а вот чувство такое было. Очень острое чувство, напоминающее холодный и странно-приятный взгляд из сна.
VIII
За столом разгорелся спор. Вечный студенческий спор. Больше всех горячился Стасик, любивший при случае подчеркнуть, что он знаком с трудами Шопенгауэра.
— Дайте мне больше самостоятельности, — грозно просил Стасик, — освободите меня от пеленок. В самом деле, могу я иметь собственное мнение? Почему я должен всему верить на слово? Почему все уже давно названо: красное красным, черное черным? А я хочу сам посмотреть и сам решить, что красное, а что черное… Почему мне так не доверяют? Почему, наконец, с самого начала во мне подозревают потенциального противника? А я — свой!
— Для кого? — нервно спросила Галя.
— Для общества, в котором родился и живу. Свой в доску! Надо будет, я амбразуру закрою, но и вы мне верьте... Почему я не могу сомневаться, почему не могу, наконец, это свое сомнение выразить? Да чего там! — Стасик махнул рукой. — Мы в прошлом году рукописную газету выпустили, в которой было несколько шаржей на преподавателей, так ведь затаскали... А я и сейчас, хоть убей, не пойму — за что?!
— Не понимаешь?
— Подожди...
— Нет, ты подожди! — не уступила Галя. — Для тебя авторитет преподавателя — пустое место? А завтра?
— Что — завтра?
— Ничего... Завтра ты книги жечь начнешь.
— Я? Книги! — взбеленился Стасик. — Это вы их жечь будете, понятно? Потому что вы чересчур правильные, и у вас всегда найдется, что сжечь... Утверждая свои идеалы, вы непременно уничтожаете чужие. Вы ничего и никого не признаете, если это хоть в малой степени противоречит вашему мировоззрению.
— А кто это «вы»? — с холодной подозрительностью спросила Галя. — Кто!
— Консерваторы, вот кто!
— Постой, постой, дружок, а кого ты консерваторами называешь?
— Всех, кто не видит дальше своего носа.
— Это как?
— Да вот так...
— Не ссорьтесь и на личности не переходите, — предупредила Инна, подливая в чашки уху.
— Давайте лучше выпьем, — предложил Петя и поднял свою кружку с лимонадом.
— А я знаю, что ты имеешь в виду, — с тихим злорадством выпалила Галя. — Знаю!
— Что?
— Но вы забываете, дорогие революционеры, кто вас кормит и кто учит. Вы пришли на все готовенькое и давай критиковать...
— Минуточку, — поднял руку Стасик, — на что готовенькое мы пришли?
— А на то!.. Вас бесплатно учат, бесплатно лечат, вам стипендию платят... Вы только и знаете: это не так, да это не этак. Я бы вас всех...
— Ну, знаешь ли, — усмехнулся Стасик, — так уже было...
— И еще надо!
— Вот-вот, почему-то когда вам не хватает аргументов, вы тут же прибегаете к насилию… А я говорил и говорю, что бесплатное образование и медицинское обслуживание — норма... Общечеловеческая норма, и руками размахивать, трубить на каждом шагу об этом — не стоит. А то не очень красиво получается: облагодетельствовали и всю жизнь этим попрекаете. Так нельзя!
— А как — можно? Это, извини меня, очень похоже на философию молодчиков в черных рубашках.
— Что -о?
— Да, Стасик, дорогой… Все уничтожить, стереть с лица земли. Понимаешь? От такой вот неблагодарности, о которой ты только что говорил, до фашистской морали только один шаг. И ты его начинаешь делать...
— А ты его уже сделала...
Стасик поднялся и отошел от костра.
— Вот, я так и знала, — вздохнула Инна. — А ты, Галка, никогда не уступишь. Это, между прочим, не по-женски. Да и вообще...
— При чем здесь по-женски или не по-женски? Пусть он лучше говорит да не заговаривается.
— А вы, я смотрю, твердо стоите на страже нашей счастливой действительности? — Наконец-то вступил в разговор Николай. — Оч-чень твердо...
— Вас никто не просил высказывать свое мнение, — Галя побледнела и твердо посмотрела в нехорошо сузившиеся глаза Николая. — Никто, понятно!
— Понятно... Да только сказать я должен вот что...
— Здесь вы никому ничего не должны.
— Так вот, должен сказать я вот что: ни вас, милая девушка, ни братухана моего жареный петух в одно место еще не клевал. И радуйтесь, потому что есть места, где лес заготавливают и землю шурфят… И вот когда вы, — Николай тяжело смотрел на Галю, — своими собственными руками, вот этими, беленькими, с перламутровыми ноготками, — он кивнул на Галины руки, — отработаете хотя бы то, что вас уже девятнадцать лет поят и кормят, тогда вы будете иметь право говорить о том, что плохо, а что — хорошо. Пока же вы этого права не имеете. Пока что вы только потребляете и о высоких материях говорите... Вот так вот, милая барышня.
— Я вам не барышня! — Галя с ненавистью посмотрела в глубокие, зеленые глаза-щелки. — И говорить мне с вами не о чем.
— А ведь вы, дай только волю, много бы дров наломали, — усмехнулся Николай. — И тут, я думаю, еще бабушка надвое сказала....
— Вот и беседуйте с вашей бабушкой...
Галя так долго и так ненавистно смотрела на него, что он все-таки отвел глаза, но злая усмешка так и не сошла с его плоско вытянутых губ.
IX
А солнце уже подвинулось на закат. Вечерние тени, дробясь и путаясь среди деревьев, постепенно смыкались и где-то там, в глубине, уже стояли плотной стеной. От речки потянуло прохладой, а со стороны заката легкой поспешной походкой пришел ветер, подхватил облачко золы, швырнул в желтые травы, жестко зашелестел березовыми листьями и опрокинул Петину войлочную шляпу. Ущербная луна поднялась выше, с каждой минутой все светлее проявляясь на сереющем фоне небосвода.
День был прожит, и Гале странно подумалось, что за миллионы лет такого дня еще не было и на миллионы лет вперед — не будет...
— Вот и поговорили, вот и отвели душу, — ворчала Инна, собирая в походную кастрюлю кружки и алюминиевые чашки. — Это называется отдых на природе. Да кому нужна такая природа? Зла не хватает, честное слово. Вместо того, — продолжала ворчать Инна, обращаясь к Пете, — чтобы приехать, отдохнуть, избавиться от всей дури, что скопилась за неделю в голове, они устраивают нервотрепку. И ладно бы только себе, а то ведь всем настроение испортят, и хоть бы что... Вроде бы так и надо.
— Да, как-то это все не так, — поддержал Петя, ломая тоненький прутик и задумчиво бросая в затухающий костер.
— Это все Галка твоя умничает... Она с пятого класса в активистках ходила, из президиума в президиум кочевала, вот это в ней и осталось. А ты бы ей хвост прижал, так она бы по-другому заговорила. А ты все молчишь почему-то. Чего ты?
— Ей слово, а она двадцать. Где там, — вздохнул Петя.
— Да-а, тебе, пожалуй, с Галкой не справиться, — согласилась Инна. — Ей уголовника надо, чтобы он ее обломал. Да и то не всякий сумеет, — засмеялась Инка, — только рецидивист какой-нибудь...
А Галя сидела в машине и думала совсем о другом. Ей почему-то припомнился один далекий и странный день, когда она чуть не стала женой Пети. Все тогда было: и дом, и подарки, гости и угощения, и даже — поцелуй. Подарки и угощения были глиняные, а вот поцелуй — настоящий. Что они тогда понимали и почему такая серьезная игра? В жениха и невесту. Нелепо... Конечно же, это нелепо, когда шестилетние карапузы воображают себя женихом и невестой. И что осталось от той глиняной свадьбы? Разве что ощущение прошедшего времени... А поцелуй? Да, пожалуй, память о поцелуе осталась... Ведь это был ее первый поцелуй с мальчиком. С Петей. Она его помнит, как материнское молоко — в подсознании. Помнит шершавые сухие губы и ожидание поцелуя, как некоего ритуала...
— Если вы не передумали, — перебил ее мысли старший брат Стасика, заглядывая через окно в машину и как-то неприятно-весело улыбаясь, — я готов выполнить вашу просьбу.
— Какую? — сделала она вид, что не поняла.
— Показать свои способности... Но если вы передумали, — он усмехнулся, — пожалуйста, я не настаиваю.
И ей бы отказаться: что-то нехорошо было в его глазах и улыбке, что-то отталкивало ее в нем, но и... притягивало. Это было как опасность, которой боишься, но одновременно и ждешь, чтобы испытать себя. И все же ей так не хотелось соглашаться.
— Нет, я не передумала, — твердо сказала Галя. — А вы уверены, что у вас получится лучше, чем у Пети? — бросила она вызов.
— Совершенно уверен, — у меня опыта больше...
И вот эта двусмысленность, на которую Галя не могла не обратить внимания и однако же — не обратила.
— Хорошо, давайте попробуем.
Он открыл дверцу и сел в машину. Нажимая рычажки, отрегулировал сиденье и сухо спросил Галю:
— Переключение передач вы уже знаете?
— Да.
— Включите третью передачу.
Она включила.
— Теперь — нейтральную... Так, хорошо. Заводите.
Команды он подавал короткие и предельно ясные. Постепенно успокаиваясь, Галя вдруг поняла, что охотно подчиняется этим командам. А машина в свою очередь подчиняется ей.
— Прибавьте газу... Та-ак, теперь включите вторую передачу.
Машина слушалась. Галя сама вела ее куда хотела, и машина покорно подчинялась ее воле. Чувство власти над машиной оказалось захватывающим и пьяным.
— Теперь — третью...
И ощущение скорости, сознание того, что ты можешь еще быстрее... Галя засмеялась и расслабила пальцы на рулевом колесе. Сейчас она была так признательна человеку, подарившему ей ощущение власти над машиной и скоростью.
— Нейтральную и потихоньку тормозите. А ногу с газа уберите совсем. Теперь заглушите двигатель…
Возбужденная, довольная собой, Галя с готовностью ожидала новых команд и не сразу ощутила ту гнетущую тишину, которая вдруг установилась в машине. Она подняла глаза, за мгновение до этого почувствовав холодное прикосновение его взгляда, так похожего на взгляд из ночного сна... Ни слова не говоря, Николай уверенно и спокойно притянул ее к себе, и обжигающе долгий поцелуй, как наркоз, убаюкал ее возмущенную слабость. Потом, не выпуская обмякших плеч, умело нажал рычажок, и спинка сиденья опрокинулась… И сквозь невозможность понять происходящее, невольное ожидание, как в той детской глиняной свадьбе...
X
— Вот так-то, — грустно, с издевкой прошептала она дома, разглядывая свое лицо в зеркале. Ничего особенного она в нем не увидела, никаких отличительных перемен не обнаружила. Лицо как лицо, сто лет она его знает таким, но вот глаза... Да, глаза, с ними что-то произошло. «Они постарели», — поспешно решила Галя, но тут же поняла, что это не так.
Потом она лежала на своей кровати поверх покрывала и бездумно смотрела в потолок, а прожитый день, словно отснятый на кинопленку, сам собою прокручивался перед нею.
Телефонный звонок заставил ее вздрогнуть и подняться с угретой постели.
— Ты уже дома? — спросила мать.
Галя взглянула на часы и усмехнулась:
— Скоро полночь, где бы мне еще быть в это время?
— Я скоро приду. Мы тут отмечали…
— Не надо, мама! — оборвала Галя.
— Что?
— Не надо врать… Ты у дяди Вити, и все просто прекрасно. Ну, что в этом плохого? Ты же человек... Я все понимаю.
— Ты как-то холодно это понимаешь, — пожаловалась дочери мать.
— Как могу... Кстати, о ваших отношениях я рассказала отцу. Он очень огорчился. И бабушка — тоже.
— Ты была в Кузьминке?
— Да.
— А я ведь тебя просила...
— Это нечестно — просить меня обманывать отца. Он тебя все еще любит.
— Ну, знаешь...
— Я хочу спать.
— Спокойной ночи, в таком случае.
— Спасибо... Слушай, ма, а у тебя в детстве была глиняная свадьба?
— Что -о? Какая еще свадьба? — удивилась мать.
— А это когда в детстве понарошке женятся — игра такая… Ты не помнишь?
— Что за глупости? Ложись спать... А отец твой все еще ходит в том стареньком плаще на меховой подкладке?
— И верхней пуговицы на рубашке у него нет...
На другом конце провода напряженная, продолжительная пауза, и Галя, продлевая ее, медленно опускает трубку и еще некоторое время сидит у аппарата.
А уже ночь вступила в свои права, и все дневные ощущения теперь воспринимались так, словно были пережиты во сне. И даже этот жуткий Николай, брат Стасика, его упорно упирающийся в затылок взгляд...
И вдруг — озарение! В ее сне, в настоящем ее сне тоже был этот взгляд. Именно этот: упорный, больно проникающий взгляд глубоко посаженных глаз. Но как и откуда он мог взяться, если Галка никогда раньше не встречалась с Николаем? Мистика! Фантазия! Но теперь она уже знает точно — именно Николай был в ее сне, именно его она возненавидела и полюбила одновременно. И весь день мучалась этим, пока...
Галя вновь легла в постель и мысли ее теперь были отрывочны и тяжелы. Она все пыталась отыскать и удержать в сознании какую-то главную, стержневую мысль, на которой все держалось, но никак не могла. Картины из сна и прожитого дня переплелись, и она уже не могла разобрать, что с нею происходило наяву, а что — во сне. Затем произошло какое-то неуловимое, неприметное перемещение в пространстве, и она осознала вдруг, что находится на своей собственной глиняной свадьбе. И палит нещадное солнце, и пахнет морковной ботвой, и она покорно вытягивает губы в ожидании первого поцелуя.