Вячеслав Сукачёв (Шпрингер)
Дочери, Анастасии
I
На улице пуржит, и в доме тем уютнее, чем сильнее бьются в стекла порывы ветра, с шорохом рассыпая снежную крупу. Макушки тополей вздрагивают от этих порывов и тянут к окну бледно-зеленые, словно бы выгоревшие на солнце, голые ветви. Возле табачного киоска, который виден из кухонного окна, останавливается высокий мужчина в лисьей шапке. Он достает деньги из внутреннего кармана и протягивает в окошечко. Получая взамен блок сигарет и сдачу, мужчина неловко принимает деньги, и ветер тут же вырывает из его рук одну бумажку. Она, переворачиваясь, летит вначале по воздуху, затем падает на черный, выметенный дворником, тротуар и несется куда-то в сторону реки. Мужчина, сделавший за нею несколько шагов, безнадежно машет, плотнее запахивает утепленное кожаное пальто и торопливо пересекает улицу. Тетя Нина из табачного киоска приоткрывает дверь и поверх очков смотрит вдоль тротуара. Но бумажку даже с пятого этажа уже не видать. И тетя Нина, сердито поправляя очки, с треском захлопывает дверь. Маленький серый комочек, притаившийся за асбестовой трубой, сквозь которую протянуты в деревянный киоск электрические провода, испуганно взмахивает крыльями, и его тут же сносит ветром на молодой тополек. Распушив перья, воробышек недовольно встряхивается. И вновь только снежные змейки струятся по черному асфальту да изредка пробегают осторожные машины, подслеповато вглядываясь в улицу залепленными снегом стеклами…
Вилена вздыхает, поправляет на плечах теплую шаль и, подперев мягко-округлый, почти детский еще подбородок, опять смотрит в окно. Теперь ее внимание привлекает дядя Вася из соседнего дома. Он на своей инвалидной машинке заехал в небольшой сугроб, который намело возле детской площадки, и никак не может выехать из него. Смешная с виду машинка вздрагивала, дергалась, пытаясь вырваться из внезапного плена, и вместе с нею вздрагивала, раскачивалась Вилена у окна. Наконец, словно выбившись из сил, машинка затихла, распахнулась широкая, низкая дверка и из нее вывалился на снег безногий дядя Вася. Сутулясь из-за костылей под мышками, он посмотрел под колеса, достал лопату с короткой ручкой и, присев на култышки, начал медленно копать. Коротенькие костыли ocтались торчать в снегу, и было как-то странно и нехорошо на них смотреть. Потом из дома выбежал молодой и сильный парень в синем спортивном костюме с белыми, широкими лампасами. Он, как показалось Вилене, шутя подтолкнул машину плечом, и она выкатилась на ровное место так охотно, что ему даже пришлось придержать ее. Дядя Вася, вновь повиснув на своих почти детских костылях, снизу вверх протянул руку парню и потом ловко вскочил в машинку. Из тонкой выхлопной трубы выплеснулся сизый дымок, машинка дернулась и покатила по двору. Молодой и сильный парень проводил ее взглядом и убежал в свой подъезд. Узкие колеи, оставшиеся от колес в сугробе, задымились снегом и уже вскоре затянулись им, словно лейкопластырем…
Вилена вновь поправляет шаль, и в это время в зале истошно звонит телефон. Она вздрагивает, спрыгивает с металлического табурета, на котором стояла коленями и, чувствуя, как покалывает затекшие ноги, медленно идет к надрывающемуся от звонков телефону.
— Да, — тихо говорит Вилена в трубку и смотрит при этом на небольшой пейзаж Айвазовского, помещенный в небрежно сбитую рамку, покрашенную золотином.
— Вилена, доченька, — слышит она голос матери, — ты пообедала?
— Конечно, — отвечает Вилена.
— А что ты ела?
— Грибной суп и гречку с котлетой.
— Ну вот, молодец, — вздыхает мама. — А уроки приготовила?
— Нет еще.
— Что же ты делаешь?
— В окно смотрела, — все так же тихо отвечает Вилена.
— Ну и ладненько, — немного растерянно говорит мама. — Но ты все-таки про уроки не забывай… Хорошо?
— Хорошо, я не забуду.
— Ладно, доченька, меня зовут…
— А на дачу мы поедем? — Вилена упорно и сосредоточенно рассматривает морской пейзаж.
— На дачу? Не знаю, доченька, в такую погоду вряд ли… А ты хочешь на дачу?
— Да…
— Ты ведь знаешь, это надо с отцом решать... Все, Леночка (мать лишь иногда звала ее настоящим именем), до вечера.
— Хорошо.
Вилена положила трубку, подошла к картине и потрогала то место, где на морскую гладь падал пучок света от невидимой луны. Но она ничего не почувствовала от этого прикосновения, только шероховатую поверхность кем-то сделанной копии…
Минут через двадцать телефон зазвонил вновь. На этот раз она услышала голос Миши Горелкна и несколько оживилась, что было заметно, впрочем, лишь по проступившему румянцу на ее бледных щеках.
— Ленка (Миша звал ее только так), ты опять сонная?
— Нет.
— Что - нет! Я же слышу…
— Я во сне по телефону не разговариваю, — очень серьезно сказала Вилена и присела на тахту рядом с телефонным аппаратом.
— Ладно, не разговаривай, — видимо, Миша ухмыльнулся. — Вы на дачу едете или нет?
— Не знаю... Мама говорит, что в такую погоду вряд ли.
— Какая погода?! — взорвался Мишка. — Нормальная погода... В лесу сейчас тишина, только белки по веткам прыгают. Я не понимаю…
— А вы едете? — тихо перебила Вилена.
— Конечно! Я, в случае чего, один поеду.
Вытянув округлые в коленях ноги и внимательно разглядывая самодельные тапочки с азиатским орнаментом, Вилена спокойно сказала:
— Ишь ты, герой какой...
— В общем, вечером созвонимся, хорошо? А то тут у меня трубку вырывают, — послышался неясный шум, какие-то хлопки, а потом вновь пробился насмешливый Мишин голос: — Кирка-пробирка будет говорить...
— Виленочка, здравствуй, протяжно-ласково поздоровалась Кира.
— Здравствуй, Кира, — не поддаваясь на соблазн заговорить так же протяжно, ответила Вилена. — Что ты хотела?
— Ой, Виленочка, мне тебе столько-столько надо сказать, но при этом изверге разве можно спокойно поговорить по телефону…
— Тогда до завтра, да? — и Вилена опустила трубку.
II
На следующий день, после обеда, когда низкое солнце, перевалив зенит, стало заглядывать в окна и в комнатах рассеялся тот особенно приятный зимний свет, которому радуешься, возвращаясь домой, Вилена, облокотившись на подоконник, смотрела на улицу. Метель прошла. Еще утром, когда она уходила в школу, суматошно раскачивались ветви тополей, и гремела водосточная труба над хлебным магазином, оторванная штормовым ветром в самом начале осени. Пронзительно-колючий, настывший во льдах и снегах, порывистый ветер трепал полы ее шубки, раскатывался по теплым щекам, незаметно пробираясь под вязаную шапочку и что-то холодное, бесчувственное нашептывая в порозовевшие уши. Вилена подняла, было, руки, но побоялась задавить этот шепот, такой тихий и беспомощный, как слепые котята, народившиеся у соседской одноглазой Мурки. А теперь вот ничего этого уже нет… Никуда не бежит ветер, на ходу подметая стаканчики от мороженого, не хлопают плакаты с белыми буквами над зданием метеослужбы, не прячутся от его неловких, колючих прикосновений прохожие люди... Прохожие, потому что они проходят и проходят мимо дома, а люди — потому, что все они - Человеки… Все, кроме одного — Мишиного папы…
— Вилена, доченька! — кричит из комнаты мама. — Ты уже собралась?
— Нет, — Вилена глубоко вздыхает.
— Ну как же, доченька, — мать уже в брючном костюме, с рюкзаком в руке, заглядывает на кухню. — Скоро папа приедет, а ты еще даже не переоделась.
Мама у Вилены красивая. И зовут ее очень хорошо — Александра Николаевна. Она работает диктором на телевидении. Вилена думает, что таких красивых дикторов, с таким приятным родным голосом и большими добрыми глазами нет даже в Москве. И за Москвою — тоже. И вообще нигде больше нет. Так она думает уже давно, четырнадцать лет.
— Доченька, вот твой лыжный костюм, переодевайся скорее... Вилена, что ты на меня так смотришь? Ты же в этом костюме поедешь?
Минут через десять Вилена видит, как подъезжает отец на белых «жигулях». Он всегда ездит очень осторожно и держится только правой стороны. Наверное, это потому, что папа у Вилены близорукий человек. «Жигули» медленно разворачиваются и замирают у самого подъезда, перекрыв узкий проезд вдоль дома. Вилена знает, что едва папа поднимется в квартиру, ему начнет длинно и зло сигналить какой-нибудь таксист, и тогда он, роняя в прихожей вещи, сорвет с вешалки пальто и пешком бросится вниз…
— Виленочка, папа уже приехал?
— Да.
— Покричи, доченька, ему в форточку, чтобы он не ставил машину возле подъезда. Только осторожно, не простудись...
Вилена видит, как ее папа вновь достает ключи и долго возится, открывая переднюю дверь.
Деревья, уставшие от ветра, понуро и терпеливо ждут весну. И даже сегодняшнему солнцу они не рады, потому что оно не греет, а только светит, как настольная лампа. Можно было бы подумать, что деревья с осени спят, как медведи в берлогах, но Вилена знает, что это не так. Деревья не спят…
Отец уже поставил машину в стороне, возле мусорных баков, где была небольшая бетонированная площадка. Он вытянул и поднес к глазам руку, а потом быстро пошел в подъезд.
— Доченька, Вилена! — опять зовет ее мама. — Достань, пожалуйста, из холодильника пакет с мясом, а то мы его забудем. И положи в целлофановый мешок хлеб…
Деревья оживают, когда на них садятся птицы, пусть даже самые маленькие, как эти вот суетливые и любопытные синички. Вилена это очень хорошо видит: ветви у тополей становятся мягче, кора теплеет, и бесконечно долго пружинит какая-нибудь веточка, радостно раскачивая крохотную птицу с хорошеньким зеленым брюшком и черным клювиком. А когда синички начинают прихорашиваться, поочередно приподнимая крылышки и выщипывая из-под них дневную усталость — деревья улыбаются им. Этого нельзя увидеть, как нельзя увидеть глубину моря на картине Айвазовского, это можно только почувствовать…
— Виленочка, папа пришел. Налей ему, пожалуйста, чаю, сделай бутерброд.
Папа пьет чай с бутербродом и читает газету «Известия». И уже никто не говорит ему о том, что это вредная привычка. Папу зовут Эрнест Иванович. Когда-то, очень давно, жила его бабушка эстонка. Мама говорит, что Вилена очень похожа на нее… Папа преподает философию в институте. Они учились вместе с мамой в Московском университете, и еще с ними учился Мишин папа. Oни все там и познакомились…
— Вилена, доченька, ты что обуешь — валенки или сапоги?
Тетя Нина из табачного киоска опускает на окна деревянные щиты и запирает дверь. Суббота. У нее короткий рабочий день. Подбегает какой-то маленький человек в заячьем треухе и начинает размахивать короткими руками. Тетя Нина открывает киоск и дает ему пачку сигарет. Маленький человек убегает, а тетя Нина долго возится с замком, опечатывая киоск...
— Спасибо, доча, — говорит отец, — очень вкусный бутерброд.
Наверное, была у отца эта бабушка эстонка, потому что он как-то странно выговаривает все слова с буквой «ч». У него за этой буквой всегда как бы угадывается «э». Может, это потому, что страна его бабушки тоже начинается с буквы «э»?
Звонит телефон, и мама снимает трубку, и уже только по тому, как она говорит: «Да, мы готовы. Через пять минут мы спускаемся вниз и едем», Вилена догадывается, что она разговаривает с Мишиным папой. Никогда больше не становится у нее голос таким неестественным и противным, каким он бывает, когда она разговаривает с Мишиным папой…
III
— Вилена, девочка, ты так повзрослела — я тебя не узнаю…
Это мамина подруга, Аглая Федоровна, редактор детских передач на телевидении. Наверное, поэтому ей кажется, что она хорошо понимает детей. А вот Вилена давно уже знает, что Аглая Федоровна очень хочет выйти замуж. Теперь — за Феликса Купермана, которого они захватят по пути. Они бы, наверное, и еще кого-нибудь захватили, но больше нет места в машине.
— Что же ты хочешь — восьмой класс, — многозначительно вздыхает мама. — Ужасный возраст.
— Да, да, Сашенька, в таком возрасте…
Через лобовое стекло обледенелая дорога кажется гораздо ближе и опаснее. Невольно начинаешь как бы тоже управлять машиной и даже дергаешь ногой, когда надо тормозить. Но зато здесь такой хороший обзор и можно совсем не смотреть на длинное, чернобровое лицо Аглаи Федоровны, как-то странно неподвижное, с хорошо заметными следами пудры на лбу и щеках.
— Даже сам Макаренко недооценивал всех отрицательных факторов…
Они пересекают площадь, сворачивают на проспект Космонавтов и мимо больших, многоэтажных домов, построенных совсем недавно, направляются в западную часть города. Здесь очень много заводов — больших и маленьких, здесь городская тепловая электростанция, видная отовсюду своими огромными трубами, которые, словно действующие вулканы, день и ночь курятся жирными столбами дыма, горизонтально плывущими по небу. Вилене кажется, что и люди здесь живут особенные, чем-то похожие на все эти заводы, вызывающие в ней настороженное уважение и непонимание. Почему-то она упорно представляет, что завод — это множество больших котлов, под которыми горят яркие костры, а мимо котлов ходят маленькие люди в промасленной одежде и длинной кочергой помешивают огонь. О том, что находится в котлах — Вилена никогда не думала…
— А вон Феликс! — над самым ухом Вилены облегченно вскрикивает Аглая Федоровна. — Вон, за остановкой... Эрнест Иванович, вы его видите?
— Да, конечно, — поспешно отвечает папа и резко тормозит прямо на проезжей части. Грузовик, едва успевший отскочить в сторону, гневно сигналит и проносится мимо.
— Гос-споди, Эрик, — говорит мама, — к обочине-то можно было подвернуть?
Папа вздыхает и виновато молчит.
— Здравствуйте всем, — Феликс всегда говорит так.
Теперь мама сидит за папой, а Аглая Федоровна между нею и Феликсом Куперманом, маленьким лысоватым человеком, с выпуклыми синими глазами и слегка покрасневшими веками. Высокие и острые колени Аглаи Федоровны стоят чуть ли не на уровне его плеч, и когда Феликс заговаривает с мамой, он заглядывает на нее через эти колени, как через высокий забор. Вообще-то он смешной, Феликс Куперман. Он, например, сильно боится морозов и не любит работать на улице: однажды мама попросила его наколоть дрова, и он так долго собирался, что их наколол папа, пришедший от колодца с водой. Но взрослым с ним хорошо — он знает много анекдотов и со всеми умеет ладить…
— Знаете, как Абрам ждал Сару на остановке? — спрашивает Феликс, стаскивая с головы шапку и расстегивая ворот дубленки. — Сара, значит, сказала ему: встречай меня, Абрам, после работы…
Вилену всегда волнуют и радуют маленькие теплые домики, мимо которых проезжают они на окраине города, Засыпанные снегом, приземистые, темные, они как-то доброжелательно и спокойно смотрят небольшими окнами на проносящиеся мимо машины. Вилене кажется, что здесь живут особенные люди, никуда не спешащие. Вечерами они ходят друг к другу в гости и так долго пьют чай из пузатых самоваров, что их носы становятся морковного цвета, а продолговатые, узкие лица цвета вареной свеклы. Однажды взглянув на самовар, они замечают в нем свое отражение и потом долго, взахлеб, смеются, показывая на него пальцем. А вечером, когда они уходят домой, где их давно уже ждут маленькие серьезные дети, эти люди обнимаются и раздают поцелуи, словно прощаются навек…
— Эрик, возле конечной остановки нас ждут Горелкины, ты не забыл? — спрашивает на всякий случай мама.
— Я помню, разумеется, — рассеянно отвечает папа, то и дело поправляя очки и дергая рычаг передач — пошел сложный участок с крутым подъемом.
Город, можно сказать, закончился. Сразу за подъемом промелькнули грязно-серые строения мясокомбината, несколько жилых домов из красного кирпича с двухскатными шиферными крышами и небольшая башенка с продолговатыми, узкими оконцами в самом верху. А потом — все. Речка. Мост. Горы песка. Вытащенные на берег катера и баржи, неудобно лежащие на боку. Мелкие кустики приречной вербы, проточки и заливы, которые давно уже подо льдом: на нем неподвижными темными кучами сидят рыбаки. И уже только после них начинается настоящий лес, который тянется далеко на северо-восток, пряча под хвойным покровом нарядно раскрашенные маленькие дачки, издали похожие на игрушечные домики, в которых живут игрушечные люди — лилипуты…
— Горелкин! — вновь вскрикивает Аглая Федоровна, умудряющаяся все и всегда увидеть первой.
Едва они останавливаются, как подбегает Миша Горелкин (Угорелкин, зовет его Вилена), веселый, возбужденный, в красной лыжной шапочке, лихо сбитой набекрень. Миша высок, и у него уже обозначился темный пушок над верхней губой, который, как это ни странно, смешно молодит его. У Миши всегда какие-то дикие идеи: то он хочет на лыжах вернуться в город и зовет с собою ее, то вдруг ночью уйдет в тайгу, чтобы проверить свою смелость…
— Вилена, к тебе же обращаются, — мать сердито толкает ее в плечо. — Ты что, не слышишь?
Она открывает свою дверку, и Миша вместе с шумом дороги врывается в машину.
— Лена, пошли к нам? — Миша берет ее за руку, чтобы помочь выйти. — Там Кира тебя ждет…
Вилена внимательно и долго смотрит на постепенно скучнеющее лицо Миши и, наконец, коротко отвечает:
— Нет…
— И почему было не пойти? — вслух недоумевает мама, когда они уже едут дальше. — Вечно ты, Вилена, с какими-то странностями…
Аглая Федоровна поспешно поворачивается к матери и прикладывает длинный палец к тонким губам, густо покрытым вишневой помадой, что должно, видимо, означать: тихо, не травмируй психику ребенка. Это сейчас очень опасно.
IV
Почему так говорят: «В лесу, как в сказке»? Да нет же — неправильно это! Лес — это и есть сказка. Самая волшебная и таинственная… Одна эта елочка чего стоит: высокая, серебристая, стройная, запорошенная снегом, она выросла обособленно от остальных, потому что очень красивая и, наверное, гордая. Конечно, каждая птица захочет посидеть на ней и каждый еж укроется под ее низкими, разлапистыми ветвями, где у самого ствола так темно и надежно… Но это — летом, а сейчас? Чьи это следы насквозь прошивают поляну и скрываются под еловым сумраком? А вот и еще тоненькие строчки на снежном покрывале, и чем ближе к елке, тем их больше. Мыши? Да, они… А это разгуливала сорока, заглянула под ель, кого-то напугалась и рванулась вверх, ударившись о ветку. С пушистой ветви просыпался снег, и она облегченно прянула от земли, разминая онемевшие древесные суставы…
Вилена трогает еловую ветвь, потом склоняется над нею и пробует различить ее запах. Едва уловимо пахнет хвоей, смерзшимся снегом и слабым теплом, которое живет внутри каждой иголки, под тонкой зеленой кожицей. Ведь не зря птицы так любят сидеть именно на живых растущих деревьях и редко когда сидят на сухостоинах.
А вон тот высокий пенек — разве не сказка? Вилена даже улыбнулась, разглядывая его. Стоит под большой снежной шапкой, кругляшки от срубленных сучков совсем как глаза и рот, лопнувшая кора в аккурат на месте носа, немного кривого и тонкого, но так даже и лучше. Вид у пенька озорной, задиристый, подстрекающий. И вот уже и самой Вилене хочется поправить вязаную шапочку, подбочениться — ответить на молчаливый вызов, войти в эту сказку и узнать, кто это…
— Вилена, доченька-а! — кричит мама. — Ты куда пропала-а-а? Немедленно иди помогать!
Вилена вздыхает, ласково проводит пальцами по шероховатой коже пенька, потом приседает и быстро пишет пальцем на снегу: «Я скоро вернусь». Эти же слова она повторяет шепотом и долго пятится от пенька, который на расстоянии из забияки превращается в уныло поникшего, кем-то обиженного мужичка. Конечно, ему не угнаться за красавицей елью, она и смотреть-то на него не хочет, для нее только солнце в вышине да колючие ветры поют нескончаемые песни…
— Доченька, разве можно так? — спрашивает мама — Посмотри, все взрослые работают, одна ты у нас бездельничаешь. Нexopoшo, Вилена… Папа уже воды принес, печку растопил, мы с Аглаей Федоровной посуду перемыли, ужин готовим, Феликс вещи из машины принес, и только ты еще ничего не сделала... Почисть, доченька, картошку, а потом приберешь наверху постели. Хорошо?
Аглая Федоровна усиленно гремит посудой, усиленно не слышит то, что говорится, не смотрит в их сторону, но Вилене сразу все становится понятно.
Вилена садится к печке, берет столовый нож и начинает чистить картошку. Вначале ей это занятие не нравится, и она нарочно большие круглые картофелины превращает в маленькие кубики. Но вскоре ей попадается презабавная картошина, которая чем-то смахивает на Аглаю Федоровну. Она тоже какая-то плоская, с длинной головой на длинной шее, и у нее тоже торжественно-назидательный вид, словно бы картошка сейчас начнет всех учить, как надо из маленькой картошины выращивать крупные настоящие клубни… Вот только здесь надо немного подрезать, а здесь — проявить тонкие губы и обязательно так, чтобы верхняя накрывала нижнюю, а теперь можно поставить на припечек и вволю смотреть…
— Вилена, девочка, что это ты такая веселая? — подозрительно спрашивает Аглая Федоровна. — Тебе так нравится чистить картошку? Ну-ну, продолжай…
А вот эта круглобокая пышная картофелина — чем не Феликс Куперман? Только надо сверху воткнуть спичку и на нее посадить тоже кругленькую, маленькую картошину. И поставить вот так, рядом… Тогда совсем ум-мора…
— Хм, — поджимает тонкие губы Аглая Федоровна. — Тебе смешинка в рот попала? Смеяться одной, Вилена, в обществе взрослых, считается неприличным. И знаешь почему? У взрослых может создаться впечатление, что смеются над ними…
Вилена выбегает на крыльцо и здесь сталкивается с покуривающим сигаретку Феликсом.
— Виленочка, дорогуша! — удивляется Феликс. — Первый раз я вижу тебя настолько веселой. Что произошло? Что стряслось в этом мире?
Феликс таращит на нее свои добрые рачьи глаза и всплескивает короткими руками, в самом деле озадаченный столь бурным весельем. Но разве можно удержаться от смеха, когда после картофельного смотришь на живого Феликса? Когда у него такой вот кругленький живот, а у Аглаи Федоровны…
В спальне, которая располагается на втором этаже, все еще холодно. Скрипят морозные половицы, густой пар валит от дыхания, спину без шубки сразу начинают щекотать тонкие быстрые пальцы крепкого мороза, который через неделю, в следующую субботу, станет Дедом и приедет на праздничную елку. Кружевницы, верноподданные мастерицы Деда Мороза, расписали окна в спальне тончайшими узорами. Сложные линии, каждая из которых тоньше паутинки, замысловато переплетаются, чертя самые неправдоподобные сюжеты и мотивы… Можно часами смотреть на это чудо, которое кажется вечным… Но вот первая капелька появляется в верхнем углу стеклянного квадратика. Она потихоньку полнеет, набирается сил и скоро, уже очень скоро, вырвется из своего угла и прокатится по этим чудо-кружевам, оставляя после себя светло-молочную разрушительную полосу, которая протянется по стеклу, как метеорит по тунгусской тайге. Крохотный уголок, из которого вытаяла капля, начнет расти и постепенно опускаться вниз, начисто слизывая волшебное рукоделие, но зато за очистившимся ото льда стеклом проявится, как на фотопленке, целый мир: со снегом, тайгою, птицами и зверями и высоким белесоватым небом, наискось перечеркнутым истаивающим следом пролетевшего самолета...
— Вилена, мама передала тебе шубу, — поднялся в спальню отец. — Надень, пожалуйста.
— Папа, — Вилена пристально смотрит на него темно-синими глазами, — а как звали твою бабушку?
— Мою бабушку? — удивленно тычет указательным пальцем в переносицу отец. — Гм-м-м… Eе звали Регина Эрнестовна.
V
Ужинают они уже затемно. Электричества на даче нет и потому зажигают сразу три толстые свечи: одну ставят на старый кухонный шкаф, вторую — в центре круглого стола, который служит на даче вместо обеденного, а третью свечу держит в руках отец, не в силах сообразить — куда бы ее можно было пристроить. Огонь от свечей особенный, это Вилена заметила давно: внутри свечного огня есть как бы еще один огонек, поменьше и бледнее. Но именно этот, внутренний огонек, если на него долго смотреть, вдруг превращается в самые различные фигуры. Однажды Вилена разглядела странную фигуру, похожую на человеческую, которая стояла как бы на воткнутых в землю шпагах, голова у нее была муравьиная, только больших размеров… И вот эта более чем странная фигура тоже внимательно смотрела на Вилену. У нее были очень выпуклые глаза, даже не так — глаза были выдвинуты вперед и медленно вращались вокруг своей оси, но внутреннее пятнышко зрачка оставалось неподвижным. Это потом Вилена припомнила, что…
— Эрик, мы ведь тебя ждем, — громко сказала мама. — В конце концов — поставь ее на книжную полку… А ты, доченька, можешь включить магнитофон. Мы же отдыхать приехали…
— Да-а, можно вообразить, что сейчас творится у Горелкиных, — многозначительно заметила Аглая Федоровна.
— Чего там — они отдыхать умеют, — вздохнула мама.
— Кстати, про отдых, товарищи. Приходит однажды муж домой и видит…
Музыку, которая сейчас звучит, Вилена не любит. Особенно не любит она очень модную певицу, большеротую, нахальную, заплывшую успехом. Вилене больше нравятся тихие песни, которые можно петь, не размыкая губ— про себя. Тогда успеваешь многое: петь и думать о деревенском вечере у маминой бабушки, когда на озере кричат гуси, а девчата уже идут с дойки и поют частушки… Так было в прошлом году, летом, в деревне у небольшого озера, густо заросшего камышом, среди которого поселились водяные крысы — ондатры… Вилена ходила в клуб, где по вечерам были танцы под гармошку. И только там, слушая гармошку, она поняла всю прелесть таких песен, как «Вот кто-то с горочки спустился», «Темная ночь», «Подмосковные вечера», «Огонек». Все эти песни звучали там как-то особенно, тревожили и куда-то звали Вилену. И когда кто-то принес магнитофон, включил его в сеть и запустил ужасно громкую музыку — Вилена просто-напросто ушла из клуба. Магнитофонная музыка показалась настолько неестественной, как если бы в детский сквер пришли люди с бензопилой…
— Вилена, доченька, ты почему салат не кушаешь? Очень вкусный, между прочем. Попробуй, пожалуйста, его Аглая Федоровна специально для ужина готовила.
— Дети сейчас — им не угодишь, — Аглая Федоровна высокомерно взглянула на Вилену. — Сами-то они себе ничего не смогут приготовить, за это я ручаюсь. Столовские щи для них будут высшим мерилом кулинарного искусства.
— Возможно, что к тому времени столовые будут совсем другими, — заметил отец.
— Я очень сильно сомневаюсь… Феликс, вам еще положить салату?
— Да, конечно! Спасибо — очень вкусно, — скороговоркой выпаливает Феликс: у него смешно шевелятся (ходят по голове, как определила Вилена) уши, когда он ест.
— Вилена, что за музыку ты поставила? — недовольно хмурится мама. — Мы же не на деревенских посиделках…
Вдруг слышатся приглушенные хлопки, и комната наполняется тревожным зеленым светом, в котором покачиваются и плывут предметы на кухне.
— Это Горелкины! — вскакивает мама.
— Конечно, — убежденно поддерживает ее Аглая Федоровна. — Они-то прекрасно умеют отдыхать: с выстрелами, ракетами, лыжными вылазками… Ведь так, Феликс?
— Да, конечно, — торопливо что-то дожевывая, отвечает Феликс.
У всех этих, скрытых (якобы скрытых) упреков и намеков, один-единственный адресат: отец Вилены, который, конечно же, отдыхать не умеет, потому что более всего ценит на даче тишину, покой и уединение… Шум, гам, сюрпризы ему надоедают в институте, но этого никто не хочет брать в расчет.
Распахивается дверь, и в комнату влетает весь вывалянный в снегу Миша Горелкин. Он сощуренно разглядывает сидящих за столом, потом заразительно смеется, блестя в полусумраке зубами, и говорит:
— А мы на лыжах поехали…
— Как — уже?! — в один голос восклицают мама и Аглая Федоровна.
— Да, поехали, — повторяет Миша. — Папа сказал, чтобы вы нас догоняли.
— А вы что… поели уже?
— Давно, — Миша опять смеется. — Мама сварила пельмени…
— Вот видишь, — шипит и с упреком смотрит на мать Аглая Федоровна. — Люди пельмени поели, просто — пельмени… Зато теперь уже на лыжах. А вот нам надо было обязательно потушить картофель, наготовить всего, как на свадьбу...
— Собственно, куда нам спешить? — пожимает плечами Феликс. — Лыжня за час не растает, вечер еще только начинается.
— Ах, как вы всегда спокойны, Феликс, — одними губами улыбается Aглая Федоровна.
— Молодой человек, передайте, — поворачивается Феликс к Мише, — что минут через сорок мы к вам присоединимся…
Миша отыскивает настороженно прищуренные глаза Вилены, подмигивает и, впустив целое облако морозного пара, исчезает за дверью.
VI
Луна. Такая огромная и близкая, словно хрустальный шар, внутри которого поставили зажженную свечку, ту самую, которая была в руках у отца… Молочный бледный свет, длинные прозрачные тени, крепкий мороз, хруст ломкого наста под лыжами. Колючий воздух, обжигающий дыхание, приятная невесомость тела, так и кажется, что стоит посильнее оттолкнуться палками и полетишь с этого вот взгорка - над лесами, лугами и перелесками, в незнакомую и светлую даль, прошитую цветущими полянами и парным теплом коротких ливней…
А все-таки — Луна. Не отвести от нее глаз. Она так и тянет, пьет и не напьется твоим взглядом, и уже трудно разобрать — кто кому нужнее и кто кого любит больше. И если луна, как говорят в умных книгах, естественный спутник земли, то кто для нее человек? Почему эти же книги не скажут, что человек — естественный спутник луны? Не в том смысле, что попутчик, а именно — спутник. И если Земля — Мать человечества, то кем же приходится ему Луна? Надо будет спросить у отца — он все знает. Может быть, Луна — старшая сестра? А может…
— Вилена, доченька, не отставай! — кричит мама далеко впереди. Голос у нее радостно-возбужденный, звонкий и молодой, совсем не похожий на тот, каким она говорит дома.
Но вот уже и горка, с которой все они так любят кататься. Она довольно круто падает вниз, плавно поворачивает вдоль речки и постепенно упирается в щетинистую полосу леса, за которой пробита дорога в город. Самое опасное место — середина спуска, когда надо поворачивать вдоль речки… Хорошо спускаться по свежему снегу, тогда скорости нет, и даже Вилена с Кирой благополучно добираются до леса. А если, как сейчас, снег плотно сбит и утрамбован лыжами и морозом, когда он матово светится под луной и даже на взгляд кажется опасно-скользким и жестким…
— Держи-ись!
Сбоку, на скорости, налетает Миша, в последний момент хочет затормозить, но не успевает, и Вилена вместе с ним падает в сугроб. Нога неловко подвернута, палки где-то в воздухе, и вообще ситуация — преглупейшая… Но вдруг у самого уха теплый ветерок, живой и скользкий, а потом такой же теплый шепот: «Лена, ты чего?»
— Ничего, — тихо отвечает она. — Мне больно ногу.
— Сейчас! Я сейчас…
Миша быстро поднимается на ноги и протягивает ей руку. А щека у нее горит, и как раз возле того уха, в которое… И Миша почему-то отворачивает лицо. Да что же это такое? Неужели он…
Миша срывается и отчаянно уносится вниз, поперечными проездами умело гася скорость, а Вилена, сняв варежку, осторожно трогает то место, которое хранит еще горячее тепло Мишиного прикосновения.
Мама, Аглая Федоровна и Феликс уже барахтаются в снегу на повороте, и их свежие, веселые голоса хорошо слышны здесь. А снизу, навстречу им, поднимаются Михаил Васильевич и Мария Павловна Горелкины — Мишины родители. Впереди них с лыжами в руках торопится в гору Кира…
— Ну, доча, поехали? — спрашивает отец, который кажется в спортивном трико выше и стройнее. Круглые очки его взблескивают под луною, и Вилена хорошо знает, как не хочется ему туда, вниз…
— Вилена-а! — кричит запыхавшаяся Кира. — Подожди… меня-я…
— Поехали, — решает Вилена. — Только я впереди…
—Хорошо, — обрадованно отвечает отец.
Перед поворотом, когда лыжи начали вырываться вперед, а Вилена ногами как бы уже не успевала за ними, она зажмурилась и повалилась набок. И тут же рядом с нею тяжело упал отец.
— Ты как, доченька, не ушиблась?
— Нет.
— А я, слава богу, очки не потерял…
И так смешно было услышать в его голосе чуть ли не мальчишескую радость от этого обстоятельства.
— Виленочка! Держи меня-я-я!
Кира уже успела надеть лыжи и теперь катилась вслед за ними, испуганно присев на корточки и чертя палками по снегу. Даже издалека было видно, как боятся ее расширившиеся от страха глаза… В самый последний момент она упала, но не так, как надо было, а на бок, и ее силой инерции перекувырнуло несколько раз. Взблескивая под луною, в воздухе мелькали отполированные снегом поверхности лыж, наконечники лыжных палок, смеющийся Кирин рот.
— Уф! — Кира перевернулась в последний раз и оказалась в аккурат у ног Вилены. — Наконец-то я вас догнала…
Еще раз они падают на самом повороте, а дальше уже не страшно, дальше — пологий спуск и лес, таинственно и тихо живущий среди ночи.
— Догоняйте! — задорно крикнула уже возвращающаяся в гору мама. — Мы будем наверху.
Горелкины их подождали, и дальше они поднимаются все вместе: мама, Горелкины, Аглая Федоровна и Феликс. Не было только Миши.
— Виленочка, — щебетала неумолчная Кира, — нашему Мишке пришла повестка из военкомата. Воображаешь? И он совсем заважничал. А это их просто в шестнадцать лет на учет берут. А у него такой вид, словно бы он завтра в армию уходит. Воображаешь? Когда он вчера…
У Киры две маленькие, черные косички с синими бантами, прыгающие по плечам, и круглые, веселые щеки. Глаза узкие, цвета грецкого ореха, но такие маслянисто-живые, так жизнерадостны и всегда веселы, что от одного только взгляда на них Вилену охватывает беспричинная радость.
— Он так и сказал? — Вилена тихо смеется.
— Но и это еще не все, Виленочка…
Луна поднялась чуть выше и косо посматривает на них, своих младших сестер, стоящих у самой кромки таинственного леса, из которого внимательно и весело наблюдают за ними неотступные, блестящие глаза…
VII
Когда они возвращаются, из невидимых туч неожиданно просыпается снежная крупа. Ровный и сильный шорох заполняет лес. Сразу же все потемнело вокруг, и лишь этот бесконечный, словно бы переливающийся из одного сосуда в другой шорох свернувшихся в комочки снежинок. Их колючее прикосновение холодит лицо, а когда Вилена поднимает голову и пытается разглядеть то облако, из которого все сыпет и сыпет замороженный дождь, неприятная, жгучая боль заставляет ее поспешно опустить глаза. Но длится это всего несколько минут, а потом Вилена слышит, как поспешно уходит шорох в глубину леса. Он все тише, слабее, слабее и, наконец, гаснет совсем… Нет луны, нет шороха, и лишь доисторическая тишина томит землю, тепло и пушисто покрытую снегом…
— Вилена! А-у-у! — далеко впереди кричат ей.
— Мы все идем к Горелкиным! — это уже мама, тем, ненавистным для Вилены, голосом.
Миша с Кирой давно уже на даче: их послали протопить камин и убрать со стола…
И едва Вилена успела подумать о них, как по всему лесу разнеслось страшное шипение, вскоре сменившееся пронзительно-похотливыми звуками наимоднейшей песенки, которую исполняла очередная временная царица эстрадных шлягеров. И лес уже больше не был лесом: приговоренный, растерзанный многократно усиленным голосом, он стал походить на обыкновенный городской парк, с масляными бумажками от пирожков, коробочками из-под мороженого, окурками, бранчливыми голосами подвыпивших горожан… «Наш Мишка во-от такой динамик раздобыл и на крыше поставил, — вдруг вспомнила Вилена счастливый, заговорщицкий голос Киры. — Только это пока секрет. А то он меня убьет и под елкой похоронит…»
Музыка резко оборвалась, вновь послышалось шипение, потом какие-то щелчки и затем неправдоподобно громкий, изломанный микрофоном, Мишин голос:
— Вилена! Доченька! Сейчас же ступай к нам! — Миша не выдержал и засмеялся и уже своим, обычным, почти натуральным голосом добавил: — Ленка! Иди скорее. Мы все тебя ждем…
А потом повалил снег. И сразу такой густой и плотный, что ближние елки словно бы размазались и поплыли по поляне. Снег рушился прямо, отвесно, крупный и пушистый, и легкая радость от его чистоты и невесомости переполнила Вилену.
— А снег идет, — прошептала она слова давно слышанной песенки. — А снег идет…
Но тут новая музыка, какой-то очередной ансамбль ворвался в лес, разметал установившуюся было тишину и, пронизывая каждую снежинку, плутая между полянами и елками, унесся в сторону автострады.
Налегая на палки, Вилена побежала к своей даче по уже сильно припорошенной лыжне. Еще издалека, между деревьями, она увидела слабый огонек, рвущийся сквозь замерзшее окно. И этот огонек в глубине снегопада, крохотный и теплый среди огромной пустыни зимней ночи, вдруг показался похожим на ту бесконечную глубину, которую угадала она в картине Айвазовского. И там и здесь ей виделся целый мир, тайный и глубокий, в который так хотелось заглянуть. Что там, за этими пламенем, и что там — в толще голубой морской воды?
Она вошла в дом, запыхавшаяся от бега, с красными щеками и узко сощуренными от света глазами. Горела на столе свеча, в стакане с водой плавали желтые дольки ее отражения, темно проступал квадрат окна…
— Вилена? — отец поднял на нее вопросительный взгляд.
И так беспомощны были его глаза за круглыми стеклами очков, так устало сведены слабо развитые плечи, и весь он так жалок был и беспомощен, в сиротском одиночестве коротавший минуты над какой-то ученой книгой, что Вилена не выдержала и бросилась к нему, обняла родную голову и порывисто, захлебываясь слезами и с детства знакомым запахом его волос, принялась целовать. И отец, словно бы почувствовав эту ее, далеко не детскую уже, жалость к нему, эту горячую и неожиданную ласку, приобнял дочь за холодные плечи, легонько погладил, смущенно уклоняя голову и пряча готовые расплакаться глаза.
— Ну, доча, успокойся, — наконец, сказал он. — И почему ты здесь, а не у Горелкиных?
— Я не хочу к ним…
— Напрасно, — вздохнул отец, наблюдая за тем, как Вилена расшнуровывает и снимает задеревеневшие от мороза лыжные ботинки. — У них весело…
— Тогда почему ты сидишь здесь?
Вилена вдруг почувствовала, как странно и незнакомо выговорился у нее этот звук, эта двойная закорючка, обозначающая букву «ч».
— Мне надо кое-что почитать… Я не успеваю просматривать литературу…
— Папа, а кто она была, твоя бабушка? — Вилена, спрятав руки за спиной, прислонилась к печке и оттуда пристально смотрела на отца.
— Как — кто? — растерялся от неожиданного вопроса отец.
— Кем она работала?
— А-а, — отец улыбнулся и поправил очки. — Ты вот о чем… Твоя прабабушка была прекрасной матерью и вела большое хозяйство. Она родилась в тысяча восемьсот девяностом году — на стыке двух столетий. Понимаешь? Заканчивался девятнадцатый век и начинался — двадцатый… А ты, если все будет хорошо, доживешь до конца второго тысячелетия…
— Папа, а мы в Эстонию когда-нибудь поедем?
— В Эстонию? — отец задумался и уже невнимательно, откуда-то издалека, ответил: — Да, конечно. Мы обязательно съездим в Таллин — по всей Эстонии поедем.
Падал снег.
VIII
…И еще перед сном у нее была одна тайная, сокровенная минута, совершенно не похожая на все остальные минуты в двадцати четырех часах суток. Эта минута, словно пограничный столб, стояла на страже реальной жизни, не впуская мысли и сознание на территорию сопредельной стороны — сна.
Эта минута разделяла два совершенно противоположных мира: сознание и подсознание…
И что за сладость была эта минута! Вилена, уже отсутствующая здесь, в своей комнате, и в то же время еще не присутствующая там, во сне, сказочной Принцессой царила над загадочным Межвременьем… Она попыталась осознать, что же это за царство такое, называемое Межвременьем, и вот что представилось ей:
В глубине Северного Сияния есть никем еще не замеченная хрустальная дверь. За этой дверью и начинается ее царство, ее законная территория. Люди здесь не ходят и не летают, не разговаривают и не поют, потому что звуками, мелодиями пропитано все пространство этого царства, по которому бесплотно перемещаются подданные Вилены — все ее родные и близкие. И сама она, не чувствующая своего веса, не знающая понятий тепла и холода, добра и зла, рождения и смерти, присутствует в каждом уголке этого пространства…Более всего она похожа на хрустально-прозрачную снежинку, невесомо перемещающуюся вверх и вниз, вперед и назад. Блистая гранями, светясь и переливаясь, эта снежинка — лишь одна из многих, - радостно и беспечно существующих в Северном Сиянии. Круговое вращение снежинок, ни от каких природных сил не зависящее…
И в этот момент распахнутая ветром форточка громко ударилась о наличник, и принцесса Северного Сияния мгновенно оказалась вместо своего царства - на узкой тахте, рядом с печным дымоходом. Несколько секунд Вилена непонимающе смотрела в темноту, но тут свежий, морозный воздух из форточки достиг ее постели, забрался под одеяло, выщупывая тепло во всех его складках.
Вилена глубоко вздохнула, выскользнула из мягких объятий чистой постели и в одной ночнушке, босиком, побежала к форточке, прилипая горячими ступнями к холодным половицам. Она вскочила на стул, стоявший под окном, потянулась к форточке и в этот самый момент хорошо расслышала голос Михаила Васильевича Горелкина:
— Еще только две минуты, Сашенька, очень прошу тебя…
— Но…— и дальше было не разобрать приглушенный шепот матери.
— Да они уже давным-давно все спят, разве ты не видишь по окнам?
— …
— Ты помнишь, о чем я тебя просил?
— …
— Вспомни, пожалуйста.
— Нет, Миша, нет, нет! Я пошла домой, — голос у матери тот, ненавистный, но сейчас он обеспокоен, ему не хватает обычного тепла и радости…
— Значит, ты не хочешь? — вдруг громко спросил Михаил Васильевич.
— Тс-с! — обмер материн голос. — Ты с ума сошел?
— Тогда, пожалуйста, ответь…
— Я подумаю, Миша. А сейчас — до свидания.
— Нет, еще одну минуту…
Потом там, под козырьком веранды, неясный шум, восклицания и тишина, очень гулкая, напряженная тишина, в которой можно различить скрип поворачивающихся звезд, невидимых за обвальным снегопадом.
Прикрывая горло рукой, Вилена с треском захлопнула форточку, спрыгнула на пол и увидела в окно, как громоздкая фигура, напоминающая шкаф, сутулясь более обычного, поспешно пересекла двор и сразу за калиткой растворилась в снегопаде.
— Что там за шум у тебя, Вилена? — спросил из-за перегородки отец.
— Я проветривала комнату, — не сразу ответила Вилена.
— Да ведь и так холодно, — слышно было, как отец повернулся на диван-кровати. — Я даже думаю, не протопить ли нам на ночь еще раз печку?
— Папа, ты уже спишь?
— Нет… Я читаю, а что?
Вилена не ответила и вновь легла в постель.
Она лежала с открытыми глазами, и предметы, расположенные в комнате, постепенно проступали из небытия. Письменный стол на двух тумбах, в которых нашли приют ее старые куклы и игрушки. Допотопный желтый комод с металлическими ручками в виде перевернутой створки морской мидии. Стул с необыкновенно высокой спинкой, сиденье у которого было обито натуральной кожей и так хорошо и вкусно пахло. Раньше этот стул находился в кабинете отца, и она очень любила сидеть на нем и читать какую-нибудь умную книгу, составляя список вопросов на отдельной бумажке. Вечером, вернувшись из института, отец долго, серьезно и подробно отвечал на каждый ее вопрос. И даже брошюру Фрейда, выпущенную в России еще до революции, он не отказался прокомментировать, хотя ей было всего двенадцать лет, когда она добралась до этой странной и необычной брошюрки… А потом купили новую импортную мебель, и стул переехал сюда, на дачу. И здесь Вилене было уже не трудно отстоять его для своей комнаты. А еще шифоньер горбился в углу, привалившись спиной из деревоплиты к простенку. На нем лежал разобранный подростковый велосипед со спущенными, жалкими колесами, которые уже несколько лет никуда не ездили…
— Доченька, ты спишь? — различила Вилена настороженный шепот матери.
Вилена слышала, как поднималась мать по деревянной лестнице на второй этаж, сопровождаемая бурными напутствиями чем-то взволнованной Аглаи Федоровны… Теперь Вилена смогла отличить дыхание матери от дыхания снега за окном и разглядеть в темноте ее профиль, срезанный по пояс лестничным люком…
— Виленочка, доченька, ты в самом деле спишь? — вновь спросила мама.
— А в чем дело? — это не выдержал и откликнулся из-за перегородки отец.
— Ох, извини, я тебя разбудила? — быстро и уже громче заговорила мать. — Я только хотела спросить, поужинали вы или нет? Там, в холодильнике, всего полно: холодец, сыр, колбаса…
— Спасибо, Саша, мы поели.
— Как-то нехорошо получается, Эрик, — вздохнула, наконец, мама. — Мы у Горелкиных, а вы одни здесь… Почему ты не пошел с нами?
— Я не хотел оставлять Вилену одну.
— Но, возможно, пошла бы и она…
— Вряд ли… Ведь недаром же она так похожа на свою прабабушку… Извини, Саша, я хотел еще немного позаниматься.
— Да, конечно. — Мама выдержала длинную паузу и вдруг с неподдельной горечью сказала: — А мне было так одиноко без вас…
Когда Вилена возвращается в покинутое Северное Сияние, она, к своему удивлению, обнаруживает там палача. Это так странно и непохоже на ее царство, что она чуть было не повернула назад, в земное бытие. Возможно, она бы так и поступила, вновь превратившись из принцессы-снежинки в обыкновенную Вилену, если бы в последний миг не разглядела жертву палача. Что-то огромное, темное, зловещее, похожее на шкаф, неуклюже скользило по пространству межвременья, и все хрустально-прозрачные снежинки презрительно сторонились этого что-то, проникшего в царство Северного Сияния через запретную бронзовую дверь. Вилена отвернулась и безмятежно поплыла по кругу, а когда вновь взглянула на жертву палача — увидела лишь большую грязную кучу снега, тяжело осевшую на задворках ее царства.
IX
— Вы только взгляните, сколько за ночь снега навалило, — отдергивая штору, сказал утром отец.
Вилена, еще лежавшая в постели, бросилась к окну и на мгновенье ослепла от белого, нестерпимого сияния, ударившего ей прямо в глаза. А когда она разомкнула веки и еще раз взглянула на свой двор — не поверила своим глазам… Посередине двора, в небольшом сугробе, стояла высокая, пушистая елка, нарядно украшенная игрушками и щедро расцвеченная флажками и блестками…
— И елочка во дворе за ночь выросла, — вновь сказал отец тихим голосом, в котором чувствовалась легкая улыбка. — Да сразу с игрушками, нарядная…
— Вилена, доченька, — сонно сказала мама, — растопите, пожалуйста, с папой печку, а я сейчас встану.
Внизу, у печки, почему-то особенно холодно и неуютно. Все кажется чужим и чуть ли не враждебным. Перед топкой небрежно валяется обувь Аглаи Федоровны, конечно же — сырая. Она даже не знает, что обувь надо ставить на припечек.
С вечера заготовленные сухие щепки охотно загораются от крошечного кусочка бересты. А через пять минут в топке начинается ровный, упругий гул, который так любит слушать Вилена. Все меньше становится дыма, огненные завитки постепенно сливаются и вот уже единое пламя, синеватое внутри, выгнутое в сторону дымохода, туго бьется в кирпичные стены, облизывает чугунную крышу и, наконец, бросается к темному, закопченному выходу. Тяга слишком большая, и Вилена немного прикрывает вьюшку, чтобы тепло сгорающих дров успевало накалять хитрые проходы обогревателя, идущего колодцами вдоль всей печи. Про колодцы и обогреватель она знает потому, что прошлым летом вместе с отцом помогала старому печнику, не устававшему рассказывать про секреты своего мастерства. Он был забавный и милый, этот печник на одной ноге, как-то необыкновенно ловко поворачивавший кирпичи в крупных красных руках. Например, он говорил, что раньше печи клали так, чтобы на них можно было лежать. Вроде бы их сбивали из глины большими деревянными молотками… Внутри такой печи выпекался хлеб (круглый, с хрустящей золотистой корочкой), а на ее верху могли спать и согреваться люди. Такое трудно было представить, но…
— Вилена, ты уже и печку растопила? — удивился отец, спускаясь по лестнице. — А я пока очки нашел… Хорошо, в таком случае я пошел за дровами.
Вода, пролившись из чайника, сворачивается в маленькие мутные шарики и ошпаренно катится по раскалившейся плите.
Вилена надевает шубку, шапку, повязывает длинный шерстяной шарф и в маленьких, аккуратных валенках выбегает на улицу. На веранде она сталкивается с отцом: высоко вскинув голову, почти ничего перед собой не видя, отец несет огромную охапку сухих березовых дров.
На улице свежо, чисто, снежно… Невысокое еще солнце в радужном ореоле — к морозу, который Вилена хорошо ощущает почти сразу же: он пощипывает уши и щеки, заставляет прятать руки в карманы шубки.
Вокруг ёлки сильно припорошенные следы: большие и поменьше. Все понятно — Кира увязалась за Мишей.
Елка пока что почти как живая: еще густо-зелены ее иглы, упруги широкие ветви, не шелушится и не осыпается кора. Но через неделю, через две она умрет, а затем, скорее всего, сгорит в их печке, как горят в ней сейчас березовые поленья, некогда бывшие белоствольными деревьями… Глупо, конечно, устраивать сюрприз за счет погибшей елочки.
Вилена медленно обходит елку, потом быстро большими буквами пишет на снегу: «Неспасибо тебе!» Немного подумав, она собирает игрушки с елки и этими игрушками выкладывает свои слова. Теперь даже издалека видно, что написано на снегу — «Неспасибо тебе!» На восклицательный знак ушла очень красивая, яркая сосулька…
Проваливаясь в рыхлом снегу, Вилена медленно идет в сторону леса, но так и не доходит до него, потому что скоро в валенки набился снег, растаял и вымочил ноги. Она поворачивает назад и видит, как сказочно-красива сейчас их дача, по самые окна затопленная сугробами, с ровным, синим столбом дыма над острой двухскатной крышей из красной черепицы. А вон и окно ее спальни, вновь расписанное морозом…
Когда Вилена возвращается в дом, все уже встали, умылись и теперь сидят за большим столом, молча наблюдая за тем, как мама готовит яичницу с ветчиной.
— Вилена, доченька, ты не замерзла? — обеспокоенно повернулась к ней мама, гладко зачесанная, со слегка подведенными ресницами — красивая, строгая, какой она бывает по вечерам на экране телевизора.
— Виленочка, девочка, умывайся и садись за стол, — Аглая Федоровна доброжелательно смотрит на нее крупными, бесцветными со сна глазами. — Сейчас будем завтракать.
— Утром заходит в магазин один мужик и спрашивает, — начинает очередной анекдот Феликс…
Дрова в печке прогорели, и теперь она дышит ровным, устойчивым теплом. В комнате слегка пахнет угаром — от пролившегося на плиту жира. Теперь хорошо бы сесть на низкую скамеечку, привалиться спиной к жаркому обогревателю и немного почитать Фенимора Купера. Представить себя на месте изящной и смелой Мэйбл Дунхен и избрать себе в спутники, конечно же, не Джаспера Уэстерна, а великодушного и доброго Следопыта, быть ему женой и дочерью одновременно, спасти его от старости… Нет, как все было бы хорошо! Они бы поселились в большом двухэтажном доме на берегу Онтарио и по вечерам разжигали в гостиной большой камин…
— Доченька, иди кушать.
— Я не хочу.
— Как же — не хочешь? — изумляется Аглая Федоровна. — Завтрак — не мамина прихоть. Завтракать надо обязательно, это непреложное условие для всякого, кто хочет сохранить свой желудок в здоровом виде…
— Да, Виленочка, Аглая Федоровна права, — рассеянно поддержала подругу мама.
— А вы знаете, как солдат генералу яичницу готовил? — ухмыльнулся Феликс, разливая в фужеры сухое вино. — Он, значит, спрашивает генерала: вам, мол, как — яичницу или глазунью? Генерал глаза вытаращил: какая, мол, разница? Да такая, говорит солдат, что когда глазунья — берут яйца и бьют о сковородку. А вот когда яичница — наоборот…
Завтрак проходит в неспешных разговорах, необязательных репликах, крутящихся все вокруг одного — предстоящей лыжной прогулки. Но уже ни у кого нет вчерашнего подъема, никто не горит желанием поскорее разделаться с завтраком и встать на лыжи. Даже Аглая Федоровна как-то сникла и стали заметнее мелкие морщинки в уголках ее глаз. Отец же и вообще неуверенно заметил:
— Я, собственно, хотел сегодня полистать журналы…
Но тут мама неожиданно категорично и горячо заявила:
— Эрик, в таком случае я тоже не иду не прогулку.
— Ох, эти уже мне прогулки, — тяжело вздохнул отец и пошел наверх переодеваться в лыжный костюм.
X
Неумело размахивая палками, последним по лыжне уходит отец. Вилена еще некоторое время медлит у калитки, а потом круто поворачивает в сторону леса.
Под грузом выпавшего снега отяжелели и сникли лапчатые ветви кедров. Густые вершины вечно моложавых пихт и елей оделись в пушистую кухту. А тонкие и такие ломкие на вид веточки берез превратились в волшебно искристые пряди из инея и снега… На посветлевших зимою липах и осинах яснее стали выделяться курчавые зеленые шары омелы, похожие на большие птичьи гнезда, щедро усыпанные бусинками оранжевых плодов…
Однажды Вилена сорвала такое «гнездо» и с отвращением переломила жирно-зеленую веточку, неожиданно упругую, со светло-волокнистой мякотью внутри. Что-то было отталкивающее, неприятное, даже на взгляд, в этой омеле, уже успевшей иссушить молоденький ствол поблекшей осинки. И Вилена, морщась и страдая, брезгливо отбросила ядовито-зеленый клубок, лохмато покатившийся на дно неглубокого оврага.
Когда она повернула на свою поляну и увидела безобразно высокий, в белых потеках содранной коры еловый пенек, Вилена лишь глубоко вздохнула и долго смотрела перед собою ничего не видящими глазами. Ей показалось, что лес потемнел, деревья сгорбились и отвернулись от нее, и даже старый пень, еще вчера так задиристо разглядывавший ее, поглубже надвинул снежную шапку, словно бы не желая встречаться с ее глазами. Она вспомнила елку, стоявшую посреди их двора, вспомнила слова, выложенные игрушками, молча развернулась и медленно побрела в сторону дачи.
— Ленка! Ты где пропала? — встретил ее возле дачи весело улыбающийся Миша, поправляя красную шапочку, лихо сбитую набекрень. — Я уже весь лес объездил, а тебя нигде нет.
Вилена молча прошла мимо него.
— Ленка! Ты чего? — удивился Миша. Он забежал вперед и заступил ей тропинку.
— Ничего, — тихо ответила она.
— Кончай губы дуть. Поехали на горку.
— Ты читал? — одними губами спросила Вилена, глядя мимо Миши.
— Что? — не понял он.
— Там, возле елки…
— А что там? — Миша удивленно крутанул головой.
— Сходи и прочитай.
Вилена отстегнула лыжные замки, обошла Мишу и взошла на крыльцо веранды.
— А на горку? — крикнул Миша, растерянно шаркнув варежкой ниже носа.
Покачивался замок на дверной ручке, где-то в снегах утонуло короткое эхо, да сорвалась откуда-то из-за дачи небольшая стайка снегирей, веером расплеснувшись по лесу.
XI
Домой они возвращаются поздно вечером. При свете фар дорога кажется другой, незнакомой, ведущей в незнакомый город, с множеством домов, расцвеченных сквозь плоские окна всеми цветами радуги. И как-то не верится, что за всеми этими окнами находятся люди, очень много людей, разгороженных тонкими кирпичными простенками, узкими дворами и широкими улицами.
Заканчивается выходной день, и люди уже торопятся прожить его, чтобы завтра с утра начать новый…
— А вот один профессор приходит в зоопарк, — говорит за спиною Феликс, — и видит там шимпанзе…
Если закрыть глаза и так немного посидеть, с закрытыми глазами, а потом резко открыть их — огни всех домов как бы бросаются к тебе навстречу, и в самом их центре можно на мгновение разглядеть эту пугающе -тяжелую и призывную глубину с картины Айвазовского… Люди уже давно подметили и любят сравнивать все необычное, мало понятное им, с глубиной: глубокий простор, глубокая тишина, глубокий сон…
Глубокий простор — это когда смотришь с горы до самого горизонта и речка Сиротинка без устали петляет по долине, сморщенной небольшими холмами, распаханными под колосовые… Глубокая тишина — это когда под козырьком на веранде вдруг замолкают мама и Мишин папа, так похожий на безобразный шкаф… Глубокий сон — это Северное Сияние, ее царство с верными подданными, над которыми без конца и начала…
— Вилена, девочка, обязательно приходи на новогодний утренник, — Аглая Федоровна трогает ее за плечо. — Я на тебя очень рассчитываю… Смотри, не подведи меня. Обязательно перечитай эту современную сказку, которую я тебе дала в прошлый раз. Там очень много умного, интересного в познавательном отношении… Договорились?
Перед въездом на площадь машина останавливается, и все идут прощаться с Горелкиными. Вилена смотрит, как закурили мужчины, как Мишин папа обошел свой «джип» и попинал все четыре колеса… Потом все вернулись, кроме Феликса, и дальше их машина поехала уже одна.
— Нет, Сашенька, это невозможно, — горячо шепчет за спиною Аглая Федоровна. — Он не может не понимать, в какое положение ставит меня своим поведением. В конце концов — нас видят дети! Я не могу этого не учитывать…
Вилена потянулась и включила радио. Передавали хорошую музыку. Что-то грустное, похожее на продутую ветрами поляну, без стройной красавицы-елки, неумело срубленной Мишей Горелкиным. И так голо и не защищенно пробегали теперь мимо высокого пня чьи-то тройчатые следы…
Подрулив к подъезду, отец остановил машину, и устало откинулся на спинку сиденья: ночью, из-за близорукости, ему особенно тяжело вести машину.
— Все, приехали, — хрипловато сказал он.
— Вилена, доченька, захвати продуктовую сумку, — попросила мама, подхватывая рюкзак. — Только осторожнее, не разбей термос.
И лифт поднимает их на пятый этаж, сухо выщелкивается черная пуговка кнопки, распахивается полосатая дверь, приглашая покинуть зависшую над пятиэтажной пустотой пластмассовую клетку.
— Слава богу, наконец-то мы дома, — облегченно вздыхает мама, перешагивая порог квартиры.
В доме какая-то странная, незнакомая тишина, холодно и враждебно притаившаяся во всех трех комнатах, и лишь на кухне, у подоконника, так уютно и призывно белеет табуретка, оставленная Виленой лишь вчера. В самом деле — прошло немногим больше суток. А кажется, что…
— Вилена, доченька, я тебе набрала в ванну воды.
На улице тихо. Светят фонари. У табачного киоска останавливаются двое. Он приваливается спиною к киоску и осторожно обнимает спутницу. У нее дорогая соболья шапка, холодно поблескивающая мертвыми ворсинками. Вилене почему-то кажется, что эти ворсинки похожи на еловые иглы, которые тоже уже мертвы на той елке, которая стоит во дворе их дачи…
— Вилена, вода стынет.
И все продолжал падать на светло-голубую морскую гладь пучок света от невидимой луны. И бездонная глубина угадывалась среди волн простой копии с картины Айвазовского…