(Степная быль)
Михаил Вильдт
«На пограничной дороге, в корчме, собрались ляхи и пируют уже два дни. Что-то немало всей сволочи. Сошлись, верно, на какой-нибудь наезд: у иных и мушкеты есть; чокают шпоры, брякают сабли. Паны веселятся и хвастают, говорят про небывалые дела свои, насмехаются над православьем, зовут народ украинский своими холопьями и важно крутят усы. Ни в чем не уступает им и челядь: позакидали назад рукава оборванных жупанов своих и ходят козырем, как будто бы что путное. Крик, драка!.. Не бывало такого соблазна на Русской земле и от татар. Видно, уже ей Бог определил за грехи терпеть такое посрамление! Не на доброе дело собралась эта шайка!
Н.В. Гоголь. “Страшная месть”.
В краю, где такие широкие реки, что даже птицы летят с опаской, где солнце такое большое, что кажется, его хватит на всех, жили когда-то счастливые люди, пока всё навсегда не разорвала гражданская война.
Вороны и чужие стервятники молча кружат теперь над краем брошенных домов, реки потекли нечисто, леса пропали и превратились в пустоши. Лжецы, клоуны в страшных масках рвут на части землю, рвут с людьми, которые живут на ней. Кто ещё жив, верят лжецам, как слепые идут по кругу.
Чайки у Азовского моря кричат, будто зовут на помощь...
Край...Край... Край...
Нет уже ничего целого, и не будет...
КрАЗ защитного цвета весело пер на “передок”. На борту реликта бывшего советского автопрома новые побратимы Ярослав и Санёк из Солёного, что возле Днепра, написали наскоро белой краской заветную мантру: “Путин – хуйло”. Ржали, как кони, когда писали... А чё? Кого боимся-то? Козацькому роду нема переводу...
Хлопцы и сейчас улыбались, потому что кто-то достал хорошей «травы», чтобы скучно не было. Весело скалясь, забивал Андрюха ещё косяк, рукав полез вверх...
Классная просто татуха у Андрюхи, что из-под Белой Церкви.
“Рабів до раю не пускають”... Та хрест, синьо-зеленого кольору.
Чтоб скоротать время, разговаривали всякие разговоры про геройства.
- Я на нього дивлюсь та й питаю: Ти ж сепаратист? - весело рассказывал Ярик, глядя в расстилавшуюся степь...
- А он шо? - спрашивал Санёк по-русски, положив ладонь на шеврон с трезубцем.
- А шо він? Украинец я, каже, - передразнивая русскую речь, продолжал Ярик...
- А ти шо? - “шокая” по-малороссийски, поддерживал товарища Санёк.
- А я йому, а чий Крим? - рубанул Ярик нехитрой, стопроцентной формулой патриота, выводящей всех скрытых врагов на чистую воду.
«Всё не то, - думал Серёга, - и Крым не наш, и Донецк потеряли, и Луганск. Капитулировали дважды. Под Иловайском сначала, потом под Дебальцево... Бежали ж... Стыдно и позорно бежали. Потом это чудо, когда ополченцы под Мариуполем остановились!.. А эти пацаны уже новые. Ничё пока не понимают... Ничё... Перемога сплошная. Надписи вон пишут».
Только друг Андрюха молчал, царапая приклад своего АКСУ, думая о чем-то, изредка качая головой, как бы споря с кем-то и сомневаясь. Он тоже служил давно. Зло служил.
“Вперше українська армия перейшла Днипро”...
Так говорил один большой патриот Украины перед тем, как уехать в Лондон...
Хотелось спать. И не мог. Сон-не сон... Полудремота...
А жара всё сильней. Летит пыль столбом из-под колёс “жидобандеровского” КрАЗа, прущего, что есть дури, по широкой, украинской степи.
Горький запах полыни дурманит, хочется пить. За курганом, который они оставили справа, медленно проявлялся нехороший пейзаж - развороченный обстрелами старый погост...
Серёге на мгновение стало не по себе. Но чувство неясной тревоги, кольнувшей где-то слева, у самого сердца, ушло быстро.
КрАЗ, раскалённый степным, безжалостным солнцем, остановился на самом краю кладбища. Земля тут ничья. Странные слова... Так только на войне бывает...
Побратимы стали выгружать миномёт и боекомплект к нему.
- Курить будешь?- спросил кто-то...
Серёга служил давно. «Трава» его не брала. Он даже не повернулся, только покачал головой, и косяк ушёл дальше, по кругу.
Отошёл, вытащил аптечку из рюкзака. Крохотный шприц. Два куба. Как раз то, что надо.
- Хлопці, - быстрой, галицкой скороговоркой говорил Ярослав, искоса поглядывая на Серёгу, - робимо все швидко. П’ять-шість мін по сепарах, та ходу звідси!
Серёга только кивнул, подтверждая. Побратимы справятся. А он сегодня просто так, за компанию. Надоело всё. Давно уже надоело...
После обстрела сепаратисты дадут обратку. Под неё надо не попасть.
Но сейчас главное, чтоб не трясло, не ломало... Вот и всё...
Кое-где на кладбище оставалась сирень и сосны. Туда, в тень, в прохладу, и нес сейчас свою аптечку Серёга.
Под сосной холодок, место хорошее, старая могила, с когда-то красной, а теперь ржавой, плоской звездой. Фотографии давно нет. Серое пятно вместо фото. Только надпись осталась.
Остап Тарасович Бульба, рядовой. 1922 - 1942.
- Слышь, Андрюха, - попробовал пошутить Серёга, подзывая побратима. - Это не твой братан тут? Може ты сепар?
- Серед сепарів в мене братів нема, - издалека ответил Андрюха.
Ну, на “нет” и суда нет...
Для Андрюхи это вообще была больная тема. Родной язык его был русский. Но говорил он, с момента второго приезда, только по-украински.
Он пошёл второй раз в АТО от злости. В первый его просто словили в городе, привезли в военкомат. Хочешь-не хочешь - кто спрашивал? Но - пока из АТО домой ехал - ожидал, что встретят его, как героя. А “прилетело” ему от соседей и друзей, хотя знал их, вроде, с самого детства, как раз за похожие слова.
Дело как было-то? Андрюха много раз сам рассказывал...
Прибыл в отпуск. Форма новая, красивая, как в кино американском... Сидел у подъезда. Рассказывал про геройскую службу. Преувеличивал, понятное дело. Но - немного совсем. Просто рассказывал, как сепаратистов гонял.
А когда услышал от друзей: “Андрей, там же наши.” ответил гордо, но сдуру: “В Донбассе наших нет”.
Отчего Андрюха получил в скулу, сбоку, и сразу снизу, в подбородок. Попытался потом имидж героя поддержать, встать попытался. Ещё и ногами отпинали. Досталось, короче. Ментов не звал. Не по понятиям. Утром поехал в АТО добровольцем. Даже с девушкой не повидался.
Все сепары. Все...
- Так точно это не твой братан? - повторил Серёга, выбрасывая ненужный теперь, пустой шприц, - ты ж Тарасович?
Психанул Андрюха, пошёл распаковывать БК с минами.
Внезапно у Серёги в глазах потемнело. А может, глаза ни при чём, просто темно стало, как ночью. Встал, чтобы прийти в себя, к друзьям вернуться . Сделал пару шагов. Вроде, нормально - не водит, не шатает.
А вокруг всё совсем другое. Другие могилы. Другое кладбище.
И ночь...
Земля чужая... Может и не чужая, но другая...
И кладбище, воинское... Старое, советское ещё.
Огромное. И имена, имена на серых плитах...
Над кладбищем монастырь польский, как в воздухе парит над городком, где когда-то жили евреи и поляки. Украинским-то город стал уже в советское время...
Пошёл Серёга с фонариком вдоль могил. Всё ходил и ходил. Время текло, уходя в хруст песка под ногами. Вдруг понял, что ищет, сам того не думая, могилу своего прадеда. Разозлился. Присел на одну из бесконечных кладбищенских плит. Закурил, чтобы прогнать озноб, преследовавший его с утра. Потом снова с фонариком...
Он же был здесь когда-то! Баба Галя просила: «Поедь, Серёжа, к папе моему, на могилку, с 1944 он там, погиб под Бродами...»
В прошлый раз Серёга ездил сюда тайно, по дороге с Западной, чтобы побратимы не видели. Могли ж не понять. Революция и Майдан были уже на подходе. Пожали друг другу руки на вокзале, во Львове, сказал пацанам, шо к «тёлкам» поехал.
В этот раз он могилы не нашёл. И отчего-то жалко стало ему и себя, и прадеда своего, которого только на фотографии и видел. Лежит где-то здесь... А мог бы жить...
- За жидов погиб - сказал себе Серёга внезапно, оглядываясь по сторонам. - Что ж ты так, дед?
Прошелестел ветер.
- Говно ты... - послышались Серёге слова, сказанные с какой -то безжалостной, безоговорочной и окончательной солдатской прямотой.
Серёга оглянулся, увидел старика какого-то. Усы длинные, казацкие вроде, но плащ-палатка, как на старых советских фото... Силуэт крепкий. Лицо скуластое.
- Ты чё? - удивлённо спросил, - ты мне?
Старик стоял спиной. Только легкий ветер играл краем его плаща...
- Давно, - кивнул старик на могилы, - Давно тут лежат... И не ходит никто...
Серёга выдохнул обиду.
- А то мне послышалось... Я ж из АТО сюда. Родину вот от сепаров защищаю.
Старик прищурился:
- А, может, и не послышалось тебе. Потому что всё-таки, говно ты, Серёжа. - кивнул он головой и, повернувшись, плавно и странно пошёл, даже поплыл вдоль серых, квадратных плит с именами...
- Стой, дед, - сказал Серега, оскорблённый таким приговором.
Но крепкий старик не реагировал, просто плыл вдоль, вдоль, по песчанной дорожке, в спину ему светила луна, истошно запел, почти завыл как-то страшно, соловей...
- Стоять, дед! - закричал Серёга, бросаясь за ним.
Эх! Умел бы Серёга держать себя в руках, может, и по-другому пошло бы дело. Но в краю, где он жил, это давно стало неприличным, вроде, как слабость. Частые революции медленно плавили людей, придавая им нужные качества. “Вежливые люди” - они-то с другой стороны совсем. Чужие. А настоящий революционер не дожен знать жалости.
Что будет, если он догонит странного старика, Серега не думал. Не вело его сейчас ничего, кроме ярости и внезапного бешенства.
Но чем быстрее бежал Серёга, тем быстрее скользил странный старик в плащ- палатке. Серёга не заметил, как дорожка кончилась, он бежал сквозь какие-то густые заросли кладбищенской сирени, ветки хлестали по щекам, тогда он начал закрывать лицо, теряя старика из виду.
Сирень закончилась внезапно, вдруг местность вновь оказалась знакомой. Курган и разрушенное обстрелом кладбище. Только пропал куда-то грязно-зелёный КрАЗ и побратимы с миномётом.
Старик легко взлетел на вершину. А у Серёги внезапно отяжелели ноги. Он не хотел вверх, знал же, знал, что не надо... Какая-то сила вытащила его и бросила наземь.
И тут он заметил, что на старике уже и не плащ-палатка, а белая бурка. За ним - черная, страшная своей вечной улыбкой “половецкая баба”, которая и не баба вовсе, а каменный истукан. Древняя фигура воина в доспехах из черного, скользкого от летящих столетий камня. И конь привязан тут же. Копытом бьёт землю. Злой. Боевой. Как ночь.
- Ты кто, дед? - спросил Серёга, задыхаясь и сотрясаемый своим сердцем, которое тяжёлым молотом било его изнутри.
- Какой я тебе дед, собака?- ласково ответил старик и сбросил с плеч бурку. В лунном свете заблестела польская, снятая с какого-то несчастного гусара после боя, кираса. Малиновые шаровары из тяжёлого бархата, щёгольски заляпанные дёгтем, заправлены в сапоги из сафьяна. Лицо - вроде уже и не старик вовсе.
- Чую я, ты у ляхов учился? - спросил он с прищуром, и медленно потянул из ножен кривую, длинную, тяжёлую, сверкающую серебром, быструю, как смерть, турецкую саблю.
- Почему у ляхов? - глупо спросил Серёга, зачарованно глядя на много раз битый пулями чужой шляхетский герб на кирасе.
- Бегаешь быстро, - со смехом сказал старик и положил саблю на плечо. - Ну, догнал ты меня. Дальше что?
-Ты как здесь? Кто ты здесь? - задавал глупые воросы Серёга, оглядываясь по сторонам, чувствуя, что допустил какую-то ошибку непоправимую.
- Живу я тут, - грустно ответил старик, который стал вдруг совсем не старик.
- И давно?
- С тех пор, как сына убил, - безжалостно отчеканил слова воин в кирасе, - не пускают меня ни в рай, ни в ад. Так и живу на этом кургане. И всё спать не могу.
- За что ты его? - почти закричал Серёга, в голове которого вдруг сквозь внезапный ужас и тоскливый страх собственной смерти проступила смутная, невероятная догадка. - За что ты его? - закричал он снова, чувствуя, как слёзы градом, против всяких его желаний и чувств, хлынули по щекам.
- За то, что из-за выгод быстрых и бабы смазливой предал и Родину, и брата своего, и всех нас, паскуда, - А любил я его больше всех.
- Ты Тарас? - не веря своим словам крикнул Серёга, озвучивая то, в чём не оставалось уже ни капли сомнений.
Получился клёкот вместо слов. Но его поняли.
- Для тебя, собака, пока ты живой ещё - я полковник Бульба, - ответил Тарас с презрением.
- Пане полковныку, я ж свій! - внезапно потеряв себя от ужаса, перешёл на родную украинскую мову Серёга. - Я ж козак! Як всі мои побратими!
- Не там ти побратимів шукав, хлопче, - ответил Тарас, качая головой. - Не там...
И ударил наотмашь Тарас своей турецкой саблей, и Серёга закрыл глаза, чтобы хоть свой последний час достойно встретить. Боли он не почувствовал, а глаза открыл почти сразу.
Открыл от внезапного грохота, и уже не увидел полковника Бульбу, а увидел горящий КрАЗ, воронки и побратимов своих, лежавших где попало.
Потом оглох от взрыва - за несколько секунд перед уходом в вечность.
Он ещё успел увидеть, что Андрий лежал совсем рядом, растрепав свои белокурые волосы. Казалось, он спит сном почти мальчишки, и уже не сердится на кого-то, не спорит с ним, а думает наконец-то о чём-то хорошем и спокойном.
В руке его немыслимым образом оказался военный билет с трезубцем.
Внезапной бурей начался ливень, яростный, неуёмный, как всегда на юге. Порывом ветра военник вырвало из теплой ещё руки и он, пролетев под горящей сосной, упал под стоявшим огромным, диким камнем, какие часто ставили теперь вместо разбитых скульптур.
Только этот камень стоял здесь давно, и не вместо. Он глубоко врос в землю, давно покрылся мхом. Еле заметный барельеф на граните изображал человека, которого Серёга, конечно же, теперь узнал бы. Усы длинные, лицо волевое, скуластое. На плече что-то лежит, не разобрать. Похоже на турецкую саблю...
Ветер осторожно развернул удостоверение погибшего в гражданской войне солдата украинской армии, фотографией к барельефу. На дешёвой бумаге простым шрифтом было написано:
Андрій Тарасович Бульба, солдат.
Дождь всё лил и лил, сильней и сильней. Потоп, после которого не останется ничего...
Сосна, подожжённая артобстрелом, наконец, погасла.
Крупные капли падали вниз, на гранит, стекая с уцелевших иголок...
Казалось, что человек на камне плачет.
Но этого никто не видел.