И. Шёнфельд

Глава 1.

Зов Килиманджаро

Прислонишись спиной к новенькому кожаному чемодану, я сидел под густой кроной незнакомого мне дерева на мягкой, толстой сумке, набитой льняной одеждой, постельным бельем и шерстяными одеялами, все видел, все слышал и даже все понимал, но находился при этом в состоянии некоего расслабленно-бестелесного морока. После ярких приключений последних дней и сегодняшних переживаний меня клонило в дремоту и чудилось мне, что я то ли кино смотрю про самого себя, то ли переживаю череду удивительных снов – от вызова к декану в начале года, посреди зимы, и до позавчерашнего (или это было позапозавчера?) полёта над снежной вершиной Килиманджаро; от вчерашнего распределения в «секондари скул» – школу-интернат неведомого городка Лундази на границе с республикой Малави до слонов, мешающих посадке самолета только что, пару часов тому назад...

Полусны-воспоминания всё плыли и наплывали один на другой, разбегаясь по лабиринтам памяти, возникая и снова растворяясь в звуках и запахах тропической ночи.

Прошло много-много лет, и вот двадцать, а теперь уже и сорок пять лет спустя волшебница-память всё ещё рисует чудные картины – всё более далёкие и всё более дорогие сердцу...

В конце января, после сессии, теперь уже, можно сказать, последней, нас троих – Сережу Богачева, Славу Коровина и меня – после четвертой пары вызвал к себе декан факультета физики Ленинградского педагогического института имени Герцена –Комаров Георгий Владимирович. Декан был строг, сух и скрипуч – а как иначе можно было серьезному женатому мужчине сохранить авторитет и власть над специфическим, высокообаятельным контингентом: все учебные группы процентов на 90 составляли девушки. Мы, парни-«меньшевики», в качестве интересных парней у наших педагогических девиц не котировались – даже под перспективу стать когда-нибудь в будущем директорами школ и заведующими отделов народного образования. В те исторические времена девицы гораздо большую ценность видели в заведующих обувными секциями больших универмагов, курсантах мореходных училищ торгового флота, студентах МИМО (Московский институт международных отношений), или хотя бы «МЯМО» (Мясомолочный институт). Наша «ущербность», однако, имела и положительную сторону: мы представляли собой товар если не перспективный, то, с одной стороны, доступный и, что самое главное, дефицитный с точки зрения нашей малочисленности. Хотя и это обстоятельство имело порой негативные проявления, когда нужно было что-нибудь разгружать или где-нибудь дежурить. Последнее исходило преимущественно от декана – главнокомандующего факультетом.

Поэтому декана нашего мы, конечно, уважали, но старались на глаза ему не попадаться. Вызовы в деканат в большинстве своем радостных перспектив не сулили.

– Небось, опять кросс бегать заставят, – предположил Серёжа, – на лыжах вокруг Пулковских высот, в честь Песталоцци, или Макаренко, или Герцена с Чернышевским в обнимку.

– Это нас-то, выпускников? Не верю, – отозвался медлительно-разумный Славик.

– Значит, дружинить на Невском опять предстоит, – предположил я. – Пьяных финнов по городу собирать, как в тот раз, чтобы не померзли.

Славик промолчал. Его папа был идеологическим подполковником в действующей на территории Ленинграда армии, и Славик на политические темы старался не распространяться. Серёжа же сильно помрачнел: в прошлый раз он из-за этих финнов чуть не погорел с занесением. В дупель пьяный финн, которого Сергей дотащил до номера, подарил ему фирменный полиэтиленовый пакет из-под сигарет «Марльборо», с которым Сергей на следующий же день хвастливо, но безмозгло приперся в институт, вызвав острую зависть будущих педагогов. В результате Серёжу чуть не поперли из комсомола за столь демонстративную антисоветчину. – «Да я бы и с мешком от «Примы» ходил с удовольствием, – отбивался тогда на собрании Сергей, – но где его взять-то? «Приму» только в серой оберточной бумаге продают!». Его спасло только то, что согласно многочисленным свидетельским показаниям Сергей Богачев не курит и не пьёт и никогда не был засвечен в азартных играх. Более того, он никогда не матерится, утверждали надежные свидетели, кажется, и не умеет даже, так что по сумме всех этих достоинств создает образ почти что идеального воспитателя подрастающего поколения. Там же, на собрании, Сергей демонстративно изорвал злополучный пакет и выбросил его в урну, буркнув при этом, что ручка у пакета все равно была надорванная. Этот жертвенный подвиг предопределил исход дела: Серёжа остался комсомольцем, отделавшись выговором. На фоне этой школы жизни Сергей на всякий случай перестал даже носить джинсы в обтяжку, что тоже являлось в те времена явным признаком нездорового преклонения перед загнивающим империализмом.

Декан Комаров встретил нас крайне подозрительно. Он вышел из-за стола и пожал каждому из нас руку. Это было уже ЧП. Славик побледнел, Серёжа сосредоточил всё своё внимание на собственных ботинках.

– Я тут ваши документы просмотрел, – сообщил нам декан и многозначительно посмотрел на каждого из нас. Каждый из нас обмер, хотя обмирать было не с чего: сессию мы все трое преодолели вполне благополучно. – Как у вас с английским? – обратился Комаров почему-то сначала к Сергею.

– У нас с английским окей, – пробормотал Серёжа (Мы учились на отделении физики на английском языке. Так Советский Союз готовился в те времена покорять развивающиеся страны гуманитарным способом). Декан согласно кивнул.

– Тогда перейду сразу к делу. Мы решили рекомендовать вас троих для работы за рубежом. В Африке нужны учителя физики.

Своего приоткрытого рта я видеть не мог, но рты Славика и Серёжи оказались разинутыми. Декан нашей дружной реакцией остался доволен.

– Разумеется, дело это добровольное, без вашего согласия мы документы в вышестоящие организации отсылать не будем. Возможно, партия или минпрос кого-то и не утвердит, так что распределение в марте будете проходить на общих основаниях. Итак, кто из вас согласен представлять Союз Советских Социалистических республик за рубежом?

– Я не поеду, – категорически заявил Сергей оскорблённым тоном, – там мамбы ползают и всякой антисанитарной заразы полно. Лучше я буду бурятов правилу буравчика обучать. – (Серёжа происходил из очень интеллигентной профессорской семьи, с младенчества, начиная с пустых десен, чистил зубы, мыл руки с мылом не менее двадцати секунд и двадцати пяти раз в сутки и панически боялся микробов. Он был с ясельного возраста воспитан на песенке-установке: «Не ходите, дети, в Африку гулять...»).

– Надо будет хорошенько подумать, – сказал Славик: ему требовалось согласовать этот важный вопрос с отцом-подполковником и молодой женой: Вячеслав недавно, по осени оженился.

– А я согласен! – воскликнул я в обход всякого здравого смысла и без размышлений. Из меня всё ещё не выветрились до конца Жюль Верн с Александром Грином, и Брэм с Киплингом, и я с детства мечтал увидеть когда-нибудь Южный крест над своей романтической головой, ну и, конечно же, снежную вершину горы Килиманджаро, воспетую великим Хемингуеем. И вдруг нате вам: забавница-судьба в образе педантичного декана протягивает мне чудесный мир приключений под созвездием Южного креста, да ещё и разрешения моего на этот драгоценный подарок испрашивает. Да конечно я согласен! Еду! Лечу! Завтра же!После чего декан сказал:

– Ладно, даю вам неделю на раздумья. Потом напишете заявления и пройдете комиссию институтского парткома. Это будет первая инстанция. Затем райком партии, после чего документы будут направлены в Москву.

– А как насчёт женщин? – немного бестолково поинтересовался Славик. Он, конечно, имел в виду свою жену, которая училась курсом ниже.

– В каком смысле? – удивился декан, но тут же понял суть вопроса и ответил:

– Жены, разумеется, поедут в составе семьи, а одиноким выпускницам с факультета командировка в Африку не предлагается: это для них слишком опасно.

Через неделю мы со Славиком написали заявления с просьбой направить нас «на работу в одну из развивающихся стран Африки для исполнения интернационального долга в гуманитарно-образовательной сфере международного сотрудничества и оказания братской помощи постколониальным народам». Что-то в этом роде. Сергей свой отказ ехать в Африку подтвердил – он не захотел делать прививки от черной оспы и желтой лихорадки и сгинуть после этого безвременно от сонной болезни, малярии, лепры, холеры, гепатита и ещё доброго десятка других смертельных африканских болезней.

Наше со Славиком «загранраспределение» было воспринято женским составом группы неоднозначно. В большинстве своем студентки-сокурсницы дернули плечиком: они в Африку и так не поехали бы ни за какие коврижки: пока вернешься, глядишь, всех стоящих мужей разберут... Имелись, однако, и явно позавидовавшие нам активистки. Ведь хорошо известно, что в Африке навалом чёрных принцев – у любого вождя племени, с учетом многочисленных детей его и братьев, принцы, надо думать, косяками по деревням бегают. Поэтому каждой потенциальной советской невесте было очевидно, что шансов стать настоящей, пусть и маленького калибра, принцессой гораздо больше в Африке, чем, скажем, в колхозе «Заветы Ильича» Выгоничского района Брянской области. Но и завистницы, тихонько повздыхав, помалкивали в свои пудреницы, ибо у проблемы имелась и обратная сторона: стать африканской принцессой практически означало остаться за границей, что на языке бдительных органов означало «сбежать», а это уже были не шуточки, это квалифицировалось судом как предательство родины и наряду с валютными спекуляциями могло завершиться высшей мерой. Ой-ёй-ёй! И этим нашим сокурсницам ничего другого не оставалось, как покалывать нас, институтских везунчиков, ядовитыми жальцами критики и обвинений в непатриотичности и нездоровой тяге к растленному Западу. Тем более, что наши безусловно возросшие рейтинги оказались бесполезными для массового интереса: Славик и я были уже «разобраны», а Сергей свою перспективность обрушил сам, добровольно отказавшись от Африки.

Что касается парней с «чистой физики», не вооруженных иностранными языками на необходимом международном уровне, то эти отреагировали на наши зарубежные прицелы достаточно болезненно: – «Что, мистеры, – цепляли они нас в институтских коридорах и в общежитии, – хау дую-дую виски целый день? Ничего, по русской водочке ещё поплачете!», и «Будете кока-колу глушить и на фордах кататься? Ну-ну: ветер вам в спину и скатертью дорога!» Что ж, чувства наших сугубо русскоязычных педтоварищей можно было понять: они видели тоскующим внутренним взором, как мы со Славиком на хромированных роллс-ройсах рассекаем пространства материального благополучия на пути к солнечному миру фирменных джинсов, нейлоновых плащей «болонья», визжащих рок-ансамблей, модного джаза, сигарет «Марльборо», пузыристой жвачки и восхитительных котлет «Макдональд», которых никто еще не пробовал в стране Советов. В то время как им самим предстояло обгонять международный империализм на тяжелых отечественных велосипедах, за счет исключительно мускульной силы, помноженной на патриотический энтузиазм. Ведь мы все еще строили коммунизм по схемам, которые перечерчивались каждым новым вождем заново. И поэтому падала привлекательность этой великой, но нестабильной идеи, между тем как сам звездно-полосатый чёрт через голливудские фильмы и рупоры фальшивых голосов манил коммунистически ориентированных «туземцев» обморочно-счастливыми бусиками буржуазного мира. Задавить империалистов с помощью мировой революции было уже невозможно, и оставалось только одно – догнать и перегнать их материально, для чего нужно было педалить изо всех последних сил. И мы педалили.

Да, мы педалили, и некому было крикнуть нам тогда: «Братцы! Не догоняйте капиталистов! Не обгоняйте их ни в коем случае! И вообще не педальте в ту сторону! Там – погибель! Вы свалитесь в ту же сыто-циничную, лживо-глобалистскую, хищно-педерастическую, бездуховную клоаку и перестанете быть нормальными людьми!..»

Но нет – зов жвачки и кока-колы был сильней. Хрипящие и воющие сквозь фильтры глушилок западные «Голоса» соблазняли молодых строителей коммунизма своими кисельными берегами куда больше примитивных доморощенных призывов сделать на фоне пустых прилавков экономику экономной, а электронику электронной.

Я лично «Голосов америки» не слушал – я США ненавидел с детства: они угнетали и убивали чернокожих рабов, которых ловили как зверей и вывозили из Африки; чтобы расчистить себе место на чужой земле, они уничтожили всех краснокожих индейцев, которых я любил; наконец, они убили сотни тысяч желтокожих японцев в Хиросиме и Нагасаки, которых я хотя и не любил, но очень жалел. И о жвачке я тоже не мечтал – она выдирала у меня пломбы из зубов. Я восхищался изумительными американскими лимузинами на картинках, но страстно мечтал об автомобиле «Волга». При средней зарплате советского учителя в размере семидесяти пяти рублей в месяц, приобрести собственную «Волгу» мне светило разве что на рубеже далёкой пенсии по старости. Теперь же, в последеканатских новых снах Африка обещала мне волшебное приближение моей мечты.

Но сладкие сны о «Волге» и Килиманджаро прекратились очень скоро. Мои родители, которым я позвонил с благой вестью об Африке, поздравив меня в первой части своей реакции с оказанным мне доверия, во второй части ее окунули меня в ледяную прорубь здравых аргументов.

– Забудь и выбрось из головы, – сказали они мне, – никогда ты за границу не попадешь. Ну, подумай сам: куда тебя выпустят с записью «немец» в пятой графе паспорта? Забудь, не расстраивайся: нашу собственную страну объехать и узнать – жизни не хватит, а африк и америк нам и по телевизору за глаза хватит...

Родителям своим я верил беспрекословно. Той школы жизни, которую прошли они между войнами и сталинскими лагерями, должно было хватить на несколько следующих поколений советских Шенфельдов. Да, признаюсь: меня глубоко расстроил суровый приговор родителей, но скоро я начал успокаиваться: я был, вне сомнения, романтиком в те годы, но сугубый реалист уже укреплял свои позиции на клапанах и заклёпках моей российско-немецкой личности.

Через месяц насыщенной институтской жизни на ее завершающих этапах – последние исследования в лаборатории полупроводников, работа над дипломом, подготовка к госэкзамсенам, заботы о распределении и суета в части личной жизни (мы с Наташей подали заявление в ЗАГС) – беличье колесо дел задвинуло Африку на периферию перегруженного сознания так далеко, что вся эта январская история с деканатом и парткомом вспоминалась уже как забавный курьез, не более того.

Свадьба, защита диплома, распределение в город Краснокамск, награда за научную работу – события теснили друг друга как глыбы ледохода на Неве. Какая там к черту Африка! Африка улетучилась из помыслов окончательно в середине июня, судьба молодой семьи самонадеянно планировалась нами по новеньким лекалам жизни, первый отрезок которой предполагал медовый отдых на балтийском море, в Литве, на родине новоиспеченной жены.

И было лето, и было море, и было счастье. И вот уже в настенный календарь пробрался золотистый август, и пора было собирать вещи для отъезда на Урал, куда Родина от имени герценовского института посылала нас с ответственной задачей: внедрить физику в неокрепшие умы краснокамцев. А пока мы купались в зеленоватом Балтийском море, дышали живительным сосновым воздухом, загорали в шелковых дюнах, собирали крошки янтаря в мелком мусоре прибоя и были абсолютно уверены, что жизнь бесконечна и справедлива.

Беззаботное существование было однажды вдруг нарушено телеграммой с предписанием срочно явиться в Москву, в Министерство просвещения СССР. И начались чудеса. Министерство располагалось на Шаболовке, в красивом особняке, рядом со знаменитой телевышкой, с высоты которой обозревался тогда весь мир, включая Африку. Вестибюль особняка способен был потрясти воображение любого советского шкраба. Оробели даже мы, эстетические воспитанники дворцового Питера. Мраморные полы, фасетное зеркало в золотой оправе, громадные хрустальные люстры в лепном потолочном небе, напоминающем о жизни и подвижническом подвиге великого зодчего Микеланджело Буонаротти. Известно, по какому принципу строились когда-то гигантские католические соборы: они призваны были уже с порога обозначить сиюсекундную ничтожность человека-муравья перед лицом вечного Бога. Но нет – мы находились не в мрачном средневековом соборе, а в светлом коммунистическом храме педагогических фараонов! И в этом храме царил особенный, совершенно неописуемый дух: запах пыли столетий, пороха революционных преобразований, народного пота великих трудовых побед, кубинских сигар и духов «красная Москва». Определенно: так должно пахнуть внутри кремлевских курантов, или даже в самом Кремле!

Нужная дверь предстала перед нами в виде дубовых двустворчатых врат гигантской высоты, украшенных символами окончательно победившего социализма – резными серпами и молотами, раскрытыми книгами и колосящимися гербами.

Выждав по секундной стрелке ровно до десяти ноль-ноль, я потянул на себя массивную бронзовую ручку, и половинка парадных врат неторопливо, с большим достоинством растворилась.

– Ждите снаружи, когда вызовут! – возвестил изнутри скрипучий, вполне себе фараонский голос. Я поспешно отпрянул от двери, и вельможные врата все так же степенно прикрылись как бы сами по себе.

Полчаса спустя дверь открылась снова, и из нее вывалилась возбужденно галдящая делегация представителей крайнего севера мужского рода – все в черных пиджаках при черных галстуках – то ли агенты похоронных бюро, то ли директора якутских школ. Выпроводив делегацию, худая дама с разочарованным выражением лица, похожая на учительницу химии, хронически изнуренную гидроксильными группами и кислотными остатками, строго спросила, чего нам надобно. Я представился, и мне показалось, что чиновница отреагировала положительно: она приподняла брови и уголки губ. Потом уточнила, чрезвычайно меня удивив, – я не ожидал, что Министерству просвещения СССР известны такие подробности моей скромной биографии: – «Вы из Кокино?».

– Вооще-то из Ленинграда, – сказал я, – но родом я действительно из села Кокино Брянской области.

– А, ну да, ну да, – определенно оживившись, ответила ответственная дама и предложила со сдержанной улыбкой на твердых губах: – Ну тогда входите, конечно, раз вы из села Кокино Брянской области...

Мы зашли в огромную комнату, и наша химическая дама возвестила, обращаясь в угол зала:

– Варвара Степановна, это к Вам. Шенфельд из села Кокино Брянской области.

В углу, за большущим столом, вызывающим автоматическое уважение к его восседальцу, сидела очень миловидная женщина среднего возраста в красивом платье заграничного покроя и сосредоточенно копалась в документах. На слово «Кокино» она отреагировала живо: вскочила, почти выбежала из-за стола, стремительно приблизилась ко мне, вперилась в меня красивыми глазами шоколадного цвета, несколько секунд рассматривала в упор и наконец подтвердила:

– Да, это Вы! Точно, это Вы: те же глаза и те же ушки. Нет никакого сомнения, что это Вы...

Я точно помнил, что у входа в здание значилось «Министерство просвещения», а не «Городская психиатрическая больница» или что-нибудь в этом роде. Поэтому я достаточно уверенно подтвердил:

– Да, это точно я...

После чего Варвара Степановна начала смеяться, и «химичка» в своем секретарском углу тоже. Наташа взирала на всю эту сцену с ужасом – она не понимала, что происходит. Я – тоже.

Но скоро все начало проясняться. Варвара Степановна Филлипова, начальник отделения международных связей Министерства просвещения, когда-то училась в Кокинском сельскохозяйственном техникуме у моих родителей. Мало того: мама моя была классным руководителем в их группе. Студенты много работали по уборке территории техникума, а я в младые годы часто сопровождал родителей за неимением бабушки или сиделки.

– Наши ребята возили Вас на носилках с рассадой, а со мной Вы однажды играли в считалки. Но Вы вряд ли это помните.

– Не помню, – виновато признался я.

– Не мудрено, Вам было тогда годика три. А мы все Вашу маму обожали. Ее в группе так и называли – «мама».

– А вот это я хорошо помню, – обрадовался я, – я помню как ревновал, когда она говорила «мои девочки» и уходила в общежитие. А она объясняла мне, что девочек нужно жалеть, потому что у них нет мамы и папы, как у меня: они сироты. И я их жалел и любил. Может быть, потому, что они закармливали меня конфетами-«подушечками» с повидлом.

Все смеялись.

– Нет, я не была сиротой, – сказала Варвара Степановна, я родом из Бакшеево – это деревня в семи километрах от Кокино, но я тоже жила в общежитии. А как Эля Яковлевна поживает? Работает еще?

– На пенсии. Но в хоре еще поёт и шьет с девочками, учит их вязать. С другими уже, конечно...

Снова все засмеялись.

– Привет ей передайте от Вари Проскуриной – возможно, она меня еще помнит.

– Обязательно передам. Конечно помнит, она всех своих учеников помнит... Варвара Степановна, скажите пожалуйста, Вы нас по поводу Краснокамска вызвали? В связи с распределением? Что-нибудь изменилось?

– При чем тут Краснокамск? Конечно, изменилось. Всё изменилось. Вы летите в Замбию.

– Когда?

– Через две недели. Но надо еще много успеть сделать: в минпросе РСФСР открепиться от распределения, сделать прививки, пройти аккредитацию в посольстве Замбии, оформить трудовые книжки. Но это всё только после одобрения первым отделом у нас в министерстве. Это и есть главная цель Вашего сегодняшнего визита.

– Первый отдел? Варвара Степановна, первый отдел меня вряд ли утвердит. Вы ведь знаете...

– Знаю-знаю, всё знаю: Шенфельд, немец, родители были интернированы. Но времена меняются. Ладно, не робейте, посмотрим что будет, и она мне подмигнула: – А теперь пошли, пора. Наталье Феликсовне придется подождать снаружи: наш «Эдмундович» любит говорить с новенькими тет-а-тет.

Мы поднялись по красным коврам мраморной лестницы на третий этаж, и где-то там, в конце коридорных лабиринтов Варвара Степановна постучала в скромного вида дверь с табличкой «Первый отдел». Сердце ёкнуло: чекистов я боялся, просто так, без личной причины, исключительно генетической памятью.

– Вот, Иван Иванович, Шенфельд Игорь Александрович, на собеседование,– представила меня Варвара Степановна большеголовому пожилому курильщику папирос с васильковыми глазами, листающему какую-то глянцевую периодику («наверное, запрещённую литературу, изъятую у шпионов»,– подумал я), и передала ему папку с документами – моё личное дело.

– Иди, Варвара, мы тут побеседуем пока,– распорядился чекист, и Варвара Степановна поспешно покинула секретный кабинет.

– Садись, учитель, присаживайся,– предложил потомок Дзержинского, указывая мне на стул напротив. Я сел. Иван Иванович рассматривал меня со странной ухмылочкой. Пауза затягивалась.

– Ну, рассказывай, педагог.

– Биографию?

– Да нет. Биографию твою я уже изучил. Рассказывай, как это тебя угораздило...

– Куда угораздило? – изумился я.

– Не куда, а, скорей, откуда. Как тебя угораздило немцем стать, хочу я узнать?

Я опешил окончательно. Неужели нужно ему объяснять про российских, а после и советских немцев, начиная с Екатерины Великой, пригласившей 250 лет назад немецких колонистов для защиты проблемных окраин Российской империи, и про Автономную республику немцев Поволжья, учрежденную декретом Ленина, и про моих дедов, защищавших Россию в гражданскую войну, и про родителей, окончивших ленинградские вузы, и про меня самого – октябрёнка, пионера, комсомольца, а теперь вот – учителя? Но я глянул в лицо чекиста и увидел, что глаза его и морщинки вокруг глаз смеются. Иван Иванович приглашал меня к шутке. И я сказал:

– Виноват, исправлюсь.

И тогда начальник первого отдела захохотал, обнажив прокуренные коричневые зубы и сразу стал похож на старого слесаря с паровозного завода.

– Это как же ты собираешься исправиться? Каким таким способом?

– Честным трудом на благо Родины! – выпалил я пафосно, но заметил, как чекист слегка поморщился и воскликнул вдруг неожиданно для самого себя:

– Я Гагарина видел! Он мне честь отдал. Только мне – мне лично!

– Гагарина видел? – удивился Иван Иванович, – Юрия Алексеевича? И он тебе честь отдал? Тебе лично? Ну-ка, ну-ка – это интересно. Я тоже с Юрием Алексеевичем встречался, но мне он честь не отдавал. Давай, рассказывай.

И я поведал чекисту самую сокровенную историю своей жизни, самое драгоценное моё воспоминание, которое будет сопровождать меня, вдохновлять и перехватывать горло до последнего выдоха.

Чудо встречи с Юрием Гагариным произошло так. Я уже учился в городе, там я заканчивал среднюю школу по воле моих родителей, пожелавших, чтобы я в дополнение к немецкому знал ещё и английский язык, который в кокинской школе не преподавался. Я не хотел покидать Кокино, но время неумолимо выталкивало меня в самостоятельную жизнь, первой ступенькой которой явился город Брянск.

Я учился в девятом классе средней школы №16 города Брянска, когда брянщину посетил Юрий Гагарин – кумир всего человечества и мой почти что земляк, смолянин. Для всех нас Юрий Гагарин был не совсем человеком. То есть, разумеется, был он человеком и даже лучшим из людей. Но вместе с тем был он и высшим символом нашей страны и знаком качества Советского Союза, являясь при этом легендой, сказочным богатырем, героем могучим и прекрасным, чистым и светлым, как само то будущее, к которому мы все неумолимо приближались. Гагарин был Солнцем! Поэтому сообщение о приезде Гагарина в Брянск хотя и было нами, школьниками, воспринято на тихо-восторженном выдохе «Ух ты!», но в сознании не отразилось как что-то личное, нас непосредственно касающееся. Это было примерно так, как если бы нам сообщили, что завтра солнце будет светить только для Брянска. Здорово, конечно, и почетно очень, но только что из того: троечникам все оценки на пятерки переправят, что ли, а отличников в Артек пошлют – в лагерь для директорских детей? Или домашние задания перестанут задавать? Или школу распустят? Нет, не распустят. Разве что последним уроком пройдут везде классные часы на тему: «Мы – первые!» с потретом Гагарина на классной доске.

И действительно, нас всех строго предупредили: не вздумайте прогуливать завтра, потому что город будет перекрыт. Гагарина провезут на митинг на завод БМЗ (Брянский Машиностоительный Завод) по центральной улице, где его будут приветствовать флажками специально отобранные для этого представители народа, а нелегальных приветствующих будут отлавливать, и вообще, всех беспризорно болтающихся по городу школьников будут отводить в комнату милиции, а их родителей – штрафовать. Наш заднепартовец Витька Степанов стал смеяться при этом, сползая под стол, и объяснил всем остальным любителям юмора, что дед его второй день драит мундир с орденами – собирается идти на улицу Куйбышева, чтобы махать оттуда Гагарину костылями, но только никто его туда не приглашал, а, значит, он будет беспризорный, а, следовательно, его родителей придут штрафовать, а его родители – прадеды Степановы – уже лет пятьдесят как на кладбище лежат. Н,у и кого тогда штрафовать будут, спрашивается? Классная напомнила Степке, что он записной школьный придурок и велела ему заткнуться и успокоиться, но Степка продолжал смеяться от своей идеи до конца урока и на всех последующих уроках – тоже.

Таким образом, следующий день оказался для всех школ Бежицкого района города Брянска днем обязательной явки на уроки под угрозой снижения оценки за поведение в случае отсутствия «железной» справки о причине отсутствия. Но этот день оказался четвергом, а по четвергам у нашего класса «Б» как раз был день производственной практики на том самом заводе БМЗ (я лично, например, приобрел там квалификацию слесаря и изготовил маленькие плоскогубцы, которыми пользовался потом всю жизнь для вытаскивания мелких гвоздей из стен и крупных заноз из пальцев). Но поскольку в связи с приездом Гагарина школьников на завод распорядились в тот день не пускать, то для нашего класса получался стихийный выходной день.

Возникает вопрос-загадка: что делает кокинский житель, находящийся вдали от родины, если выпадает свободный день? Долго гадать не надо: он едет в Кокино! Вот и я утром 26-го мая 1966 года устремился на троллейбусную остановку на улице Ульянова, чтобы уехать оттуда на центральный автовокзал, отбыть в Кокино и погрузиться там до вечера в тень родных липовых аллей, или побегать с мячом по стадиону, или доехать на велосипеде до Десны, или сотворить еще что-нибудь интересное со старыми друзьями-товарищами. И вот я стоял на совершенно пустой остановке и начинал постепенно злиться, недоумевая, почему так долго нет троллейбуса. Я не сразу сообразил, что на эти два утренних часа все троллейбусы по городу были отменены в связи с проездом гагаринского кортежа, да и маршрута этого кортежа я, разумеется, не знал. Откуда я мог его знать? – с нами, школьниками, его в обкоме не согласовывали. Полное отсутствие людей вокруг меня, правда, не удивляло. Я понимал, что весь доблестный Бежицкий район собрался сейчас на центральной улице и на заводской площади, чтобы приветствовать великого героя страны и космоса Юрия Гагарина. Мне стало вдруг очень обидно, что нас, школьников, не пустили на встречу с Гагариным. Официальное объяснение было: чтоб детей в толпе не подавили. Детей, как же! Это девяти-то и десятиклассников! Среди нас, «детей» имеется, между прочим, один кадр по прозвищу «Аксель» ростом метр-девяносто пять и массой сто два килограмма. Подавят нас! Да если мы навалимся дружно, то сами кого хочешь подавим!..

Меня почти уже осенило о причине отсутствия троллейбуса, когда где-то вдали, в самом начале улицы Ульянова, за поворотом, послышался нетипичный для Брянска рокот, и из-за поворота выкатилась хромированная стая мотоциклистов. Сегодня никто и головы бы не повернул: эка невидаль – рокеры! Бандидосы! Навоняют синим дымом и промчатся мимо. Хорошо, если очередь из автомата не пустят по сторонам. Но в те времена целая куча мотоциклистов, катящаяся единой сворой во всю ширь дороги, была большой диковинкой. А парадного слова «кортеж» в провинциальном городе Брянске вообще никто не знал. Поэтому не удивительно, что я разинул рот – любой другой на моем месте ещё не так бы разинул! Мотоциклы неслись на фарах, попарно, и их колонна все никак не заканчивалась. Чудеса да и только! Я выбрался из-под навеса остановки на самый край проезжей части, чтобы лучше видеть этот катящийся на меня вал хрома и грома, как вдруг... нет, дальше нужно говорить медленно, потому что если рассказывать так же быстро, как все произошло, то получится невразумительная скороговорка. Поэтому рассказываю медленно: вслед за колонной мотоциклистов ехал большой, черный, открытый лимузин, кажется, «Чайка», или «ЗИЛ-111», и в нем, рядом с водителем... Стоял! И это не был сон! Во весь рост! Стоял! Он! Он сам! Настоящий! Живой Юрий Гагарин! Юрий Алексеевич Гагарин! Он смотрел прямо перед собой с лёгкой улыбкой здорового и очень доброго человека. Просто так улыбался: солнцу, дороге, земле, ветру, себе самому... И тут он увидел на краю дороги растерянного, растрепанного пацана с распахнутым ртом и выпученными глазами. Меня, то есть. Возможно, что сквозь рев мотоциклетных моторов он услышал даже нечеловеческий восторженный вопль «Гага-а-а-а-а!!!», который рвался из меня сам по себе, помимо моей воли. Это был крик величайшего счастья! Это был крик высшего триумфа! Гагарин! Это же настоящий Гагарин! В тот миг я ничего не осознавал, кроме того только, что вижу своими глазами живого Юрия Гагарина!... В тридцати... в пяти... в трех метрах!... И тут произошло еще одно чудо. Гагарин повернулся в мою сторону, держась левой рукой за раму ветрового стекла правительственного лимузина и по-военному четко приложил руку к козырьку форменной фуражки. При этом – я видел это как в остановившемся кадре – Юрий Гагарин улыбался своей фантастической белозубой улыбкой. Мне улыбался! И вот так, широко улыбаясь, он отдавал мне честь. Мне одному! Ведь никого, никого больше не было на остановке! Через секунду лимузин унес величайшего на все оставшиеся времена героя планеты Земля в сторону завода. Рокот кортежа затихал вдали...

Я очнулся метрах в ста от остановки. Оказывается, не помня себя, я бежал за машинами, за мотоциклистами, замыкающими кортеж. А придя в себя, кинулся домой, то есть к родственникам, у которых я жил, чтобы рассказать им.... Потом, на полпути только вспомнил, что на остановке остался мой школьный портфель. Я побежал обратно. Портфель одиноко валялся на дорожном асфальте – там где выпал из моей руки. Я пнул его ногой, и он подпрыгнул. Я спросил его: «Ну, ты видел все это, букварян драный, черт пифагорный?». Пифагорный черт перекувыркнулся через себя, подтверждая: «Да, видел!». После чего, в доказательство своего бессловесного восторга, он взлетел вертикально вверх над деревьями, сделал несколько радостных кульбитов в воздухе, упал на крышу остановки, совершил пару высоко художественных оборотов по крыше и спрыгнул на землю, к моим ногам, совершенно растрепанный и счастливый: ведь это и ему отдавал честь Юрий Гагарин! Я швырнул портфель на скамейку и еще раз посмотрел вдоль пустой дороги – в ту сторону, куда увезли моего Гагарина. После этого со мной, здоровым лбом, девятиклассником, случилось неожиданное. Я опустился на лавку, уткнулся в свой портфель и от избытка чувств зарыдал: внезапный, высоковольтный удар счастья оказался слишком велик для моей юной психики и требовал разрядки. Хорошо, что никто не видел меня в тот момент; хорошо, что остановка была пуста, хорошо, что все были на заводе, хорошо что весь город был пуст...

Наверное, то чудесное мгновение поставило очень важную точку в моем противоречивом, нетерпеливом, категоричном и одновременно мятущемся отношении к воспитывающей меня стране Советов. К стране, которая была так жестока к моим родителям, к моему малому, немецкому, российскому народу. Одной своей улыбкой и рукой, приложенной к козырьку фуражки, Юрий Алексеевич Гагарин успел сказать мне, что мы с ним – одной крови, одного племени. А остальное – режимы, деспоты, идеологи, крикуны-пропагандисты и просто гиперактивные, политизированные дураки – это все преходящее, это все ненастоящее. А настоящее – это наша Родина, которая у нас с ним одна, и другой уже не будет. Он сказал мне это своей лучезарной улыбкой, и эта гагаринская улыбка, в сущности, за несколько секунд завершила мое патриотическое воспитание. Я в этом уверен.

Все это, может быть, другими словами и более кратко, я рассказал начальнику первого отдела. И как всегда при воспоминании о том, как мой кумир, величайший из людей, Юрий Гагарин повернулся в мою сторону, улыбнулся мне и поднёс руку к фуражке, у меня и в тот миг пискнуло в горле и помутнело в глазах. Усилием воли я подавил дыхательный спазм и завершил рассказ:

– Так я видел Юрия Алексеевича Гагарина.

Иван Иванович больше не улыбался. Он смотрел на меня в упор, будто пытаясь что-то разглядеть в моем лице. Потом он уставился на двухцветный красно-синий карандаш, лежавший перед ним на столе, и принялся катать его и вертеть компасной стрелкой: окно – дверь, дверь – окно, север – юг, юг – север снова север – юг... Он думал. Наконец, прихлопнув «компас» ладонью, сказал:

– Что ж, я должен принять решение и тем самым взять на себя ответственность за твой выезд за рубеж. Ты немец. Родители твои были во время войны интернированы, мать, высокообразованный лингвист, толкала вагонетки в угольной шахте и чуть не умерла под землёй, отец твой чудом избежал расстрела. Это было жестоко и несправедливо, твои родители наверняка затаили глубокую обиду и передали ее тебе – недаром же ты вступил в комсомол лишь в мае 67-го года, перед самым окончанием школы. Почему так поздно, спрашивается? Наверняка не из великого патриотизма, а чтобы повысить шансы поступления в институт. И вот ты попадаешь в капиталистическую страну. Там кишмя кишат сотрудники ЦРУ и прочие соблазнители советских людей в пользу Запада. А тут – немец: человек с обидой в душе на Советский Союз и с тайной тягой на историческую родину. Со знанием немецкого языка и любовью к немецкой культуре. Легко ли ему устоять перед империалистическими вербовщиками? Нет, нелегко. Очень даже трудно. И что он сделает, этот немец? Он сбежит и предаст свою советскую Родину. Которая дала ему великую русскую культуру и бесплатное образование. Вот такой расклад получается, – чекист выставил вперед две ладони, чтобы я в этом месте не вздумал его перебивать и продолжал: – Поэтому я решил, что тебя за рубеж выпускать нельзя, юноша... Да, вот так... Но! Но выслушав сейчас твой рассказ о Гагарине, я решение свое изменил. Если уж сам Гагарин тебе честь отдал, то ты теперь никуда не денешься – это и ежу понятно, – и снова глаза старого паровозного слесаря смеялись, и я понял, что всё это был просто розыгрыш с его стороны, и что своё положительное решение он давно уже с Варварой согласовал и просто забавлялся со мной за отсутствием прочих чекистских развлечений.

– Но пасаран! – крикнул он мне на прощание, – не подведи Родину, учитель!

Я вышел в мир министерских коридорных ковров и невольно потряс головой: ощущение нереальности происходящего начинало набирать силу.

Варвара Степановна моему результату не удивилась, и мы приступили к заполнению бесчисленных формуляров. Между делом начальница отдела поведала мне замечательную историю моего случайного включения в группу учителей, направляемых Советским Союзом в Замбию.

Требовалось отобрать двадцать пять человек с физико-математическим образованием и хорошим знанием английского языка для отправки в средние школы Замбии с целью оказания высококвалифицированной образовательной помощи с одновременным неназойливым выполнением пропагандистких задач: в постколониальных странах третьего мира высок был общественный интерес к преимуществам социалистического пути развития. Основу отбора кандидатов составляли по традиции выпускники Университета дружбы народов, в котором на разных факультетах, помимо иностранцев, обучались и отечественные студенты, имеющие изначальный прицел на совзагранработу. В последние годы к ним добавились и выпускники пединститутов, в которых подготовка учителей осуществлялась с усиленным иностранным – английским или французским – языком. Такие педагогические институты с пятилетним образованием вместо четырехлетнего были организованы на факультетах физики Герценовского института в Ленинграде и Ленинского – в Москве специально для нужд интернациональной политики СССР.

При отборе преимущество отдавалось кандидатурам, уже зарекомендовавшим себя работой за границей («проверенные») и вернувшимся с незапятнанными биографиями, либо москвичам, находящимся всегда «под рукой» – с ними министерству было удобней работать.

Уже к началу лета требуемая группа была сформирована, но затем кто-то по семейным обстоятельствам выпал, а другого кандидата «зарубил» первый отдел: в предыдущей загранкомандировке он запятнал себя несанкционированными контактами с иностранцами – принимал приглашения на ужин английских и американских коллег без предварительного согласования с советским посольством, а также принимал буржуазных коллег у себя в доме, где распивались алкогольные напитки и велись разговоры, не подлежащие проверке органами безопасности. Эти факты каким-то образом попали в «заграндосье» учителя, за что он теперь и поплатился.

Требовалось спешно заполнить выпавшие вакансии, и Варвара Степановна вынуждена была достать из архива толстую пачку отвергнутых ранее помощницей-«химичкой» Людмилой Архиповной дел, чтобы «прочесать» их повторно. Тут-то, перелистывая страницы и зацепился взгляд Варвары за фамилию «Шенфельд» в сочетании со словом «Кокино» в адресе места рождения. Сомнений быть не могло – в Кокино имелся лишь один Шенфельд, преподаватель физики. И Варвара Степановна, сначала из любопытства – получится ли? – а затем уже из упрямого желания добиться своего, взяла в разработку моё непростое, «немецкое» дело.

Что ж, не иначе, моё родное Кокино пришло мне на выручку и на сей раз. Или это всё-таки заслуга моих родителей? Да, скорей последнее. Определенно, так. И, между прочим, никогда – ни-ког-да! – ни в какой форме не высказывали мои родители обиды на нашу советскую родину. Властей опасались, это да, от слова «Сталин» бледнели, но Россию любили и Кокино любили. Россия была нашей родиной, а Кокино к тому же – и моей личной малой родиной. Ещё маленьким, на вопрос: «Ты что, правда немец?», я всегда поправлял вопрошающего: «Я русский немец!».

Полдня мы заполняли анкеты, писали заявления, получали направления и какие-то официальные документы Минпроса, после чего колесо нежданных сборов завертелось по-настоящему. Мелькали картины: замбийское посольство, разговор с послом, который долго и увлеченно рассказывал нам – группе советских учителей – о Замбии, о средних школах страны, о природе, о животном мире, о людях и обычаях Замбии; Минпрос РСФСР, открепление от распределения на Урал, оформление трудовых книжек; поликлиника, где мне сделали прививки от черной оспы и желтой лихорадки, а Наташе в прививках отказали, поскольку она уже носила под сердцем нашу дочь; вытекающее отсюда потрясение и отчаянье с немедленным желанием отказаться от загранкомандировки; возмущение и протесты Варвары Степановны в этой связи, которая уже не успевала оформить мне замену. События, переживания, беготня, гостиницы, ночные звонки родителям – моим и Наташиным – с согласованием новой ситуации, поиск денег на непредвиденные расходы, лихорадочные закупки – дни слились в единый вихрь, из которого память впоследствии почти уже не в состоянии была выхватить отдельные подробности.

Через неделю В Министерстве Просвещения СССР мне был вручен загранпаспорт и билет на рейс «Аэрофлота» Москва – Дар-Эс-Салам, а еще через пару дней я стоял в толпе провожающих в шереметьевском аэропорту и приветствовал Славика Коровина – бледного и решительного. Он прошел сито загранотбора без заметных для глаза ран, но пребывал в душевном раздрае: провожавший его дядя – медицинский полковник, ужаленный когда-то гадюкой в Якутии, – очень переживал за Славика и торопливо инстуктировал племянника на тему, как советскому человеку избежать встречи с иностранной коброй. Дядя старался запихнуть в туго упакованную ручную кладь Славика коробку со шприцами и ампулами противоядий. Славик клятвенно обещал ему избежать встреч с ядовитыми змеями как в банановых зарослях, так и у себя под кроватью, но судя по его удрученному состоянию, сам не верил в то, что сумеет выполнить данное им обещание.

Потом я поднимался по трапу самолета и, оглянувшись, видел жену и родителей, машущих мне издали, из-за железного забора (чуть не сказал: «железного занавеса»). Ещё несколько минут смотрел я на них в иллюминатор, машущих самолету и промокающих глаза, и я махал им в ответ, но конечно, они меня видеть уже не могли...

Из глубины души наползала тоска: до меня начинало доходить, что все происходящее – не романтическое приключение и не трехнедельная прогулка в Крым, а серьезное, сроком на три года и, пожалуй, весьма опасное дело. Я уже понимал, что увижу теперь своих родных не скоро, если вообще увижу их когда-нибудь опять... И еще этот Славик со своими змеями, чтоб ему пусто было...

Потом мы взлетели в сизую мглу – вокруг Москвы горели леса и болота, и дым поднимался в космос – и взяли курс на юг. Бортпроводница объявила, что первая посадка будет в Каире. Экзотика начиналась. Через три часа живая карта Родины в бирюзовой глубине под серебряными крыльями отстала от самолета, и вечерние огни моей страны скрылись за горизонтом позади. Мы еще какое-то время пытались догнать солнце, убегающее за край земли, но проиграли соревнование: солнце выпустило фейерверк красных перьев и исчезло. Снизу густела темнота. Я летел в Африку.

Немного электрического света, мерный гул двигателей и черный иллюминатор справа, россыпи ярких звезд снаружи и восьмикилометровая бездна внизу. Маленький алюминиевый кузнечик, прыгающий по Африке: Каир – Хартум – Энтеббе – Найроби – Дар-эс-Салам... Был ночной Каир – жаркий, душный... Был Хартум – песчаное пекло. В темноте, на газонах и на бетонных пространствах аэропорта, но и внутри его тоже – в коридорах и даже в просторном туалете – везде, расстелив крохотные коврики, кланялись на восток белые балахоны: был час намаза, мусульмане дружно молились. Опытные воздушные путешественники нашего рейса утверждали, что даже летчики-магометане во время полета, предоставив управление самолета автопилоту, выходят в салон и молятся между креслами вперемежку с пассажирами... Что ж: если они молятся за здоровье и удачу для всего человечества, то может быть и нам немного достанется... Как все-таки хорошо, что нас везут русские летчики...

Кстати, первое открытие, сделанное глазами зарубежного путешественника: в туалете Хартума стенки кабины оказались изрисованы похабными картинками, да ещё и какой-то подозрительно коричневой краской. Воистину – земля круглая и мир един...

А потом, утром, был широкий, на все четыре горизонта водный рай внизу – озеро Виктория. Алый дым плыл над мелководьем: солнце ли это играло с туманом, или розовые фламинго первым рассветным полетом приветствовали нас? Вопрос с фламинго остался непроясненным, но вот приветствие экипажа корабля с поздравлением по поводу пересечения экватора было реальным и вызвало дружные аплодисменты пассажиров. Хотя среди рукоплещущих оказались и ворчуны: – «Раньше по этому случаю красивый сертификат выдавали за подписью летчиков», – сетовали опытные знатоки дальнебойного воздухоплавания.

– “Now we are flying upside down!“ («Теперь мы летим вверх ногами»), – объявил мне пожилой африканец, сотрудник заповедника в Танзании, с которым мы сообща разминали ноги в проходе. – «Yes», – согласился я, чтобы не спорить лишний раз на тему, в которой не разбирался: ведь я пересекал экватор впервые...

Мне недосуг было с ним спорить ещё и потому, что я с минуты на минуту ждал чуда. Я знал, я видел на карте, что оно должно состояться вскоре после экватора, минут через двадцать. Поэтому я срочно вернулся на свое место и приник к иллюминатору. И вот, наконец, долгожданное чудо явилось: на горизонте возникла белая тучка, которая, медленно вспухая и расширяясь, поднималась над землей все выше и надвигалась на нас. Еще оставалось сомнение: простой облачный фронт? Но нет: белоснежная масса все больше принимала форму конической горы со срезанной вершиной – этакая гигантская градирня под белой папахой посреди плоской, зеленой Африки. И наконец стало ясно: да, это Она! Конечно, это Она – гора Килиманджаро! Та самая, которую я сто раз рисовал и раскрашивал в детстве, перерисовывая из какого-то красочного календаря, с жирафами и слонами на переднем плане. Теперь я видел её собственными глазами и отказывался верить своим глазам: Килиманджаро! Вживую! В натуральную величину! Сколько раз она снилась мне в юности! Была одна крутая горка недалеко от Кокино, которую я тоже в честь Килиманджаро назвал так. По причине кротовых кочек мало кто из моих ровесников мог съехать с неё на лыжах, чтобы не упасть. Не все мои друзья умели проговорить это слово и вопили: – «Ага, а Васик с Киломоржанки обратно навернулся сегодня – только жопа сверкала и лыжина пополам! Ну, чемпийён!». И вот она подо мной – настоящая, не нарисованная: знаменитый африканский вулкан, высшая точка континента, четвертая по высоте гора планеты. Пилоты, то ли по собственной задорной инициативе, то ли по просьбе одного из важных пассажиров первого класса (понятий бизнес-класса и VIP-персон тогда, вроде бы, еще не существовало), свернули с регламентированного курса и летели теперь прямо на белую пирамиду с её тремя вершинами – потухшими вулканами Шира, Кибо и Мавензи и высшей точкой легендарного массива – пиком Ухуру высотой 5895 метров.

«Сверкающая гора» – так переводится слово «Килиманджаро» с языка масаев – суахили. Точней сказать невозможно, особенно если смотреть снизу, из саванны, взбираясь взглядом всё выше из жаркого, зеленого рая сквозь разные климатические зоны – густые заросли, дождевой лес, вересковые луга, высокогорную пустошь – к ледникам, укутанным ослепительными под ярким африканским солнцем, нетающими снегами, подпирающими небо. А ведь совсем недавно главная жемчужина Африки тупо называлась «Вершиной кайзера Вильгельма». Это когда в начале века немцы правили Танзанией. Но потом, по результатам первой мировой войны им пришлось уступить страну вместе с горой и её сверкающими снегами более сильному разбойнику – Великобритании.

Снега Килиманджаро: привет от великого Хэма. На недоступной высоте, в вечных снегах нашли скелет леопарда: неразгаданная загадка природы. Возможно, почуяв последний свой час, поднялся сильный зверь туда, в тишину, к солнцу, чтобы ещё раз окинуть взором свою Африку. Так писал Хэмингуей. Где-то там, среди рек и зеленых холмов колесил великий Хэм на стареньком грузовике, спал под открытым небом, охотился, думал о людях земли и о проблемах мира, и зарождались в нем восхитительные книги...

Самолёт шел над самой вершиной заснеженного пика горы, так близко, что, казалось, можно было рассмотреть отдельные утёсы и склоны спящего великана, коснуться их рукой и зачерпнуть снежка. Но гудели моторы, и «Сверкающая гора» уплывала назад вместе с фатой облаков, укрывающих подножие её от нескромных, жадных или хищных взглядов из космоса. И вот уже белое сияние ослепительных вершин померкло, и медленно и торжественно раскатывалась внизу и вокруг, открываясь взору, бескрайняя панорама саванны, утопающей в сиреневой дымке земного мира. Прощай, Килиманджаро. Впрочем, нет: до свидания – ведь мы еще не раз увидимся с Тобой, даст Бог...

Бирюзовый свет залил салон самолета, и мы повисли над Индийским океаном. Белые крапинки парусов, зеленые мазки островов, золотое лезвие песчаного берега и пальмы, пальмы, хижины и еще пальмы, и город под крылом, порт, опять пальмы, теперь совсем близко, кажется, вот-вот зашелестят метелками крон по брюху самолета, и вот пальмы уже вокруг нас, и мы в Африке по-настоящему. Мягкий от зноя пластилиновый асфальт, пестрые одежды, вавилонский гвалт всех языков мира, мелькание сумок и чемоданов, крики носильщиков – и все это под свирепым жаревом тропического солнца, погруженного в стопроцентную влажность турецкой бани: вот впечатление первых минут от Дар-эс-Салама.

Паспортный контроль, проверка виз и медицинских сертификатов, потные чернокожие таможенники с телами повышенной калорийности в силу производственной специфики (имеется в виду малоподвижный образ жизни, разумеется...). Дальше – бензодуховка под названием «автобус»: спецрейс, организованный представительством «Аэрофлота» в Танзании для встречи учительского десанта из Советского Союза. Автобус иностранный, неизвестной породы, руль справа, но скрипит, дребезжит, грякает и плюется пылью на вполне узнаваемом языке убитой техники. Всё это пустяки – главное, мы уже в Африке, и все еще живы. По сторонам мелькают кокосовые пальмы – просторный, пыльный парк. Круглые, мохнатые плоды забрались подальше от капиталистической формулы «товар-деньги-товар» – под самую крону, в жидкую тень, сбились в напряженные кучки с надеждой откосить от большого бизнеса. Такой вот расклад: внизу туристы в автобусах, вверху – наивные орехи. Нет, недолго им осталось там висеть – везде их продают вдоль дороги, сложенные воинственными конусами наподобие средневековых ядер для угощения дорогих гостей...

К дороге жмутся хижины «дяди Тома»: стены из картона, обрывков полиэтиленовой пленки, пучков травы, кусков жести; вместо крыльца – драный скат от трактора, наполненный землей, над «крыльцом» – ярко-красный капот со звездой «мерседеса»: пожалуй, это почти уже вилла по маклерской шкале ценностей здешних мест... Пальмы редеют, зато экзотических хижин всё больше – хочется выскочить из автобуса с фотоаппаратом, но лучше не надо, чтобы не нервировать тайных послов иваниванычей, наверняка незримо присутствующих среди нас, совзагранработников... Хижины идут на приступ города, напирают на белёные стены складов, гаражей, каких-то заводиков, бестолково-абордажно толпятся, наткнувшись на преграду и вдруг отстают. Дальше тянется некий полуиндустриальный район без труб и дыма – лабиринт узких улиц и белых стен разной высоты с железными воротами. Всё изрисовано вдоль и поперек письменами и картинками на любой вкус: наши отечественные заборы отдыхают. Если бы ещё понимать, что значит по-русски вон тот иероглиф – то ли китайский, то ли японский: к миру ли он призывает, или к ношению презервативов в нерабочее время? Ну да ладно, мы же не туристы, мы должны смотреть на Африку глазами представителей победившего социализма. И с этой точки зрения прежде всего подавляет картина бедности, оставленной своим колониям метрополиями, более не способными доить их и держать в узде. Однако же, и не уползшими отсюда окончательно, а оставившими свой грязный хвост в виде все пронизывающего мелкого бизнеса и всеохватной гигантской нищеты. Ясно видно, что сатанинский мир капитала еще пытается вмешиваться в национальную экономику независимой республики Танзания...

Автобус втискавается в прокопченные бензиновым перегаром улочки, проталкивается среди машин разных марок, в основном старых и мятых, среди велосипедистов и пешеходов. Из каменных джунглей тут и там выпирают карандаши голубых минаретов возле вычурных мечетей. Город без тени... – «Индусские кварталы», – говорит кто-то. Мы приближаемся к центру столицы. В узких проездах, на избитом асфальте, у маленьких, ярких витрин шевелятся попрошайки. Черные как тушь проемы дверей, проваливающиеся, как норы, в крохотные магазинчики. Но есть и зеркальные двери, распахнутые в магазины побогаче, с кондиционерами и стеклянными витринами, сквозь которые видны полки, заваленные товарами. Скоро мы сможем побродить по этим восхитительным норкам, набитым невиданным доселе барахлом: наш Серёжа с ума бы сошел! В пыльном сумраке вам тут подыщут все – от стереосистемы до купального костюма, от авторучки «паркер» до карты обратной стороны Луны, от майки «Адидас» до ошейника для собаки с памятной надписью под заказ, например: «Любимому рексу от корейских поваров». – «А хотите и самого рекса? Какой породы предпочитаете? С каким характером?.. Нет-нет, не уходите, посмотрите-ка что я вам покажу: это единственный экземпляр – принц Занзабара заказал две, но забрал лишь одну, отдам бесплатно, всего за тысячу шиллингов, ладно, за пятьдесят... О-о-о, не уходите, не уходите, сейчас, минуточку, это точно Ваш рост, а вот для Вашей жены, она будет в восторге, но это только для вас, друзьям не говорите: don`t tell your friends...».

Человек со слабым характером скорей всего здесь пропадет – выйдет без денег и пойдет топиться в Индийский океан вместе с полной тачкой совершенно ненужных ему приобретений.

«Купи», «купи», «купи»! – это главное заклинание местного лавочного бизнеса. Внутри «купи», и снаружи – тоже «купи». И ещё снаружи: «Подай!». Ползут прокаженные, без губ, без ушей, без пальцев рук или ног, бормочут, тянут руки, ноют: «Подай!», «подай!», «подай!». Жуть берет с непривычки – в Москве разве что в электричке можно подать со вздохом «отставшему от поезда» алкашу, а насчет «купи» и вовсе полный штиль. Не к месту и не ко времени вспомнился ядовитый анекдот из тех, которые полагалось начинать с предисловия: «Вот, один дурак рассказал в автобусе»: «Девушка, у вас мясо есть?». – «Дед, ты не туда забрел: у нас рыбы нет, а мяса нет в магазине напротив». Хорошо, что Иван Иванович моих мыслей не слышит: точно бы опасную антисоветчинку унюхал, попахивающую предательством социалистической родины в пользу жвачного империализма...

– Нагадили и ушли. Тьфу!

Это Славик. Он держится ко мне поближе. Я, конечно, не слишком благонадежный советский человек с точки зрения сына потомственного подполковника, поскольку я немец, но английский-то я знаю лучше его, а немецкий – и вовсе отлично, тогда как Славик в немецком не петрит вовсе. Между тем в Танзании старшее поколение африканцев все еще довольно членораздельно говорит по-немецки, как следствие старых колониальных историй. И поэтому Славик, очень предусмотрительный от рождения, скорей всего тихо прикидывает: а вдруг мы в плен попадем к африканскому племени в ретродеревню, где все еще по немцам скучают? Вот тогда Шенфельд и пригодится, защитит друга... Я понимаю, почему Славик плюется. Он клянет колонизаторов-империалистов преднамеренно. Он не на все 100% уверен, что в потемках моей непонятной этнической сущности не скрывается бдительный иваниваныч, командированный под видом учителя с двойной задачей...

– Да, удрали. Уползли, – соглашаюсь я, – и оставили после себя экономическое уродство, горе и страдания, все то, что порождается миром капитала, миром наживы.

Вид этих толп несчастных, униженных и обездоленных дает ясное представление о том, какой ещё путь предстоит пройти стране, чтобы понятие рабства ушло в историю. И пока это понятие существует, никто на земле не вправе забывать о нем, тем более, что рабство, как любой вирус, в современном мире усложняется, приспосабливаясь к новым условиям, приобретая все новые, все более утонченные политические и идеологические формы. Посмотри, Славик, как изменяется рабство на наших глазах: ведь в колонии превращаются сами бывшие колонизаторы. Они медленно становятся рабами Соединенных Штатов Америки. Возьми Германию: ведь это по сути уже колония Америки. Вся Европа берет под козырек и готова лизать Штатам задницу вместо завтрака, обеда и ужина. Ты согласен со мной?

Славик пялится на меня, выпучив глаза так, что в них на пару секунд отражается полафрики.

– Конечно, согласен, – говорит он дрожащим голосом и тычет пальцем в окно: его особенно ужасают прокаженные. У него нет прививки от лепры. Он чуть не плачет. Да уж, Славик, дорогой, не змеями едиными... Вячеслав судорожно тискает аптечку дяди-полковника, но она от проказы не поможет, он это знает. Спасти нас может только здоровый юмор.

– Будем жить! – сквозь звон металла и хруст костей на ямах кричу я ему в трясущиеся уши известные слова из прекрасного фильма «В бой идут одни старики». Славик, услышав меня, невольно кивает на очередном ухабе.

Между тем, мы уже в центре города. Выгружаемся из автобуса перед шикарной гостиницей «Нью Африка». Здесь все выглядит иначе, это совсем другой город: парки с высокомерными павлинами, стриженые газоны, поливочные фонтанчики повсюду.

Всё красиво. Очень жарко, очень влажно, очень романтично. Дух замирает от избытка чувств: неужели я в Африке? Я стою под пальмой в Танзании, и это не сон? А всего за неделю до того я бежал по старому Арбату мимо театра Вахтангова, и покупал словари в гигантском книжном магазине на Калининском проспекте, и ехал в троллейбусе по Ленинскому проспекту мимо Академии наук и памятника Гагарину, и видел вечером в небе над городом огни прекрасных башен главного университета страны – МГУ, читал перетяжки над головой «Вперед, к победе коммунизма!» и «Храните деньги в сберегательной кассе» и смотрел вечером сериал «Щит и меч». И вдруг – номер на одного с кондиционером, повара навытяжку в хрустально-зеркальном ресторане, обращение «мистер» и «сэр», синий океан в широких окнах и Дар-эс-Салам внизу с его колониальными особняками за чугунными оградами и художественными воротами, с его просторными главными улицами, упакованными в густую и чистую тень джакаранд, с уютными узкими улочками, наполненными цветущими и благоухающими тропическими чудесами. В одной из них чей-то придворный страус, перегнувшись через забор, сдернул с моей головы и утащил новенькую парусиновую кепку из московского магазина головных уборов. Вор тропический!

Улица в какой-то миг вывела нас к Индийскому океану, усеянному треугольными парусами рыбацких катамаранов, розовыми лепестками трепещущими в лучах вечереющего солнца. По широкому песчаному пляжу мы ходили босиком с обувью в руках, а за нами по пятам следовал юный дарэссаламец в драных шортах и нудным голосом уговаривал нас узнать у него за пару шиллингов самый большой секрет о Дар-эс-Саламе. Один из нас из гуманного сопереживания проблемам несчастного третьего мира одарил молодого бизнесмена горстью завалявшихся в карманах советских монет. Удовлетворенный удачной сделкой постколониальный капиталист задушевным шепотом предупредил нас о кишащих в столице Танзании ворах и недопустимости ношения бумажников в задних карманах брюк. Это и был главный секрет Дар-эс-Салама. После торопливого исчезновения разбогатевшего юного предпринимателя в лабиринте рыбачьих лодок, кто-то из нас, покидая пляж, не досчитался пары носков, заткнутых в задний карман брюк на время прогулки по пляжу. Так что африканец не обманул: секрет у Дар-эс-Салама действительно был...

До позднего вечера бродили мы по центру города и любовались невиданными, экзотическими сувенирами, которыми соблазнители туристов завалили все тротуары: изделия из слоновой кости, черное дерево, поющие раковины огромных размеров, малахит, красное дерево – копья, щиты, барабаны; кораллы, бусы, браслеты, резные скульптуры племени Маконда, украшения масаев, женские покрывала-четенжи – все это лежит вперемежку, приводя в замешательство растерявшиеся глаза. От впечатлений, вплавленных в банный жар и от постоянных и беспорядочных вращений головы в глазах происходит мерцательная аритмия средней тяжести с постоянной готовностью упасть на ближайший газонный фонтанчик и больше не шевелиться. Но валяться нельзя – надо быть постоянно начеку. Вот блестящий от пота темно-коричневый паренек мчится на нас через улицу: в одной руке у него мачете наотмашь, в другой – бомба! Полундра! Кто это – запоздалый мститель, вышедший на тропу войны против белых завоевателей, или просто охотник за русскими скальпами? Но нет, можно не шарахаться за деревья и не падать носом в расплавленный асфальт: это просто утолитель жажды – продавец кокосовых орехов. В руке у него не бомба, оказывается, а волосатый шар диковинного плода. Виртуозным взмахом мачете опытный торговец сносит шару макушку и предлагает нам вкусить танзанийского молока. Отказаться от соблазна невозможно: жажда велика, да и любопытно ведь каково оно, легендарное кокосовое молоко? Начинают извлекаться из потайных мест пока еще очень тощие учительские кошельки с подорожной инвалютой. Но нет, никакого молока внутри шара нет, и сливок тоже нет, а есть прохладная жидкость, чуть сладкая, наподобие берёзового сока с ореховым привкусом. Всё равно пьём с наслаждением: экзотика ведь, да и чёрт с ним, с тем долларом, зато уже есть о чём отбить телеграмму-«молнию» родным и близким на далёкий север...

Уже начиная вживаться в роль бывалых путешественников, мы сидели в баре под пальмами и с небрежным видом потягивали отменное, холодное пиво с названием «Lion» и львиной мордой на этикетке. Кока-колу мы пили тоже: положение обязывало. Как оно обязывало и жвачку жевать, раз уж выпало нам, горемычным, за границу угодить. (Сознаюсь: лично я её не жевал, я только делал вид, что жую, чтобы не попасть раньше времени под цивилизационный суд прогрессивных москвичей и не засветиться перед ними своей провинциальной недоразвитостью. Если честно, то я жвачки боялся: выдернет мне пломбу из зуба, сволочь англосаксонская – а у меня их тридцать штук на двадцать пять зубов – кто мне её тогда на место вставит: бабуин под баобабом?)

Наше трехдневное пребывание в Танзании было вынужденным, и связано это было с тем обстоятельством, что воздушное сообщение с Замбией происходило из Дар-эс-Салама лишь дважды в неделю, и мы ждали своего рейса в глубь континента.

С океаном расставаться было жаль, но в Замбии нас ждали: водопад Виктория, долина Луангвы, медный пояс Коппербелт, река Замбези и бескрайние просторы африканского буша с бесконечными чудесами природы и животного мира. К тому же, нас ждала там работа.

И вот снова аэропорт, просторный «Боинг», и через три часа полета – Замбия, международный аэропорт столицы Лусака. И полная неожиданность: ни тяжелой жары Хартума, ни банной влажности Дар-эс-Салама, а вместо этого всего – прохладный ветерок, прекрасный асфальт, флаги на мачтах вдоль дороги и сухая, тонко и сложно благоухающая саванна кругом. Редкие деревья, на зато какие! – пылающие красным, фиолетовым, желтым огнем, деревья-шатры, деревья-исполины. На подъезде к Лусаке – коттеджи в цветах и зелени, многорядное движение, светофоры, рекламные щиты, автомобили, играющие полированными, хромированными, лакированными солнечными зайчиками.

Здесь, под Лусакой, нашу учительскую десантную группу расположили на постой в мотеле «Барн». Тут мы ждали распределения по школам. Появилось свободное время, которое можно было использовать на изучение Замбии по многочисленным рекламным проспектам, справочникам и прочей ознакомительной литературе, доставленной из советского посольства и аппарата ГКЭС (службы экономического советника при посольстве) в мотель «Барн» специально для нас. По всем этим первоисточникам Замбия выглядела так:

В ночь с 23 на 24 октября 1964 года на стадионе Независимости в Лусаке под звуки артиллерийского салюта был поднят флаг нового в Африке независимого государства – республики Замбия. Лучи прожекторов осветили национальные цвета на флаге молодого государства: зелёный, олицетворяющий природу, красный – кровь, пролитая за независимость, черный – народ, и оранжевый – главное богатство страны: медь. Продержавшись 60 лет, колониальный режим рухнул, британская Северная Родезия стала свободной Замбией. Республика получила своё название по имени великой африканской реки – Замбези, отделяющей отныне свободную страну от расистского юга континента. Новое государство возглавил Кеннет Каунда, 1924 года рождения, сын священника, гуманист, первый премьер-министр, а затем президент новой республики и главнокомандующий ее вооруженными силами.

Замбия – страна меди: после Чили и России она третий поставщик меди в мире. И ещё Замбия – страна плоскогорий и речных долин. Расположенная на высоте 1300 метров над уровнем моря, Замбия не знает изнуряющей жары или душной влажности Дар-эс-Салама. Здесь рождаются две великие африканские реки – Конго и Замбези. И здесь, на Замбези находится главная достопримечательность страны, а может быть и всей Африки – водопад Виктория. Столица Замбии Лусака еще в 20-х годах этого столетия представляла собой маленькую железнодорожную станцию. Теперь это самый быстрорастущий город центральной Африки. Население Лусаки за годы независимости возросло в три раза и к концу 70х годов достигало 200 тысяч человек. Помимо Лусаки, в Замбии процветают города «Коппербелта» - Медного Пояса на севере, и бывшая столица – туристический Ливингстон – на юге, у великого водопада.

Замбия имеет три международных аэропорта и 13 местных, и сеть дорог – отличных, похуже и совсем плохих, граничащих с понятием «бездорожье». Большинство дорог в буше – грунтовые, эпизодического грейдерного обслуживания, предназначенные в основном для туристов, охотников и гейм-рейнджеров, призванных охранять приносящий большой доход стране животный мир. Главная роль как во внутренних, так и импортно-экспортных перевозках принадлежит автотранспорту. Железных дорог мало, их почти нет. Самая значимая железная дорога, построенная недавно, соединяет Медный Пояс с Дар-эс-Саламом.

Старые водители грузовиков хорошо еще помнят «дьявольский путь» к океану, когда медные бруски везли по бездорожью и на протяжении всего пути, в песках и болотах, на крутых склонах холмов и залитых дождями долинах покоились вдоль дороги оброненные многотонные чушки. Теперь «дьявольских путей» больше нет, вместо них через всю Замбию большой буквой «Х» с юга на север и запада на восток тянутся Великая Северная („Great North road“) и Великая Восточная („Great East road“) дороги.

Замбия разделена на 8 провинций с населением в 4 млн. человек. Расселение крайне неравномерное, в среднем плотность населения составляет 6 человек на 1 кв. километр, но на большей части территорий не превышает одного человека на квадратный километр. Впрочем, многоженство, любовь к детям и сокращение детской смертности в последние годы обеспечивают современной Замбии естественный стабильный прирост населения в 3%, что в два-три раза выше, чем в экономически развитых странах.

В стране проживает от 70 до 90 отдельных народов и племен, говорящих на тридцати языках. Крупнейшие племена – бемба, тонга, лози. И хотя все племенные языки скорее диалекты языковой группы банту, к которой относятся все африканские народы Замбии, государственным языком республики, чтобы не рассорить между собой племена, объявлен был английский.

Природа Замбии определяется в народе одним коротким словом «буш». Это саванна, порою совершенно открытая, с несколькими бутылками-баобабами тут и там, или же поросшая редким лесом и густой травой; и это миомбо – типичный лес восточной Африки, светлый тропический лес, скорей редколесье. Миомбо и саванна всегда славились обилием диких животных. Однако, спрос на слоновую кость, мода на ценные шкуры редких зверей, браконьерство и усовершенствование орудий убийства – все это привело к тому, что дикие животные ушли подальше от людей в долины рек. Но и из долины реки Замбези зверью пришлось однажды уходить: она была затоплена при наполнении одного из крупнейших в мире водохранилищ, которое питает Карибскую ГЭС.

Там, где дикие животные нашли себе приют, правительством Замбии организованы национальные заповедники. Их по стране больше десяти. Крупнейшие из них – «Луангва Вэлли» и «Кафуэ». Здесь сосредоточены основные богатства животного мира Замбии.

Путеводитель по Замбии, который торчал изо всех щелей «Барна», начинался словами: «Наша страна не слишком велика. Но она и не слишком мала – в самый раз, чтобы понравится вам!». Что ж: пока Замбия мне нравилась.

продолжение следует