А. Госсен (Гизбрехт)

Мы приходим в этот мир несмышленышами и когда-нибудь покинем его навсегда. Последние лучи солнца превращают горизонт в текучее золото. Солнце катится огненным шаром прямо за реку и остается недостижимым до рассвета, не появляется снова, пока земля не повернется вокруг своей оси во время нашего ночного отдыха, но мы говорим о приходе и уходе, о закате и восходе, о вечном круговорте, о реке времени нашей жизни...

Забор из белых и темно-зеленых штакетин перед домом напоминал полосатую зебру. За ним мерцала не река, а пыльная деревенская улица моего детства, тогда еще не асфальтированная, где зимой было больше саней, чем дребезжащих колхозных грузовиков, а летом еще и мотоциклов и несколько частных автомобилей.

Во время уборки урожая это были длинные подводы, на которых привозили сено или солому для колхозников. Нам с братом иногда разрешалось сидеть на самом верху нагруженной сеном или соломой подводы. Пахло сухими травами, солнцем и пылью.

У горизонта, который в степи казался почти недостижимым – там, вдали, каждый вечер исчезало солнце. Нужно было торопиться, чтобы до темноты убрать сено на чердак над сараем. Отец, еще относительно молодой и крепкий, стоял на середине лестнице и подавал моему брату вилами пахнущее сено к открытой двери на заднем фронтоне дома. Мне нужно было заталкивать его дальше, в угол чердака.

Время от времени мы дурачились, радостно возбужденные, но в какой-то момент тоже уставшие, падали на сено на чердаке, наблюдая, как за домом медленно опускается за горизонт солнце, похожее на слишком далеко закатившийся детский мяч.

На вечерней заре в село возвращались коровы, погоняемые пастухом. Моя младшая сестра всегда говорила: “Папа, давай, постоим у забора, чтобы ничего не делать", - так она называла время, когда и другие соседи выходили встречать своих коров и обменивались новостями, пока их корова не приблизится к дому. Поскольку я была старшей, мне часто приходилось по вечерам доить корову. Я не могу сказать, что была от этого в восторге. Корова беспокойно переступала с ноги на ногу, нервно дергалась и хлестала хвостом, чтобы отогнать комаров, поэтому кто-то должен был его придерживать и веткой их отгонять.

Если никто из сестер не соглашался на это, я обматывала лицо платком и одевала домашний халат матери поверх сарафана, чтобы защитить себя от ударов коровьего хвоста. Когда белые струи теплого молока начинали плясать в ведре и оно медленно наполнялось, мне оставалось только следить за тем, чтобы корова Зорька не опрокинула его ногой. Довольная, что дойка закончена, я и в тот раз встала с низкой скамейки, отдала молоко матери на летней кухне, поспешила умыться и переодеться перед походом на вечерний киносеанс в Доме культуры.

У забора ждал симпатизировавший мне одноклассник и спросил: "Где ты была? Твоя сестра сказала, что ты за домом. Я заглянул туда, но увидел только твою мать, которая доила корову...“

Я отвлекла его вопросом об кинофильме, потому что ни за что на свете не призналась бы, что доила корову я, а не мать. С досадой подумала о младшей сестре, которая и не пыталась научиться доить. Позже она призналась, что и не хотела учиться этому, чтоб отговорка была.

Вторую половину жизни я провела в городах. Когда мы с сыном переехали на Кавказ и приехали в Подольск навестить семью брата, его жена угощала нас по вечерам парным молоком точно так же, как это делала мама в нашем детстве. Мой пятилетний сын, выросший на бутылочном молоке, сказал кузине-ровеснице: „Ольга, в ваше молоко сметана добавлена." Мы посмеялись над этим его открытием. Я подумала о годах детства, о закатах и восходах солнца, о вечном круговороте жизни.