Крымская весна в середине лета – 4 часть (31.07.2020)

 

И. Шёнфельд

 

2.2. На дачу

 

Как-то утром наша хозяйка Светлана предложила нам сопроводить её в походе на дачу, на которой она не была последние пятнадцать лет. «Наверное, заросло всё выше крыши, и замок заржавел», – сокрушалась Светлана Анисимовна, прося меня захватить с собой какие-нибудь инструменты из-под дивана – на всякий случай. Отказать хозяйке бесплатного жилья может только убеждённый клиент сумасшедшего дома, поэтому мы тут же начали собираться в поход, благо, дача Светланы находилась, по её словам, недалече, в двух-трёх километрах от дома, а утро веяло относительной прохладой – термометр не доходил до отметки «36».

Миновав несколько разноуровневых многоэтажек на склоне горы, мы дошли до железной дороги, после которой крутизна подъёма резко возрастала до категории любительского дачного альпинизма. Заметив нашу неуверенность в способности подняться вверх по козьим тропам, протоптанным во всех направлениях склона фанатичными дачниками, Светлана предложила нам более кружной путь, но зато почти по горизонтальным шпалам старой железной дороги, вьющейся вокруг горы. На этой дороге мы как раз и стояли, и она показалась нам отличной, прежде всего из-за относительно малого количества разновеликих камней, разбросанных повсюду и мешающих культурной ходьбе культурного дачника. Итак, мы двинулись по шпалам довольно быстрыми, но танцевальными шагами, ибо на две железобетонные шпалы приходилось пять полусгнивших деревянных, из которых две отсутствовали начисто. Я высказал своё экспертное заключение: «Близка к смерти, но работать ещё может».

– А поезд нас не задавит тут? – спросила моя жена у Светланы просто так, на всякий случай.

– Что? – не поняла Светлана. Необходимо пояснить, что Светлана носит слуховые аппараты – по одному в каждом ухе, и на сильном ветру их вынимает, поскольку они усиливают не только полезные речи собеседников, но и посторонние шумы. В данный момент она общалась с внешним миром через всего лишь один прибор, поэтому могла кое-как слышать. Наталья повторила свой вопрос, перекрикивая ветер.

– А,– засмеялась Светлана,– нет, конечно, не бойтесь ничего: эта дорога уже двадцать лет как остановилась, с тех пор как Украина отделилась. Эта дорога ведёт на завод «Залив». Там делали раньше наливные танкеры, а в девяностые годы хохлы завод растащили до винтика – ну-ка, сколько халявного железа свалилось с неба!

Объяснив всё это, Светлана Анисимовна снова отключилась от ветра и поскакала вперёд и вверх по шпалам лёгкой походкой киммерийской олимпийки. Нам двоим стало совестно: хозяйка дачной горы шкандыбала на своём титановом суставе по щербатым путям разорённой дороги быстрей векторной суммы наших с Натальей совместных скоростей. Мы мобилизовали все последние резервы самолюбия, и наддали ходу в режиме спортивной ходьбы.

– А рельсы-то не ржавые,– бросила мне через плечо Наталья, всю жизнь страдающая от синдрома повышенной подозрительности. Но я не осознал сказанного – был занят согласованием ритма собственного дыхания с фокстротным ритмом неравномерных шпал.

Мы почти уже нагнали хозяйку, когда она свернула с железной дороги и объявила:

– Не всё коту масленница. Дальше – вверх по тропе. Но теперь уже недалеко осталось.

В этот момент за нашими спинами ужасающе зашипело, завизжало и загрохотало. Лет шестьдесят тому назад, веря сказкам, я решил бы, что это главный динозавр планеты лезет из центра земли. Но сказки сказками, а в данный миг невидимый горный дракон гремел и верещал вполне конкретно. На всякий случай мы прижались спинами к горячему телу горы, и в следующий миг мимо нас просвистел, молотя красными, замасленными локтями самый что ни на есть настоящий паровозик – в моём детстве такие называли «кукушками».

В ужасе протянула моя жена одну руку в сторону умчавшейся за поворот горы «кукушки», а другую – в сторону Светланы. Пантомима эта была понятна без слов: «...Ты же говорила... не ходят... чуть не задавил!...». Но Светлана Анисимовна в ответ лишь радостно закричала:

– Ой! Кажется, завод опять заработал! Вот так новость, вот так чудеса!

Обменявшись эмоциями, немного остыв от перегрева физического и психического, мы двинулись дальше по склону горы в поисках дачи. Светлана всё больше путалась в тропинках, ведущих к её полузабытой частной собственности, мы же, спутники её, всё больше путались в собственных ногах. Я начинал понимать, почему завоевателям так и не довелось за все века отобрать у России Крым: чтобы чего-то отобрать, нужно до этого чегота сначала добраться...

Но вот мы наверху, на волнообразной местности, укутанной со всех сторон зелёными садами и утыканной разнокалиберными постройками дачного типа. Отсюда, сверху, подтвердилась и недавняя радость Светланы: в далёком далеке, у самого синего моря, среди застывшего леса серых портовых кранов, похожих на усохших богомолов со смиренно сложенными лапками, весело пошевеливались три бело-сине-красных железных насекомых, которые азартно ворочались, кивали стрелами и что-то там клевали под собой, наверняка очень вкусное и полезное (позже керченские старожилы пояснят мне, что извлечённый из украинской летаргии завод «Залив» получил от российской «оборонки» отличный заказ на партию суперсовременных миноносцев).

Светлана вывела нас на дорогу, пригодную для осторожного автомобильного проезда и объявила, что мы теперь на финишной прямой. Финишная прямая мне понравилась: с двух сторон её, из-за высоких заборов над дорогой нависали ветви алычи, грецкого ореха, груш, слив, абрикосов и персиков. На высоте протянутой руки взрослого человека груши и сливы были уже обобраны, алыча же переспелым янтарём буквально лезла мне за шиворот, и падала в пыль от любого прикосновения, мечтая отдаться любому за минимальную ласку. Ну какой же европеец, покупающий каждую ягодку за большие деньги, покупюрно и помонетно отрываемые от сердца, равнодушно пройдёт мимо подобной халявы? Поспешно, по-ковбойски, запихав отвертки, плоскогубцы и кусачки за ремень джинсов, которые сползли от непривычного груза на самый нижний уровень возможного, я в освободившийся полиэтиленовый мешок принялся двумя руками сбирать дары керченских дач, сам же мешок держа в зубах. Светлана Анисимовна, наблюдавшая за этим безобразным, но типичным проявлением западноевропейской жадности, нетерпеливо притоптывала титановой ногой, призывая меня не отставать.

– У меня на даче наберёшь! – кричала она мне, – у нас этих алычей штук десять посажено было.

Я прибавлял шагу, но руки мои сами тянулись вверх, оказывая сопротивление движению. Но вот впереди, за поворотом, за которым скрылись мои дамы, раздались отнюдь не пацифистские выкрики. Сообразив, что требуется мужское вмешательство, я оставил сбор случайного урожая и бросился на звук скандала. Там, возле домика из красного кирпича происходило следующее:

– Это мой домик, это моя дача! – кричала Светлана Анисимовна дородной тётке с тяпкой в руке, стоявшей возле забора. Другая рука тётки была упёрта для боевой устойчивости в массивный бок.

– Какого чёрта вы у меня тут делаете, я вас спрашиваю? – продолжала наступление Светлана.

– Здрасьте вам! – довольно напевно возражала тётка, – это уже десять лет как наша дача! Мы её купили у кооператива! Сами пошли вон отсюдова, ихняя эта дача, ага, как же!

– Я этот домик своими руками строила! – настаивала Светлана, – вот этими самыми руками!

– А я вот этими самыми руками сейчас Мамая с цепи спущу! – не осталась в дискуссионном долгу тётка, – Мамай!

Из-за домика, сложенного собственными руками Светланы, показалась лохматая, цвета пыли, похмельная с полуденного сна шавка Мамай. Никакой цепи на шее у неё не было и отродясь быть не могло: слишком низок был у неё для этого статус её мелкодворянского происхождения. Тем не менее, сторожевая шавка Мамайка сообразила, что от неё ждут активных охранных мероприятий, оскалила зубы и зарычала. Но тут же и сбилась с героической роли, упала на землю, свернулась в сложный клубок по типу ленты Мёбиуса и, продолжая грозно рычать, яростно вцепилась зубами в особо калорийную блоху в районе хвоста.

В ходе дальнейшей перепалки между владелицами дачи выяснилось, что за минувшие пятнадцать лет дачный кооператив трижды переходил из рук в руки, делился, сливался, менял названия и расцветки флагов над самодельными латифундиями, так что теперь никакой гаагский суд не разберёт, кто кого должен вешать первым.

После дальнейших бессмысленных препирательств, продлившихся ещё с полчаса или чуть больше, мы поняли, что редута этого нам не взять ни сегодня, ни завтра и организованно отступили вниз по дороге. Вслед нам неслось: «Ага! Лет через сто приходите обратно!...».

Чтобы как-то занять руки, которые у неё чесались от воспоминаний о напрасно сложенном домике, Светлана принялась помогать нам с Натальей добирать мешок с дармовой алычой. И в результате, как говорится, «жадность фраера сгубила»: полиэтиленовый мешок мой начал рваться от избыточной пузатости. Мне эта катастрофа представлялась куда большей, чем утеря Светланой дачного домика.

– О господи! – воскликнул я, понимая, что через мгновенье всё моё потенциальное варенье окажется на земле, в пыли – пусть даже и в легендарной, киммерийской, которой дышали древние греки и которую топтали тмутараканские сандалии.

И бог услышал мой вопль и послал мне на выручку ангела! Ангел этот как раз выскочил на перекрёсток трёх дорог, одна из которых вела к нашим «Семи ветрам». Ангел явился в странном образе худющего мужичка, загорелого до такой степени, что если бы не белые ногти на босых ногах, то его можно было принять за урождённого эфиопа. Странный мужичок этот был вдет в гигантского размера шорты, стянутые на тощем поясе и напоминающие юбочку. Тонкие ноги моего ангела торчали сухими деревянными палочками из шортовых раструбов, и весь он в целом похож был на колокольчик с тёмной ручкой на месте торса. В одной руке ангел держал натруженную до блеска старую лопату, в другой – пустой, прочный мешок из-под сахара. Только совершенно больное, перегретое воображение могло опознать в нем настоящего ангела, но было как раз действительно очень жарко, и я его поэтому опознал. Надо полагать, что он меня – тоже. Мгновенно оценив масштабы моей надвигающейся беды, он резко изменил траекторию своего движения, подскочил ко мне, подставил под мой расползающийся пакет свой мешок, мгновенно спас мой халявный урожай и затараторил, восторженно задыхаясь и проглатывая половину звуков: «Глянь, дядя: пришёл я, значит, на дачку картошки копнуть по поручению Клавдии Митрофановны моей, а она, значит, уся уже выкопата, картошка та. Представляешь, дядя? - уся, говорю, до последнего до кусточечка, значит! И мешок той не нужен мне больше, правильно я говорю?»

На бесконечно морщинистом лице ангела выражалась такая чистая, такая искренняя радость, и такая сила благодарной любви ко всему вороватому человечеству сияла в его глазах, что мне захотелось стать перед этой святой любовью на колени. Но я не успел этого сделать – ангел мой уже мчался дальше вниз по склону, в сторону форта Тотлебена, торопясь, должно быть, сообщить радостную весть насчёт картошки дорогой Клавдии Митрофановне: «Усё выкопато, Клёпа, усё подчистую: можно, значит, отдыхать теперь до новой весны!».

С запозданием пришло мне в голову, что, потребуй я у него лопату или даже саму дачу впридачу для безутешной Светланы Анисимовны, то ангел отдал бы мне и всё это на радостях. Но я опоздал, ангел мой уже исчез из виду внизу под горой. У меня в руках остался лишь его сахарный мешок для картошки, наполненный спелой алычой. Из алычи было затем сварено варенье. От варенья у меня прошёл кашель, а у жены отпустило воспалённое в поезде ухо, так что она стала слышать свайное сердцебиение Моста.

Спасительный мешок повсюду теперь сопровождает меня – а вдруг снова явится предо мной ангел из Керчи и опять насыпет мне туда чего-нибудь драгоценного для здоровья?

 

2.3. О любви

С чего начинается Родина, мы все знаем по известной песне: она начинается с картинки в родном букваре. А с чего начинается любовь, откуда она берется? – тут мнения расходятся: Фрейд говорит одно, Петрарка другое, а некий Вася Колбасаров вообше ничего не говорит, а просто сопит и злится, что его донимают пустыми вопросами. Но вопрос-то вовсе не глупый, вопрос-то вполне себе философский. От правильного ответа много чего зависит – жизнь на земле может зависеть от правильного ответа! Но только никто его не знает. И поэтому каждый имеет свою версию о зарождении любви. У одного любовь начинается со стройных ног, у другого – с высокой груди, у кого-то – с кандидатской диссертации в сочетании с рыжими усами, или с творожников со сметаной. Одна дама призналась, что влюбилась в своего будущего мужа за виртуозный мат, равного которому она не слышала со времён работы на рыбзаводе, когда пятый месяц подряд не платили зарплату. Известно, что любовь поражает человека либо как удар молнии, либо вползает в него потихоньку, подобно осторожной, ласковой змейке. В меня любовь к Крыму вколачивалась в течение месяца вместе с ритмическим эхом от забиваемых свай. Это были те самые сваи, которые через два года понесут на себе крымскую Дорогу жизни – Керченский мост, который свяжет российский Крым с «Большой землёй» навсегда.

Квартира Светланы Анисимовны, в которой мы жили, располагалась почти на берегу моря, вблизи Цементной слободы – там, где начинается Мост со стороны Крыма. Из окон дома видно было, как день и ночь по Керченскому проливу – «Русской реке» Тмутараканских времён – бесшумно скользят в сторону Моста длинные корабли, гружёные сваями. Сам Мост тонкой ниткой перечёркивал море, а ночью светился огнями, убегающими в сторону Тамани. Над островом Тузла где-то там, посреди пролива, огни Моста взметались особенно ярким заревом: там кипела совсем уже лихорадочная стройка. Над золотым пунктиром будущего Моста, над серебром ночного моря, среди робко мерцающих звёзд осторожно пробиралась на запад зеленоватая керченская луна, как бы опасаясь потерять свой древний путь в этом новом мире световых ориентиров. И висела над миром тишина, но тишина эта была живой, и пульс её жизни глухо, но упруго катился над морем, проникал в дома на берегу и мягко подталкивал сердца спящих людей. «Буммм... буммм... буммм...» – днём и ночью и в воскресные дни бился пульс рождающегося нового Крыма, и я был свидетелем этого рождения. Днём шум волн и счастливые детские крики заглушали порою биение сердца Моста, ночью визгливые скандалы бродячих собак то и дело рвали в клочья его ритм, но стоило посторонним шумам улечься, как снова из тишины выплывало: «буммм... буммм... буммм...» - надёжной гарантией того, что всё в жизни идёт как надо. Но однажды посреди ночи я проснулся в непонятной тревоге. Лишь спустя минуты понял я причину моей паники: Мост молчал! Что-то случилось! Что-то сместилось в мироздании! Неужели война? И вдруг, сначала едва слышно, а потом всё набирая силу, послышалось снова: «буммм... буммм... буммм...». И тогда у меня из глаз покатились слёзы. И я понял, что это – любовь. Любовь к Крыму.

А когда наступает любовь, то дорогим становится всё, и больше уже не замечаешь никаких изъянов у предмета своего обожания – разбитых дорог, обшарпанных фасадов домов, ревматоидных микроавтобусов-маршруток, со стонами просящихся в могилу, отсутствия воды в кране, ночных разборок между бездомными кошками и собаками, загаженных подъездов и переполненых мусорных урн, чем-то напоминающих выдающиеся полотна гениев натюрморта эпохи Возрождения.

Не только не раздражает всё это, но, наоборот, умиляют вокруг неожиданные мелочи: название «техникум», например, над входом в учебное заведение, которое «на материке» давно уже обозначается почти ругательным словом «колледж». Из которого к тому же на выходе ещё и какие-то непонятные «бакалавры» вываливаются вместо квалифицированных мастеров своего дела... Или кружева ярко-зелёных лап акации, свисающих над тротуаром почти до самой земли и ласково оглаживающих усталого путника, решившего не делать крюк по проезжей части, а двигаться напрямик сквозь нежную чащу с её светлой, солнечной тенью... Или облезлая кошечка, безмятежно спящая в объятиях такого же облезлого железобетонного льва у входа в особнячок, от которого остались одни лишь кованые ворота, так и не побеждённые с трёх попыток стареньким «Беларусем» на лысых шинах... Или наивно-лихая футболочка в сувенирной палатке, с портретом Путина на фоне российского флага и надписью: «Кто нас тронет, не проживёт и часа!».

А вот жена моя Наталья Феликсовна, у которой одно ухо плохо слышало после поезда, где её продуло сквозняком, влюбилась в Керчь не из-за мостового копра, ударов которого она поначалу не слышала, а благодаря морю. Она сунула в пролив спиртовой термометр, случайно найденный у Светланы под холодильником (фантастическим, необъяснимым образом продолжающим работать после пятнадцатилетнего простоя), и когда термометр показал «30», она немедленно в море и влюбилась. Каждый день потом с помощью всё того же термометра она влюблялась в море заново. Город Керчь, и весь остальной Крым были для неё лишь приложением к морю, оправой к драгоценному камню. И вот она, влюблённая в море, заходила в него по самые колени, и так и стояла там весь месяц с перерывом на ночной сон, иногда, ближе к вечеру, приседая до пояса, чтобы согреться, когда задувал прохладный, градусов до двадцати пяти, ветерок. Глубже заходить она боялась из-за резвящихся неподалеку дельфинов: уж очень их спинные плавники напоминали акульи. Плещущиеся на мелководье малыши объясняли смешной бабушке, что акулы не фыркают, а дельфины, наоборот, фыркают, поэтому бояться их не нужно, а нужно кататься на них верхом. Родители предупреждали глупых детей, что дельфины могут утащить их в Турцию и там продать на органы или передать сутенёрам. Но дети лишь смеялись и протестовали – они пока ещё верили в добрые сказки. Родители же говорили без шуток. Они принадлежали уже к новым временам, к эпохе европейских ценностей. Они были неореалистами.

продолжение следует

 

 

 

 

↑ 537