Катарсис– 1 часть (29.02.2020)

 

А. Гроссман

 

И сказал Адонай, да будет благословенно имя Его:

 

«Вот драгоценный дар, который я даровал моему

 

миру — хотя человек грешит снова и снова, но я

 

приму каждого вернувшегося с покаянием»

 

Иерусалимский Талмуд

 

Пролог. Сибирь

 

Древние и выветренные тысячелетиями Уральские горы делят Россию на две неравные части — Европу на западе и Азию на востоке. Сибирь, большая часть азиатской части и старейшая Твердь земли нашей, является огромной территорией России. Много мелких, безымянных рек, речушек и ручейков сливается в могучие сибирские реки: Обь, Енисей, Лена и Колыма. Они пересекают равнины, леса и тундру и в конечном итоге впадают в Северный Ледовитый океан. Эти реки за тысячи лет выточили себе русло в каменном массиве величественных сибирских гор с вершинами, подпирающими небо. Суровые кряжи и хребты Сибири с разлета врезаются в зелено-черные моря Северного Ледовитого океана, где останавливают свой стремительный бег, начатый далеко на юге, и охлаждаются в холодных водах Арктики.

Сибирь хранит бесчисленные тайны. Даже происхождение ее названия таинственное и непонятное. Возможно, оно происходит от тюркского слова «сибир», означающее — «подметай», что связано с многочисленными сибирскими метелями и буранами. «Сибер» по-монгольски означает «красивый», что добавляет другой смысл в слово Сибирь (соболь название животного с самым красивым мехом — также произошло из того же корня).

Бескрайняя Тайга покрывает большую часть Сибири. Огромные деревья, многие до двух метров в диаметре, стоят как мифические стражи у входа к святым местам, спрятанным высоко в горах. Иногда грустные и таинственные звуки неизвестного происхождения нарушают глубокий сон леса или резкий крик пронзает застоялый воздух подлеска и, как хищная птица, взлетает ввысь. Только дикие звери да старожилы этих мест чувствуют себя здесь дома. Неуютно попавшим сюда случайным путникам. Шаманы сибирских народностей до сих пор продолжают рассказывать истории о странных и сильных духах этой земли. Безлюдье Тайги так глубоко, так полно и так необычно, что даже местные охотники боятся уходить глубоко внутрь Тайги и для передвижения внутри дикой природы используют реки.

Только однажды в истории людские реки текли из Сибири в Европу. Это было в XIII веке, когда Чингиз-хан объединил разрозненные монгольские племена под свои знамена и повел их на Русь, оставляя на своем пути кровь и ужас. Славяне находились под татаро-монгольским игом на протяжении более трех столетий, до самой смерти последнего из преемников Чингиз-хана — Огдая.

Иван Грозный был первым русским царем, который прогнал завоевателей обратно в Сибирь. После этого мало-помалу в сибирские просторы начали проникать русские. Но реальнoe переселение славян в Сибирь началось, когда посланный отряд русских казаков под предводительством Ермака открыли путь в эту землю для России. К концу XIV века казаки в больших количествах начали селиться в глубине Сибири.

Так как Сибирь была далека и трудна для добровольного заселения, ее территория использовалась русскими царями как идеальное место для политических и уголовных ссыльных. И первым из них стал не человек, а колокол семисотфунтовый из Углича — небольшого города под Москвой, о котором в «Сибирских летописях» так и говорилось: «первоссыльный неодушевлённый с Углича». В 1591 году набатный колокол поднял на восстание людей, известив об убийстве в угличском Кремле наследника престола восьмилетнего сына Ивана Грозного, княжича Дмитрия. Колоколу, как участнику восстания, вырвали язык, отрубили ухо, принародно высекли на площади 12 ударами плетей и сослали в Сибирь — в город Тобольск.

Многие ссыльные проследовали по пути знаменитого колокола из Углича. Практически все русские цари и императрицы, а позднее советские правители, использовали Сибирь как место ссылки неугодных, всех, кто не вписывается в общество. Политические и религиозные диссиденты, военные мятежники и военнопленные, интеллектуалы и революционеры - все нашли место в Сибири вместе с обычными преступниками, убийцами, контрабандистами и ворами.

Во время Советской власти Русский Север и Сибирь стали активно использоваться для объектов ГУЛАГa, история которого тесно связана со спецпереселенчеством, начавшимся в 1929 году и продолжавшимся с некоторыми перерывами до 50-х годов прошлого столетия. Осуждение к ссылке на спецпоселение в Сибирь означало бессрочное выселение в места, отдаленные от больших городов с обязательным проживанием в определенной для каждого ссыльного местности под надзором соответствующих органов. Выселенцы, находившиеся на спецпоселении, были представлены людьми многих национальностей.

Особую многочисленную категорию ссыльных составляли поволжские немцы, потомки немцев, переселившихся в Россию во времена царствования Екатерины II — необходимо было заселять, осваивать и закреплять за царской короной окраинные земли России на Северном Кавказе, в южной России и в нижнем Поволжье. B 1918 годy декретом Советов Народных Комиссаров была образована автономная республика немцев Поволжья (АССР Немцев Поволжья), с административным центром в городе Энгельс. После начала Великой Отечественной войны, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 года, немцы Поволжья (все, без разбора!) были обвинены в сокрытии «тысяч и десятков тысяч диверсантов и шпионов» и депортированы в Казахстан, Алтай и Сибирь. Территория автономии была разделена между Саратовской и Сталинградской областями.

 

Глава первая

Фишер

Переднее колесо телеги застряло в цепкой и черной болотной грязи. Василий Мокин, лейтенант вооруженной охраны, или ВОХРы, спрыгнул с повозки. Двое сопровождающих солдат, согласно инструкции, державшиеся недалеко позади, подошли взглянуть, в чем дело.

— Не беда, товарищ лейтенант, сейчас мы её в момент, — и солдаты дружно ухватились за колесо и ось телеги.

— Раз, два, взяли! — скомандовал Мокин, с усилием толкая телегу сзади. С громким чмоком слюнявого поцелуя чавкающая грязь нехотя отпустила колесо. Телега освободилась, и солдаты продолжили свой путь.

— Виииитютя, Вииитютя! Иди сюда! Иди сюда! — радостно взывала птица из кроны высокой березы, слегка всполошившейся под легким ветерком. Голос был высоким и чистым, как краткая мелодия, сыгранная на кларнете.

— Слышь, Дубин, это она тебя зовет, — хихикнул солдат со щедро усеянным веснушками узким лицом. Он вертел головой, пытаясь разглядеть пичугу в серебристо-зелёной листве. Странным был профиль его, весьма похожий на конопатый кукиш.

— Вииииитя, Вииииитя! Иди сюда, иди сюда, — попытался он повторить зов птицы.

— Где она, Панов? — солдат с коротким бесцветным ежиком волос и почти прозрачными глазами поднял лицо.

— Да вон там, видишь? — Панов смотрел вверх, производя при этом неопределенные движения рукой.

Ярко-желтая птица пропорхнула между деревьями. Черные кончики крыльев четко вычертили траекторию ее ныряющего полета. Было трудно поверить, что такое тропически окрашенное существо с каким-то неземным ясным голосом может жить в глуши и мраке сибирской тайги.

Петляющая тропа плотно окружённая по обеим сторонам лесом, вилась вдоль широкой реки, которая иногда проблёскивала сквозь густые заросли. Высокие массивные деревья склоняли тяжелые мохнатые ветви над тропой, образуя тёмный туннель. Стены и свод его были укутаны в длинные волосатые космы серовато-белого мха и заботливо проложены мягкими травами, папоротниками и древними хвощами. Серебристая полоса реки иногда вспыхивала искрящейся лентой совсем близко, как бы приглашая солдат сбросить прилипшую к телу пропотевшую одежду и освежиться в холодной воде.

В других обстоятельствах они так бы и поступили, но огромная туча комаров, мошки и оводов роилась над людьми и лошадью, впиваясь в живую плоть.

— Вот упыри, разнеси их мать, — солдаты махали руками и матерились на чём свет стоит, тяжело дыша и шагая по обе стороны телеги, в надежде, что мясистый зад лошади будет более желанной мишенью для насекомых, чем их измученные цингой и пеллагрой малокровные тела.

Мокин сидел боком на телеге, почти касаясь ногами земли. Крутой зад лошади вихлял прямо перед его носом, и он с некоторым удовольствием вдыхал знакомый с детства запах лошадиного пота, отгоняя надоедливых насекомых большой веткой осины. Бесформенная масса гигантских слепней и мелкой, как пыль, черной мошки вновь и вновь оседала на взмокшей спине животного и пропотевшей солдатской гимнастёрке. Редкие лучи солнца, пробившиеся через плотную завесу тайги, отражались в изумрудах выпуклых глаз громадных мух, просвечивая насквозь отливающие перламутром их тонкие, почти прозрачные крылья.

Сильный укус между лопаток заставил Мокина вздрогнуть.

— А чтоб ты сдох, шкуродер! — Мокин хлестнул веткой по спине, но слепень взлетел лишь для того, чтобы тут же вернуться.

***

И всё-таки Василий Мокин радовался, что получил это задание.

Несколько дней назад один из младших бухгалтеров исправительно-трудового лагеря внезапно умер от сердечной недостаточности. Время близилось к концу полугодия, к срочному составлению финансовых отчетов. В панике стали искать замену умершему бухгалтеру. Человека, знающего бухгалтерию, в лагере не нашлось, однако среди личных дел ссыльных, приписанных к Управлению, нашли дело Ф30-68 спецпереселенца Йозефа Фишера, где было написано, что Йозеф Фишер, по специальности математик, рожденный в 1901 году в городе Вильнюсе, в настоящее время приписан к спецпоселку Нижний Каменец.

— Нам нужен человек, который знает, как отнимать и делить, — заявил завотделом кадров, кадровик, как все его называли. — А этот еврей – математик и, следовательно, хорошо разбирается в цифрах. Он положил перед начальником лагеря серую, с черными шнурками папку.

Начальник быстро пролистал бумаги:

— Какого хрена, я тебя спрашиваю! Этот Ф30-68 никогда не подбивал баланс… да и говорит ли он по-русски? — нотки сомнения слышались в голосе начальника.

— А и нет ничего страшного, — продолжал настаивать кадровик. — Даже к лучшему, что в бухгалтерском учете он не может отличить левую руку от правой, и не болтлив. Мы научим его, как нарисовать такие цифры, которые будут сиять даже ночью! Прекрасное сочетание — немецкий пособник и… бухгалтер. Почти такое же, как наш «врач» — враг народа, биолог и доктор. Пока никто не жаловался на нашего «доктора» — и все доходяги с радостью тащатся к нему лечиться.

— Ладно, — согласился начальник. — Где твой математик? Немедленно давай его сюда!

Стали искать коменданта Зверева, ответственного за спецпоселения в районе: он знал всех переселенцев в лицо, хорошо ориентировался в тайге (мог показать дорогу к каждому селению) и должен был без труда доставить нужного человека в ИТЛ. Однако, вскоре выяснилось, что Зверева кто-то пристрелил; его полуобъеденный труп нашли в тайге пару недель назад.

— У меня есть идея, — радостно хихикнул кадровик. — Пошлем Мокина... он крестный отец того еврея!

Мокина немедленно вызвали в административный барак лагеря.

— Работа есть для тебя, лейтенант. — Нам нужен этот заключенный, — майор ткнул в лежавшую перед ним раскрытую папку.

— Да знаю я его! — нескрываемое удивление прозвучало в голосе Мокина. — Моя работа тот станок на Сухой Лебяжьей, пять лет назад с фрицами этого еврея привёз, — почти детская радость от неожиданного подарка сияла на лице лейтенанта.

— Ну, вот и чудненько, давай, Мокин, давай двигай, — майор усмехнулся, — Могу поспорить, что там будут рады увидеть тебя снова… Надеюсь, ты еще помнишь, где оставил этого фашиста.

— Конечно! Примерно в двадцати километрах от Каменного Ручья вверх по реке, 798-й километр… кажется, там, — Мокин будто пытался отыскать что-то забытое в памяти.

— На все про все даю тебе пару дней, — майор посмотрел на карту. — Возьми нашу кобылу, ей тоже нужен отдых. Да, кстати, слышал я, что ты пытался сделать из него шпиона. Что, новую звездочку на погонах захотел? Задумал прыгнуть выше себя, а? — майор посмотрел на Мокина. Он любил придавить «вохру», считая их солдатами второго сорта, да еще сильно ему не нравился этот выскочка — слишком усердный для такого жалкого места, как трудовой лагерь.

— Было дело, — глаза Мокина нервно забегали. Гримаса радости медленно сползла с лица, — Я думал, что это верняк .

— Он же не говорил по-русски, —усмехнулся опер, — для чего у тебя мозги, Мокин? Я тебя спрашиваю, как человек может быть шпионом в России и не говорить по-русски, а?

Обветренное лицо Мокина приобрело землистый оттенок недавно обожженного кирпича. Он молчал, цепко удерживая взгляд начальника, стыдливо ощущая, как тонкая струйка пота течёт между лопаток. Мокину показалось, что с каждым вопросом его начальник выясняет что-то для себя лично.

Майор неожиданно сменил тон на официальный:

— Я рад, что у тебя есть особый интерес к Ф30-68. Но не пытайся сделать из него врага народа снова. Мне нужен этот заключенный здесь, как живой бухгалтер, а не мёртвый немецкий шпион!

Майор смотрел на Мокина, пытаясь понять, может ли он доверить ему это дело или нет и, как будто решив что-то в последнюю минуту, смягчившись, почти по-отечески добавил:

— Вот что, Мокин, возьми-ка ты с собой пару солдат... Так, на всякий случай, если Ф30-68 вдруг... Ну, ты понял, что я имею в виду...

— Как прикажете, товарищ майор, — ответил Мокин, опустив глаза, как будто майор уже увидел в его руках дымящийся пистолет. — Я доставлю его сюда… живым. Разрешите идти?

Окончательно сконфуженный лейтенант Мокин поспешил из кабинета, чтобы, наконец, утереть пот, продолжающий свой безостановочный бег.

***

Гигантский слепень, прочертив в воздухе петлю, смачно шлёпнулся на круп лошади прямо перед глазами Мокина и не спеша двинулся вперёд, дотошно исследуя жертву. Довольно проворно добравшись до сочного места, он приостановился, предвкушая удовольствие. Мокин с интересом наблюдал поединок кобылы и кровососа, треугольная шпилька медленно вытянулась из головы насекомого и тут же исчезла, в одно мгновение пронзив шкуру животного. Животина яростно взмахнула хвостом, пытаясь скинуть кровопийцу, и резко дернула телегу.

— Полегче, Тетка, полегче! Еще чуть-чуть — и мы на месте, — Мокин со свистом прогнал слюну через припухшие десны и выплюнул розовую пену на бедро лошади, сбивая насекомых.

— Уу, аспиды, вурдалаки! — пробурчал он без особой злобы.

Выехав из Каменного Ручья почти на рассвете, группа двигалась без остановки, надеясь добраться в поселение до того, как жара взорвется с полной силой. За лето заросшая тропа, мало похожая на дорогу, часто полностью исчезала в мелких бочажинах и болотцах, затрудняя и без того нелёгкий путь. Низкие ветки хлестали по голове и плечам, шиповник цеплялся за гимнастерки и душный, горячий день беспощадно наваливался адовым пеклом и несметными полчищами гнуса.

— Товарищ лейтенант, долго нам еще пилить? — раздался голос сзади.

Мокин посмотрел на часы. Потное лицо его распухло от укусов мошки и недоедания. Пеллагра не делала различия между заключенными и их охранниками.

— Скоро будем, — Мокин голодно отрыгнул, запах был отвратительный. — Похоже, гниёт что-то внутри, — отметил про себя.

В лагерях не хватало продуктов, свежие овощи солдатским пайком не предусматривались. Война закончилась, но продовольствия всё равно не доставало. Все, в том числе и лагерные офицеры, истосковались по хорошей пище, и потому Мокин был рад уехать из лагеря хотя бы на пару дней, рассматривая неожиданную поездку, как короткий отпуск на местном курорте.

Деревня Каменный Ручей хоть и считалась старообрядческой, но на самом деле в ней осталось всего несколько старообрядческих семей, живущих в отдалении от основного населения, занимающегося лесосплавом. Мокин не решился проситься на постой к староверам, в домах которых было чище, чем у сплавщиков. Он хорошо знал их независимый характер — боялся получить отказ и потерять авторитет в глазах подчиненных — кержакам в высшей степени всегда было наплевать на любую власть. Охранники остановились на ночь у сплавщика Николая Рябова. Впервые за время службы они ели свежие, сорванные прямо с грядки лук, редиску, морковь — то, что просили их кровоточащие десны и шатающиеся зубы. Домашний хлеб и кусок вяленой медвежатины дополнили простую крестьянскую трапезу, после которой, непривычно сытые вояки, взобравшись на сеновал, беспробудно проспали до утра.

 

До поселения бывших поволжских немцев, которых Мокин бросил на голом берегу на произвол судьбы несколько лет назад, оставался короткий переход. Там, если он ещё жив, в чём Мокин сильно сомневался, был еврей Йозеф Фишер, которого он должен был доставить в лагерь.

Вязкая тропа вдруг преобразилась в грунтовую дорогу (Мокин очень удивился, зная, что в этих местах грунтовок сроду не было), а вскоре перешла в крепкий торный путь, вымощенный тонкими прямыми ошкуренными жердями осинника, перемежавшимися зеленой травой и мягким мхом. Полотно дороги смотрелось как добротный, вытканный из порезанного тряпья половик с правильным геометрическим узором из параллельных бело-черных и зеленых полос. Колеса весело застучали, и кобыла, словно очнувшись от летаргического сна, оптимистично взмахнула хвостом и веселее, энергичнее поволокла телегу, как будто почуяв, что ее страданиям скоро придёт конец. Солдаты тоже подтянулись ближе к подводе.

— Да здесь можно танцевать, ты глянь, пол в точности, как в нашем сельском клубе! — искусанное и расплывшееся грязное лицо Дубина озарилось ожиданием чего-то необычного и нового.

Поход в немецкую деревню был и для солдат счастливой возможностью хоть ненадолго сбежать от надоевшей службы в ВОХРе. Им осточертело каждый день, месяц за месяцем долбить заключенным одно и то же: «шаг вправо, шаг влево…», «отступи от метки...» или «сделай себя видимым…», когда подконвойный отходил в кусты.

Скучное это было занятие — следить за заключенными и ничего не делать, просто наблюдать, как они вырубали деревья, рыли канавы или торили грунтовые дороги, ведущие из лагеря в тайгу, а дальше — в никуда... Парням оставалось служить чуть больше года, чтобы выйти на волю и уехать на Большую землю.

— Эй, товарищ Мокин! А что, немки добрее русских девчат? — Прозрачные глаза Дубина вдруг обрели некоторую окраску и живой огонек сверкнул в их глубине.

— Погляди на него! Гы-гы-гы! —Лицо Панова, обветренное сибирскими морозами, выдубленное снегом, дождями и солнцем, стало ярко красным. — Он хочет найти немецкую невесту, ха, — морковного цвета веснушки полностью исчезли с лица. — Я так думаю, что он не добрал вчера вечером.

— Да мы только разговаривали! — Дубин заметно смутился.

— Ага, прям до самого солнышка! — Панов продолжал дразнить друга.

— Она занята. У нее есть парень... в армии, второго года службы, как мы, — Дубин повернулся к офицеру:

— А Вы, товарищ лейтенант, что Вы думаете? Есть у них невесты для нас?

Мокин не ответил. Он внимательно глядел по сторонам, стараясь запомнить детали.

Прежде чем скрыться за поворотом, дорога, окаймлённая густыми зарослями по краям, ныряла в низину. Здесь же брал начало овраг, уходящий вглубь леса и заполненный стоячей водой. На разъезженой грязи сидели разноцветные бабочки, а среди высокой травы неспешно, словно в замедленной съемке, проплывали миниатюрные голубые стрекозы. Из придорожной бочажины торчала меланхоличная морда сонной лягушки. Изредка крупная стрекоза, посверкивая громадными фарами глаз, прорезала застоявшийся темно-зеленый воздух.

Сделав резкий поворот, дорога неожиданно выкатилась к красочному полю, заполненному ярким светом сияющего летнего дня. Телега остановилась, будто наткнулась на невидимую стену, разделяющую замкнутый мрак леса и открытое широкое пространство. Как по волшебству легкий ветерок сдул мошку и слепней. Солдаты вздохнули с облегчением и изумлением: опушка леса обрамляла просторный луг, покрытый белыми зонтиками цветущего трубочника. Гигантские белые соцветия, образуя основной фон, перемешивались со множеством других ярких пятен: розовыми — диких пионов и шиповника, голубыми — колокольчиков, бело-жёлтыми — ромашек с золотыми сердечками и сиреневыми шариками клевера. Мохнатые черно-оранжевые шмели, металлические жуки-бронзовки, экзотически раскрашенные бабочки и мухи, сидящие на цветах, дополняли этот диковинный колорит. Иногда то или иное насекомое отрывалось от мозаики, взлетало в воздух и, пролетев небольшое расстояние, приземлялось на другой цветок только лишь для того, чтобы изменить цветовую композицию этого громадного калейдоскопа.

Большеголовые стройные подсолнухи и пара крыш с каменно-глиняными трубами виднелись за этим многоцветьем… Острые углы строений поверх высокой растительности казались причудливым и нереальным миражом, плывущим над раскинувшимся живописным ковром.

Это была деревня, немецкая деревня, выросшая на пустом месте.

— Вот твари! — удивление и недоверие смешались в голосе Мокина, — я был уверен, что они сдохнут здесь в первую же зиму…

— Вот это да! — Панов стянул с себя мокрую гимнастерку, и Дубин тут же последовал его примеру. Худые, обнажённые их тела, безжизненно бледные, как у гигантских фарфоровых кукол или манекенов, с непропорционально большими темнo-коричневыми руками и лицами, выглядели так, будто кто-то взял детали нескольких человеческих фигур и, как бы в шутку или по неряшливости, соединил, как придется, не обращая внимания на цвет и размер.

— Эй, вы! — Мокин строго посмотрел на подчиненных, как на расшалившихся детей. — Рядовые Панов и Дубин, смиирррнa! Мы направляемся в лагерь врагов, беспощадных врагов нашего народа... Вам ясно, рpppядовые Панов и Дубин? Все должно быть строго по уставу, как и положено. Зарpppубите себе на носу, это вам не дом отдыха!

Парни, недовольно ворча, натянули вонючие пропотевшие гимнастерки и закинули ружья на плечи.

— То-то же, — процедил Мокин сквозь зубы и подбодрил кобылу, слегка дернув поводья.

Они пересекли луг и приблизились к деревне, выстроенной вдоль дороги. Проезжая часть единственной улицы выглядела как красочная гигантская мозаикa, аккуратно выложенная большими, янтарного цвета дисками с перемежающимися оттенками желтого и зеленого между ними .

Мокин присел на корточки и потрогал искусно выровненные толстые плашки - срезы стволов деревьев, утрамбованные в землю вместе с речным гравием и песком, сквозь которые проросла молодая трава.

— Красота! — Дубин присвистнул и тоже коснулся поверхности пластины, как ребенок, боящийся, что чудо вдруг может исчезнуть.

Два ряда высоких желтолицых подсолнухов с большими, сочными тёмно-зелёными листьями обрамляли проезжую часть. Несколько домов-бараков, аккуратно собранных из ошкуренных до блеска сосновых бревен, стояли вдоль улицы. Пара незавершенных срубов из свеже-ошкуренных стволов, в своей гладкой наготе походящих на человеческие тела, дополняла картину. Жилища были поставлены на высокие основания из массивных, слепленных глиной речных булыг и напоминали крепости, возведенные на долгие годы.

— Черт бы их взял, этих фашистов, — Мокин увидел шумную компанию ребятишек, сопровождаемую сворой собак со щенками. За ними следовали несколько мужчин и женщин. Почувствовав исходящую от незваных гостей опасность, они остановились на расстоянии. Даже маленькие дети поняли, что неожиданные гости несут угрозу их отгороженному от больших бед мирку, и спрятались за юбками матерей. Две группы стояли, молча, друг против друга.

— Мне нужен Вальтер Бош, — нарушил тяжелое молчание Мокин, и его рука как бы случайно скользнула к кобуре. — Это определенно не Каменный Ручей, — проворчал он сквозь зубы и оглянулся назад. Солдаты щёлкнули затворами. Один из поселенцев, молча, повернулся и направился в сторону деревни. Вскоре возле дальнего сруба послышалась гортанная речь.

— Фашисты остаются фашистами, —сказал Мокин негромко, так, что только солдаты могли его слышать, — они до сих пор не говорят по-русски!

Поселенец вернулся не один. С ним был высокий, широкоплечий человек с сильными мускулистыми руками, привыкшими к тяжелой работе.

— Эй, Бош, как дела?

— Слава Бог! Еще жив, — ответил Вальтер Бош, практически не шевеля губами и не сводя глаз с лица Мокина. — Вы потерял свой путь в лес, гражданин офицер, что привел сюда?

— Мне приказано забрать тебя и Фишера в Центральный ИТЛ. Еврей еще жив?

Бош перевел жителям деревни слова Мокина. Послышался сдержанный стон.

Cерые глаза Боша холодно потемнели: - Да, Фишер есть.

— Так веди его. Мы должны ехать обратно!

— Он в лес, с детьми. Он будут здесь до захода солнца. Вы должен ждать так долго, — немец смотрел прямо в глаза Мокину.

— Мы не можем остаться здесь. Мы должны вернуться, — Мокин махнул рукой в том направлении, откуда они пришли.

— Я жалею, что не так, — произнёс Бош после короткой паузы спокойным, без малейших эмоций голосом.

Трудно было понять, о чем он сожалеет: о том ли, что Мокин должен уходить, о том, что должен ждать, или о том, что тот вообще по явился в их деревне.

— Да, ты должен жалеть, Бош, — Мокин вызывающе посмотрел на Боша и увидел в его глазах плохо скрываемую ненависть. Ту же ненависть, но смешанную со страхом, он видел в глазах других поселенцев. — Ты должен жалеть, потому что вы все — сволочи! — он приблизился к Вальтеру и протянул руку, как будто хотел схватить его за ухо, но в самый последний момент передумал и просто тяжело опустил её на плечо Боша.

При других обстоятельствах Мокин непременно поставил бы этого немца на колени, но сейчас решил поступить иначе.

— Мы останемся здесь, заключенный Бош, — Мокин произнёс «заключенный» с легкой улыбкой. — Я думаю, у тебя нет другого выбора, кроме как быть гостеприимным, — он оглянулся на высокие облака, освещенные снизу заходящим солнцем.

Был уже вечер. Инструкция запрещала охранникам передвигаться ночью по лесу, особенно с заключенными, находящимися под стражей. Мокин был рад остаться на ночь в немецкой деревне, хотя чувствовал себя почти на вражеской территории. Конечно, можно было нарушить инструкцию и вернуться в тот же дом в Каменном Ручье, где они провели минувшую ночь. Но он был полон шумных, грязных и сопливых детей. Николай, хозяин дома, был в лучшем случае только наполовину трезвым, а его беременная жена надоедливо жаловалась Мокину на свою тяжёлую, полуголодную жизнь, как будто Мокин был лично ответственен за ее жалкое существование и то, что крышa на сеновале, где спали солдаты, была с большими прорехами. Мокин без особого энтузиазма смотрел на то, чтобы провести там еще одну ночь.

— Где лошадь поставить, и нам самим, где остановиться? — Мокин выдавил улыбку.

— Есть сарай. Вы идти за мной, — Вальтер повернулся к нему спиной и пошел вдоль улицы.

Полукруг колонистов разомкнулся, и под дробный стук колёс, отдающийся громким эхом в напряжённой тишине, солдаты двинулись вслед за Бошем к месту ночлега.

***

Колонисты помнили этого офицера очень хорошо.

То, как они очутились здесь, продолжало жечь их память, несмотря на то, что прошло четыре с лишним года.

Старая, кряхтящая, как древняя старуха, баржа медленно тащилась вниз по свинцовой реке вдоль берегов, заросших глухой тайгой. Более двух тысяч спецпоселенцев — депортированных поволжских немцев: мужчин, женщин, стариков и детей — плыли на этой развалюхе несколько дней, только однажды остановившись возле какой-то деревни, враждебно смотрящей слепыми окнами кривых, вбитых в землю по самые крыши бревенчатых домов.

Заключенным не разрешалось покидать плавучую тюрьму. Люди, мокрые, продрогшие до костей от дождей и промозглого речного тумана, давно не имевшие во рту крошки хлеба, сбились в кучу и, с ревнивой жадностью следили за сошедшими на землю солдатами, которые ходили по деревне в поисках провизии. Деревенские ребятишки на берегу с недобрым любопытством рассматривали похожую на стадо одичавших животных толпу, а затем стали кидать на палубу вареные и сырые картофелины и свеклу. Не по-детски злорадно они наблюдали, как оголодавшие люди хватали немудрящую еду, отталкивая друг друга, давясь, запихивали подачку в рот.

Солдаты вернулись, и баржа двинулась дальше. Казалось, что этому путешествию не будет конца, но вот утлая посудина вычертила широкую дугу, пересекла реку и уткнулась в пустынный берег. Офицер выкрикнул имена более тридцати семей и приказал им сойти на землю. Последним в списке он назвал имя старого бородатого человека, который казался чужим среди всех остальных — он ни с кем не разговаривал и всю поездку либо молча, смотрел на воду, которая терлась о бока баржи, либо дремал, прислонившись к борту. Дважды в день старик молился, покрыв голову грязной, когда-то белой шёлковой шалью с голубыми полосками по краям и завязанными по углам кистями.

Офицер упруго прошел по шатким доскам, переброшенным с баржи на берег.

Люди последовали за ним со своим барахлом, баулами, мешками, чемоданами, ящиками...

Два солдата-охранника замыкали группу.

Заключенные растерянно оглядывались вокруг, пытаясь понять, почему их высадили здесь. Ничто не указывало на какое-либо присутствие человеческой деятельности: густая нетронутая растительность покрывала берег, оставляя лишь небольшую полоску мокрой гальки у самой кромки воды. Высокий угрюмый лес притирал людей к реке, подкатывающей холодные воды почти к ногам заключенных, к их скарбу, сваленному в кучу. Промозглый северный ветер, пробирающий насквозь и без того продрогших людей, хозяйничал единовластно.

Офицер оглядел сошедших на берег. Пересчитав их, худых, измученных и растерянных, будто ожидающих казни, расправил плечи. Он был молод, хорошо сложен, со здоровым румяным лицом.

— Слушайте меня и слушайте хорошо! — офицер возвысил голос. Маленькие клубы пара взрывались у его рта с каждым словом. — Кто не знает, меня зовут Василий Мокин. Я ответственный за расселение вас на этом участке реки, — он широким жестом указал на тайгу. — Это будет вашим местом — станок, как мы называем — здесь вы будете жить.

Сдержанный ропот послышался из толпы.

Офицер приблизился к группе. Испуганные глаза следили за его руками, ожидая, что он вот-вот выхватит пистолет из кобуры и начнет стрелять. Вынужденные невольники Мокина в страхе опускали глаза, встречая жёсткий взгляд этого человека, как будто были виновны в том, чего и сами не знали. Офицер остановил взгляд на лице одинокого бородатого мужчины. Старик смотрел на Мокина, пытаясь понять, что офицер хочет от него.

Мокин находился со спецпоселенцами во время всего пути от пересыльного лагеря под Красноярском. После загрузки на баржу, он несколько раз перегнал их с одного конца баржи на другой, и, убедившись, что все, включая младенцев, в наличии, отдал приказ отчаливать. В течение всего мучительного и тревожного путешествия люди не получали никакой еды, кроме воды из реки, куска хлеба и варёной полугнилой картофелины. Выполнение нудного и малоприятного задания оживляло то, что одна из женщин оставалась с ним на ночь в его каптёрке. Рано утром она покидала каморку, стараясь незаметно пробраться к своей группе. Земляки понимающе отводили глаза от несчастной, и только семья бросалась утешать её, укрывая в своём закутке.

Сошедшие с баржи не понимали, почему они здесь...

— Радуйтесь, вы не будете убиты! Вам понятно, что я сказал? — офицер перевел взгляд, буравя толпу и выискивая кого- то. — Он еще раз взглянул на список имен. — Заключенный Вальтер Бош, вперед!

Мужчина средних лет со светлыми, прямыми волосами, тяжелым взглядом и длинными узловатыми руками крестьянина вышел из центра толпы.

— Хорошо! — одобрил свой выбор Мокин. — Теперь слушай меня, Бош. С этого момента ты здесь хозяин, — офицер повернулся ко всей группе, — и вы все не заключенные, а поселенцы. Он — ваш начальник, понятно? Переведи им Бош...

Поселенцы, молча, слушали Боша и только мягкий плеск реки нарушал наполненную страхом тишину.

— Гражданин офицер, как мы можем быть здесь? У нас женщины, дети и старики, — заключенный смотрел на Мокина. Немец говорил с заметным акцентом.

— Ты и твои люди сделают это место пригодным для жизни ваших семей.

— Как мы можем это делать? — акцент стал сильнее. — У нас нет инструментов. Мы не можем сделать это голыми руками. Это уже середина осени. У нас нет теплой одежды и продуктов. Мы все будем умирать здесь. Все из нас.

— Вы посмотрите на него, посмотрите на это сукиного сына, — офицер повернулся к солдатам, стоявшим рядом, как будто ища у них поддержки. — Слушай, ты, заключенный Бош, — офицер схватил мужчину за ухо и дернул с такой силой, что тонкий ручеек крови потёк по его шее. Бош сморщился от боли.

— Ты здесь не на прогулке, тля! Там — война! — Мокин указал на запад. — Вы все — немецкие предатели и шпионы, — он подошел к мальчику лет двенадцати и ткнул его в грудь: — И ты тоже, гадёныш, запомни это на всю свою проклятую жизнь, фашист!

Подросток покорно принял тычок, не сделав никакой попытки противиться жестокости офицера.

— Бош, переводи! Ваш фюрер фашист и ваши братья, фашисты, убивают наших солдат, разоряют деревни, насилуют женщин. Они бомбят наши города и сёла, сжигая поля с хлебом..

Было ясно, что Мокин демонстрировал свою власть и делал это с явнымудовольствием.

— Думали, что вы приедете сюда, и все будет готово для вас? Вы хотите ковровую дорожку и добротные пятистенки с железной печкой, предатели? — он снова обратился к Бошу и был намеренно груб, — Мне все равно, если мы найдем вас здесь всех мертвыми завтра или когда мы придем сюда в следующий раз. Ты понимаешь это, заключенный Бош? Ты понимаешь, тля? — Мокин прохаживался перед окаменевшими в отчаянии людьми с высоко поднятой головой, изредка косясь на солдат . — Скажите «спасибо», что я не приказал моим солдатам расстрелять вас при попытке к бегству прямо сейчас… Кстати, если мы обнаружим, что кто-нибудь из вас сбежал, я отдам приказ пустить вас на мясо, и ты будешь первым, Бош. Переводи, Бош! Когда наши люди придут вас проверять, покажи им каждого заключенного — живого или мертвого в могиле, в соответствии со списком. Понятно, заключенный Бо- о-о-ш? — он еще сильнее рванул немца за ухо.

Вальтер Бош взглянул на баржу, напоминающую Ноев ковчег с десятком вооруженных солдат на палубе, на серое небо с низкими тяжелыми облаками, оглянулся на лес и испуганные две сотни душ, которые вдруг стали его ответственностью. Среди них была его беременная жена. Он должен быть для нее опорой, кормильцем, но в этот момент был лишь жалким, растерявшимся и беспомощным свидетелем ее страданий. Как он может помочь ей и своим собратьям? Покорно и обреченно она смотрела на него, безмолвно принимая всю тяжесть выпавшей на их долю беды.

— Да, это ясно, гражданин начальник, —произнёс Бош, не глядя на Мокина.

— То-то же, Бо-o-o-oш, —он снисходительно похлопал его по плечу, — ваши друзья, — Мокин указал на баржу, — тоже будут организовывать свою жизнь. Так что мы должны двигаться. Ну, так вот, вам разрешено строить здесь... ваше светлое будущее для вас и ваших детей, потому что наше правительство и лично товарищ Сталин, позаботились о вас, фашистах. Советская власть дала вам три палатки, две лопаты, топор и пилу. Вам по- везло, сучье отродье! Другие не получили и этого. А вам он дал два фунта гвоздей, мешок картошки и ведро ржи. Вы можете их съесть или развести здесь свой огород, тогда вы не умрете от голода. Понятно, Бош?

— Товарищ младший лейтенант — один из солдат отдал честь — разрешите обратиться. Он подошел к Мокину и что-то быстро сказал.

Мокин запнулся, грязно выругался и раздраженно спросил:

- Как так используем как харч? А этим гадам что? — Как будто решив что-то, он пристально посмотрел на безмолвных людей и, артистично развернувшись на каблуках, направился к барже. Охранники последовали за ним под аккомпанемент гальки, перекатывающейся под неровными тяжёлыми шагами.

Усиливающийся дождь, переходя в ливень, все плотнее покрывал серой, тяжелой, как театральный занавес, пеленой людей, кучу хлама, и единственный символ человеческого бытия — плавучую тюрьму. Поляна как будто съежилась под ливнем, и казалось, лес шагнул еще ближе к реке, толкая людей в воду, оставляя для них только узкую полоску земли.

Двое мужчин последовали за охранниками.

— Назад, суки! Мы будем стрелять! — приказ прозвучал, как удар кнута и остановил заключенных.

Баржа, отрыгнув черный перегар копоти, тяжело оттолкнулась от берега и продолжила свой мрачный путь, для кого-то последний.

Оставшиеся на берегу, сo страхом наблюдали, как темный разрыв между ними и баржей становился все больше и больше. Они были свободны, но хотели убежать от этой страшной свободы, лишь бы не оставаться здесь одинокими, брошенными на погибель.

Ужас неминуемой смерти охватил их. Мертвая тишина повисла в воздухе.

Внезапно детский крик раздался из толпы — жалостный и печальный, как зов умирающей птицы. Женщины поддержали его сдавленным рыданием, перешедшим в раздирающий душу вопль. Вскоре на барже и на берегу причитали и плакали в один голос. Плавучая тюрьма удалялась всё дальше и дальше, пока не скрылась за изгибом реки.

Теперь люди на берегу могли слышать только самих себя. Их плач напоминал смертельный вой животных, загнанных в ловушку и ожидающих неминуемого конца.

***

И у них не было выбора, кроме как выжить.

Зима была совсем рядом. Иногда трудно было сказать, что моросит с неба — последний замороженный дождь или первый растаявший снег. Три гнилые палатки не могли вместить всех, поэтому поставили шалаши-курни, накрыли их пихтовым и еловым лапником, а землю застелили лиственницей. В середине курней развели костры — для тепла и спасения от мошки да комарья.

Бош немедленно приказал рыть землянки – широкие плоские ямы около трех метров в глубину. Даже при желании рыть глубже, это было невозможно. Вечная мерзлота сцементировала землю. Поэтому разводили костры, отогревая неподатливый монолит. После того, как земля оттаивала и превращалась в болотную жижу, ее можно было копать. Но она была полна камней, больших и маленьких, занесенных сюда рекой, и увязанных многочисленными корнями деревьев. Поселенцы могли использовать только несколько случайно оказавшихся у самых предусмотрительных топоров и ножей, чтобы вырезать деревянные лопаты и наколоть дров. После нескольких дней непомерной работы, лопаты приходили в негодность, и новые едва поспевали в соревновании на скорость с погодой и со временем.

Над ямой, как продолжение стены, ставили жерди. Крышу крыли в один слой из таких же жердей, укрепляли лапником, застилали палаточным брезентом и всяким тряпьем, а сверху засыпали землей. Казалось, что их состязание со стремительно приближающимися сибирскими холодами обречено на поражение, но после первого жилища, как поселенцы назвали свое жалкое строение, они построили и второе, и третье. До наступления морозов почти все уже спали под крышей.

- Бог поможет, наши постройки выдержат одну зиму, а там будем строить что-нибудь получше, - с надеждой говорил Бош.

Последняя землянка оказалась самой трудной.

В центре площадки, где пытались обосноваться брошенные на произвол судьбы люди, лежал огромный валун. Эта булыга была самой крупной среди всех, которые они уже выкопали — отшлифованная дождями и ветрами, она имела почти сферическую, идеально круглую со всех сторон форму. Кто-то сказал, что валун может быть памятником их первой зиме, но камень лежал на том месте, где должна была быть их последняя землянка, поэтому, по совету Боша, валун решено было сдвинуть, немного в сторону и закопать в грунт.

Все взрослые и дети взялись за лопаты, и довольно скоро была вырыта большая яма, оставалось только столкнуть в неё эту каменную махину, но у истощенных, измученных людей не было сил сдвинуть камень. После долгих мучительных стараний, глыбa всё же подалась. Под ней открылась черная щель, похожая на гигантский беззубый рот, смеющийся над измученными, вымокшими до последней нитки и едва державшимися на ногах от истощения людьми. Деревянные лопаты, подсунутые под камень как подпорки, не могли удержать его громадного веса. Невысокий худенький паренёк подбежал с двумя большими камнями и попытался подтолкнуть их под валун, чтобы укрепить зазор. Но камни упали слишком далеко от щели. Пацан быстро скользнул на животе между взрослыми и задвинул оба камня в щель под валун. В то же мгновение одна из лопат надломилась, валун медленно откачнулся назад прямо на руки ребенка. Пронзительно, отчаянно мальчик закричал, рванулся и освободил одну руку из нежданной смертоносной ловушки. Рука была оцарапана, вся в грязи и крови, другая же застряла намертво.

Все бросились к камню, пытаясь удержать на весу, но тот продолжал скользить в свое належанное место, где он провел тысячи лет. Медленно и неотвратимо валун перекатился на плечи мальчика.

— Ich will nicht sterben! Ich will nicht..(Янехочуумирать! Я не хочу,..) — крик прервался.

Свободной рукой ребенок несколько раз ещё слабо толкнул скользкую поверхность и, вздрогнув всем телом, замер.

Мальчишка был сиротой. Сначала из деревни, где они жили «энкэвэдэшники» забрали его отца и мать, затем взяли деда, обеих бабушек и сестру. Старики не пережили высылки в Сибирь. Никто не слышал о его родителях, и только старшая сестра оставалась вместе с ним.

Рев и проклятия, огласившие окрестности, достигли, казалось, и мутного неба. Но низкое и равнодушное небо не откликнулось на людские мольбы и боль. В отчаянии и гневе люди бросились рыть землю лопатами, руками и палками. Они рыли весь день и всю ночь, не прекращая эту страшную работу ни на минуту. Утром глубокая яма зияла возле валуна.

— Dies ist ein Grab für Dich, Mokin! (Это могила для тебя, Мокин!) — Вальтер Бош плюнул в яму.

Несколько пар рук раскачали валун, и он сполз на свое новое место.

— Das ist der Stein auf dem Grab, den Mörder! Sie für immer verflucht sein, und Sie und Ihre Kinder, so dass Sie nie wieder hier! Und ja, man wird keinen Frieden haben, weder hier noch anderswo im Land! (Это камень на твоей могиле, убийца! Чтоб ты был проклят навеки, и ты, и дети твои, чтоб ты никогда не вернулся сюда! И да не будет тебе покоя ни здесь, ни в каком другом месте на земле!)

Это была первая смерть среди поселенцев. Первая могила в деревне.

***

Снег сыпал на людей и в неширокую мелкую яму, на дне которой лежал маленький гроб из горбыля. Сестра мальчика беззвучно плакала. Её утешали несколько женщин. Вальтер Бош пытался вспомнить молитву, которую полагалось читать в такой момент. Но он был партийный, молитвы не знал ни одной, оглянулся в поисках поддержки, хотя хорошо знал, что среди поселенцев нет ни одного священника.

Седовласый человек в лапсердаке и вязаной ермолке на голове сделал шаг к Вальтеру и что-то сказал ему.

— Er wird sagen, ein Gebet (Он будет читать молитву), — Вальтер встал позади старика.

Никто не знал наверняка, почему этот странный еврей оказался среди поселенцев: он мало подходил для тяжёлой физической работы и, тем не менее, нашел свой путь, чтобы помочь им. Кто-то показал ему, как вязать петли-ловушки, и он научился этому. Каждый день с раннего утра реб Фишер, как все называли его, отправлялся в лес, ставил и проверял силки вместе с ребятишками, которые хвостиком следовали за ним. Лес вокруг деревни был полон дичи, и они почти каждый день возвращались домой с добычей: иногда с зайцами и рябчиками, попавшимися в силки, но непременно с грибами, единственным постоянным источником так необходимого для поселенцев белка. Дети сушили грибы прямо на валунах около реки, ревниво следя за тем, чтобы их не стащили бурундуки или не намочил дождь.

Старик внимательно посмотрел вокруг, как бы проверяя, все ли готовы, и начал бормотать молитву. Незнакомые певучие слова плавно сливались в успокаивающий речитатив. Кисея падающего снегa, как на негативе, контрастно вычернила на фоне темного леса угловатую, ритмично покачивающуюся взад-вперёд фигуру старика. Не понимая языка, но чувствуя искреннюю скорбь в словах молитвы, поселенцы в едином выдохе повторили «аминь», разобрав единственно известное им слово. Реб Фишер закончил молитву и бросил на гроб горсть земли. Все последовали его примеру.

Когда мужчины уже взялись за лопаты, старик подошел к краю могилы, неожиданно для всех, опустившись на колени, положил возле гроба старую консервную банку и, не глядя ни на кого, присыпал ее землей. Вальтер подошел ближе, чтобы увидеть, что он делает, но реб Фишер протянул ему руку, и Вальтеру ничего не оставалось, как только помочь старику встать. На быстро выросшем над могилой холмике установили крест с прибитой к нему щепой, на которой было вырезано имя мальчишки и короткие годы, прожитые им.

Зима подпирала. Последнее жилище заканчивали в спешке. Ходить в лес и рубить жерди было уже практически невозможно, поэтому хижину покрыли лишь тонкими ветвями, положив на них одну из старых палаток, а поверх парусины набросали для укрепления немного грязи. Все делалось наспех, в попытке обогнать наступающие морозы.

***

Мокин шёл по деревне, построенной людьми, которых он оставил здесь умирать. Он знал, что никому не придет в голову нанести вред ему или его солдатам. Если что-то случилось бы с ними, все поселенцы были бы отправлены в лагеря на общие работы или без следствия приговорены к расстрелy.

Солдаты кожей ощущали разлитую в воздухе ненависть и держали винтовки наготове.

Мокин похлопал кобылу по крутому заду: — Не дрейфь, старуха, ничего не случится, они даже тебя покормят… Ты являешься государственной собственностью, — обратился он к лошади, зыркая глазами по сторонам — а повреждение государственного имущества наказывается сурово, до десяти лет каторжных работ в лагере. —Офицер перевел настороженный взгляд на поселенцев.

Как бы поняв сказанное, те понемногу отступили назад.

— Видишь, Бош, все получилось хорошо для вас, — Мокин улыбнулся, — даже все ваши бабы беременны!

— Это не ваша заслуга, гражданин офицер, — обрезал разговор Бош.

***

Через пару недель после смерти мальчика село накрыл настоящий холод и вязкая, как машинное масло, шуга уже шелестела у шершавого берега и между обкатанными голышами.

Небольшая, возникшая ниоткуда, металлическая плоскодонка пробилась сквозь ледяное крошево, и два бородатых мужика ступили на берег. Их одежда состояла из потерявших цвет телогреек и прожжённых, залатанных во многих местах штанов. На ногах у них были густо смазанные дегтем сапоги. C большими ножами у пояса, они походили на уголовников или бандитов, с которыми поселенцы не раз сталкивались на пересыльных пунктах. За ними выскочила очень беременная сибирская лайка.

Поселенцы стояли в напряжённом молчании, держа колья и лопаты наперевес.

Мужчины, оказавшиеся геологами, возвращающимися с полевых работ на их главную базу в Красноярске, подошли ближе, приветливо улыбаясь. Они пробыли в деревне всего пару часов, согрелись горячим чаем, заваренным на сухом листе черной смородины. Это было единственное угощение, которое поселенцы могли предложить неожиданным гостям.

Гости оставили в подарок поселенцам почти новый топор, две металлических лопаты, стальной нож и попросили позаботиться об их собаке.

— Она приучена к лесу и будет охотиться на бурундуков и мышей. Да и детишкам с ней веселей, — один из гостей объяснил Вальтеру, что они не могут взять собаку с собой в город.– Для неё будет лучше остаться с вами, вы хорошие люди. Когда мы поедем обратно весной следующего года, мы ее заберем у вас.

— У нас нет никакого оружия для охоты, — один из поселенцев с завистью и надеждой смотрел на их двустволки.

— Мы не можем оставить вам даже одно, — извинился геолог, — они зарегистрированы.

— Недалеко от вас есть деревня Каменный Ручей, она примерно в двадцати километрах вверх по реке. Староверы живут там, — сообщили геологи. — Вы должны сходить к ним. Они добрые люди, как и вы. Небогатые, но могут помочь.

Когда последняя землянка была, наконец, построена, Вальтер Бош с небольшой группой поселенцев отправился в деревню Каменный Ручей. Вернувшись через несколько дней, они принесли с собой небольшой мешок соли, шесть коробок спичек, старые керосиновые лампы, банку керосина, немного зерна, картошки, вяленой оленины, медвежатины и рыбы, ржаных сухарей, заплесневелых, но всё еще съедобных, старые гвозди, два рыболовных крючка, тупые, без ручек, долото и отвертку. Это было настоящее богатство, которым поделились с ними в русской деревне.

У поселенцев появилась надежда, и впервые за долгое время они устроили праздник.

А спустя несколько дней, когда толстый слой льда уже покрыл реку почти до середины, в поселении появились двое доселе невиданных людей.

Поднимая клубы снега и ловко маневрируя между деревьями и кустарниками, незваные гости лихо въехали прямо в центр поселка. Это были местные охотники-тунгусы. Они остановились, опираясь на длинные шесты, поверху украшенные цветастыми ленточками, а внизу заканчивающиеся небольшими лодочками, вырезанными из корневой части дерева. Незнакомцев тут же окружили поселенцы.

— Здравствуйте, однако! — темные зрачки дружелюбно светились сквозь щелки глаз на плоских, расплывшихся в улыбках лицах. По-русски гости говорили очень плохо и вставляли слово «однако» в нужных и ненужных местах. Но это было неважно, так как они источали безудержную радость встречи, крепко пожимали руки всем: и взрослым, и детям. Делали они это с легким поклоном, слова выговаривали тихо, а на Вальтера смотрели с нескрываемым восхищением, дивясь его высокому росту.

Мальчишки с восторгом рассматривали экзотических пришельцев, пытались потрогать их диковинную одежду, расшитую бусинами и костяными безделками.

Охотники были невысокого роста, одеты в меховые штаны и куртки. Трёхклинные, меховые шапки, похожие на детский капор, плотно закрывали лоб, уши и затылок. Рукавицы были также меховыми. Ноги обуты в мягкие торбаса с меховыми же чулками. Даже недлинные широкие лыжи были подбиты шкурами с коротким и жестким мехом. Гости пыхтели длинными деревянными трубками, предлагая их в знак дружбы хозяевам — мужчинам и женщинам. Расстегнутые верхние куртки открывали свободные сорочки, вышитые разноцветными нитями, украшенные плетеными шнурками. Сагда и Дойту, так они представились, весело и заразительно смеялись, будто рассказали ужасно смешную историю.

Охотники спешили — зимний день короток, но согласились выпить горячего чаю, весело приговаривая: — Хорошо, однако.

Сагда рассказал Вальтеру о малых бревенчатых домиках, в которых останавливались местные охотники, когда травили соболя, норку и выдру. Он ловко выстругал маленькую дощечку и ножом нацарапал на ней карту.

— Здесь был старый ружьё, однако, — ткнул ножом около точки и объяснил Вальтеру, как мог, где это ружье спрятано.

Дойту во время разговора осторожно, как будто они были сделаны из хрупкого стекла, положил на стол несколько крупных желтоватых кристаллов. Это оказались куски колотого сахара. Дети, загипнотизированные невиданным многими доселе лакомством, смотрели на чудо, не отрывая глаз. Дойту взял один кусок и аккуратно расколол ножом на две половинки, затем разделил ещё на две, а потом еще и после этого с улыбкой подал каждому ребенку крошечный сладкий кусочек. Глазенки детей возбужденно загорелись, они схватили драгоценные подарки и выбежали из хижины. Оставшийся сахар Вальтер аккуратно сложил в жестяную коробку.

Оставив немного чая, соли и пару патронов, охотники тепло распрощались с поселенцами и с последним «однако» пропали в завалах снега.

***

Вальтер остановился на краю выстроенной деревни, почти у самого леса.

– Это место, — он указал на большой сарай на четырёх толстых деревянных сваях. — Вы можете оставаться здесь, гражданин начальник. Человек принесет пищу и будет заботиться о вашей лошади.

— Не беспокойся о лошади. Мы позаботимся о ней сами, — Мокин резко оборвал Боша.

Вальтер не ожидал благодарности от этих людей. Он повернулся и пошёл назад в деревню.

Амбар представлял собой просторный бревенчатый сруб c двускатной крышей, проёмом без двери открывающимся на реку. Приятный свежий ветерок проникал под конек и выдувал всех насекомых. Внутри сарая царил полумрак и пахло свежескошенным сеном, лежащим в углу.

– Здорово! — Мокин рухнул на сено во весь рост, зарываясь лицом в плывущий аромат недавнего сенокоса, впитывая всем существом дурманящий запах полевых трав. Затем перевернулся на спину и, глядя в потолок, довольно потянулся: — Настоящий рай…

— Эти фашисты не предложили нам остановиться в своих домах, — Панов не разделял энтузиазма начальника. Он снял сапоги, и сильный запах давно не мытых ног заполнил сарай.

— Эй, Панов! Ты что, омудел? Катись отсюда со своими вонючими портянками, — Дубин схватил сапог и швырнул со злостью в товарища.

— Заткнись, Дубина! — Панов огрызнулся, но отошел к двери и сел на пороге.

— Мы не можем спать в доме нашего врага. Это вам должно быть понятно, рядовые Панов и Дубин, — внимание Мокина привлекло движение под крышей сарая. Три черные головки с желтыми клювиками торчали из щелки.

— Ласточки, — с нежностью подумал Мокин. — Во всяком случае, здесь гораздо лучше, чем в доме.

— Это уж точно, что они наши враги! Но Вы знаете, товарищ Мокин, я подумал, что, может быть, их женщины одиноки и нуждаются в любви и ласке настоящего советского солдата, — Дубин лежал на сене, закинув руки за голову, покусывая сочную травинку.

— Дубин, ты заметил, что все их бабы или с грудными детьми, или брюхатые. Они размножаются здесь, как тараканы. Они не одиноки, вот кобыла наша одинока, — незлобно посмеиваясь, Панов кивнул в сторону лошади.

— Может быть, в Каменном Ручье, на обратном пути, — миролюбиво закончил Дубин, улыбаясь в предвкушении радости.

Теплая ночь неожиданно и мягко опустилась на поселок, как будто кто- то набросил обугленно- чернoe, протертое до дыр покрывало, через многочисленные прорехи которого голубовато сияли яркие звёзды. Ровный и сильный свет пепельной Луны выхватывал из темноты прибрежные кусты и пространство перед амбаром, оставляя нетронутой тьму под сараем, в его углах, и где-то там, высоко под крышей.

Было тихо и спокойно, и только пара прибрежных коростелей перекликались между собой. Трое мужчин сидели в проёме сарая. Небольшой костер горел перед ними, отпугивая насекомых, которые становились всё смелее в безветренный теплый вечер.

— Вот и наш ужин, — Мокин, показал на светлячка, который, увеличиваясь, двигался по- прямой из деревни к сараю.

Два человека материализовались из темноты. Один нёс керосиновую лампу, а другой небольшую корзину из ивовых прутьев. Они поставили корзину на камень у костра и молча, как лесные духи, растворились в ночи.

— Посмотрим, что там, — Дубин легко спрыгнул с платформы и направился к корзине, опередив Мокина и Панова, спрыгнувших следом.

— Ммм, как пахнет! — Панов передал офицеру половину буханки домашнего хлеба.– Картошка и рыба, — он достал еще теплый картофель и три увесистых куска вяленой рыбы.

— Черемша!

Большой пучок свежей черемши передавался из рук в руки. Хрустящие, мясистые и сочные стебли мгновенно исчезли в жерновах зубов, истосковавшихся по витаминам.

— Смотри, постное масло. Гады, могли бы и побольше налить, — Панов закончил обследование корзины. — Да, у этих фашистов не растолстеешь...

— А что, у Рябова было лучше?

— Да все они, как жиды...

— Не бузи, Панов, лагерной баланды захотел? — Мокин направился в темноту. — Без меня не жрать. Я скоро вернусь.

— Куда это он пошел? — Панов с сожалением отодвинул плетенку.

— Откуда я могу знать, он мне не докладывает...

— Спорим, что поискать бабёнку, — хихикнул Панов. — Давай рубать, а?

— Отлезь! — отрезал Дубин. — Он сказал ждать, значит, будем ждать.

***

Вальтер Бош стоял посередине улицы, ожидая Мокина, словно точно знал, что тот придет говорить с ним.

– Все идет не так уж плохо для тебя и твоих людей, Бош.

— Слава Богу, — ответ был коротким.

— Енде гуд — аллес гуд. Ну подумай сам, что бы было, если бы вас послали на рудники, а?

— Это то, что все говорят, — Бош аккуратно укладывал табак в сухой лист малины.

– Твой табак? — Мокин достал четвертушку бумаги из нагрудного кармана, не сомневаясь, что Вальтер поделится с ним. — На, возьми — предложил он бумагу немцу.

— Да, я растил его сам… — Бош осторожно принял подарок.

Спичка пропылалa жарко и мгновенно, но Мокин заметил, что рука Боша дрожала, когда тот прикуривал ее от предложенного огня. Он ухмыльнулся и отвернулся, глядя в сторону реки. Там, в вышине, сияли яркие и невероятно близкие звезды.

— А ночи здесь такие мирные…– Мокин глубоко вздохнул всей грудью. — У меня есть хорошие новости для тебя, Бош. Я возьму только вашего еврея. Ты останешься здесь, — он шумно затянулся дымом, выдерживая паузу, — если пришлешь мне свою жену, а в лагере я скажу, что ты был болен или совру что-нибудь другое.

Мокин услышал в темноте глубокой вздох, как будто крупное животное нырнуло в воду.

— Вы не можете сделать это, гражданин офицер. У нас уже было наше наказание за то, что мы не сделали. Вы не можете обдирать тот же кошка в два раза. Это не баржа. Это наш дом теперь.

— Это не наказание. Я просто думал немножко расслабиться. Я не собираюсь быть слишком грубым с ней, не волнуйся.

— Не делайте этого, гражданин офицер. Она беременна.

— О, поздравляю! — Мокин понял, что противник на коленях, новые усилия могут сломать его, а это испортило бы удовольствие, которое он уже получил.

— Расслабься, Бош. Это была шутка.

Долгая, тяжелая пауза повисла в воздухе. Два светлячка сияли в темноте, иногда высвечивая часть лица или руки.

— Я думаю, что мы должны отпраздновать рождение твоего будущего ребенка. Не так ли, Бош? — он толкнул немца в плечо. Мокин испытывал необъяснимое наслаждение чувствовать превосходство над этим человеком. Жаль только, что не видит вся деревня, как он ставит на место их «начальника» …

Не ответив, Вальтер Бош развернулся и ушел. Он вернулся вскоре с банкой, наполовину заполненной жидкостью.

— Фишер есть хороший учитель, и нашим детям будет не хватать его. Разрешите ему остаться.

— Нет, Бош. Это приказ. Нам нужен бухгалтер там, в лагере, а не учитель здесь. И не сердись на меня, Бош, я делаю то, что должен делать. Я солдат и выполняю приказ, — Мокин бережно прижал банку с драгоценной жидкостью. — Ты мне вот что скажи, Бош, — Мокин дышал в ухо Боша, как будто боялся, что кто-то их услышит, — что старый еврей положил в могилу пацана, а?

Бош вздрогнул, словно его ударило электрическим током. — Как он узнал об этом? Кто мог донести: кто-то из живых или один из умерших?

— Что молчишь, Бош? Хочешь, чтобы я потащил тебя, как суку, на допрос?

— Я не знаю.

— Врешь, гад! Ты и твой жид- шпиён сховали что-то. Что?

– Я не знаю. Вы можете открыть могилу...

— Ты что, считаешь меня идиотом? — продолжал он шипеть в ухо немца. — Да там ничего нет. Вы уже двадцать раз перепрятали эту банку. Что там было?

— Я не знаю…И он не шпион.

— А я знаю наверняка, что он немецкий шпиён …А про банку я узнаю... Мы узнаем... У нас есть методы, — Мокин повернулся и направился к амбару.

— Он очень старый. Позвольте ему умереть здесь. Мы будем заботиться о нем, — и после короткой паузы Вальтер закончил с дрожью в голосе: — Вы уже сделали с ним все, что Вы могли, гражданин Мокин. Он тихий человек, он не виноват, и Вы могли бы сделать для него сейчас…

Мокин остановился и обернулся: — Мне не нравится это, Бош! Почему-то я всегда чувствую ржавый гвоздь в заднице, когда ты говоришь со мной. Ты должен быть осторожным со мной. Ладно, не будем. Мы же почти родственники. Не так ли, своячок? — усмехнулся он.

Мокин вернулся в сарай с банкой мутноватой жидкости.

— Товарищ Мокин, вы — герой! Самогон или брага?

— Самогон...

— Как вы это сделали, товарищ Мокин?

— Есть способ. Он все еще боится меня, фашист, — торжество заслуженной победы звучало в голосе.

Самогон вскружил и немного одурманил молодые головы. Солдаты быстро заснули после еды, сладко почмокивая во сне, как два счастливых мальчика после долгого, наполненного событиями дня.

— Молокососы, — усмехнувшись, подумал Мокин, — с вас сдерут не одну шкуру, прежде чем вы узнаете людей, как знаю их я.

Горький и кислый табак першил горло. Мокин в полудреме прислушался к звукам ночи. Невдалеке от амбара слышалось неспешное, с копыта на копыто перетаптыванье лошади и то, как она хрумкает сочную луговую траву. Где-то внутри брёвен, над его головой, жук ритмично подтачивал дерево, прорывая тоннель на свободу. Громкий звук льющейся воды вдруг нарушил тишину, и резкий, едкий запах лошадиной мочи защекотал Мокину ноздри. Звуки и запахи детства, знакомые и мирные... Они были из его другой жизни, из той, которую Мокин покинул много лет назад, уйдя в армию. Самодельное пойло разбудило в нём сладкую грусть воспоминаний. Он не заметил, как заснул.

***

Рано утром Мокин и его солдаты стояли на краю деревни в тени подсолнухов на дороге, ведущей к Каменному Ручью и далее в ИТЛ. Новый день встретил их свежестью и многоголосьем птиц, невидимых в кронах деревьев. Яркое безоблачное небо и обильная роса на траве обещали еще один изнуряюще-жаркий день.

Мокин откровенно наслаждался красками и прохладой утра.

Bсё здесь eму нравилось, и всё раздражало. Самолюбие Мокина не могло смириться с поражением, нанесенным ему горсткой беспомощных людей, которых он оставил здесь пять лет назад, уверенный, что они не протянут и месяца. Красивая, чистая, основательно выстроенная деревня была вызовом, она словно смеялась ему в лицо.

— С моей подачи начался этот станок… — Мокин со смешанным чувством следил за пчёлами, роящимися над крупными ярко-жёлтыми, красными, рыжими, оранжевыми головами подсолнухов. — Вот ведь настырная немчура, даже ульи завели… — вкус давно забытой сладости защекотал нёбо и переполнил рот слюной. Он процедил собравшуюся влагу между зубами и тонкой струёй лихо отстрелил ее на землю. — А у нас там и сдохнуть можно, — пробурчал себе под нос, глядя на окрашенный кровью плевок.

Несмотря на ранний час, почти все жители поселка собрались вокруг телеги и настороженных конвоиров, исподлобья наблюдающих за ними. Все поселенцы выглядели похожими — широколицые, светлоглазые и светловолосые. Но один старик выделялся из толпы своим благообразным видом: седобородый, с худым библейским лицом, длинными сивыми, почти пепельными волосами под вязаной ермолкой, с высоким лбом, изрезанным сетью морщин, словно кора дуба, скрывающая годовые кольца. Глаза у него были темные, почти черные, странно моложавые, хотя проницательный и мудрый взгляд говорил о том, что на долю этого человека выпало немало трудных дней. Дети старались оказаться поближе к нему, взять за руку или ухватиться за сюртук. Он ласково гладил светлые волосы ребятишек, тихо с улыбкой разговаривал с ними.

— Так, где же немецкий шпион, товарищ Мокин?

— Вот он, — Мокин узнал его. — Этот еврей действительно имеет двойной набор кишок или особую причину, чтобы жить, — подумал Мокин, взглядом указывая охранникам на старика.

— Это и есть ваш знаменитый шпион, товарищ Мокин? — спросил с недоверием Дубин. — Он действительно выглядит убийцей. Вы только посмотрите на него, — в его словах сквозил неприкрытый сарказм.

Поселенцы окружили телегу. Старик глянул на солдат, кивнул, как бы приветствуя их, положил на телегу мешочек с пожитками и небольшую связку книг, перехваченную тесемкой.

— Пять лет назад он выглядел не лучше, чем сейчас, — буркнул Мокин.

Реб Фишер пристально смотрел на офицера, он тоже узнал его.

продолжение следует

 

 

 

 

↑ 638