Н. Косско

Рената

А вот привычные, общепринятые человеческие отношения я нашла у простых людей. Кстати, простые люди − это кто? По какому принципу мы делим людей на «простых» и «непростых»? Кого имеем в виду, говоря о «простых людях»? Как утверждают некоторые, «простые» − это недалекие по уму, глуповатые, наивные люди, т.е. низший слой общества, кого на Руси испокон веков называли «простолюдинами».

А вот «простые» − люди без наворотов, со стержнем и внутренней культурой, добрые, отрытые, зарабатывающие хлеб насущным своим трудом и не принадлежащие к привилегированным сословиям. Остановимся на этом определении. Мне с такими людьми всегда везло, пожалуй, больше, чем с «избранными». И в Германии тоже.

Одна из них – Рената, мать пятерых детей (!), разбитная, неунывающая, добрая душа и верный друг, типичная немецкая домохозяйка. Воспитанная в духе трех К (Kinder, Kirche, Küche), Рената сумела и при муже-тиране сохранить относительную свободу в немецком домострое, была довольно начитана и очень интересовалась Россией и ее культурой. Представить себе мою Германию без Ренаты, а Ренату − в отрыве от Германии, я никак не могу. За пятнадцать лет, которые мы прожили с ней по соседству, она была помощником, советником, добрым гением нашей семьи. Мою «немецкость» она понимала, одобряла и принимала. Я была для нее «своя». Но… однажды, в порыве чувств, Рената призналась:

− Я так рада, что судьба свела меня с тобой! Теперь я знаю, какие они, эти русские!?

О Господи! И она туда же! Потом я встречала в Германии много прекрасных, сердечных людей, но не было среди них еще одной Ренаты. Такой Ренаты.

Кто мы такие, российские немцы?

На одном, как бы сегодня сказали, корпоративе «Немецкой волны» коллега, галантно расшаркиваясь, протягивает мне рюмку с водкой:

− Вам водочки, фрау Косско?

− Это еще почему? – спрашиваю я, не скрывая раздражения, ибо ответ уже знаю наперед.

− Но ведь все русские пьют…

Не дав ему договорить, резко бросаю:

− Все, да не все, и запомните: я − не русская.

Кто я такая, объяснять ему не стала, а села и написала книгу, чтобы не доказывать каждому невежде, а их в этом вопросе оказалось, что песка у моря, в сотый и тысячный раз, кто мы такие, российские немцы и что нас привело в эту страну. Не было и не могло быть у меня никаких предубеждений против русского народа, не было претензий к нему, а вот к местным немцам появился и все еще остается открытым вопрос: почему они никак не хотят признать нас своими и даже раздражаются, когда мы настаиваем на нашей принадлежности к народу Гете и Шиллера?

Книгу написала быстро – нагорело, а вскоре нашелся и заинтересованный издатель, владелец небольшого католического издательства юношеской литературы, которого, как он выразился, «до глубины души тронула искренняя исповедь автора, с любовью и болью, устами ребенка, бесхитростно поведавшего о трагической судьбе своего народа – российских немцах». Не мешкая, издатель известил меня о своем решении издать книгу, но дабы избежать финансовых убытков, обратился к знакомым книготорговцам с просьбой оценить шансы на коммерческий успех повести. А они в один голос заявили, что со стопроцентной вероятностью книга обречена на провал, ибо тема эта никого не интересует. При этом они с похвалой отзывались о стиле, языке и художественных достоинствах рукописи, но окончательный вердикт был суров: этого читать, а, значит, и покупать никто не станет. Пришлось дать задний ход и все это как-то объяснить мне:

− Поймите меня правильно, для моего издательства это огромный финансовый риск, – торопливо говорит издатель, стараясь не смотреть мне в глаза, − вы не думайте, я прекрасно понимаю, что книга достойна издания, но не сейчас. Может, когда-нибудь позже, когда общество созреет для такой информации…

− Вы это серьезно? – я чувствую, как закипают слезы, и замолкаю, боясь расплакаться.

− Да какие уж тут шутки! Вот и мой ведущий редактор тоже высказался против, считая, что ребенок в восемь лет не может сознательно воспринять и запомнить события и факты пятидесятилетней давности. Я уж не говорю о невероятности брака между ее отцом, якобы учителем, и матерью, якобы простой крестьянкой. Он считает, что вы просто фантазерка, не владеющая материалом и информацией! И в самом деле, это же мезальянс, подумать только − крестьянка и учитель…

− Не повезло вам с ведущим редактором, − спокойно сказала я, вставая, − есть, как известно, события, которые намертво запечатлеваются в мозгу даже трехлетнего ребенка… Что до моего поколения, то в нашем детстве нормой были бомбежки, вой сирен, треск автоматных и пулеметных очередей, взрывы гранат и бомб, бесконечные вереницы повозок и машин с ранеными, искалеченными, полусожженными людьми. Я уже не говорю о нашей депортации в СССР, о ссылках, каторжном труде и нечеловеческом обращении с нашими родителями, которых в полном смысле слова превратили в рабочий скот, в подневольных рабов. Да, было много событий, заставивших нас, детей немецких спецпереселенцев, очень рано повзрослеть и на всю жизнь запомнить эти картины ужасов… Временами мне кажется, что у нас вовсе не было детства, что нас просто извлекли из утробы матерей, поставили метку и кинули в омут жестокой жизни. Никому, в частности, вашему редактору и его детям, я не желаю пережить то, что пережили эти девочки и мальчики, их матери и бабушки в ту страшную пору. Пережили и запомнили на всю жизнь!

Издатель в какой-то степени оказался пророком: книга «Украденное детство» («Die geraubte Kindheit») действительно вышла в свет лишь годы спустя. А вот относительно спроса и популярности у читателя и он, и его «ведущий редактор» основательно ошиблись: из-за большого читательского интереса пришлось напечатать три тиража книги, в общей сложности около двадцати тысяч экземпляров….

(продолжение следует)