Крис и Карма (ч 2 – гл.3) (30.06.2018)

 

В. Сукачёв (Шпрингер)

 

Г л а в а т р е т ь я

1

 

Весь день в офисе были какие-то люди, которых нельзя не принять, звонки – на которые нельзя не ответить, планерки, подписание банковских документов, сотрудники «по личным вопросам», и все это к вечеру так вымотало Толика, что он уже не знал, куда себя девать. Разболелась голова, как-то неприятно сухо было во рту, и Толик ничего лучшего не придумал, как плеснуть себе порцию коньяка. Выпил, с облегчением почувствовав, как покатилась терпкая жидкость по пищеводу, согревая нутро. Попросив Зиночку ни с кем, ни под каким видом не соединять, Толик достал старую записную книжку с телефонами, и, отыскав номер домашнего телефона Кости Балашова, позвонил. Ровные, длинные гудки и никакого ответа. Да что он, в самом деле, сквозь землю провалился? Позвонил по всем, имеющимся у него, мобильным – тот же результат.

То, что он никак не мог связаться с Костей, уже даже не напрягало его, а рвало душу на куски. Не было ему от этого покоя – ни днем, ни ночью. Хорошо, Костика нет, а куда подевалась жена? Шуточное ли дело: банк забирают, бизнес, в который Балашов вложился целиком и полностью, а его это как бы и не колышет. Он просто взял и исчез, испарился… Да быть такого не может! Костя боец – каких поискать, к тому же башковитый. Ну, не мог, никак не мог он просто так взять и бросить все, что наработал своим горбом…

Нет, не нравилась Толику вся эта затея с банком и чем дальше – тем больше. Был во всей этой истории с банкротством какой-то нехороший душок, и чем дальше – тем сильнее воняло. А в последние дни эта вонь и вообще невыносимой стала, и Толик ее не просто чувствовал, а задыхался от нее… И еще эта идиотская история с кинжалом и цыганкой, или кто она там на самом деле. Кожей, всем своим нутром Толик чувствовал, что Балашовский банк каким-то непонятным образом связан со всей этой историей, так глупо начавшейся в Таиланде. Надо же было ему в самый последний день завернуть в зачуханную лавчонку и купить именно этот кинжал. Сдался он ему! «Кстати, - неожиданно вспомнил Толик Ромашов, - надо будет спросить у Володи, не забыл ли он выкинуть в реку эту тайскую хреновину».

Сделав еще пару глотков коньяка, Толик явно ожил, и даже попросил по внутренней связи Зиночку разыскать и соединить его с Константином Владимировичем Балашовым. А вдруг, подумалось Толику, его исполнительная, все и всегда знающая Зиночка, пробьет местонахождение Костика по каким-то своим каналам. Зиночка перезвонила через пятнадцать минут.

- Анатолий Викторович, - исполненная служебного рвения и чувства собственного достоинства человека, сделавшего все от него зависящее, бодро заговорила Зиночка, - в городе Балашова нет – это точно... И нет уже - около месяца. Его банк объявили банкротом, назначили конкурсного управляющего…

- Зиночка! – нетерпеливо перебил Толик. – Все это я уже знаю. Спасибо тебе. Но мне нужна связь с самим Балашовым, как насчет этого?

- А никак, Анатолий Викторович, - Зиночка сделала длинную паузу. – По моим источникам получается, что вся информация о Балашове находится у Геннадия Степановича…

- Мартынова? – удивился Толик, не веря собственным ушам.

- Да, именно так, Анатолий Викторович, - Зиночка многозначительно замолчала.

- Что еще? – мрачно спросил Толик, бездумно перекидывая календарь на столе.

- Есть у меня информация на уровне слухов. Ну, типа – одна баба сказала…

- Давай! – решительно потребовал Толик.

- Говорят, что Балашова держат в полиции, якобы за наркотики, а на самом деле для того, чтобы отобрать у него банк…

- Кто говорит?! – побледнев, тихо спросил Толик. – Откуда такая информация?

- Анатолий Викторович, это только слухи – я же вас предупредила, - с легким укором ответила Зиночка. – Слухи, которые циркулируют по нашему городу…

- Понял, Зиночка, прости! – Толик взял себя в руки. – Скажи водителю, пусть подгоняет машину к подъезду.

 

Как это ни странно, но информация Зиночки по принципу «одна баба сказала», не стала для Толика полной неожиданностью. Что-то подобное он уже давно подозревал, о чем-то догадывался, просто боялся сознаться в этом сам себе. Начиная с того памятного дня, когда он съездил к Косте в банк, и застал там своего друга в полном порядке, тогда как ходили упорные слухи, что он спивается и чуть ли не на игле сидит, Толика не покидала сложное чувство, что вокруг Балашова все-таки творится что-то неладное. Но ведь Костя обещал позвонить, если у него дела пойдут хреново. Обещал, но не звонит. Почему? А уж что можно вообразить хуже банкротства любимого банка? Нет, были, были серьезные нестыковки во всей этой истории с банкротством, которые Толик до сих пор не замечал. Вернее, замечал, но отмахивался от них. Почему? Потому, что ему так было удобнее? Потому, что он, поддавшись на уговоры Мартына, по большому счету предал своего друга, согласившись перекупить его банк? Были вопросы, были ответы, с которыми Толику не хотелось соглашаться даже внутри себя. А вот узнать правду – ему очень хотелось…

Ромашов грузно плюхнулся на заднее сиденье, и это был первый признак того, что он не в духе. Некоторое время сидели молча. Потом Толик раздраженно спросил:

- Почему мы стоим, почему не едем?

- Куда? – слегка повернув к нему голову, удивленно спросил Володя.

- А разве я не сказал? – удивился Толик.

- Нет, Анатолий Викторович, вы мне ничего не сказали…

- Извини, брат, задумался… Давай к Балашову домой, на Комсомольскую.

- Понятно, - Володя включил передачу и плавно отчалил от офисной стоянки.

Мелькали за окном знакомые городские перекрестки и дома, магазины и рестораны. Изредка попадались двухэтажные купеческие особняки, сохранившиеся с позапрошлого века в самом центре города. Почти все они выжили благодаря тому, что были взяты под охрану, как памятники архитектуры. Но Толик-то хорошо знал, что на самом деле особняки сохранились лишь потому, что за них еще не дали кому надо настоящую цену… Но, можно быть уверенным, что дадут, и этот день не за горами – земля в центре города дорожает не по дням, а по часам.

- Кстати, Володя,- вдруг вспомнил Толик, - ты сделал то, о чем я тебя просил?

- Вы про кинжал? – была, была небольшая заминка при ответе, но Толик, занятый своими мыслями, внимания на нее не обратил. – Конечно, Анатолий Викторович, все сделал так, как вы сказали.

- Ну и хорошо, - облегченно вздохнул Толик, избавившись, как ему казалось, хотя бы от одной дурацкой проблемы…

 

Кости, естественно, дома не оказалось. Да и вокруг трехэтажного особняка, с эркерами, красивыми балконами и затейливой чугунной оградой, решительно никакой жизни не наблюдалось. Только по запущенным газонам расхаживали важные вороны, зорко наблюдавшие за каждым движением Толика. Странным запустением, нежилым устоявшимся духом повеяло на него от богатого особняка Балашова. Казалось, что уже много лет здесь никто не проживает и проживать не собирается. Надавив последний раз кнопку звонка, Толик уже пошел было к машине, как вдруг из-за угла соседнего дома вывернулась навстречу пожилая женщина в пестрой спецназовской куртке и высоких войлочных ботиках. В руках у нее были новенькая, еще не растрепанная метла и большое пластмассовое ведро. По внешности она смахивала не то на узбечку, не то на таджичку, с большими, симпатичными глазами, которые очень молодили ее. Догадавшись, что это, должно быть, здешняя дворничиха из гастарбайтеров, Толик терпеливо подождал ее, и вежливо спросил:

- Вы здесь работаете? – заметив, что женщина его не поняла, он уточнил: - Это ваш участок? – Толик показал рукой на Балашовский особняк.

- Ну, что вы, - неожиданно приятным голосом и почти без акцента ответила дворничиха. – У них там своя прислуга, мы до них никак не касаемы…

- Понятно, - разочарованно протянул Толик, и на всякий случай еще спросил: - А куда делись хозяева этого дома, вы, случайно, не знаете?

- Этого? – как-то странно повторила женщина, поправляя съехавший набок шерстяной платок, и пристально разглядывая Ромашова. – Конечно, знаю…

- Знаете?! – искренне удивился Толик, собравшийся было уходить. Теперь он уже более внимательно присмотрелся к дворничихе, которую, вдруг показалось ему, когда-то и где-то видел. – И куда же?

- На кудыкину, - насмешливо усмехнулась женщина, и взглянула Толику прямо в глаза. – Желаете узнать, где находится кудыкино?

Ох, как хотелось сказать Толику развязной дворничихе: «Да пошла ты на…» Не сказал. Вместо этого, почему-то слыша встревоженный стук своего сердца, тихо спросил:

- Где?

- О, это совсем недалеко, можно сказать – совсем рядом… - Как-то странно, с издевкой, что ли, заговорила подозрительная дворничиха. – Вы мимо проезжали, и сейчас мимо поедете… Вот прямо рядом и мимо…

- Мимо чего? – раздраженно спросил Толик, уже жалея, что связался с этой полусумасшедшей женщиной, явно издевающейся над ним.

- Мимо кудыкино, - просто ответила она. – Вы же меня о нем спрашивали?

- Я спрашивал, - едва сдерживаясь, четко и раздельно заговорил Толик, - где могут находиться хозяева этого дома? Только и всего… А ваше кудыкино-мудыкино…

- Оно и в самом деле совсем рядом, - вдруг очень серьезно сказала дворничиха, поправляя платок на голове необычайно узкой, красивой рукой. – Но вы ведь знать об этом не хотите? Вам поскорее в банк попасть хочется, хозяином…

- Послушай, ты! – наконец, вскипел Толик. – Долбанушка! Ты о чем это тут болтаешь? Тебе что, спокойная жизнь в нашем городе надоела? Так я быстренько оформлю для тебя плацкарт в Таджикистан…

- Оформи, дорогой, оформи, - ничуть не испугалась его дерзкая дворничиха. – Не хочу я жить в таком страшном городе, где хватают невинных людей, сажают их на иглу, а потом сдают в психушку, к доктору Бабановичу. Очень хороший доктор и уколы у него очень хорошие, действуют безотказно…

Бешено заколотилось у Толика сердце, во рту снова стало сухо, в ушах появился тихий звон при последних словах дворничихи.

- Все говорят, - понизив голос и оглядываясь, доверчиво прошептала дворничиха, - что жена хозяина этого дома отдыхает на каком-то богатом острове в Тихом океане… Да-да, где-то среди волн Тихого океана… И еще говорят, что у жены хозяина этого дома есть там молодой и красивый любовник. Ну, очень молодой и очень красивый, понимаете? И еще в городе говорят, - уже почти в самое ухо Толика шептала сумасшедшая дворничиха, - что устроил все это его старый друг… Но я в это не верю, не хочу верить, - женщина резко откачнулась от Толика, и быстро пошла по тротуару. Потом оглянулась и повторила: - Нет, не верю… Друзья ведь так не поступают, не правда ли?

И растворилась, исчезла в пространстве странная дворничиха, вместе с метлой и красным ведром исчезла, словно никогда и не была здесь. Лишь Толик стоял напротив роскошного особняка Балашова, учащенно дыша и с силой растирая ладонью левую сторону груди. Да, видимо, очень старая, древняя ворона, тяжело оторвавшись от земли, не без труда взгромоздилась на металлическую ограду. Скосив на Толика крохотную бусинку угольно - черного глаза, с натугой вытягивая и надувая гофрированную шею, она с препротивным скрипом громко прокаркала три раза. На душе у Толика и без того было до чертиков тошно, а тут еще это карканье, неожиданно громкое и наглое, окончательно вогнало его в тоску. Тихо выругавшись про себя, он резко повернулся и быстро пошагал к своей машине.

 

- Ну, вот, легок на помине, - широко улыбаясь и неуклюже поднимаясь из-за стола, гостеприимно раскинул большие, сильные руки Мартын. – А я тебе как раз собирался звонить… Ну, привет, братишка! – Он бесцеремонно обнял и стиснул вялые плечи Толика. – Садись, располагайся… Чем тебя, дорогой мой друг, угостить – коньяк, водка, шампусик?

- Коньяк, пожалуй, - присаживаясь на гостевой диван и устало откидываясь на жесткие, велюровые подушки, хмуро отозвался Толик.

– Что-то случилось? Может, у тебя с банком проблемы? – не торопясь доставая из бара большие, дымчатого стекла, бокалы и бутылку «Хенеси», внимательно посмотрел на друга Мартын.

- Проблем, Мартын, выше крыши! – невольно вырвалось у хмурого Толика. – Хоть лопатой греби…

- Ну-ну, сейчас расскажешь, - поставив коньяк с бокалами на небольшой столик с колесиками, Мартын открыл дверку массивного холодильника, замаскированного под мебельный шкаф, и, как ни в чем ни бывало, спросил Толика: - Сыр, оливки, буженина, груздочки, балык?

- А-а, все равно! – раздраженно отмахнулся Толик, и взялся за бутылку коньяка. Наполнив бокалы, он забрал свой и вновь отвалился на спинку дивана.

- Да ты, я смотрю, не в себе? – грузно устраиваясь в кресле напротив Ромашова, с легким беспокойством спросил Мартын. – Давай, держи, потом расскажешь…

Толик жадно проглотил приличную порцию коньяка, взял ломтик сыра, повертел в руках, и положил обратно на пластиковую тарелку.

- Ну, это ты зря, закусывать надо в любом случае, - попенял другу Мартын. С явным удовольствием выпив свой коньяк и показывая другу пример, он обстоятельно зажевал спиртное вначале оливками, а потом бужениной. – Так что случилось-то, Анатолий Викторович, дорогой?

- Куда делся Костя Балашов? – безо всяких предисловий сердито спросил Толик, и посмотрел другу прямо в глаза. – Я хочу знать, куда подевался директор «Кредитбанка», наш с тобой, между прочим, друг?

- А почему ты меня об этом спрашиваешь? – нахмурился Мартын и, в свою очередь, потянулся за бутылкой коньяка. – Почему ты решил, что именно я должен это знать? Насколько я понимаю, в таких случаях нормальные люди обращаются в полицию… Там, кажется, даже отдел такой есть – по розыску пропавших граждан…

- Послушай, Геннадий Степанович, - вдруг тоже обратился к другу по имени отчеству Толик, - ведь это ты вплотную занимаешься банкротством Костиного банка? Значит, ты и должен все знать!

- Ну, во-первых, банкротством занимается специально назначенная комиссия, - с деланым спокойствием и излишней назидательностью заговорил Мартын. – А в данный конкретный момент, как это тебе известно не хуже меня, все дела ведет конкурсный управляющий…

- Которого, опять же, назначил ты? – с усмешкой спросил Толик.

- Не назначил, Анатолий Викторович, не назначил, а порекомендовал – улавливаешь разницу? Я не понимаю, ты нарочно тупишь или и в самом деле не врубаешься? Ладно, к чертям! Давай выпьем, давай за Костю! Пусть он скорее объявляется и как-то выгребает из той ситуации, в которую загнал себя сам… А мы с тобой, как старые друзья, ему обязательно поможем. Так?

- Ну, так, - неуверенно ответил Толик, подозрительно глядя на оживленного Мартына. – Но где же нам Костика искать?

- А зачем его искать? – не очень искренне хохотнул Мартын, опять закусывая бужениной. – Когда надо будет – он сам объявится. Как миленький прилетит… Ведь он, в отличии от нас с тобой, наверняка сидит сейчас с шикарной красавицей где-нибудь на Канарах, и плевать хотел на все, в том числе и на свой банк…

- Но Костя не бабник, ты же знаешь? – нахмурился Толик.

- Был… Был не бабник, Толян, лет пять назад… Пять лет мы с тобою ничего не знаем о нем. Он – сам по себе, мы – сами по себе… Правильно? Правильно! А пять лет, - Мартын поднял толстый указательный палец, - пять лет, Толян, это солидный срок! Помнишь советские пятилетки? Я тебе серьезно советую, не заморачивайся ты по поводу Балашова… Костя, и ты это знаешь не хуже меня, в воде не тонет и в огне не горит… - Мартын снова налил, но пить не стал, а внимательно и тяжело посмотрел на Толика. – Может, ты мне все-таки объяснишь, с чего это у тебя сегодня такой переполох по поводу Кости Балашова?

- Я только что съездил к нему домой, на Комсомольскую, - как бы взвешивая бокал с коньяком в руках, задумчиво ответил Толик.

- Ну, и что? – Мартын сквозь очки вопросительно уставился на Толика.

- Там никого нет… Вообще – никого! Даже охраны… Пустой дом, заросшие газоны… Шторы задернуты на всех этажах… Старая ворона, и та уже никого не боится…

- Ну и что? – нетерпеливо повторил Мартын, большим и указательным пальцами поправляя дужку массивных очков. – Собрались и в отпуск уехали семьей… Отдыхают – какие проблемы?

- А мне сказали, что Костя Балашов в нашей психушке сидит, - тихо и многозначительно сообщил Толик, не сводя пристального взгляда с друга.

Мартын заметно дернулся, и не сумел этого скрыть. Схватив свой бокал, он залпом осушил его, кинул в рот черную маслину. Разжевал. Все это время в комнате висела напряженная пауза.

- Кто тебе это сказал? – наконец, спросил Мартын, избегая смотреть на Толика.

- Дворничиха сказала… Понимаешь, возле Костиного дома я встретил женщину - дворничиху – она-то мне и сообщила такую вот веселую новость. - Толик горько усмехнулся. – Зашибись, не правда ли?

Мартын за это время уже пришел в себя, успокоился, и прежним полунасмешливым тоном сказал:

- А вот с этого момента, братишка, давай поподробнее: какая дворничиха, как выглядит, почему сказала именно тебе?

И Толик рассказал старому другу все. Мартын слушал его с явным напряжением, беспокойно возился в просторном кресле и, по всему было видно, такие же беспокойные и тяжелые мысли ворочались в его голове. Несколько раз он испытывающе взглядывал на Толика, словно бы проверял, верит ли тот сам во все то, что говорит. Толик Ромашов все это хорошо почувствовал и червь сомнения, с некоторых пор поселившийся в нем, заворочался, ощутимо вгрызаясь в самое потаенное нутро.

- Все? – мрачно спросил Мартын, когда Толик закончил свой рассказ.

- Все, - односложно ответил Ромашов, не сводя глаз с Мартына.

- Хочешь знать мое мнение?

- Да… Очень хочу, - Толик не мигая смотрел на Мартына. – Поэтому и приехал к тебе…

- Идиот, - веско сказал Мартын, грузно откидываясь на спинку кресла.

- Кто? – растерялся Толик.

- Да ты, Толян! Ты идиот, кто же еще? – Мартын довольно живо поднялся из кресла, и тяжело заходил-замотался по своему кабинету. Странно, но в офисе Мартына стояла такая гнетущая тишина, словно бы все в нем повымерли. – Кто тебя просит ходить и вынюхивать? Что ты носишься с этим Костей, как дурень с торбой? Тебе оно надо?! – Мартын остановился напротив Толика, и ткнул в его грудь пальцем. – Костя давно уже не мальчик и в твоей опеке не нуждается. Ты о себе, братишка, лучше подумай, о своих делах… А Костя если даже и лоханулся со своим банком – это его проблемы, понимаешь? Это…его…проблемы! – раздельно, с нажимом, проговорил Мартын. – А если к тебе приплыл этот банк на блюдечке с голубой каемочкой – бери его и не вякай… Не вякай, Толян, мой тебе совет… И куда не надо – не суйся…

- А куда - не надо? – слегка стушевавшись от яростного напора Мартына, которого он в таком состоянии, пожалуй, и не видел прежде, спросил Толик, и покосился на коньяк. Мартын этот его взгляд перехватил, взял бутылку, налил едва ли не по половине бокала, молча стукнул по бокалу Толика своим, и молча же выпил. Ромашов последовал его примеру, и через минуту, наконец, почувствовал, как хмель ударил в голову. Уши тут же отложило, сердце застучало ровно и спокойно. «В самом деле, - подумал Толик, - зачем мне это надо? Вечно я ищу на свою жопу приключений… Мартыну надо верить. Он друг, и он не подведет, а все остальное… Он прав, пусть Костя решает свои проблемы сам. При чем здесь я, если Костик мне даже не позвонил?»

- Нашел какую-то долбанутую дворничиху, гастарбайтершу, - словно почувствовав колебание Толика, решительно и убежденно заговорил Мартын, - наслушался ее бредней, и со всем этим едешь ко мне… Ну, полный же абцац, Толян! Дальше – ехать некуда. Кстати, как она была одета, говоришь? Ошивается там, возле Костиного дома, наверняка без документов… Может, они там уже все повытаскивали к хренам, пока Костик греется на курорте, или где он там… Я завтра своему начальнику службы безопасности скажу, пусть они все там проверят, и пусть пробьют эту подозрительную дворничиху. Она не говорила, как ее зовут?

- Нет, не говорила, - замотал головой совсем уже успокоившийся Толик. И хотелось ему, ох, как хотелось рассказать лучшему другу о подозрительной цыганке, о женщине на садовой скамейке в парке, о странном кинжале из Таиланда, но что-то выше его понимания словно бы запрещало касаться этой темы. А ведь хитро-мудрый Мартын наверняка присоветовал бы что-то стоящее, подсказал, как ему быть, и что делать в этой ситуации. Впрочем, с кинжалом вопрос был решен… Кинжалу – каюк: лежит на дне реки и пусть себе там лежит…

Допили бутылку коньяка. Оба изрядно захмелели и, как это часто бывает, внезапно почувствовали острую, дружескую близость друг к другу. Все-таки, столько лет вместе, с нолика бизнес начинали, с одного приличного галстука на двоих. А теперь вот «Хенеси» глушат, в самом центре города в офисе сидят, на улице две машины с личными шоферами их дожидаются. Это понимать надо… А кто не понимает – они не виноваты. Они сквозь такое прошли, они такого повидали, что заслужили. Хотите так жить? Живите! Но вначале тоже пройдите и повидайте, и тогда - пожалуйста, сколько угодно, хоть ложкой… Пусть и у вас будет жесть! Они не против…

- Ты не против, Мартын?

- Какой разговор…

- А ты не против, Толян?

- Да за ради Бога!

Выходили из офиса, дружно поддерживая друг друга, что-то взахлеб говорили о вечной дружбе, небе в алмазах и врагах, которые все до одного непременно должны передохнуть. И не когда-нибудь, а немедленно, прямо сейчас. Вот проснутся они завтра, и лепота такая вокруг, ну, просто жесть – все враги передохли. Ну, хоть бы один на развод остался. Мартын, покрепче стоявший на ногах и не забывавший о делах, казалось, даже во сне, вдруг вспомнил:

- Подожди, Толян, - остановился он возле своей машины, - я же тебе звонить собирался… Точно, собирался, а зачем? Я тебе ничего не говорил по этому поводу?

- Нет, ничего… не говорил, - улыбаясь во весь рот лучшему другу, ответил сильно покачивающийся Толик.

- Но я же зачем-то собирался звонить? – Мартын напряг память. – Во, балда, вспомнил! Нам же послезавтра ехать на охоту! – важно сообщил он, воздевая к темным небесам указательный палец. – Ты не забыл?

- Забыл, - честно сознался Толик, - совсем… из головы… вылетело…

- А у меня – не вылетает, - гордо сообщил Мартын. – Ну, ладно, давай прощаться… Дома нас, надо думать, потеряли. Давай, - он похлопал Толика по спине, - завтра непременно созвонимся.

- Давай, - растроганный чуть ли не до слез, ответил широко улыбающийся Толик.

- А дворничихе твоей, этой таджикской бляди, - вдруг совершенно трезво и серьезно говорит Мартын, - я ей хрен в глотку забью и заштукатурю. Это ей не у себя в горном ауле понты разводить…

Мартын тяжело плюхается на заднее сиденье, прощально взмахивает рукой, и его трехсот-сильный «Лексус» вихрем уносится в темноту слабо освещенной улицы – кризис, мэрия экономит на уличном освещении, выкраивая деньги налогоплательщиков для очередной поездки своей делегации во главе с оборотистым мэром для обмена опытом в далекий Сан-Франциско.

Володя заботливо открывает заднюю дверку машины, внимательно следит, как шеф забирается в уютное тепло салона, аккуратно, безо всякого раздражения, прикрывает дверку за ним, и садится за руль.

- З-задержался, - заплетающимся языком бормочет Толик Ромашов, свешивая тяжелую голову на грудь.

- Ничего, Анатолий Викторович, - бодро отвечает Володя, плавно трогая машину с места. - Отдыхать тоже когда-то надо… Как же без этого?

- А ты… ты, Володя, кинжал-то выбросил? – в пьяной полудреме спрашивает Толик, и тут же легонько всхрапывает. Володя через плечо взглядывает на своего «уставшего» шефа и ничего не отвечает.

 

Нет, не выбросил Володя кинжал – рука не поднялась. Конечно, надо было не разворачивать ту упаковку, не смотреть, что там, внутри, но и делать что-то вслепую Володя очень не любил. Он прошел службу в десантных войсках, у них был хороший мичман, прошедший Афганистан и Чечню. Так вот, самым любимым его выражением было: «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Где он это выражение подцепил, почему запомнил – кто знает, но курсанты четко запомнили: упаковать в красивую обертку можно все – гранату, отраву, взрывчатку, да всех нынешних сюрпризов и не перечислить… Володя развернул упаковку и обалдел: это был клинок такой формы и такого исполнения, каких он в жизни своей не встречал, хотя в десантуре их снабжали очень даже не плохими ножами. Но то были именно ножи, это он сейчас хорошо понял, а в свертке лежал – клинок! У него было длинное, сантиметров двадцати, волнообразное лезвие, покрытое ассиметричными пятнами. Удивительным образом в этих узорах, покрывающих всю поверхность кинжала, отчетливо просматривался силуэт человека. В самом клинке у рукояти были сделаны два углубления – для большого и указательного пальца, видимо, для удобства владения клинком. Число волнообразных изгибов равнялось семи. А вот рукоять была исполнена явно из дерева, имела пистолетную форму, благодаря чему кинжал очень удобно держался в руке. У основания рукоять была украшена орнаментом в виде цветка лотоса.

С первого взгляда Володя понял, что держит в руках явно уникальный клинок, каких на белом свете единицы, взять и просто выбросить такую вещь – он не смог. Но и не выполнить просьбу шефа – получалось тоже не очень хорошо… В голове водителя не укладывалось, как можно было решиться выбросить такой кинжал? Что должно было произойти, чтобы Анатолий Викторович принял это решение? Ну, не убил же он, в самом деле, этим клинком человека? Такой вариант Володя и на дух не принимал, хорошо зная и своего шефа, и его семью. Что тогда? Дурацкий каприз? Еще более дурацкое пари с кем-нибудь? Или и в самом деле клинок так не понравился Тамаре?

Повертел Володя кинжал в руках, повздыхал, глядя на замысловатый узор ассиметричных пятен, расширяющихся возле рукояти, и сходящих на нет на самом кончике лезвия, спрятал его обратно в ножны, изготовленные из двух частей неизвестного ему дерева, и убрал с глаз долой – в багажник. Обертку выбросил в мусорный бак, и слегка облегчил себе последующую жизнь внезапно возникшим соображением: «Да он и вообще бы не потонул с деревянной ручкой-то, да еще и в деревянных ножнах». После этого соображения Володя уже без запинки доложил, что приказание исполнено.

 

2

 

«Ну, наконец-то, дождалась я от тебя доброй весточки, - писала в очередной эсэмэске Светка. – Теперь буду ждать послезавтра, как соловей лета. Помнишь, наши предки так писали, мол, жду ответа, как соловей лета? Смешно, правда? Но ведь тогда письма по месяцу добирались до адресата, и пока такое письмо с приветом получишь, в самом деле - лето и наступит. Ой, Вадька, держись! Затискаю я тебя, как кутенка. Хорошо хоть это воскресенье будет, и мне с работы отпрашиваться не надо. Я уже сейчас представляю, как поворачивается ключ в замке, как ты заходишь, а я в том прозрачном немецком белье, помнишь, ты мне в Мюнхене купил? Ты же его так толком и не рассмотрел, тебе же все некогда. И вот стою я в этом прозрачном пеньюаре, просто супер оно на мне смотрится, а ты заходишь, и аж закатываешь свои бесстыжие глаза… Фу, не буду больше про это, а то мне дурно становится – я же тут вся высохшая без тебя. А этот, котяра, наш сосед, почуял поживу и мяукает, мол, может, помощь какая нужна – я всегда готов. Я, мол, понимаю, тяжело одной, когда мужик в командировке. Если что, я завсегда помогу. А у самого глазки так и блестят, аж светятся, так бы он меня и слопал, так бы и уложил рядом с собой в постельку… А у нас здесь банкир куда-то пропал. Может, ты его знаешь, Балашов какой-то. Говорят, хороший был человек, ветеранам помогал… Ой, Вадик, тут ко мне пришли, я тебе потом напишу».

Прочел Вадик послание и задумался. Получалось, что и в самом деле домой пора. При чем – срочно! Если Светка про Петра Макарова заговорила – самое время сворачивать командировку и рвать когти домой. Знает он этого своего соседа не один год, видел самолично, как он баб снимает – ему это проще сделать, чем иному мудаку шляпу снять. И ведь ничего особенного: морда как морда, глазки бегают, нос крючком торчит, а вот, поди ж ты, бабам спуска не дает… Может, они на нос его и западают? Нет, пора, пора двигать восвояси. Да и заказов он поднабрал вполне достаточно, шеф доволен будет.

Вадик вяло ковыряет вилкой в салате «Дальневосточный» - мелко порезанный папоротник Орляк с натертым, сваренным вкрутую, яйцом, потом цепляет ломтик тихоокеанской сельди в горчичном соусе и запивает все это «Старым мельником». Это пиво он признает в последнее время как лучшее, хотя даже себе не может объяснить, в чем его отличие.

Унылый осенний вечер в чужом городе, в гостиничном ресторане «Садко», энтузиазма Вадику никак не прибавляет. В самом деле, уже хочется домой – на родной диван, к привычному телевизору, к Светкиному горячему боку – без разницы, в пеньюаре она или в халатике. Главное, Вадик мысленно видит, как чуть выше колен халатик разошелся, и плотно сомкнутые Светкины ножки так соблазнительно округлы, так таинственно и заманчиво уходят выше, слегка раздаваясь и опадая твердой плотью, что рука сама собой тянется дотронуться, погладить, приподнять полу халатика повыше…

- Вадим Сергеевич, дорогой мой! – вдруг слышит он до боли знакомый, низкий и так волнующий его голос. – Так вот, значит, где вы спрятались…

Вадик вскидывает голову и видит толпу спешащих в банкетный зал людей. Все они хорошо и со вкусом одеты, чем-то возбуждены, громко переговариваются. И от этой толпы отделяется и идет к нему несравненная Маргарита Иосифовна: в строго темном костюме, в черной шляпке с короткими полями и черных же туфлях-лодочках на высоченном каблуке. На ходу снимая перчатки какими-то особыми, не знакомыми Вадику движениями, она грациозно протягивает ему руку. Вадик тут же вскакивает, опрокидывая стул, неловко берет ее руку и, по какому-то наитию, бог знает откуда свалившемуся на него, первый раз в жизни целует руку женщине.

- Ну, вот и славненько, - щуря великолепные глаза цвета грецкого ореха, говорит ему Маргарита Иосифовна. – Мы все-таки встретились…

- Я очень рад, - смущаясь отчего-то и глупея, отвечает Вадик.

- Почему же вы меня не нашли? – с упреком спрашивает великолепная Маргарита Иосифовна. – А я так надеялась… Я так ждала…

- Но как? – удивляется Вадик. – Я ведь даже фамилии вашей не знаю.

- Ох, Вадик, Вадик! Наверное, всех гостиничных девочек перетоптал, - смеется она и грозит тонким, длинным пальцем, - а позвонить в местную филармонию не догадался? Ну, ладно, какие наши годы – еще успеем, правда?

- Да, конечно, - оживает, наконец, и Вадик, ощупывая взглядом великолепную фигуру Маргариты Иосифовны, и чувствуя серьезную неприязнь к своей несообразительности: всего-то, в филармонию позвонить, в самом деле, не догадался.

- Мне надо идти, к сожалению, - со вздохом сказала Маргарита Иосифовна. – У нас был отчетный концерт, подвели итоги, теперь вот банкет в честь этого грандиозного события… А телефон у меня в Номске очень простой: 33-34-33. Запомнил, милый?

- Да, - радостно вякнул Вадик, и зачем-то торопливо сообщил: - А я завтра вечером поездом уезжаю…

- А я сегодня вечером - самолетом улетаю, - засмеялась Маргарита, и легко пошла между столиками к входу в банкетный зал. Перед тем, как скрыться за вычурно и безвкусно сработанными из кедровой рейки дверями, она оглянулась и приложила к уху узкую руку – звоните, мол, не забывайте…

«Такую разве забудешь, - тяжело вздыхает разочарованный исходом встречи Вадик, возвращаясь к своей селедке в горчичном соусе и «Старому мельнику». – Такую штучку и помирать будешь, а вспомнишь».

 

«Скажи своему Петру, - пишет в ответной эсэмэске Вадик, - что, когда я вернусь, я ему одно дело в дверях защемлю, и долго держать буду. А ты у меня смотри там, не дуркуй, а то она вдруг с соседями разговорилась. Я вот приеду и с твоим этим пеньюаром подробно разберусь. Балашова я немного знаю. Мы ему встроенную мебель в банке делали. Шкафы с ячейками, бюро для работы с клиентами и что-то еще, я уже не помню. А шеф наш у него приличный кредит брал под очень хороший процент, самый низкий в городе, между прочим... Так что мужик он - ничего. А что с ним случилось? Я, Зайка моя, сам уже минуты считаю до нашей встречи. Так что ты в отношении меня напрасно не парься. Я никогда и ни на кого тебя не променяю! Ты у меня самая, самая, и я по тебе скучаю. Целую! До скорой встречи».

Написал Вадик эсэмэску и расчувствовался. А ведь и правда, любит он свою Светку, скучает, и если бы телки сами не лезли – никогда бы не изменял. Она у него самая красивая, самая лучшая, вот он и сравнивает ее с другими, а иначе как узнаешь, что это действительно так? И каждый раз он на примере убеждается: да, Светка моя - самая-самая. Повезло ему с ней – не зря женился… Ведь сколько их было, а Светка как в душу вошла, так там и осталась. Конечно, что скрывать, кобелина он тот еще, но ведь все это не во вред его Зайчику. Ей тоже достается – будь здоров…

Вадик не выдерживает, вскакивает с раздолбанной гостиничной кровати и подходит к окну. Хлипкие огни чужого города открываются ему с высоты третьего этажа. На стоянке застыли старенькие, заляпанные осенней грязью такси. Из гостиницы вышла группа громко галдящих китайцев и направилась к поджидающему их автобусу. Под козырьком ресторана «Садко» курили подвыпившие парни, и ядреные, замысловатые маты доносились через открытую форточку даже сюда, на третий этаж.

«Ночь, улица, фонарь, аптека», - тоскливо подумалось Вадику, и он покосился на пожелтевший от времени, судорожно дребезжащий сразу всеми своими суставами, холодильник «Саратов». Да, он дал себе зарок - пиво с водкой не мешать, но это при нормальных условиях… А когда вот такая дикая тоска, чужой город и Наташка, как назло, уехала к постоянному клиенту – еще вчера предупредила – ему что же – выть от тоски? Правда, у него полно визитных карточек, но опять же, Наташка предупредила, что здесь трепак подцепить, особенно - у малолеток, все равно что два пальца об стол… А завтра домой выезжать, рисковать не хочется. Светка у него такой подлянки не заслужила… В общем, нет сейчас никаких причин, чтобы не накатить и даже наоборот – он хорошо себя ведет, заслужил…

Открыв дверку насмерть перепугавшегося, а потому и временно затихшего – не оторвут ли ее совсем? – холодильника, Вадик достает роскошную бутылку водки «Русский стандарт», сайру в собственном соку и две пухленькие кунцевские булочки. Слегка увядшие кольца вчерашнего огурца с остатками квашеной капусты – тоже сойдут. Вадик не гордый, он селедку с луком запросто ест, а телок вокруг него меньше не становится. «Ах, Марго! – грустно вздыхает Вадик, наливая себе в мутноватый тонкий стакан ровно половину, - как-то не везет мне с тобой… Вроде бы рядом ты, а как песок между пальцев просачиваешься. Но – ничего, телефончик у меня теперь есть, сама дала… Эту проблему мы обязательно порешаем…»

Вадик с наслаждением выцеживает водку, пару секунд прислушивается, как она, родимая, достигает самого нутра, тянется за кружочком огурца, и в это время отчаянно дребезжит дверной звонок. По поводу этого звонка Вадик уже думал, что именно таким и будет, естественно, когда придет срок, последний звонок, извещающий о срочных сборах в самую неизбежную и самую таинственную командировку…

«Марго! – радостно бабахнуло в голове у Вадика. – Пришла попрощаться…»

И Вадик, больно ударившись коленом об острый угол допотопного журнального столика, бросается открывать дверь.

 

За дверью стоит Наташка, и держит в руках необъятных размеров пластиковый пакет, из которого бутылки шампанского нагло вытягивают толстые шеи, увенчанные маленькими головками в проволочных бигуди.

- Котик, ты один? – робко спрашивает Наташка и продолговатые ямочки так и заиграли на ее пухленьких щечках. – Ты, правда, один?

- Я-то один, - радостно смеется Вадик, заглядывая через ее плечо. – А вот ты - повернись-ка спиной, нет ли какого сюрприза у тебя на этот раз?

- Не парься, я вся в порядке, - Наташка скромненько проходит в номер и ставит пакет в кресло. – Давай, Котик, заряжай нам хороший стол, а я пока под душ сбегаю. И убери, умоляю тебя, эти страшные огурцы с капустой, - брезгливо тычет она пальцем в фирменную закуску Вадика. - Такой классный папик, а пропадешь из-за какой-то закуски! – Наташка мимоходом прижимается к локтю Вадика – головой она едва достает ему до подмышек – и убегает в ванную комнату.

Вадик послушно сваливает в газету и выбрасывает в урну свои заветренные огурцы с капустой, банку сайры ставит на подоконник, и начинает потрошить Наташкин пакет. А в нём - чего только нет: приличный кусок вяленой осетрины, финский сервелат, две банки красной икры, семга в вакуумной упаковке, камчатские крабы в собственном соку, охотничьи колбаски, бутылка армянского коньяка, японское пиво «Асахи» в банках, маслины, соленые грузди и, разумеется, шампанское – красное, розовое, белое… «Ну, ни хрена себе, - думает обалдевший Вадик, - это же целое состояние для здешних мест. Она что, элитный супермаркет грабанула? И нет ведь домой, дурочка, тащит все это ко мне…»

- Котик, открой мне розовое шампанское, - выходит из ванной улыбающаяся Наташка, весьма условно прикрывшая маленьким гостиничным полотенцем свою соблазнительную попочку. На ее плечах и маленьких, но упругих грудешках, бисером сверкают капли воды, мокрые волосы короткой стрижки топорщатся во все стороны. – Ну, ты что, Котик, давно молоденьких девочек не видел? – заразительно смеется Наташка, и как бы случайно поворачивается к нему этой немыслимо обворожительной попкой с двумя тугими полушариями, между которыми спрятана целая вселенная – загадочная, вечно манящая мужчин исследовать, познать неведомый мир, в котором они бы с радостью растворились – целиком, без остатка…

Наташка поворачивает хорошенькую, мокрую голову, смотрит на Вадика вызывающе смеющимися глазами, потом скромно опускает взгляд, и тянется поднять с пола упавшее с ее бедер полотенце… Бутылка шампанского сама собою вылетает из рук Вадика. Дрожащими руками он нежно обхватывает умопомрачительные обводы чуть выше попочки, потом притягивает к себе легкое, послушное естество, одновременно слизывая капельки воды, спрятавшиеся между остренькими лопатками Наташки…

 

Наташка пьет шампанское, Вадик – коньяк. Стол у них – лучше не бывает, богаче – не придумаешь… Наташка плавным движением языка облизывает покусанные и слегка припухшие губы, играет ямочками на щеках, с благодарностью льнет почти детским плечиком к потной груди Вадика.

- А ты ничего у меня, Котик, - сладко жмурясь, говорит она. – Мурлыкать умеешь…

Вадику нравится то, что говорит ему Наташка, сама Наташка – ему тоже очень нравится, и он в блаженстве прикрывает глаза, оглаживая свободной рукой слегка обмякшие Наташкины груди с неожиданно большими коричневыми кружочками вокруг алых сосков. Он опять хочет ее, - жадно, ненасытно, но сдерживает себя – весь вечер впереди.

- Ты говорила, что сегодня будешь занята? – спрашивает Вадик, смакуя необычайно терпкий выдержанный армянский коньяк.

- А я уже освободилась и бегом – к тебе, Котик… Там два папика, два буратинки. Они очень богатые, - закусывая шоколадом, который смешно размазался у нее по губам, серьезно говорит Наташка. – Они лесом и рыбой торгуют, мне кажется – бандиты, но очень-очень крутые, их все в нашем городе боятся… Я с ними уже второй год кувыркаюсь – нормально. У меня на эти бабки младшая сестренка в Новосибирске в железке учится, - инженером будет. А братик в следующем году во Владивосток в мореходку поступать поедет, - с детской гордостью рассказывает Наташка, облизывая перепачканные шоколадом пальцы. – Налей мне еще, Котик…

Не очень-то обрадованный рассказом о бандитах, от которых к нему сбежала Наташка, Вадик наполняет стакан шампанским до краев, другой – на три пальца коньяком. Словно угадав его мысли, Наташка беззаботно говорит:

- Да ты не парься, Котик, папики сегодня были вообще в хлам…

- Так ты что, Натусик, - удивленно говорит Вадик, искоса разглядывая девушку, - одна с двумя мужиками?

- Вот еще! – передергивает плечиками Наташка. – Со мною всегда Верочка к ним ходит. Она знаешь - какая! – смеется Наташка. – Узнаешь – закачаешься… Она любого мужика запросто заездит. Кстати, Котик, я тебе такой сюрприз приготовила, такой сюрприз... Класс, как здорово будет!

- Что за сюрприз? – настораживается Вадик.

- Узнаешь, - многозначительно жмурится Наташка, и ласково льнет к нему.

- А продукты? – Вадик обводит рукой журнальный столик. – Откуда такая роскошь?

- А-а, - небрежно отмахивается Наташка, - жрачку они всегда разрешают нам забирать с собой. Знаешь, они вообще-то ничего, эти папики… У одного из них еще такая кликуха смешная - Мармелад…

Кусок балыка буквально вываливается у Вадика изо рта, он мучительно, до слез, закашливается, и Наташка безжалостно, со всей силы, колотит его маленьким кулачком по широкой спине.

- Ты чего, Котик, давишься? – заботливо спрашивает она. – Знаешь, это к нам кто-то голодный торопится…

И в это время опять дребезжит, готовый развалиться на части, проклятый дверной звонок.

 

Слегка перепуганный Вадик осторожно приоткрывает дверь, и с облегчением видит перед собой невысокую, крепенькую, грудастую девушку с роскошной копной пышных каштановых волос, и удивительно порочными омутами карих глаз. Она пристально, не мигая, смотрит на Вадика и шепотом, одними губами, спрашивает:

- Вы девочку заказывали?

- Я? – теряется Вадик, не зная, что ответить, и как не упустить это обворожительно порочное существо, в юбочке настолько короткой, что уже почти видно то место, где начинается бермудский треугольник со всеми его тайнами и трагедиями…

- Заказывали! Заказывали! – громко вопит за спиной Вадика радостная Наташка. – Верка! Кончай прикалываться, заходи… Вадик, у тебя еще стакан есть?

Стакана не было, и Вадику пришлось пить коньяк из пластмассовой крышки от термоса, бог знает когда, и бог знает кем приспособленной в туалетной комнате для зубных щеток. Ничего, коньяк от этого хуже не стал…

- Вадик, а ты про игру в казаки-разбойники знаешь? – спрашивает Наташка, сдергивая с бедер полотенце, и широким жестом отбрасывая его прочь.

- Какие казаки, какие разбойники? – пьяно ворочает языком Вадик.

- А вот мы сейчас тебе покажем… Правда, Вера?

- Обязательно покажем, - решительно переступает через юбочку на полу маленькими босыми ногами Вера. – Твой Котик мне очень понравился, - в одно движение она освобождается от легкой кофточки, обнажая крупные, смуглые груди, двумя плавными конусами расходящиеся в стороны.

- Вот это – казаки, - смеется тоже уже пьяненькая Наташка, показывая тонким пальчиком на свои груди и одновременно стягивая с ошалевшего Вадика спортивное трико вместе с трусами. – А вот это, - она тычет тем же пальчиком в сторону Веркиных арбузов, - разбойники… Ну, Верунчик, начали…

Мягкими, круговыми движениями Наташка касается своими вновь отвердевшими грудешками Вадиковой волосатой груди, одновременно с этим он чувствует, как плющатся о его напряженную спину твердые, неуступчивые разбойники, а мягкий, теплый Веркин живот трется о его ягодицы. У Вадика кружится голова, непроизвольно стискиваются челюсти, одной рукой он обхватывает узкие Наташкины плечи, послушно прильнувшие к его животу, а другой дотягивается до пышной Веркиной попы, и с силой прижимает ее к себе.

Девчонки, эти отчаянные казаки-разбойники, весело хохочат, Вадик, плотно сомкнув глаза, постанывает, и все вместе, втроем, они несутся по гребням волшебных волн, которые ласково раскачиваются и успокаивают их тем немыслимым покоем, которым живет и дышит вокруг нас таинственное мироздание.

 

3

 

Гроза пришла со стороны Огненной Долины и вместе с ливнем обрушилась на еще не просохшую после предыдущего урагана землю. Моментально взбухли, раздались вширь реки и ручьи, несущие свои воды в Океан. Многие селения оказались в воде, и люди были вынуждены вновь спасаться на крышах своих жилищ. Выли собаки, жалобно мычали коровы, стаями поднимались на возвышенные места грызуны. Островитяне со страхом смотрели в грозовое небо, и молили своего всемогущего Бога Мерапи пощадить их и на этот раз. Никто не знал, за какие грехи наказывает Он их в последнее время так часто. Каждый думал о своих мелких прегрешениях и как мог, пытался замолить свою вину. Мрачно взирали на печальную картину грозового потопа все сто двадцать вулканов Острова, чьи конусообразные вершины были закрыты огромными, многослойными развалами туч, неудержимо несущихся со стороны Огненной Долины в глубину Острова…

Единственный человек, кто не замечал разбушевавшейся стихии, кто не обращал к Богу свои молитвы, был Великий Эмпу. Заметно похудевший, с ввалившимися черными глазами, которые всегда горели огнем вдохновенного созидания, а теперь были похожи на угли в потухшем горне, в последние дни он вообще не покидал прокопченную кузницу. Времени до назначенного срока оставалось мало, а кинжал все еще не был готов.

Едва справившись с одной трудной задачей – ковкой неизвестного металла, Гандриг встал перед второй, не менее важной и, казалось ему теперь, неразрешимой. Откованный клинок, собственно говоря – заготовка, не поддавался шлифовке. Долгими часами стоял Гандриг возле шлифовального круглого камня, без устали приводя его во вращение усилием ноги, нажимающей на широкую деревянную педаль ременного привода, но даже единой искры от соприкосновения гранитного камня с железом он не сумел высечь. Заготовка кинжала продолжала оставаться всего лишь заготовкой.

Великий Мастер, отшлифовавший за свою жизнь горы металла, ничего не мог понять. Он испробовал все свои секреты, доставшиеся ему от отца и деда, он смешивал сок кокоса с водой и смачивал в нем заготовку, он пробовал окунать проклятое железо в козье молоко и смачивать собственной мочой – ничего не помогало. Металл и камень не хотели и, похоже, не могли договориться между собою, и никакие ухищрения Гандрига им в этом не помогали.

Между тем силы уходили из Великого Эмпу, как уходит воздух из козьего мочевого пузыря, надутого ребятишками. С каждым днем ему все труднее было раскручивать тяжелый шлифовальный камень. Быстро уставала нога на педали привода, появилась сильная боль в коленной чашечке. Гандриг менял ногу, но и она очень скоро отказывалась работать.

Однажды ночью он проснулся от тяжелого, полуобморочного сна – нестерпимо хотелось пить. Гандриг припал к ковшу с водой и боковым зрением отметил, что в его кузницу вроде как пробивается холодный лунный свет, хотя это и была совершенно темная ночь перед новолунием. Узкий луч холодного света лежал на верстаке, и в его неверном свете Гандриг даже смог разглядеть разнообразный железный хлам, скопившийся на нем за много минувших лет. Опустив ковш в небольшую кадку с водой, заинтересованный Гандриг подошел к верстаку, и пораженно замер перед ним: свет шел от заготовки клинка. Почему-то он долго не решался притронуться к нему. Более того, этот странный свет, матовый, холодный, словно лунная дорожка на спокойной глади залива, пугал его, вызывал непонятный трепет, поражавший Великого Эмпу до самых сокровенных глубин его существа. Что это за свет? Почему он появился только сейчас? В чем заключена та энергия, которая заставляет кусок железа светиться? Вопросов было много, и ни на один из них Гандриг не находил ответа.

Когда Великий Мастер решился дотронуться до заготовки, он был уверен, что она окажется хотя бы теплой, но – ничего похожего. Как всегда, загадочный металл был холоден, тяжел и… опасен. Да, именно так – опасен. Теперь и только теперь Гандриг понял, наконец, что не давало ему постичь и почувствовать, как это случалось с любой заготовкой на протяжении всей его жизни, душу этого куска железа – страх. Да, он боялся его с той самой, первой минуты, когда увидел в руках юноши, и еще больше боялся теперь. Ему следовало бы прислушаться к своему страху, через который врожденный инстинкт, дарованный каждому человеку от Бога, предупреждал его об опасности. Но он не внял этому гласу, он был слишком самонадеян, Великий Мастер, научившийся управлять железом. Любым железом, как думалось ему раньше, и Бог наказал его за гордыню – это теперь было очевидно. Но и признать себя побежденным Великий Эмпу не мог. Он должен был пройти весь путь в этой чудовищной борьбе – от начала и до конца. И ничто не сможет остановить его, пока он в силах сделать хотя бы один оборот шлифовального камня. Даже этот, последний оборот, он потратит на попытку отшлифовать клинок…

Великий Эмпу лежал в углу на своем топчанчике, застеленном старой, вытертой овчиной. Закинув руки под голову, он с грустью думал о том, что до конца срока исполнения заказа, отпущенного ему юношей в длинном черном плаще с капюшоном, остается ровно два дня. Видимо, пришло то время, когда следует признать свое поражение, и достойно принять то, что обещали ему холодные и опасные глаза юноши. Проклятый кусок железа оказался сильнее мастерства, собранного за многие десятилетия, а, может быть, и столетия, славным родом Гандригов, всегда славившихся Великими Эмпу. Видимо, так было угодно всемогущему Богу Мерапи, над чьей кузницей вновь появились густые клубы дыма, достигающие в высоту, кажется, самого солнца, а на ближайшие долины черными хлопьями дождя просыпался пепел. Сильно разгневался Бог Мерапи на Гандрига за то, что он связался с этим бруском железа, а потому и разжег опасный огонь в горне, чтобы спалить в нем никчемную душу непослушного кузнеца, и пеплом развеять его тело по всему свету…

Кажется, только на секунду прикрыл Великий Эмпу глаза, а в сознании, словно вспышка солнца сквозь сплошную завесу туч, вдруг всплыли слова старика с седой бородкой и необычайно узкими, продолговатыми глазами из давнего сна: «Этот металл любит мышьяк и сок лайма…»

- Этот металл любит мышьяк и сок лайма! – вскричал Гандриг, вскакивая с топчана. – Как же я мог забыть об этом? Наверное, проклятый свет проклятого металла совсем лишил меня разума, и я стал годен разве что для того, чтобы шлифовать женские подвески из презренного желтого металла. Работа, достойная младенца, видимо теперь мой удел…

Странное дело: продолжалась ночь, все оставалось на своих местах, и только заготовка кинжала перестала светиться. Взволнованный Гандриг взял ее наощупь, и торопливо вышел с нею на улицу. Что еще более поразило его – заготовка была теплой, ничего не весила, и проникала в душу Великого Эмпу таинственным сигналом родства и понимания. Только сейчас, в эту минуту, почувствовал Великий Мастер радостное ощущение от того, что и эту свою работу, может быть, самую последнюю, он исполнит в срок.

 

Огромные волны Океана, тяжелые, мрачные, бесконечной чередой вываливались из-за низкого горизонта, и с яростным грохотом падали на Черные скалы, и скалы, казалось, вздрагивали и качались под этими ударами. Белая пена, шипя и извиваясь, словно многочисленные змеи, поднявшиеся из глубин Океана, стекала в складки и расщелины Черных скал, и этот сказочно красивый контраст – белого с черным – завораживал взгляд каждого человека, отчаявшегося подойти близко к скалам. Волна отступала, а на смену ей уже шла другая и так – без конца и, казалось, безо всякого смысла. Но смысл, видимо, был, хотя бы в том, чтобы показать несчастному существу с двумя ногами, пришедшему на эти берега, построившему здесь свои жилища, сколь ничтожен и смешон он вместе со своими двумя полушариями на фоне всего лишь чихнувшего Океана. Смешон и наивен в своей тщетной попытке покорить то, что не было им создано, и о чем он не имел ни малейшего представления. И не то, чтобы сам Океан, а даже одна-единственная капля, взятая из Океана, прозрачная и простая капля, видная, казалось бы, насквозь существу с двумя полушариями, для него так же непостижима и далека по осознанию, как и необъятная Вселенная…

 

- Смотри, Пахит, каждая чайная роза состоит из одинакового количества лепестков, у каждой есть одинаковые, на наш взгляд, пестики и тычинки, и все-таки ни одна из них не похожа на другую, - говорит Шахрум, и обводит рукой бесконечные посадки сказочно красивых растений в большой оранжерее.

- Неужели? – искренне удивляется Пахит, внимательно разглядывая розы. – А мне кажется, что они все на одно лицо…

- Точно так же, наверное, они видят нас с тобой, - смеется Шахрум. – Все мы, люди, для них тоже на одно лицо… Может быть, они еще могут отличить руки, которые ухаживают за ними, а лица, зачем им наши лица?

- Шахрум, - тихо говорит Пахит, не отрывая восхищенных глаз от любимой девушки. – Ты такая красивая…

- Разве я красивее твоей будущей жены? – хмурится Шахрум, и торопливо склоняется к розам, чтобы Пахит не увидел набухающие слезы отчаяния в уголках ее прекрасных глаз. – Ты не должен так говорить, Пахит…

- Как? – искренне удивляется юноша.

- Я самая обыкновенная, я похожа на всех остальных людей, а вот красавица Матаран…

- Что – Матаран? – теперь уже хмурится юноша. – Что ты хочешь сказать мне и не договариваешь?

- Она и есть самая красивая на нашем Острове, Пахит, - обрывает слегка увядшие листья на розах Шахрум. – Но она не только красивая, она еще и очень умная… Она такая умная, Пахит, что я ее боюсь. - Шахрум выпрямляется и ясными, чистыми глазами смотрит прямо в глаза юноши. – Я ее действительно очень боюсь…

- Что за глупости ты сегодня говоришь?! – притворно возмущается Пахит, который даже самому себе не хочет сознаться в том, что он тоже побаивается своей суженой, и всегда теряется под ее тяжелым, неподвижным взглядом. – Разве может быть девушка, даже такая, как Матаран, опасной для тебя?

Шахрум долго не отвечает на вопрос, и лишь тяжелое дыхание выдает ее волнение. Одними губами и так тихо, что это мог бы услышать только влюбленный в нее Пахит, она отвечает:

- Может… Знаешь, Пахит, в последние дни, когда отсутствует Великий и Несравненный Кен Ангрок, я их так часто вижу вместе с Маджой… На той голой, каменной террасе, в которой нет жизни, а лишь глубоко запрятанная слепая ярость камней, они подолгу о чем-то говорят. И они очень не хотят, чтобы чужие уши слышали их слова…

- Почему ты так думаешь, Шахрум? – насторожился юноша.

- Они все время оглядываются и выбирают для своих встреч такие места, чтобы к ним нельзя было подойти незамеченным… А Маджа в последнее время ходит такой мрачный и задумчивый, мне даже показалось, что он тоже чего-то боится.

- Вздор! – вспылил юноша. – Ты не хуже меня знаешь, что мой брат никогда и никого не боится. Он бесстрашен, как тигр!

- Да, он очень смелый, - согласилась, побледневшая Шахрум. – И все же, Пахит, он чего-то боится… Меня могут обмануть мои глаза, но сердце меня не обманывает никогда, оно чувствует страх Маджи, и этот страх, мне кажется, связан…

Последовала длинная пауза, в течение которой Пахит и Шахрум испуганно смотрели друг на друга. Наконец, Пахит не выдержал и спросил:

- Договаривай, Шахрум, что ты хотела сказать?

- Он как-то связан с нами, - опять очень тихо ответила девушка. – С тобой и со мною…

- Что ты имеешь в виду? – побелевшими губами спросил Пахит.

Девушка качнулась к нему, прижалась, низко опустив голову, пряча все-таки пролившиеся из глаз слезы. Одной рукой Пахит осторожно обнял ее за плечи, а второй, словно совсем взрослый мужчина маленькую девочку, нежно погладил ее по пышным волосам.

- Я боюсь, Пахит, - всхлипнула девушка. – В последнее время страх стал моим старшим братом. Он все время предупреждает меня о чем-то… Но я никак не могу понять – о чем…

Тесно прижавшись друг к другу, печальные и счастливые, стояли они посреди оранжереи, среди ослепительно красивых, но таких хрупких и недолговечных роз.

 

Бушующий Океан с высоты каменной террасы казался очень аккуратно, ровными рядами, вспаханным полем. Огромные восьми-десятиметровые волны виделись отсюда всего лишь бороздами на груди Океана, и от этих бесконечных борозд рябило в глазах. Пенные брызги, взлетающие над гребнями яростно вскипающих волн, были похожи на семена будущих штормов и ураганов, чьей-то щедрой рукой разбросанные над водной стихией…

- Завтра наступит ночь Криса, - задумчиво сказала Матаран, не отрывая взгляда от грозного, вспененного Океана.

- Я помню об этом и готов к ней, - спокойно ответил Маджа, стоявший за спиной девушки.

- Звезды благосклонны к нам, Маджа… Великий и Несравненный Кен Ангрок задерживается в своей поездке, и ты можешь действовать более решительно.

- Решительность мне придаешь только ты, Матаран, твоя красота, - он тронул девушку за плечо, и она вздрогнула. – Все остальное для меня - не имеет никакого значения… Мой брат… Мне его искренне жаль, но он решил идти впереди меня. Впереди того, кому было назначено стать великим воином и великим продолжателем рода Сингасари и Маджапахита… Боги ошиблись, они перепутали нас, и поэтому внушили отцу избрать наследником Пахита, а не меня… Теперь я должен исправить эту ошибку, и ты по праву будешь принадлежать мне… Запомни, Матаран, и никогда об этом не забывай: кроме меня ты никому больше не будешь принадлежать, даже нашим богам я тебя не уступлю…

- Маджа! – сильно испугалась девушка, и быстро повернулась к нему. – Что ты такое говоришь? Зачем? Ты хочешь накликать на нас большую беду? Сейчас же покайся, и даже думать так не смей!

- Если боги позволяют мне сделать то, что мы задумали, значит – они простят мне и ничего не значащие слова, Матаран, - усмехнулся Маджа, и с силой привлек девушку к себе. – Запомни, моя любимая, хорошо запомни - теперь я уже никогда и никому не отдам тебя… Даже на том свете я всегда буду рядом с тобой, я буду дышать тебе в затылок, я буду охранять тебя, и боги, я думаю, помогут мне в этом…

Матаран, не на шутку перепуганная дерзкими словами Маджи, замерла в его сильных руках, лихорадочно думая о том, что все еще можно отменить. Ночь Криса еще не наступила, и поэтому стоит ей остановить Маджу – она вообще не наступит, и пусть все будет так, как должно быть…

- И пусть все будет так, - тяжело дыша в лицо девушки, зловеще прошептал Маджа, - как решил я, великий воин, хозяин волшебного криса… Сегодня мне принесли долгожданную весть о том, что кинжал уже готов, и я могу забрать его. И я его этой ночью заберу, и все будет так, моя любимая красавица Матаран, как задумала ты, и как решил я, а после этого мы навсегда останемся вместе…. Ты слышишь меня, Матаран? Почему так сильно стучит твое сердце? Почему так бледно твое лицо? Почему ты так дрожишь, Матаран? Разве не ты все это придумала? Ты и твоя верная служанка Меби… Вы все придумали правильно, кроме одного – великий воин Маджа не будет послушной игрушкой в ваших руках, - он почти оттолкнул девушку от себя, глаза его сверкали, губы были плотно сжаты – Маджа был страшен и красив в эту минуту. – Я, словно твоя тень, не оставлю тебя ни на минуту, помни об этом, Матаран… Ты вступила в опасную игру со мною, и это только ее начало…

- Маджа, я не узнаю тебя, - прошептала пораженная девушка. – Что случилось? Что с тобой произошло? Я боюсь тебя… Ты вдруг стал такой жестокий…

- Не бойся, моя прекрасная Матаран, - усмехнулся Маджа, плотнее запахиваясь в длинный черный плащ с капюшоном. – Я только твоя тень, твое отражение.

 

4

 

День перевалил на вторую половину. Зябкое осеннее солнце, едва достигнув зенита, начало заметно остывать и, словно оступившись, легко покатилось на закат. Поднялся легкий ветерок, зашелестел-заскрипел последними ржавыми листьями на молодых дубках, взлохматил рыжие космы посконника и пижмы, легко взгромоздился на могучую вершину ели и соловьем-разбойником запосвистывал с верхотуры. Наступила та пора осени, когда можно увидеть краски сразу трех времен года – лета, осени и зимы. По-летнему синее и невозможно высокое небо; среди зеленого моря коренной тайги нет-нет, да полыхнут в глаза яркие краски лиственных деревьев – березы, осины, ольхи и дуба; выбелены снегом скалистые выступы гор на северных склонах, обновили свои роскошные белые шапки гольцы, царствующие над окружающим миром.

Иван Иванович Огурцов и Михалыч только что вернулись из тяжелого похода к Соленому Ключу, и теперь, попивая свежезаваренный чай со смородиновым листом, блаженствовали на веранде, изредка перебрасываясь соображениями по поводу увиденного за день. Собранный урожай из восьми автомобильных фар с тросиками и грозный арбалет, валялись в углу веранды, остро взблескивая разрезанными на зловещие треугольники отражателями.

- Да, скажу я тебе, Михалыч, отменная сволочь придумала эту подлую конструкцию, - кивая на ржавые фары, заметил Иван Иванович. – Сколько на свете живу – впервые вижу такую живодерскую конструкцию капкана. Это, скажу я тебе, не простой человек придумал, это – фашист придумал, не иначе. Простому браконьеру, который идет на нарушение закона ради того, чтобы семью свою прокормить, такое изуверство никогда в голову не придет.

- Знамо дело, - отвечает Михалыч, поглаживая разболевшиеся от длительного напряжения коленные суставы. – Я всех наших мужиков в уме перебрал, самых лютых браконьеров, даже тех, для кого охота на зверя уже не прокорм, а баловство, азарт… Нет, Иван Иванович, никто из них на такое бы не пошел… Он ведь разбросал эти фары и ушел, и за ночь в эти подлые ловушки могли попасть сразу восемь зверей. И даже если он утром вернется, он сможет забрать мясо только одного зверя, да и то не все… А остальные? Они же за пару суток протухнут – он думал об этом или нет, этот изверг? Или у него вертолет наготове стоит, больше-то ничем туда не добраться…

- А что ты думаешь, Михалыч, есть у них сейчас и вертолеты, - горько вздыхает Иван Иванович. – Надо будет – баллистическую ракету прикупят и для своих черных дел приспособят… Народ нынче, особенно в верхах, озверел, всякую совесть потерял… Все им с рук сходит, вот они и тешатся. В прошлом году, да ты наверняка и сам слышал, с вертолета в горах более десятка краснокнижных баранов из снайперских винтовок настреляли... Но и в самом деле – есть Бог на небесах, увидел, наказал нечестивцев за разбой… А они оказались далеко не простые люди, - гребаные слуги народа, да один из свиты опять же всенародно избранного президента…

- Я слыхал про этот случай, - живо поддерживает разговор Михалыч. – И не совестно им, на самых-то верхах, такими подлыми делами заниматься?

- Да, выше-то и некуда, - хмурится Огурцов. – От всевластия, от денег своих наворованных, они совсем там одурели.

Михалыч внимательно смотрит на участкового инспектора Огурцова, громко откашливается и серьезно говорит:

- Я-то думал, что один такими мыслишками балуюсь, ан нет, Иван Иванович, допекло и тебя, государева человека… А уж если тебя допекло – куда дальше-то? Куда они нас тащат, в какую новую беду?

Иван Иванович на этот вопрос ответить не успел - вдалеке затрещал мотоцикл. Первым на этот шум отреагировал Тузик, забрехав у своей будки в сторону дороги, следом тревожно закудахтали куры-несушки, вытягивая короткие шеи и всхлапывая куцыми крыльями.

Николка, как всегда, подлетел к кордону на всех парах, резко затормозил и лихо спрыгнул с мотоцикла, одновременно выдергивая ключ зажигания из замка. Увидев во дворе знакомый «Ижачок» участкового инспектора, Николка слегка насторожился, но обычного боевого пыла не растерял. Открыв калитку, он громко и радостно прокричал:

- Физкульт=привет, старикам-разбойникам!

Иван Иванович и Михалыч с удивлением переглянулись, и лишь затем Огурцов степенно ответил, хитровато щурясь на Николку:

- Привет, соловей-разбойник!

- Вы водку пить будете? – поднимаясь на крыльцо и пожимая руки «старикам-разбойникам», весело спросил Николка.

- А это еще по какому поводу? – подозрительно спросил Михалыч.

- Дак, ведь я приехал – разве не повод? – засмеялся Николка, опуская на стол фирменный пакет, в котором и в самом деле зазвенели бутылки. – А вообще, дядя Ваня, - обратился он к Огурцову, - я ваш наказ выполнил…

- Да ты что! – Иван Иванович удивленно посмотрел на Николку. – В самом деле, что ли?

- Так точно! – ловко кинул руку к виску Николка, одновременно извлекая из пакета бутылку водки с красивой синей этикеткой – «Пять озер».

- К пустой голове руку-то не прикладывают, - проворчал ничего не понявший Михалыч, переводя взгляд с Огурцова на внука. – Что опять за загадки у тебя, Николка?

- А мы с Люськой заявление в ЗАГС отнесли, - гордо сообщил Николка, выплескивая из стаканов остатки чая, и лихо разливая в них водку. Нарезка из колбасы и селедка под шубой, явно из Люськиного буфета, уже дожидались на столе.

- Я, вообще-то, при исполнении, да еще и за рулем, - нерешительно сказал Иван Иванович, слегка ошалев от Колькиного напора.

- Ну, Ваня, по такому поводу, - поднял стакан радостно возбужденный Михалыч, - грех не выпить… Да и ничего с тобой на проселочной дороге не случится… Ты ее, чай, за столько-то лет наизусть помнишь.

 

Проводив Николку, они и еще посидели за столом, лениво вспоминая, как и кто женился за последние годы в селе. Получалось так, что из каждых трех пар лишь одна выживала и заводила ребенка. Остальные разбегались хорошо если на первом году жизни, а то все чаще – на первых месяцах, да с такими скандалами и разборками, о каких они в своей молодости и слыхом не слыхивали. Что-то и в самом деле неладное творилось в стране, если и до их глухомани докатился всеобщий раздрай и бездумное попрание всех прежних традиций. Молодые по этому поводу, как они нынче говорят, не парятся, а вот старикам такая жизнь кажется не только противоестественной, но и опасной. И поэтому, приняв Колькино известие с искренней радостью, они невольно задумались о том, насколько все это серьезно и как долго продлится.

- Пора и мне, - засобирался Иван Иванович. – Не хочется, чтобы меня по дороге догнала ночь. Я в темноте что-то плоховато видеть стал, - пожаловался он старому другу.

Михалыч глянул на низкое солнце, и не стал задерживать Огурцова, хотя водки оставалось - больше половины бутылки.

- Пора, так пора, - поднимаясь из-за стола, сказал он. – А что же нам с этим вурдалаком делать? – кивнул Михалыч на валявшиеся фары.

- Давай их ко мне в люльку, - ответил Огурцов. – Покажу нашим механикам в гаражах, авось кто и вспомнит человека, интересовавшегося старыми фарами. Не должно быть, чтобы никто не видел, как он их со списанных машин скручивал… В общем, Михалыч, буду работать, разберусь…

Собрав фары, они отнесли их к «Ижачку» Огурцова и аккуратно уложили в просторную люльку.

- И вот еще что, Михалыч, - опуская руки на руль мотоцикла, как бы между прочим сказал Иван Иванович. – У тебя здесь, случаем, туристы не объявлялись?

- Туристы? Какие туристы? – не понял Михалыч.

- Ну, те, что по горным речкам на резиновых лодках, да байдарках сплавляются? – уточнил Огурцов. – Их сегодня в тайге развелось…

- Да нет, у меня пока никого не было, - развел руки Михалыч. - Да и до речек от меня - далековато будет.

- А странные люди какие-нибудь, необычные – не встречались? - настойчиво продолжал допытываться Огурцов.

- Что-то ты, Иван Иванович, загадками заговорил, - удивленно хмыкнул Михалыч. – Ничего не пойму… Ты кого-то конкретно ищешь, или как?

- Ну, не видел, значит – не видел, - заводя мотоцикл и садясь в седло, проворчал Огурцов. – Но если что-нибудь такое, - он неопределенно повертел рукой в воздухе, - заметишь, обязательно позвони мне…

- Конечно, позвоню, - ответил Михалыч, глядя вслед удаляющемуся мотоциклу.

 

Скользкий, как уж, тихий, как мышь, Митька Бочкин затаился в зарослях ольхи и хорошо слышал, как костерили его местный охотовед и участковый инспектор. Везет Митьке Бочкину. Всегда везло и теперь везет. Выйди он к Соленому Ключу на полчаса позже – как раз бы угодил в лапы двух стариканов, которым по идее давно пора бы на пенсию, на заслуженный отдых, а они по тайге рыскают, браконьеров ловят. Тоже ведь, о государственном добре пекутся, землю носом роют, а он, Митька Бочкин, потомственный рыбак и охотник, должен на пилораме опилки таскать за жалкие гроши. Да и то, пилорама эта, день работает, два – стоит. Среди леса живут, а леса для нее не хватает…

Сидит Митька в своем хитром схроне, зло на стариканов посматривает, еще злее себя материт. Из разговора старых пердунов он понял, что два дня назад Михалыч здесь уже был, и готовенького лося из Митькиной ловушки вытащил. И если бы Митька не загулял, встретив своего старого друга по браконьерскому промыслу на Амуре, где они осетровую икру в низовьях промышляли, было бы у Митьки Бочкина сегодня триста килограмм отборного мяса. А триста кило лосятины в ресторане «Таежный», где заведует производством Раиса Михайловна Грошева, с потрохами заберут у него по триста рублей за кило, и еще спасибо скажут. Вернее, Раиса Михайловна обязательно снарядит ему славный посошок из ресторанных деликатесов и бутылку армянского коньяка. Ну, допустим, армяне с этим коньяком и рядом не стояли, но все одно – приятно приехать домой, поставить свой потрепанный «Москвич» в гараж, и накатить стопарь -другой почти самогона, но думать, что отборного коньяка…

- Вот, еще одну нашел! – кричит невысокий, крепенький старикан, наткнувшись на Митькину фару. – Ты посмотри, Иван Иванович, как хитро придумала эта сволочь, переодетая в человека. Он на тропе валежину так приспособил, что когда зверь переступать ее будет, обязательно в ловушку угодит… Ему просто ступить здесь больше некуда.

Митька ежится, цвыркает сквозь зубы жидкой слюной, хмурит бесцветные, пегие бровки – шибко не любит, когда его ругают. Вот просто переносить не может, а здесь вынужден сидеть и помалкивать.

- Да это просто урод какой-то! – подходит участковый инспектор к Михалычу буквально в пяти-семи метрах от затаившегося Митьки Бочкина. Хорошо, ольховый лист одним из последних падает, и сейчас надежно скрывает злого, как хорек и хитрого, как лиса, хозяина фар-ловушек.. – Ну, попадись он только мне, своими руками, - Иван Иванович поднимает и тяжело опускает руки с широкими, жилистыми кистями, в которые и в самом деле лучше не попадать…

Митька сильнее вжимается в землю, и даже дышать в полную силу легких воздерживается. Черт его дернул именно сегодня притащиться сюда. Но ведь знал, чувствовал, а нюх у него в таких случаях просто звериный, что какая-то животина уже стоит в ловушке, и смирно его дожидается. По прежнему опыту такого промысла в дальневосточной тайге, Митька Бочкин твердо знал, что попавшая в ловушку жертва больше двух дней не выживает. Чаще всего погибает от стресса – сердце не выдерживает. Правда, иногда более проворные хищные звери давят готовенькую жертву, оставляя после себя рожки да ножки…

- А вот и шестая! – кричит с противоположной стороны Соленого Ключа донельзя возмущенный Михалыч. Это возмущение хорошо угадывается в интонациях его голоса. – Да этот урод, Иван Иванович, свои подлые ловушки по всем тропам раскидал. Большое счастье, что угодил в ловушку один лишь Яшкин друг, а могло бы здесь такое содеяться… Да чтоб этому выродку ни на земле, ни на небесах покоя не было!

Не выдержал Митька, заворочался в своем укрытии, елозя по жесткому, слегка подмороженному уже мху редкой, всклокоченной бороденкой. И чуть не пропал Митька: старый участковый тут же уловил шорох, насторожился, и сделал было два шага в сторону Бочкина, но тут Михалыч вновь окликнул его:

- Смотри, Иван Иванович, а здесь он не только ловушку оставил, но еще и самострел насторожил.

Участковый инспектор слегка поколебался и, двух шагов не дойдя до зарослей ольхи, в которых укрылся злой бородатый мужичонка, Митька Бочкин, живо направился в сторону старого охотоведа, державшего в руках современный лук заводского производства. Митька его за роскошные рога шестилетнего изюбра и медвежью желчь в Номске на рынке выменял, и вот – коту под хвост пошло грозное, бесшумное оружие, с помощью которого Бочкин две косули и одного изюбря уже взял. Вот же чертов пердун, исходит злостью Митька Бочкин в своем укрытии, сколько по тайге шастает, а вот глаза свои ветками до сих пор не выколол, ноги на каменных осыпях - не переломал, старый мудак. И про какого он там друга говорит? Совсем из ума выжил на своем кордоне, древний мухомор. Какие такие в тайге друзья? В тайге никаких друзей не бывает, это Митька Бочкин точно знает. В тайге промышляют добытчики, и выходить на их тропу лично Бочкин никому бы не советовал. Это все равно, что садиться голой жопой на ежа – жестко и колко получается…

- В общем, так, Иван Иванович, - говорит Михалыч сидящему напротив него на валежине участковому инспектору. – Всего восемь ловушек, если считать с той, что я позавчера снял. Да еще вот эта хреновина, - кивает он на старенький, обшарпанный многими руками арбалет. – Ступи я еще один шаг, и прошила бы меня стрела насквозь…

- Эта, как ты говоришь, хреновина, Михалыч, приравнивается к огнестрельному оружию. И оно очень коварно тем, что никакого шума не производит, - задумчиво говорит Огурцов. – Сдается мне, что у тебя под боком не просто браконьер обосновался, а настоящий хищник со стальными клыками и волчьим оскалом, готовый пойти на все. А это уже серьезно, очень серьезно, потому как такие хищники никогда не останавливаются, они лишь затаиваются, когда им наступают на хвост.

«Чертов мент, - зло думает Митька Бочкин,- словно по-писаному читает. – Его серые глаза, глубоко и близко к переносице посаженные, наливаются яростью, пальцы непроизвольно сжались в кулаки. – Ладно, старые пердуны, ловушки вы мои собрали, все, кроме одной, что на дальних подступах к солонцу под елью насторожена. Арбалет мой, за такие роскошные рога приобретенный, вы нашли… Это понятно: у меня своя служба, у вас – своя! Но чтобы Митьке Бочкину за пазуху лезть, в душу его заглядывать – это, брат, шалишь! Не на того нарвались. Митька за свою сорокалетнюю жизнь такие университеты прошел, что вам и в страшном сне не снились. По этой части у него три высших образования: чукотская тундра, Амурские тони и Сибирская тайга. Нет, хреновы старперы, вам Митьку Бочкина не взять, не на того нарвались…»

Цвыркает сквозь зубы слюной жилистый мужичонка с пегой бородкой, и слюна чуть ли не кипит на холодном мху. Наливаются яростью не только серые Митькины глаза, но, кажется, и каждая жилка, каждый мускул его хорошо и прочно сработанного тела. Митьку аж мутит от вида этих козлов, стерегущих, как они думают, народное добро. От кого стерегут, от Митьки Бочкина?! Так он и есть - самый настоящий народ… Он здесь родился и вырос, здесь родились и померли его деды и прадеды, ведущие свой род от ватаг Василия Пояркова, самого Ерофея Павловича и Семена Дежнева. И всегда его род, смелый и отчаянный, род первопроходцев и воинов, кормился охотой и рыбалкой. И потому лишь выжил, что умел это делать много лучше других… И не надо стоять на Митькином пути, не надо ссать против ветра – обрызгаетесь, хреновы служители разбойников из Москвы…

- Однако, Иван Иванович, пора нам и в обратный путь. Солнце-то вон как низко уже опустилось, а нам эти чертовы фары на себе надо тащить, - со вздохом говорит старый охотовед, убирая в рюкзак пустой термос из-под чая и металлические кружки. – Мы здесь натоптали-наследили так, что зверь на солонец неделю-другую не подойдет… А там я снова сюда наведаюсь.

- Ну, пора так пора, - поднимается с валежины Иван Иванович, зорко озираясь окрест. – А мне вот сдается, Михалыч, что эта подлая нелюдь где-то неподалеку сховалась, затаилась до поры, как вонючий хорек под выворотнем…

- Вот же мент поганый, вот же ищейка хренова! – перестает дышать Митька Бочкин в своем укрытии. – Этого стоит опасаться: у него нюх, как у сторожевой собаки. Мое счастье, что они какую-нибудь завалящую собачонку с собой захватить не догадались. Здесь бы и пришел мне каюк…

Но лукавит Бочкин, даже сам с собою – лукавит: он и такой вариант предусмотрел, прихватив небольшую плетеную корзину и тупой кухонный нож для сбора грибов. Конечно, поздновато грибы собирать, да и далековато от села, но – мало ли что… Отбрехаться всегда можно, мол, вот такие мы, сибирские валенки, пню молимся, на елку крестимся…

Как только скрылись среди деревьев Михалыч с Огурцовым, тяжело нагруженные фарами и арбалетом, Митька Бочкин выбрался из своего укрытия. Разминая затекшие ноги, помахивая крест-накрест руками, он враждебно посмотрел им вслед, а затем прошел к тому месту, где остались многочисленные натоптыши, попавшего в ловушку лося. Пощупав руками след, оценив цепким взглядом выбитый задними копытами мох, Бочкин окончательно осознал цену своей потери.

- Ну, старые козлы, подождите, - зло бормочет Митька Бочкин. – Я вам это еще припомню. Вам мое мясо, которое вы в тайгу гулять отпустили, очень скоро выйдет боком…

Стоит жилистый мужичонка с растрепанной бороденкой на вековой зверовой тропе, зло щурит на солнце глубоко посаженные серые глаза, и вынашивает суровую думу – как ему дальше жить, чтобы и на глаза подлым стариканам не попадаться, и свой законный куш в тайге не упустить. А третий свидетель всего этого, давно брошенная в тайге и основательно одичавшая овчарка по кличке Альма, спокойно смотрит на истекающего злобой Бочкина, надежно схоронившись под низкими еловыми лапами.

 

5

 

Поздняя осень. Преддверие зимы. Уныло выглядят рыжие луга. Словно поеживаясь от ночных заморозков, стоят голые деревья. Не видно даже птиц: их словно выдуло из тайги колючим ветром, пробирающим не только до костей, но, видимо, и до перышка. Заметно поубавилось в лесу семян и ягод. Лишь кое-где еще горят в лучах низкого осеннего солнца подсохшие ягоды калины и шиповника, да с вершин косматых кедров нет-нет, да свалится с громким шорохом червонно-золотая шишка. Зато таежный воздух сейчас – не надышишься: бодрящий, чистый до голубизны…

Возбужденная Найда то и дело скрывается в лесу, рыскает между кустами, и вновь появляется впереди идущего по тропе Сергея. Вывалив длинный, красный язык, часто и шумно дыша, взглянет на Сергея влажными, коричневатыми с золотым отливом глазами, мол, все нормально, все хорошо в этом лучшем из лучших миров, и снова скроется в высокой рыжей траве. Иногда она громко и настойчиво кого-то облаивает, и Сергей по совету Тихона Петровича пронзительно свистит, чтобы отвлечь Найду от очередного лесного аборигена, случаем попавшегося ей на глаза. Найда, заслышав свист, стремглав вылетает на тропу, с обожанием и надеждой смотрит на него, но Сергей бесстрастно шагает дальше, и до глубины души разочарованная Найда некоторое время едва плетется следом за ним. Но очень скоро она забывает про свою обиду, вновь убегает в лес, и все повторяется…

Тихо в лесу. Лишь треснет когда сучок, да с истошным верещанием пролетит стайка прожорливых соек, зорко высматривая хоть какую-нибудь поживу. В одном месте Сергей залюбовался на работу неутомимого трудяги, - красноголового дятла. Вцепившись когтями в сухой ствол лиственницы, откинувшись на крепкий коротковатый хвост, он со всей силы размашисто лупит клювом по дереву, да так, что звон идет по сушине и щепки летят во все стороны. Замрет на пару секунд, оценивающе разглядывая результат своей работы, и ну – лупить дальше. Вот уж хлебушек достался птице, думает Сергей, тяжелее не придумаешь. Подолби-ка живым долотом высохшее до звона дерево, да за день не один и не два раза… Говорят, сотрясение головного мозга – профессиональная болезнь у этой удивительной птицы.

Как ни странно, но лес, тайга, тропы, дятлы и белочки с соболями прочно увязаны в памяти Сергея с Лерой Осломовской. И всякий выход на лесную тропу у Сергея, словно долгожданное свидание с капризной красавицей, однажды и, похоже, навсегда, полонившей его сердце… Было в их жизни одно путешествие по горной речке Лосихе, странное, волшебное, непозабываемое, которое придумала Лера перед самым отъездом Сергея в Москву, в Университет…

Внезапно ослепительно-белый на фоне рыжих поникших трав небольшой шар стремительно пересекает тропу метрах в десяти от Сергея, и тут же следом мелькнули прижатые к голове уши Найды, и лишь после этого он понял, что видел сейчас зайца-беляка, преследуемого его собачкой. Сунув два пальца в рот, Сергей громко свистнул, потом еще раз и решительно позвал:

- Найда, ко мне!

Минуту спустя из густых зарослей шиповника показалась недовольная морда собаки, укоризненно смотрящей на него снизу вверх. Этим взглядом она очень красноречиво говорила Сергею: «Ну, что, что опять не так? Что я такого сделала? Этот наглый косой разлегся под кустами у меня на пути… Ну, вот не пройти – ни проехать… И что, я должна это терпеть? И только потому, что хозяин у меня недотепа? Ну, нет! Гоняла и гонять буду наглецов, храпящих чуть ли не под каждым кустом…»

Поняв невысказанный упрек Найды, Сергей усмехнулся, поудобнее перехватил ведерко с ягодами шиповника, и пошел дальше.

 

После того памятного дня, когда Сережа побывал в доме Леры Осломовской, посмотрел на ее удивительное превращение из одноклассницы - в очень модную и красивую девушку на высоких каблуках, как-то по-особенному подчеркнувших обворожительную женственность ее фигуры, его отношение к ней резко поменялось. Сережа вдруг стал замечать, как смотрят на нее парни и даже - мальчишки-одноклассники. А когда однажды толстый адвокат-армянин, хорошо известный всему городу, как хозяин магазина ювелирных изделий, увидев на улице Леру, беспечно шагавшую из школы домой, вдруг остановился, присвистнул и проводил ее плотоядным взглядом, Сережа впервые ощутил острый укол ревности. В первый момент он не очень-то и понял, что на самом деле произошло. Лера, как всегда, гордо вышагивала впереди него. Он же, намеренно приотстав, чтобы она не очень-то задавалась, увидев этого жирного идиота, его отвратительно горящие глаза, вдруг почувствовал острое желание сбить этот мешок с дерьмом с ног, затоптать его в грязь, а главное – выдрать эти подлые глаза, так нагло и бесстыже оценивающие Леру, словно она была очередной ювелирной поделкой, сданной в его магазин. Такого чувства Сережа еще никогда не переживал, и оно ошеломило его. Раньше ему дела не было до какого-то там Ашота, связанного с криминалом не только своей адвокатской деятельностью, но и скупкой ворованных драгоценностей. Об этом говорили в городе, Сережа это, естественно, слышал, но какое ему было дело до хитрого армянского жука, умело маскирующегося под порядочного человека. И вот один его взгляд, один-единственный, вслед ничего не подозревающей Леры, сделал этого Ашота центром всей вселенной для тихого, послушного, много читающего мальчика Сережи, к тому же – круглого отличника и члена редколлегии школьной газеты. И этот центр вселенной стал для него ненавистнее самого подлого фашиста, казнившего Зою Космодемьянскую, самого последнего злодея, какого знала когда-либо история человечества. И это было – только начало. Вскоре к Ашоту присоединился бравый, подтянутый военком центрального райвоенкомата, бывший афганец, бесстрашный подполковник с роскошными черными усами и холодным взглядом серых глаз. Следом за ним молодой преподаватель физкультуры, стройный, подтянутый спортсмен-разрядник по легкой атлетике, Евгений Михайлович. Потом – молодой водитель такси, капитан речного теплохода, бармен из гостиницы «Интурист», постовой гаишник Федя, прославившийся тем, что проехал около километра на капоте угнанной преступником машины. Все эти особи мужеского пола были заочно приговорены Сережей в личные враги лишь потому, что посмели как-то не так, «не теми глазами», взглянуть на Леру. Со всеми этими мужчинами Сережка Скворцов был готов биться не на жизнь, а на смерть. И он хорошо знал, чувствовал, понимал, что, не дай бог, подвернись такой случай, и он ни секунды не медля бросится в схватку с любым из них, не раздумывая о последствиях такого боя. Разумеется, эти последствия для него могли быть только плачевными, поскольку в свои заклятые враги Сережа выбирал не мальчиков, но мужев – исключительно крепких, сильных, статных и красивых, именно тех, кто, по его мнению, мог привлечь благосклонное внимание Леры.

Сама Лера, казалось, ничего этого не замечала: ни любопытных, оценивающих взглядов мужчин, ни тихой ярости в синих Сережиных глазах, ни золотых сентябрьских дней, когда она вдруг взяла и расцвела и предстала перед ним в новом качестве – очень красивой и недоступной девушки. Куда подевалась девчушка с яблоком и двумя бантами на голове, с мячом, выброшенным на дорогу, с вечно подозрительным взглядом голубых глаз, которыми она презрительно смотрела на одноклассниц, учительницу, Сережу, дерущихся мальчишек, вообще на весь окружающий мир, о котором от рождения знала, казалось, чуть больше остальных.

- Скворец, - говорила она, презрительно поджимая губы бантиком, - ты покажешь, наконец, девочку, которая нравится тебе? Она из нашего класса? Из нашей школы?

Он угрюмо молчал, стараясь не смотреть ей в глаза.

- Скворец, ты слышишь меня? – трогала его за руку Лера Осломовская и Сережа, словно получив удар электрическим током, вздрагивал от этого прикосновения и мучительно краснел

- Все блондины краснеют, - звонко смеялась она и отворачивалась от него. – Но чтобы до такой степени – вижу в первый раз.

«Какие «все блондины»? – тут же настораживался Сережа. – Кого она имеет в виду? Где она их видела, этих «всех блондинов»?

Пытка ревностью, а это была именно она, во всей своей красе и расцвете, шла по нарастающей. Вначале Сережа перехватывал ненавистные взгляды на Леру красавцев-мужчин, случайно встреченных на улице, в магазине, в городском парке, через который они иногда возвращались из школы. Потом в орбиту его пристального внимания попали старшеклассники, и это было полной катастрофой: они встречались повсюду – на переменах, в спортзале, в городе и за городом – везде! Сережа теперь просто не успевал запоминать их всех, и заносить в свою обширную картотеку «личных врагов». Он растерялся: невозможно было сражаться со всем миром, ненавидеть всех подряд… Это открытие Сережу спасло и от полного сумасшествия, и от изоляции от своих друзей и товарищей, которые при нем и Лере и так уже разглядывали только пуговицы на своих рубашках. Слава богу, это случилось раньше того момента, когда скрытые ухмылки, многозначительные пожимания плечами и качание головой, могли перерасти в откровенные насмешки и издевательства безжалостных в таких случаях подростков. Сережа Скворцов этой участи счастливо избежал, но его поджидало не мене жестокое и унизительное испытание, через которое он должен был с гордостью пройти или умереть.

 

Настал не самый лучший день в жизни Сережи, когда он выбрал, наконец, одну-единственную жертву своей ревности, и назначил ее к уничтожению. Как, каким образом это произойдет, Сережа, разумеется, не знал, но был твердо убежден в том, что для них двоих места на планете Земля не хватает.

К несчастью Сережи, это был лучший экземпляр изо всех мужчин, которых он знал, и которых имел честь занести в свою знаменитую картотеку «личных врагов». Удостоился это чести бравый майор с роскошными черными усами, холодным взглядом серых выразительных глаз и двумя орденскими планками боевых наград, Илья Владимирович Огнев. Это был достойный из достойнейших, самый ненавидимый и безмерно презираемый враг. Если бы человеческий взгляд мог материлизоваться и превратиться, скажем, в огнемет, взгляд шестнадцатилетнего подростка Сережи Скворцова выжег бы половину города: майор был очень подвижен, и вечно мотался на своей военкомовской «Волге» из одного конца города – в другой. Но начал бы свою зловещую работу этот чудо-огнемет, разумеется, с военкомата. В своем болезненном воображении Сережа видел столб дыма, жаркие языки пламени, а среди них корчится в немыслимых судорогах ненавистное лицо военкома. В первую очередь сгорают, конечно же, эти подлые, эти презренные и нелепые усы: без них военком вдруг становится похож на кота Базилио, от ужаса и боли корчащего смешные рожи, и жалобно мяукающего… Военкомат сгорает весь, до тла, - ни единого камня не остается даже от фундамента…

А все началось одним ранним, но недобрым утром. Не дождавшись Леру возле ее дома и видя, что он может опоздать на первый урок, Сережа рванул в школу напрямую через городской парк, благополучно преодолев две металлические ограды и несколько газонов. И вот, запыхавшийся и растрепанный выскакивает он к своей родной школе с одного конца улицы Тургенева, а с другого конца этой же улицы плавно подкатывает черная, до глянца отмытая «Волга», распахивается дверка с пассажирской стороны, и из машины выходит весело смеющаяся, счастливая Лера Осломовская. Ей подают школьный портфель, она наклоняется за ним… В общем, ничего хорошего – короткая юбочка, красивые колготки, а дальше Сережа с остервенением вертит головой – видел это кто-нибудь или нет? К счастью Сережи и тех, кто в это время случайно мог оказаться на улице Тургенева, никого нет. Пуста улица Тургенева, и только военкомовская «Волга» лихо отчаливает от тротуара, и ведомая усатым вурдалаком, уносится в сторону центра. Лера держит в одной руке портфель, а другой прощально машет уже обреченному на мученическую смерть усатому военкому. Потом она переводит взгляд и, наконец, замечает нечто взъерошенное, ощетинившееся, блистающее бешеным взглядом синих глаз, готовых, кажется, испепелить весь мир.

- Скворец, - весело смеется Лера, - что с тобой?

От бессильной ярости Сережа ничего не может ответить, он лишь смотрит на смеющуюся Леру испепеляющим взглядом, и с жестоким хладнокровием мысленно подписывает ничего не подозревающему военкому смертный приговор. Приговор, разумеется, окончательный и обжалованию не подлежит.

- Смешной ты, Скворец, - задумчиво говорит Лера, разглядывая свою несчастную жертву. – Всегда был смешной, а сейчас – особенно, - и уходит к парадному подъезду, легко размахивая портфелем, почти не обремененным учебниками.

 

И для Сережи начинается немыслимо тяжелая жизнь, состоявшая из постоянной слежки за военкомом и Лерой, бесконечных домыслов, и самых фантастических сцен расправы с коварным майором. Встревоженная полусумасшедшим состоянием сына, мать не раз и не два подступалась с расспросами, каждый раз сетуя на то, что вот, мол, был бы отец, он бы такого не допустил. К счастью (или несчастью?), у них в библиотеке были серьезные проблемы с книжными фондами, которые безмозглое министерство культуры требовало урезать «не взирая на лица», так как в Европе кризис, олигархов в России все больше, их надо чем-то кормить, а аренда на библиотечные корпуса все время растет… Так что сосредоточиться на проблемах сына Мария Карловна никак не могла, да это и к лучшему, наверное, - борьбу на два фронта Сережа наверняка бы не выдержал.

Утром все было проще. Он прибегал к дому Осломовских за полчаса до выхода Леры из дома, и зловещей тенью, в любую минуту готовой к схватке с подлым военкомом, якобы поджидавшим ее на своей занюханной «Волге» в укромном месте, следовал за ней до самой школы. По давно укоренившейся привычке возвращались из школы они вместе – им было по пути. Сережа нес портфель Леры, был горд и почти счастлив.

- Скворец, ты когда, наконец, научишься ходить с девочками рядом? – оглядываясь на плетущегося в двух шагах сзади Сережу, ворчала недовольная Лера. – Почему твоя девочка не занимается твоим воспитанием? Ты посмотри, на кого ты похож? Когда ты последний раз постригался? А копыта на своих руках когда стриг? Знаешь, ты сейчас похож на австралийского аборигена… Кажется, это они слопали Кука, про которого поет Высоцкий?

Музыка Лериных слов завораживала Сережу. Не вникая в их смысл, он с наслаждением слушал переливы ее голоса, отличая любые его оттенки и коллекционируя их в памяти. В этом смысле он походил на боевого папуаса Полинезийских островов, с восторгом разглядывающего разноцветные стеклянные бусы, предложенные ему в обмен на жену и двух наложниц. Полинезиец выбирал бусы, Сережа – музыку Лериных слов.

Так было днем. А вот вечером начинался сплошной кошмар. На папиной машине Лера часто уезжала к подругам в гости, а Сережа даже в кедах сорок третьего размера за машиной угнаться, увы, не мог. Он просто начинал обходить-объезжать на общественном транспорте всех Лериных подруг, пока не замечал знакомую машину. И это был – лучший вариант. Гораздо хуже приходилось ему, если машина Лериного папы отвозила ее и возвращалась домой. Но нюх и интуиция опытного ревнивца (все ясно ревности, хоть доказательств нет, любил говорить Уильям Шекспир), довольно часто выручали Сергея – он останавливался и устраивал засаду именно возле того дома, где находилась в это время беспечная и, казалось, ничего не подозревающая Лера…

Еще труднее приходилось Сереже, когда военком приезжал к ним вечером домой. А бывал он у них почему-то довольно часто, и что там происходило в это время между ним и Лерой – можно было только догадываться. И Сережа догадывался, задыхаясь от нехороших предчувствий, о самых невероятных вещах, лишь изредка остужая свой ревнивый пыл здравыми мыслями: «Но ведь не могут они целоваться при Лериных родителях». Или еще более спасительная: «Да он же старый! Разве могут старые люди с боевыми орденами жениться на школьницах?»

После того, как Сережа трижды проколол (в последний раз сразу два) колеса у искренне ненавидимой им машины «Волга», военком стал приезжать к Осломовским с шофером. Но все равно ведь приезжал! Что-то же тянуло его сюда сильнее магнита. Что?

Сережа плохо спал, запустил учебу, питался, как попало и в основном всухомятку, на бегу. Из-за постоянных слежек ему катастрофически не хватало времени. Он исхудал, стал раздражителен и агрессивен. Учителя с жалостью и недоумением смотрели на своего лучшего ученика, не в силах понять, что творится с неоспоримым кандидатом на золотую медаль. И чем бы все это закончилось – кто может сказать, но всему этому сумасшествию положила конец сама же Лера…

Была уже поздняя осень, с заморозками и снегом по ночам, который днем, правда, таял, оставляя после себя на жестяных откосах окон грязные лужицы. В очередной раз устроившись в засаде напротив дома Осломовских, Сережа, испепеляя взглядом черную «Волгу» с водителем напротив подъезда, сам, между тем, жутко замерз. Покашливая и пряча красный нос в шерстяной шарфик, он всерьез обкатывал в мыслях вариант физического уничтожения военкома. Понимая, что в рукопашной схватке против боевого офицера ему не устоять, он вдруг с радостью вспомнил, что у одного из его товарищей отец охотник, и поэтому у них дома есть ружье. Одноклассник даже хвалился, что уже стрелял из этого ружья на даче по сорокам, и одну, кажется, убил… В тот самый момент, когда застреленный военком, рухнув на колени, закатывал в последний раз свои наглые глаза. Сережа вдруг услышал насмешливый голос Леры за спиной:

- Послушай, Скворец, ты и в самом деле спятил?

Он вскочил, как ужаленный, с деревянного ящика, который утащил из овощного магазина, и непонимающе вытаращился на Леру.

- Я спрашиваю, Скворцов, ты совсем дурак или как? – Лера стояла перед ним в короткой дубленке и белых осенних сапогах, белый берет и шарфик делали ее похожей на Снегурочку из сказки, случайно заглянувшую во двор их дома. – Я не слышу ответа, Скворец? И вообще, почему это ты оказался в нашем дворе? Насколько я знаю, все скворцы давно уже улетели в теплые страны…

Что он мог ответить, несчастный влюбленный ревнивец, с едва пробивающимся пушком под носом, все еще по-мальчишески угловатый в движениях, с расхлябанной походкой? Он мог только смотреть почти сквозь слезы на свое божество, которое вылепил своими руками и вдохнул в него жизнь невероятным усилием мозгов, в данный момент явно съехавших набекрень.

 

Потом они дружно сидели на холодной, крашеной в зеленый цвет, скамье возле детской площадки, и Сережа впервые почувствовал, как его жалеют – не мать, не друзья, не школьные преподаватели, а девушка, которую он любит. Любит? Да, именно в этот момент его наконец-то осенило, что с ним происходит и почему. Именно в этот вечер, на зеленой скамье рядом с Лерой, он понял, что госпожа Любовь весьма своенравная дама, которая приходит без предупреждения, а уходит – не прощаясь… И что эта самая госпожа просто не переносит одиночества. Всегда и всюду рядом с нею ее верные спутники: ревность, сомнение, предательство и равнодушие. Эта дружная свита, преданная своей госпоже, всегда рядом с нею, всегда начеку, готовая подчиниться любому ее капризу…

Жалость Леры была совсем не обидной, теплой и уютной, в ней хотелось купаться, нырять и выныривать, и даже уснуть, и даже – навсегда. Единственное неудобство от нее, которое испытывал в эти минуты Сережа, непроизвольные слезы, наворачивающиеся на глаза. Слезы радости, счастья и жалости к самому себе, такому несуразному, в курточке с короткими рукавами, в дешевых, потертых джинсах и разбитых кедах, промерзшего на ветру, вымотанного ревностью, растерзанного возрастом…

Резко хлопнула дверь парадного подъезда, и на улицу вышел бравый военком, на ходу натягивая кожаные перчатки. Сережа было встрепенулся, ощетинившись всем своим влюбленным существом, но Лера в этот момент сказала:

- Это дядя Илья. Папа вместе с ним в Афгане воевал… Он, между прочим, спас папе жизнь, когда они зацепились за растяжку и папе, шедшему впереди, перебило ноги. Дядя Илья шесть километров нес папу на себе по горам до вертолетной площадки…

Дул ветер. Летели редкие снежинки. На земле было пусто и одиноко, и лишь над зеленой садовой скамьей, что стояла рядом с детской площадкой в Лерином дворе, пели соловьи, пахло расцветающим яблоневым садом, и девочка в ярком сарафане прыгала через скакалку.

(продолжение следует)

 

 

 

↑ 826