Лидия Розин

Настоящее продолжается... Суббота (вечером)

...Оставалось всё ещё три дня до отъезда

Я смотрела на небо и улыбалась. С высоты мне подмигнула планета Венера...

Не знаю, сколько времени прошло. В доме было темно, я стояла у окна и смотрела вдаль. День сегодняшний подходил к концу. В Алма-Ате вообще очень рано темнеет, из-за гор. Ночи летние на юге обычно замечательно темны и беззвёздны. Одна Венера — планета Любви – маячит вдали: она держит в руках своих тончайшие ниточки света, идущие прямёхонько от сердец влюблённых, она разделяет их на пары и свивает в спирали, как бы покрепче друг с другом соединяя — на века. А может, совсем наоборот, все ниточки-то перепутает, да так, что никакой жизни не хватит, чтобы этот любовный клубок распутать. Но, как бы то ни было, я смотреть на Венеру люблю, нас с ней Царевна-Лебедь подружила.

Из этого состояния вывел меня стук в дверь... На крыльце стояла соседка. Она пришла по мою душу.

— Ужин на столе, все ждут только тебя, да поправь причёску, сюрприз у меня для тебя дожидается, — сказала Варвара. У неё было такое загадочно-лукавое выражение лица, что я даже не попыталась отказаться и, как загипнотизированная, поплелась в соседний двор. Опять, наверное, жениха мне нашла, чтобы вывезти его за кордон, — было моей первой мыслью, когда я увидела бородатого мужчину. У меня не было желания с кем-либо знакомиться; я уже было собралась на попятную, как вдруг этот незнакомец заграбастал меня своими огромными ручищами в объятия и с возгласом „Тинка-Картинка, моя половинка!“ потащил к столу. Бородач был не кто иной, как мой одноклассник Витя Федин. Это же сколько лет мы не виделись! Двадцать четыре года прошло с того времени, когда мы тут вот, у калитки, на тёти-Вариной скамейке почти всю ночь процеловались. Витя тогда только что вернулся из армии, жить ему было негде. Витина мать была актрисой и моталась где-то по свету вместе с младшей дочерью. У неё было ещё двое взрослых детей, но они жили где-то в других городах. Мы с Виктором дружили с самого нашего приезда. Пока он служил, мы писали друг другу длинные письма. Вспоминали наше детство, общих друзей. Иногда приходили письма со стихами, и я на них тоже отвечала стихами. Ничего нет удивительного в том, что многие из наших одноклассников стихи сочиняют, — всё это нам привили в школе на уроках литературы, сперва Прасковья Федотовна, потом — Клавдия Владимировна. В тот вечер, вернее, той далёкой майской ночью, на этом месте Витя сделал мне предложение! А я? Я просто спросила: „Вить, а любовь где?“

„Любовь?! — удивился Витя, — она придёт“.

Потом он совсем растерялся, смутился страшно, а я воспользовалась его замешательством и улизнула к себе. Он было ринулся за мной, но его остановил наш огромный пёс Джульбарс. Больше мы с ним не виделись. Но после этой встречи у меня родились стихи. И всё. Мы были бессовестно молоды. Тогда нам было по двадцать одному (мы с ним умудрились родиться в один и тот же день — 8 августа 48-го. Выходить так скоропалительно замуж, даже за такого верного и надёжного друга, как Витя, вовсе не входило в мои планы. Зато он ещё в третьем классе решил жениться на мне. Тогда-то он и придумал поговорку „Тинка-Картинка — моя половинка“, но никому, кроме меня, про это не говорил. А то непременно задразнили бы женихом и невестой. Мальчишки из детства вообще считали меня „хорошим парнем“, и все со мной дружили. Никому и в голову не приходило в меня влюбиться, кроме Витьки, и то про это никто не догадывался. Тогда, в семидесятом, я всё ещё не могла опомниться от моей настоящей большой Любви к Олегу Карелину, которая четыре года назад вспыхнула, озарила меня и... погасла. (Только единожды мы разговаривали с Олегом, и то в присутствии Дивы. Это было в апреле 66-го, потом я уехала на практику, а когда вернулась... Олега убили.)

Знал ли Витя про Олега? Не знаю, мы давно не виделись. Я окончила техникум связи и уже несколько лет строила телефонные станции. В Алма-Ате я бывала редко, и Витя совершенно случайно застал меня дома. На следующее утро я улетела в Москву на курсы повышения квалификации. Для успокоения совести я написала из Москвы длиннющее письмо со стихами и отправила Диве Беккер с просьбой разыскать Витин адрес и переслать ему. Как давно это было!

Конечно же, я обрадовалась, увидев Витю через двадцать четыре года. Мы, перебивая друг друга, спешили побольше разузнать. Удивлялись, как бывало и в детстве, что у нас синхронно выскакивали одни и те же слова и выражения. Мы весь вечер разговаривали, будто были здесь одни, компанию поддерживали, только когда произносился очередной тост и нужно было дружно выпить. Мы сидели на улице под тентом, натянутым ещё покойным мужем Варвары. Тётя Варя пыталась меня несколько раз затащить в дом, но я не могла оторваться от собеседника. Только когда другие гости начали расходиться, я заметила, что мы не одни, и сама подошла к Варваре, чтобы поблагодарить за сюрприз.

Тётя Варя провела меня в спальню, выдвинула нижний ящик комода и извлекла из него аккуратную картонную коробку. Она порылась в ней, достала конверт и протянула мне. В конверте было несколько странное письмо и половина фотографии, разрезанная наискосок. На фотографии под пальмой стояли женщина в шляпе и очках и мужчина; большая часть его фигуры была отрезана. Женщине было лет тридцать, и она была вылитая Дива Беккер. Вот так она и выглядела, когда мы с ней виделись в последний раз. Дата на фото стояла 5.01.1994.

В письме было написано: Уважаемая Варвара Кузьминична, пишет Вам сестра Дивы Беккер Тамила. Вас в апреле посетит мужчина, который покажет Вам вторую половину фотографии. Прошу Вас, пожалуйста, только этому человеку, и никому другому, покажите место захоронения урны с останками моей незабвенной сестры Дивы. Он позаботится о памятнике. Спасибо Вам заране и дай Бог Вам здоровья. Ваша Тамила К.

— Ну, что скажешь? — тётя Варя видела, что я находилась в растерянности. — Не правда ли, мадам очень похожа на нашу красавицу Диву?

— М-м... да, ты, тётя Варя, ещё про какие-то письма говорила, давай почерк сверим! — предложила я, однако соседка не спешила отдавать мне всю коробку. Тогда я попросила её разрешения показать фотографию Виктору, что мы и сделали. Витя, взглянув на фото, сказал, что, без всякого сомнения, это не кто иной, как Дива Беккер, — аферистка высшего класса. Это уж было слишком. Я выговорила Вите за то, что он память моей лучшей подруги оскверняет и что он испортил мне мой чуть ли не самый последний вечер. Мы готовы были рассориться, но сообразительная тётя Варя сбегала на улицу и принесла наши рюмки, наполненные самой чудодейственной примирительной жидкостью в мире — тёти-Вариной фирменной самогоночкой, настоянной на травах. Мы помирились и тут же поцеловались...

Потом на улице мы ещё посидели немного с Варвариной племянницей. Наталья рассказывала, как она скучает по семье, по своему дому с сауной, который выстроил для неё Эрих Кох, муж её любимый; как ей тут до чёртиков уже надоело, но всё равно она всех любит и хочет со всеми выпить и поцеловаться. Тётя Варя, заметив, что я собираюсь уходить, вынесла коробку, ту самую, и шепнула: „Бери, бери, тебе это больше пригодится, может, Бог даст, книжку когда написать вздумаешь, так тут многое собрано, о чём ты уже давным-давно забыла“.

Она обняла меня крепко и проводила до калитки. Войдя к себе во двор, я в темноте угодила в объятия Виктора, и мы, как будто само собой разумеется, вместе вошли в дом. Коробку я сунула в угол, где стояли в готовности номер один вещи, которые я брала с собой. Мы с Витей так и не заснули до утра — пытались возвратить друг другу то, что унесли с собой тогда, когда наше сближение не состоялось. А теперь мы оба были свободными, взрослыми и просто счастливыми... целую ночь, целую вечность...

Мы сидели на полу (мебель я уже всю, за исключением кушетки, раздала), пили крепкий чай и беседовали. Виктор заметил в углу гитару, взял её и стал осторожно перебирать струны. Потом тихо запел:

Напевают колёса

Снова песню разлук.

Почему ты не спросишь

Про меня у подруг?

Уезжаю опять я

Далеко и надолго.

Поступаю в объятья

Пресловутого долга.

Вновь желают вокзалы

Мне попутной тоски.

Память каждую малость

Зажимает в тиски…

Этого не может быть! Какое свинство! Я не могла больше выдержать и закричала: „Прекрати петь эту песню! Ну ты и фрукт, Витенька! Как ты можешь так бессовестно лгать! Убирайся вон отсюда!“

— Не понял, — побледневший Виктор с силой стиснул мою руку, — будь добра, объясни, что это всё значит?

— Нет, это ты объясни, как моя песня попала к тебе, когда ты только что заливал мне, что никакого моего письма из Москвы не получал.

— Это ты написала?! Честно? Тинка, я идиот! Как я сам до этого не дошёл! Ну, теперь всё ясно, слушай: эту песню прислала мне твоя лучшая подруженька Дива. Я же тогда, когда мы с тобой расстались, тут на скамейке так и заснул, потому что мне просто некуда идти было, а ты этого не знала. Тут меня Дива и обнаружила и провела к себе в беседку. У них там диван стоял. Она вынесла мне одеяло, и я там проспал до обеда. Мы с ней попили чай, и я попросил её позвать тебя. Она пришла от вас и сказала, что ты улетела в Москву. Я оставил Диве адрес моего сослуживца в городе, у которого временно, пока не нашёл работу, остановился. Она пообещала сообщить мне сразу же, как узнает что-либо о тебе. Где-то через две недели я зашёл к другу и обнаружил письмо. Письмо это сохранилось, я тебе его принесу, чтобы ты сама лишний раз убедилась, какая сучка твоя Дива. Она там, между прочим, сообщила мне, что ты познакомилась с одним выпускником Баумановского Высшего Технического и потеряла голову. Потом она ещё написала, что я заслуживаю большего счастья, чем Тинка, и что Тина никогда меня всерьёз не воспринимала. И что она, Дива, любит меня аж с пятого класса, и теперь, когда она, наконец, с этим придурком Соколовым развелась, ничто и никто уже не мешает нам воспользоваться нашим счастьем, которое по праву нам принадлежит и которого мы оба заслуживаем. И в доказательство своей искренности прилагает стихи, которые она дарит мне от всего сердца.

— Я это письмо почти наизусть вызубрил, потому что недавно сыграло оно в моей жизни большую роль — оно послужило главным аргументом жены при разводе. Галина, жена моя, нашла где-то это письмо, и... всё кувырком пошло. Она ужасно ревнивая. Чего только она не насочиняла в мой адрес...

— Так ведь письмо-то написано за пять лет до твоей женитьбы.

— А дело в том, что Дива письмо не по почте отправила, а принесла ко мне по адресу, но, не застав никого дома, сунула в почтовый ящик. Ну и стерва, чтоб ей...

— Перестань, об ушедших плохо не говорят!

— А я и не верю, что она погибла. Знаешь, я же тогда, в 80-м, когда этот самолёт разбился, авиатехником в аэропорту работал и был в то утро там. Я только заступил на дежурство, и, можно сказать, всё это произошло на моих глазах. Говорили, что на этом рейсе не было двух пассажиров: мужчины и женщины. Мужчину сняли за то, что он был пьяный и буянил при посадке, а у женщины, когда она стояла у трапа, что-то случилось, и она бегом помчалась к служебному выходу в туалет, но так и не вернулась назад. Зато в самолёт перед самым взлётом попали два „счастливчика“ кавказца, первые в очереди. Про женщину потом говорили, что её нечаянно заперла в туалете уборщица, а когда освободили её, всё было уже позади: самолёт рейсом на Симферополь взлетел и... в воздухе, прямо над городом, взорвался…

После всего услышанного я почувствовала страшную усталость, мне требовался отдых. Виктор тоже вспомнил о своих воскресных обязанностях — воспитании сына и племянника, — он распрощался со мной до вечера и, забрав у Варвары свой велосипед, умчался.

Настоящее: последнее воскресенье

До отъезда два дня

Я закрыла ставни, чтобы свет не проникал в комнату, и... уснула. Было уже далеко за полдень, когда я проснулась. На улице было жарко, и я с удовольствием приняла душ. У нас в саду, как и в каждом дворе, стоит душевая кабина с железной бочкой на крыше. Вода в бочке нагревается от солнца. Стоя под душем, я вдруг подумала, что если не уеду через пару дней, то сойду с ума или сопьюсь... Ведь я за всю жизнь, пожалуй, не выпила столько спиртного, как за последние две недели. И никогда ещё я столько не думала, как сейчас, не вспоминала, не пыталась найти ответы на главные вопросы жизни: кто я? и для чего я живу? Да ведь я уже лет двадцать никому, и, в первую очередь, себе, не задаю этих вопросов. А ведь и этих последних двадцати лет тоже уже нет в моей жизни, — всё уже прошлое. Два дня буду ещё в этом прошлом, а потом — будущее! Будь что будет! Я уезжаю отсюда, где всё, что было мне дорого: семья, муж, работа, подруги, — только мираж. Прошлая ночь — тоже уже прошла, и с Виктором у нас не будет будущего, потому что он нужен здесь.

Дива?.. Её воскрешение из мёртвых было ещё не доказано, но если бы она появилась, я бы ей, честное слово, обрадовалась, ведь она была единственным человеком, кому я могла рассказать о самом сокровенном, с кем было всегда весело и интересно. Она была такая выдумщица! Но почему она использовала мои письма и стихи, как свои? Я достала коробку, ту самую, что тётя Варя мне ночью сунула, и открыла. В коробке лежала стопка писем, перевязанная ленточкой и множество тетрадных листков в клеточку, исписанных аккуратным почерком.

Ба!.. Да это же мои стихи! Почерк в детстве у меня был красивый, нечего сказать, а стихи... так себе, детские, наивные. Потом как-нибудь на досуге почитаю.

Внимание моё привлекли тугие конверты с письмами. Они были пронумерованы. Открыла первое. Читаю:

„Дорогой Олег, извините меня за мою смелость. Мне, право, нелегко даётся это письмо, но наш вчерашний разговор с Вами у клуба позволяет мне совершить такой безумный поступок.

Меня зовут Дива Беккер, мы с подругой Тиной стояли одни в сторонке от толпы и тихо разговаривали, а Вы беседовали с друзьями напротив, но вдруг Вы прервали беседу и пошли в нашу сторону, подошли к нам и заговорили... Пока Вы шли к нам, эти несколько шагов, я... я... думала, что я умру, потому что у меня странно заколотилось сердце. Меня будто молнией пронзило. Потом на меня обрушилось нечто сверхъестественное, — чувство, доселе мне совершенно не знакомое. Меня будто озарило, и я поняла всей своей сутью, каждой клеткой моего Я, что это Любовь.

Я люблю Вас, Олег!

Вы слышите: я Вас люблю!

Олег! Я люблю Вас!

Всё! Можете смеяться! Но мы живём в другом веке, Вы не Онегин, а я не Татьяна, и если, всё-таки, “...в вашей воле меня презреньем наказать“, то... что ж, наказывайте, я не боюсь, ибо моя Любовь приподнимает меня и делает неуязвимой. До свидания.

Ваша Дива“.

18.4.66

Вот это да! Бесподобно! Действительно, всё точь-в-точь так тогда и было, но не с ней, а со мной. И это меня в тот вечер впервые, словно молнией, Любовью опалило. Я всё это рассказала подруге по дороге домой из клуба.

Ай да Дива! Моими словами! Каково?! Слово в слово! Невероятно! Ай да Дива! Но Дива! Уму не постижимо. Какая восхитительная стерва, однако!

В те времена я начала серьёзно писать стихи, и кому, как не Диве, моей лучшей подруге, первой давала читать. Дива обычно просила оставить ей стихи до утра. — Стихи надо с чувством читать и в тишине, тогда они сокровеннее звучат и глубже проникают в душу, — говорила мне она.

Я громко рассмеялась. Нет-нет, это была не истерика, мне было в самом деле смешно. Я вспомнила, как ещё в детстве, когда мы с ней разыгрывали театр, Диве всегда доставались главные роли, а мне что осталось. Дива говорила, что она в жизни актриса, а я — зритель. И это было правдой. Я и до сих пор всё ещё зритель, актёр из меня никудышный, в какой бы роли я ни пыталась дебютировать. Ничего из меня не получилось.

Так что выезд за границу — это, пожалуй, единственный выход. Правда, в сорок пять начинать всё с нуля будет нелегко. Но ведь и тут у меня ничего — круглый нуль. Так что... выдержать, главное, день сегодняшний, потом ещё два долгих дня и... в среду утром рано-рано рейсом Алма-Ата — Ганновер — в будущее!

Слышу: у ворот автомобиль затормозил и кто-то стучит. Пока я рассуждаю, кто это может быть, с обратной стороны дома, через Варварину калитку, появляется улыбающийся Виктор.

— Собирайся, поехали! Тебе нельзя уезжать, не побывав там, — загадочно говорит он, — поторапливайся, — это мой подарок тебе на память. Ничего не спрашивай. Сама всё поймёшь.

Мы едем по проспекту Аль-Фараби вниз, в город, и я уже начинаю переживать, не вздумал ли он меня вести в ресторан или, ещё чего чище, — в знаменитую баню в центре города. Но автомобиль сворачивает направо, мы огибаем наш посёлок и поднимаемся на крутую гору под названием Звонок. На этой горе когда-то стояла вышка с гудком, который ревел каждое утро в начале рабочего дня и каждый вечер — после его окончания. Сирена давно уже не завывает, а гора своё название так и сохранила. Мы едем в горы, в тот горный посёлок, к тому самому месту, где я очутилась таким же тёплым июльским днём 1956 года.

Господи, красиво-то как! Правда, что-то изменилось. Но я узнаю это место. В горы ведёт отличное шоссе. А раньше здесь дорога была ужасная. Проезжаем Чёртов лог, слева крутая тропинка ведёт на Плато, там был сад. Мы едем ещё немного вверх, и я прошу Виктора остановить машину. Мы находимся на горе Джексагулке. Перед нами внизу лежит посёлок, а над посёлком до самого неба — горы, горы, горы. Прямо перед нами молодые (зелёные) горы. Они разделяются ущельем и расходятся в разные стороны, но за зелёными горами другие, более далёкие и высокие горы тёмно-синей грядой поднимаются вверх, до самого неба. Острые пики вершин, вечным льдом покрытые, протыкают облака и играют лучами заката. Линия горизонта здесь не на линию вовсе, а на кардиограмму Земли при инфаркте похожа.

— Кстати, Витя, тогда, давно — сразу после того, как ты сделал мне предложение и на двадцать четыре года у меня из виду пропал, я посвятила тебе много стихов. Одно вспомнилось. Слушай.

Мы повстречались через много лет,

Сбежавшие из детства непоседы.

Ведём с тобой обычную беседу.

Мы — взрослые. Чудес на свете нет...

— начала я читать, но Виктор тут же подключился, и дальше мы читали уже на два голоса:

О чём молчать? О чём нам говорить?

— Ты в жизни понял что-нибудь?

— А ты?

Дверь в детство хорошо бы отворить,

Туда, где наши горы и сады.

Туда, где первой нежности рассвет,

Туда, где очень искренние слёзы,

Где спрятан вечной красоты секрет,

Где часто спорят радуги и грозы.

Сияет этот мир издалека

И манит, и зовёт увидеть снова:

Ручей замолк, устали облака

И детской ручкой небо намалёвано.

Мы оба замолкаем и жадно смотрим на живописное небо. Наверное, он так же, как и я, вспоминает.

До школы было где-то 3–4 км, и утром вниз мы шли обычно быстро, а после занятий домой мы добирались не меньше, чем за два часа, а то и более. Вот так, каждый день, замирали мы тут, на Джексагулке, и долго любовались видом и лишь потом только шли домой.

— А ты говоришь, чудес на свете нет, — после долгой паузы промолвил Виктор, — а чудо — вот оно. Да здравствует чудо!

— Не, чудо, — а диво, Дива то есть. Да здравствует Дива Беккер, это она всё так гениально обыграла! — восклицаю я, но Витя меня не поддерживает. Он ещё некоторое время любуется закатом, потом жестом приглашает в машину.

— Мы ещё не у цели. Я обещал тебе подарок, он ждёт нас, поехали.

Хорошо, что город пока сюда ещё не добрался, и это ущелье сохранило своё лицо. Ушкановский сад окружают стройные тополя. Слева от дороги другой сад, название которого не могу вспомнить. Там ещё речка горная протекает, а тут у подножья Джексагулки родник был с очень чистой и вкусной водой. Мы из посёлка сюда по воду с вёдрами ходили.

Вправо и влево от дороги расходились раньше невысокие горы-холмы — такие совсем молодые горы, своего рода горы-бэби, которые весной были красного цвета от тюльпанов и маков. Но сейчас этих холмов не видно — всё сплошной сад. Виктор напомнил мне, что мы ещё тогда, в наши школьные годы, сами вот эти сады и закладывали. Верно, но кто мог подумать, что из тех чахоточных саженцев такой роскошный сад вырастет. Мы едем дальше. Подъезжаем к посёлку. Всё здесь по-другому. Много добротных особняков и вилл выстроено, однако бараки, в которых мы жили, ещё стоят, родненькие. Виктор показывает мне на барак, в котором он жил с матерью и сестрой, потом мы проезжаем тот, в котором жила я. У нас тогда на одиннадцать членов семьи была одна комната и смежная с ней большая кухня. И ничего, выжили же, не померли. Во дворе папа выстроил летнюю кухню с настоящей русской печью, и летом в этой времянке жили наши пацаны. Мы здесь прожили пять лет, а потом переехали вниз, на Базу, в Вишнёвую. Виктор уехал отсюда даже раньше нас, но он каждый вечер приезжал к нам на велосипеде летом, а зимой — на лыжах.

Автомобиль выезжает из посёлка и сворачивает на просёлочную дорогу. Мы огибаем сад, окружённый стеной пирамидальных тополей, которые, словно верные оловянные солдатики, охраняют его.

Виктор останавливает машину и тянет меня на пригорок, где стоят два огромных тополя: один раскидистый — тополиха, другой — стройный красавец пирамидальный.

— Помнишь? — Виктор смотрит на меня и ждёт ответа. Я молчу, потому что не знаю, что ему ответить. Деревьев этих, кажется, тут тогда не было. В Ушкановском саду мы частенько играли вместе с ним и с другими детьми...

— Тинка, ну, вспомни, это же наши деревья, это же ты сама уговорила меня воткнуть в землю тополиные прутики. Ты сказала, что из них вырастут деревья, а я не верил, но послушал тебя. Мы потом всегда бегали сюда смотреть, и когда прутики принялись и появились первые листочки, мы радовались, как сумасшедшие, и дали прутикам имена.

— Витя и Тина! — в один голос выпалили мы и рассмеялись. Я вспомнила! Конечно! Но предположить, что из тонюсеньких прутиков такие махины вырастут, я не могла. Тополиной чете этой сейчас должно быть лет по тридцать пять. Витька вспомнил, что посадили мы в землю эти самые прутики в день нашего рождения. Нам тогда по одиннадцать лет стукнуло, стало быть, через месяц им аккурат по тридцать пять стукнет. Виктор сказал, что в этот день он приедет сюда и выпьет с тополями-именинниками за именинницу, которая будет не весть где и не весть с кем день рождения отмечать.

Мы любовались нашим произведением и радовались, как дети. Как тогда, когда полезли первые клейкие коричневые листочки...

— А помнишь, Тина, первый день нашего знакомства, наш с тобой день рождения? Я Диву с тех пор терпеть не могу. Я ей того Лукоморья никогда простить не мог.

— А я её простила, она ведь не понимала, что делала. Вить, а ведь я тогда на самом деле в Лукоморье побывала, но как назад вернулась — до сих пор для меня загадка. Ах, давай вспоминать о чём-нибудь более радостном.

Потом мы до глубокой ночи гуляли по саду и вспоминали, вспоминали, вспоминали... А в перерывах между очередным „а помнишь?“ мы возвращались назад из детства и долго целовались.

Домой мы приехали часа в два, — был уже понедельник. Утром Виктор уехал на работу... Я проводила его до машины и помахала вслед. Словно никогда не существовало между нами этой пропасти шириной в четверть века. Как будто так было всегда и всегда так будет. Будто не появился он только позавчера из ниоткуда и послезавтра не канет в никуда... И я, конечно же, увезу с собой в сердце эти два дня простого бабьего счастья, что выпали мне на дорожку. Спасибо тебе, Витёк, за то, что ты скрасил последние дни моего прозябания в этом мире. И теперь я уезжаю с лёгким сердцем, потому что, несмотря на потери и лишения, на разочарования, преследовавшие меня в последнее время, в мире этом было столько всего замечательного.

Спасибо тебе, друг мой сердечный, за то, что увёз меня в горы, что приподнял пласт времени и протянул мне живую нить: связь времён через деревья.

Я стояла и улыбалась, как блаженная: из глубины памяти моей, пробивая сознание, уже настойчиво стучал и просился наружу звонкий родничок.

Взгляд в прошлое: переезд из страны первого детства (таёжного) в горы

Из глубины памяти моей, пробивая сознание, уже настойчиво стучал и просился наружу звонкий родничок.

Июль 1956-го. Прощай, Сибирь! Мы уезжаем. Многие семьи ещё весной покинули деревню, но им было проще — у них не было столько детей. Решение уехать куда-нибудь, где тепло, созрело у наших родителей сразу же после снятия комендатуры. Надо было только подыскать хотя бы приблизительное пристанище, где бы местные власти согласились принять такую ораву. В начале мая мы, как обычно, посадили картошку, на всякий случай. Но сборы шли уже. Папа сколотил из досок несколько больших сундуков и много разных размеров маленьких чемоданчиков — для каждого ребёнка. Чемоданчики эти были зелёного цвета и служили не только хранилищем вещей, но и выполняли роль походной мебели. И ещё у нас была одна очень-очень важная поклажа — это мамина старая ручная швейная машинка „Зингер“. Мама сама обшивала всю семью, она очень дорожила машинкой и называла её „наша кормилица“. Во время войны старенькая „Зингер“ спасла семью от голода. Мама шила людям, и за это ей приносили продукты.

Уехали мы из Листвянки в начале июля. В нашем огороде вовсю цвели горох, тыква и огурцы, начинала цвести картошка. Маме было очень жаль всё бросать, но отец полагал, что переезжать нужно именно сейчас, чтобы до начала занятий в школе обустроиться на новом месте.

Путь на юг был долгим: сперва мы ехали поездом с пересадками, ночевали на каких-то вокзалах, потом ехали на полуторке в горы. Мама часто плакала. В дороге она очень нервничала и по сто раз на день пересчитывала детей и чемоданы. Вокруг нас всё время вертелись какие-то подозрительные личности, и мама находилась в постоянном страхе. Но мы все в целости и сохранности благополучно добрались до последнего вокзала — станции Алма-Ата-2, а оттуда в горный посёлок, где папе предложили работать кузнецом.

Жилья готового в посёлке не было, и нас временно разместили в зимнем телятнике. Телят на лето уводили в горы в летний лагерь, и телятник до осени пустовал. А к осени должен был быть готовым новый барак, в котором нам и пообещали квартиру. Телятник был после ремонта. Жители посёлка вообще-то мечтали, что это здание отдадут им под давно обещанный клуб, но тут появилась наша огромная семья.

Посёлок был небольшим и назывался подхоз КГБ (подсобное хозяйство КГБ). Здесь размещалась молочно-товарная ферма и было большое садоводческое хозяйство. Всего в посёлке было несколько бараков, где жили такие же, как и мы, люди на вольном поселении, но под зорким оком КГБ. На горе за речкой находился другой посёлок — подхоз МВД. Это село было гораздо больше нашего, помимо бараков там строили и нормальные дома. Подхоз МВД был культурным центром: там имелись клуб и баня. В школу дети из этих двух посёлков, а также и из других близлежащих, ходили на Базу, в центральное отделение подхоза.

(продолжение следует)