Лидия Розин

Взгляд в прошлое. Детство первое, таёжное

( Цыганёнок Алёшка. Большая Тайна)

...Я перестала сопротивляться памяти, и мне сделалось вдруг легко-легко...

Я увидела себя семилетней девочкой в далёком сибирском селе Листвянка Кемеровской области, где я провела своё первое детство.

Было лето 1956 года, — время очередного большого переезда российских немцев. Многие семьи уже покинули наш таёжный край и теперь писали письма из Средней Азии и Казахстана и звали односельчан, на все лады красноречиво расхваливая климат, природу и людей. В письмах описывалось только всё положительное. Это мы сейчас понимаем, что тогда по-другому люди просто не могли писать. И они не лгали, нет, — им просто не хотелось опять принудительным путём возвращаться в Сибирь. Ведь письма писали не дети, а взрослые, которые ещё не забыли своего последнего переселения из Поволжья в сентябре 1941-го — в телячьих вагонах.

Мы, послевоенные сибирские дети, были только детьми, но детьми врагов планеты, — немцами, фашистиками. В селе, правда, жили ещё семьи „врагов народа“ — „кулаки“ и „подкулачники“ „расхитители“ и „космополиты“, какие-то староверы и раскольники, бывшие попы и прочие „вредители“. Сложно было нам, детям, понять, кто есть кто, а объяснить толком никто не мог или не хотел, но, скорее всего, боялись.

Мы радовались отъезду, но было жаль терять друзей. Родителям нашим как-то удавалось отгородить детей от проблем, о которых они молчали и обсуждали их только в отсутствие детей и по-немецки. У взрослых были свои тайны, они нас от чего-то оберегали, ничего не рассказывая нам. Взрослые немцы все были крайне неразговорчивы. Немцы, одним словом. Но ведь и у нас, детей, тоже могли быть свои, детские тайны.

И вспомнилась мне моя Большая Тайна, которую я привезла с собой из моего самого раннего детства. Теперь об этой Тайне можно уже всем рассказать, потому что сейчас это никому вреда не принесёт, но тогда... Тайна появилась у меня летом 1955 года.

До исторического переезда в Казахстан оставался ещё целый год. За нашим селом на опушке леса цыгане каждый год разбивали свой лагерь. В этом году здесь остановился уже знакомый односельчанам по прошлым годам цыганский табор. У меня там друг был — цыганёнок Алёшка. Настоящий, хороший друг. Со мной в детстве всякие чудеса происходили. Я как бы сельской знаменитостью была: то ли ангелом, который спустился с неба сухим в грозу, по словам одних, то ли чертёнком, как уверяли другие. И те, и другие божились и клялись, что это именно так. Кто хотел, тот и верил. Я и сама частенько рассказывала бабушкам стареньким, сидящим на завалинках, всякие истории, которые либо придумывала, либо вычитывала в книжках, сейчас уже не помню. Некоторые мои знакомые или родственники, в том числе и братья, называли меня врушей, а большинство людей — фантазёркой, но я сама была твёрдо уверена в том, что говорю только правду, и сильно обижалась, когда мне не верили.

Читать я научилась очень рано, — в три года, и ещё до школы слыла чуть ли не самым начитанным человеком во всей деревне. Ну, может, не совсем во всей, а только в её немецкой части и среди не умевших читать по-русски.

Наше село было разделено речкой на две части. По ту сторону жили русские и все остальные, кто были не немцы. Между пацанами верхнего и нижнего села проходили частые драки. И это было в порядке вещей. Но были и исключения, когда дружба была сильнее ненависти. Один из моих братьев, Артур, дружил с самым отъявленным хулиганом Борькой Архиповым, и что только взрослые с обеих сторон ни делали, их невозможно было разъединить. Мама плакала, говорила, что эта дружба до добра не доведёт. Мать Бориса была того же мнения, только у неё во всём был виноват „этот фашистик“ (её муж погиб на войне).

Но вернёмся ко мне, любимой — маленькой нахалке, рассказывающей бабушкам сказки. Я очень любила читать и воображать и, должно быть, у меня иногда стирались границы реального и придуманного мира. Это я сейчас так думаю. В то время меня иногда силой отрывали от книжек (чтобы не ослепла) и выгоняли на улицу. Но предупреждали, чтобы не вздумала опять потеряться (как тогда!). И я выходила на улицу немножко прогуляться, но исключительно только из уважения к старшим. Мне и в голову не приходило потеряться (как тогда), тем более что я ещё очень хорошо помнила, чем это для меня обернулось. Но об этом я расскажу позже.

Мы жили на самой окраине, и я обычно уходила не в село, а в направлении леса, потому что там было красиво. Я очень любила смотреть на облака и придумывать себе свои собственные сказки Пушкина, или стихи, или басни... И не удивительно, что, заглядываясь на небо, могла споткнуться и угодить в лужу. Как бы то ни было, но у взрослых — родителей, братьев и тёток, — всегда имелся повод ругать меня или наказывать. Радости оттого, что я много читаю, родители отнюдь не испытывали, потому что по опыту знали, как опасно быть грамотным (в 1937 году на Украине, где родители жили до переезда в Саратовскую область — в Автономную Немецкую Республику Поволжья, однажды ночью забрали всю сельскую интеллигенцию. Среди них были два брата отца и муж его сестры, а также мамин брат).

В общем, родители были уверены, что чтение до добра не доведёт, но они надеялись, что когда я пойду в школу, у меня охота учиться отпадёт сама собой, потому что до меня у них уже было семеро по лавкам, и все, как один, школу ненавидели. То же происходило и с соседскими детьми, так что какая-то надежда у моих ближайших предков всё ещё оставалась. Их гораздо больше волновало, что меня абсолютно не интересует то, что должна знать и уметь каждая нормальная девочка. Вышивать, вязать, шить, стирать, убираться в доме и во дворе — всё это мне было чуждо. Я даже в куклы играть не хотела. Да какие там куклы в то время были?

Разгуливая однажды, как обычно, ногами по земле, а глазами — по небу, я уткнулась во что-то и чуть было не упала. Передо мной стоял незнакомый мальчик, который меня также не приметил, потому что с нежностью разглядывал свои ладошки. Мальчик протянул ручки ко мне и чуть приоткрыл ладони: боже, какое чудо! Это была бабочка необыкновенной красоты. Он хотел мне её подарить, но я уговорила его отпустить её. Бабочка вспорхнула с ладошки и, сделав несколько взмахов, опустилась на цветок. Мы подошли осторожно, но она опять поднялась и отлетела ещё чуть-чуть дальше. Мы следовали за ней и не заметили, как ушли далеко от села. Лишь когда стали надвигаться сумерки, решили вернуться. Тут только я догадалась спросить мальчика, кто он такой. Он сказал, что его зовут Алёшка-цыган, что он из табора и что про меня он всё знает, потому что я — ангел, который однажды... спустился с неба сухим в грозу... Алёшка попросил меня рассказать, как я вообще попала на небо. — Ведь братья потеряли тебя в лесу, — сказал он, — тебя тогда всей деревней искали, даже к нам в табор приходили. Ох, и страшная гроза в тот день была, я боялся, что небо разбилось. Тебе там, наверху, что ли, не было страшно?

Это был как раз тот самый случай, когда я в грозу потерялась, и вся деревня искала меня, а я... по словам свидетелей, спустилась с неба (аки Ангел!) в сухом платьице и вошла в дом... Но на сей раз я об этом ничего не рассказала моему новому другу, потому что спешила попасть домой, пока меня не спохватились.

— Знаешь, Алёшка, ты меня тут подожди, я сбегаю быстренько, лягу спать. А как только мама нас пересчитает и сама пойдёт спать, я потихонечку убегу, — сказала я и поспешила домой. Летом детям разрешали спать на сеновале, но перед сном нас всегда пересчитывали. Незаметно сбежать, в принципе, было возможно, но, разумеется, только после поверки.

Стояло последнее лето моего первого детства (дошкольного). Через месяц начнутся занятия в школе, и тогда уже на такие прогулки совсем не будет времени. Алёшка в школу не ходил, — цыган потому что. Он ни читать, ни писать не умел, хотя ему уже лет восемь было, а может, и больше. Но он знал столько всяких разных вещей, и мне с ним было совсем не скучно, даже напротив — интересно... Я ему рассказывала сказки, которые после прочтения запоминала наизусть. Особенно если они были написаны в стихах, как сказки Пушкина. Если я какую-то строчку не запоминала, потому что не понимала, то по ходу досочиняла её сама. Сказки Пушкина Алёшке очень нравились, особенно „Руслан и Людмила“ и „Сказка о царе Салтане“. В общем, я рассказывала ему сказки, а он взамен учил меня смотреть на звёзды. Он знал, где какое созвездие находится и как оно называется. Вскоре я стала тоже разбираться в звёздах. Об этом можно было догадаться по именам телят, коз и других домашних животных, с которыми мы росли. У нас были: бычок Альтаир, козы — Козерог и Венера, овцы — Аврора и Альдебаран. Взрослая половина нашей семьи не называла домашнюю скотину по именам. Старшие братья часто посмеивались над моими причудами. Из-за моего пристрастия к звёздным именам или потому, что взрослые не в состоянии были понять и оценить этого, иногда у меня возникали и неприятности. Так, например, однажды я нарекла пёструю тёлочку замечательным, на мой взгляд, именем, но никому не поведала его. На ехидные вопросы братьев, неужели у меня весь запас звёзд вышел и что же теперь с бедной безымянной тёлочкой будет, я шёпотом поясняла, что имя у тёлки есть, но я его вслух стесняюсь произнести, потому что боюсь тётю Олю обидеть. Тётя Оля — это мамина сестра, которая жила с нами и помогала маме вести домашнее хозяйство и воспитывать детей. Вскоре и до тёти Оли дошёл слух про загадочное имя тёлки. Она ласковым голосом попросила меня сказать ей одной по секрету, каким это именем я тёлку окрестила. Неужели — Ольга? Может, новую звезду открыли и в её честь назвали, а она про это не ведает ещё? Ну я и сказала, что это никакая не новая звезда, а очень даже старое созвездие, Дева называется, а так как Ольгу все в селе старой девой называют, то вроде как эта рыжая тёлочка — теперь ваша тёзка... С тётей был настоящий шок. Ольгу с тех пор сельчане Старой Звездой называть стали. А я впала у тёти в немилость: она теперь, как только замечала, что я читаю или замечталась (бездельничаю, значит), тут же заставляла меня выполнять какую-нибудь домашнюю работу, которую раньше всегда преспокойненько сама делала, не мешая умному ребёнку (мне, то бишь, ещё вчерашней тёти-Олиной гордости) развиваться. Вот до чего довело меня моё чрезмерное увлечение астрономией.

Алёшке, между прочим, тоже не понравилось, что я козу Венерой назвала, ведь так звали его маму, но я успокоила его, рассказав, что у соседей наших маму зовут тётя Роза, а у них и корова Розка, и козу также Розой зовут. И ничего, а у бабули Лизы-Вейс корову зовут Дочка, а козу Лиза, а зато дочку лизы-вейсину зовут Карола.

В сибирских сёлах (не только в нашем) в пятидесятые годы почти в каждом дворе было много домашнего скота. Это не потому, что люди жили там зажиточно, а просто тогда была такая политика. Каждая семья имела право держать коров, свиней, овец, коз и, разумеется, гусей, кур и уток — сколько угодно. Но все домашние животные были в конторе зарегистрированы, и каждая семья обязана была, согласно закону, сдавать государству налог натурой: сливки, сметану, масло, мясо, сало, яйца. Семья имела право оставлять себе только обрат — голубовато-белую жидкость, выливающуюся из ниж¬него крыла сепаратора. То, что выливалось из верхнего крыла, были сливки, и они забирались Государством — эдаким ненасытным чудовищем, в моём тогдашнем представлении. Кстати, козье молоко и молоко овец не забирали, но зато надо было сдавать козий пух и шерсть овечью. Поэтому овец по весне, как пацанов в школу, наголо стригли, и они дрожали от холода.

Мы, дети, рано усвоили, что масло и сметана — продукты неполезные, а обрат — это и есть самое настоящее молоко, только очищенное, а потому ещё вкуснее и полезнее. И ещё оставались в семье пахта — буттермильх, и грибеншмальц — пропущенные через мясорубку выжарки. Вполне съедобные продукты. Во всяком случае, они были гораздо приятнее рыбьего жира. Мама всегда плакала, когда приезжали забирать налог. Бывали, правда, и такие счастливые случаи, когда из лесу в село незаметно по ночам прокрадывалась хитрая неуловимая лиса и воровала птиц. От этой плутовки (дай Бог ей здоровья — говорили старушки) не было никакого спасу. Жители села приносили в контору вещественные доказательства — крылышки, пёрышки, лапки, — всё, что от любимых гусей и утят оставалось. Начальство в таких случаях для порядку составляло какие-то там протоколы, и некоторая часть домашней птицы списывалась. В такие дни из домов на улицу вырывались очень вкусные запахи: жители села праздновали „Лисичкины именины“.

С голоду мы не умирали, летом собирали в лесу ягоды и грибы. У некоторых старожилов в саду созревали и вполне культурные ягоды, такие как малина и смородина, но достать черенки было делом нелёгким. Начальство привозило их обычно аж из областного центра — Кемерово, куда оно отправлялось каждый квартал с отчётом. В такие дни, когда начальство было в отъезде, в деревне наступал праздник. Взрослые собирались компаниями то у одного, то у другого, — играли в шахматы, карты, лото и лузгали семечки. И вдоволь „шпрехали“ по-немецки. Даже не то чтобы разговаривали, а, скорее, пели... немецкие песни. Из Верхней Листвянки и соседнего села приходили женщины и звали в клуб „на танцы“. В такие дни как-то забывалось, что мы потенциальные враги. В немецкой половине был небольшой оркестр: две скрипки, гармошка, балалайка и несколько губных гармоник. И если к ним примыкали ещё и цыгане со своими гитарами и скрипками, это был настоящий праздник. Дети тоже радовались таким дням. Мы были предоставлены сами себе и могли делать всё, что вздумается, кроме, конечно, глупостей, что и обещали клятвенно родителям.

В середине августа в деревне намечался такой „праздник“, и грех нам было бы не воспользоваться этой возможностью для исполнения чего-либо стоящего. Я пообещала Алёшке, что ночью пойду с ним за речку — воровать малину у самого председателя сельсовета Никоненко. Ну, конечно же, наше общение с ним выходило иногда и за рамки созвездий и сказок Пушкина. Как-никак, Алёшка был, хоть и маленький, но самый настоящий цыган. Я пыталась научить его читать, а он учил меня своему цыганскому ремеслу. Так сказать, мы с ним обменивались опытом. Теоретически я была уже подготовлена, осталось только укрепить знания на практике. Но налёт на председательский малинник не состоялся... После обеда в нашем доме появился запыхавшийся Алёшка. Он прибежал попрощаться — табор неожиданно свернул палатки и собрался уезжать на юг. Цыгане, они совсем как перелётные птицы...

— Хорошо им, — думала я, — захотели, собрались, и... — в путь-дорожку, за приключениями. И никакого разрешения у коменданта или председателя сельсовета не берут. Им даже на милицию наплевать. Мне очень хотелось тоже уехать с ними, чтобы просто так странствовать по свету, спать у костра под звёздами, дружить с ветром и небом, ну а если надо, — и воровать. Друг мой Алёшка объяснил мне, что в этом нет ничего плохого, потому что цыгане вовсе даже не воруют, а одалживают, а тому человеку, у которого цыган одолжил, Бог пошлёт потом добра в десять раз больше. А что касается того, что цыгане обманывают людей тем, что гадают, так и тут, — объяснял мне Алёшка, — всё чисто. Цыгане несут людям радостные вести, а про плохое только намекают, чтобы люди задумывались и спешили делать добрые дела, чтобы отвести зло от себя. К тому же они вовсе не заставляют людей верить и денег тоже у людей не отбирают. Ну, положим, просит цыганка, как водится, позолотить ручку, а люди и дают что-нибудь — сами, добровольно. Воруют цыгане только коней, и это тоже не воровство, потому что они возвращают себе своих собственных лошадей, отобранных у них этим бессовестным Государством. Оказывается, это самое Государство, мало того, что у своих людей отбирает всё, что у них имеется, так ещё и бедных цыган обдирает, у которых и так ничегошеньки, кроме коня, нет. Вот и попробуй тут разобраться, кто у кого ворует. А ещё Алёшка рассказывал мне, что у цыган есть то, чего у них никто отнять не в силах — это их свободный цыганский дух, а это самое большое богатство. И что цыган обижать — грех. Такой же, как бить детей или животных. Кстати, покормить цыгана, отдать ему ненужные тебе вещи или одежду — относится тоже к разряду добрых дел, которые Бог велел делать людям.

Я была так очарована рассказами Алёшки об их странствиях, что решила непременно воспользоваться сложившейся ситуацией и сбежать из дому с табором. Взрослые все были кто в клубе, кто на посиделках, а братья в доме что-то там увлечённо мастерили, так что можно было действовать. Во дворе на верёвке сушилось бельё после стирки, и моё внимание привлекли штаны моего брата Гарика. Недолго думая, я стянула их с верёвки, надела на себя, подвязала бечёвкой, чтоб не сползали; натянула на себя чью-то рубашку и картуз, чтобы спрятать мои длиннющие волосы, и незаметно улизнула за калитку. С собой я взяла только одну книгу — поэмы А.С. Пушкина, и меня совсем не мучила совесть, что книга-то из библиотеки. Я же её не для себя, а для доброго дела — буду читать неграмотным цыганам Пушкина. Я совершенно забыла про бдительность и стала напевать сама себе песенку, которую запомнила из поэмы „Цыганы“:

Птичка божия не знает

Ни заботы, ни труда,

Хлопотливо не свивает

Долговечного гнезда,

В долгу ночь на ветке дремлет;

Солнце красное взойдёт,

Птичка гласу Бога внемлет,

Встрепенётся и поёт.

За весной, красой природы,

Лето знойное пройдёт —

И туман и непогоды

Осень поздняя несёт:

Людям скучно, людям горе;

Птичка в дальние страны,

В тёплый край, за сине море

Улетает до весны.

Я пела, и уже сама была эта птичка, которая „в тёплый край, за сине море улетает до весны“.

Вдруг кто-то сильный схватил меня за руку, стянул с головы картуз, и знакомый голос учётчицы Нины Фёдоровны строго спросил: „И куда это тебя, птичка певчая, на ночь глядя несёт? Ну-ка, девонька, пошли, я доведу тебя до дому, а то потеряться можешь. Момент для гуляния ты выбрала, скажу тебе прямо, не особенно подходящий. Я с разъезда топаю, мимо табора шла. Цыгане, похоже, покидают нас, пожитки грузят, на юг, в тёплые края собираются. Ты бы, детка, подальше от них держалась, бывают случаи, люди говорят, детей воруют. Так что ты там пела?“

Я была так ошарашена, что потеряла дар речи. Учётчица сдала меня и картуз из рук в руки моим братьям и с лёгким сердцем пошла домой.

Наверное, воображает себе, что доброе дело сделала, а мне она всю жизнь поломала; она отобрала у меня свободу и посадила меня в клетку — думала я и всей душой ненавидела эту проклятую Нину Фёдоровну. А меня, вдобавок, сейчас ещё и братья поколотят. Мне стало себя жалко-жалко, но плакать я себе не разрешила. Братья довольно-таки аккуратно вправили мне мозги: Они вытряхнули меня из гарькиных штанов, влепили пару шлепков, для порядку, и велели идти спать, а завтра пообещали со мной как следует разобраться. Мне было обидно, что побег не удался. Очень уж хотелось узнать, куда на зиму улетают птицы. Я была уверена, что улетают они в волшебную страну Лукоморье. И я, уже засыпая, думала о птицах перелётных, о моём друге, о Пушкине. И кот учёный мне песни пел и сказки говорил.