Фёдор Сологуб (30.06.2017)

Владимир Штеле

 

Федя Тетерников раньше был русским. Нет-нет, он ещё не умер, хотя слово «был» - означает время прошедшее. Просто был он русским, а стал немцем.

Когда мамка узнала про Федькины мимикрии-метаморфозы, завыла на всю деревню, страх-то какой: Федюшка немцем заделался! Горе большое пришло для всего семейства Тетерниковых. Братовья его запили, а хоть и пьяные, но на единственную сельскую улицу народу показаться не выходят, - стыдно. Старшой Тетерников по столу кулаком бьёт: «Говорил я – не надо Федьку наукам учить, так -нет: отправили дурака в сельское профтехучилище. Вот тебе и широкий профиль! Как теперя людям в глаза-то смотреть? Вы, маманя, виноваты, вы!»

А маманя, наплакавшись, легла за стенкой, укрылась пёстрым стёганым одеялом, хоть на дворе лето, и кажется ей, что сердце остановилось, а она этому даже рада. Лежит и думает: чего они, эти германцы, русским мужикам пересаживают, чтобы их в немцев обратить? Короче говоря, думали все, что уж Федька-то в люди выйдет, всё-таки -тракторист широкого профиля, а вот, на тебе, - немцем стал. Беда. Старшой Тетерников, когда третий стакан выпил, совсем закручинился: «Мы-то теперь кто, коли родной братан наш – немец?» Тяжко задумались братовья, а что думать: думай – не думай, а Федьку не вернёшь.

Утром, когда, вроде, душа успокоилась, а голова, утомлённая вчерашними размышлениями и рассуждениями, напротив, так отяжелела, что казалось, если повести резко плечом, бухнется она наземь, откатится в сторону и будет блевать автономно без прямой связи с загаженным низкосортной водкой организмом, старший Тетерников вышел на крыльцо, медленно прошёл по двору и осторожно, как будто сзади в штанах висела гроздь геморроидальных шишек, присел на завалинку.

Перед домом лежало тёмно-зелёное, уже отцветшее, картофельное поле и зелёные балаболки, притягивая капельки влажного утреннего воздуха, искрились, воображая себя сладкими виноградинами на тёплых закавказских буграх, куда такой плебейский овощ, как картошка, и не допускается. За картофельным полем матово серебрились покосы. Трава, уже превратившаяся в сено, лежала там и тут, собранная в низкие копны, которые, мешая настырным лучам утреннего солнца, будто договорились сократить солнечный день хотя бы на две-три минуты и наказать этим всю деревню за то, что извели люди мягкие травяные ковры, обескровили стебли и стебельки во всей округе в угоду скотине, которая будет зимою пускать на эти пахучие усохшие травинки густые липкие слюни и капризно выбирать самые сладкие листики.

Там, где покосы приближались к густым берёзовым колкам, уже стал выламываться из-под земли крепкий плоский гриб-коровник, и заполошенный бурундук обегал шляпки грибов, надкусывая каждую, проверяя готовность лесного продукта к засолке. Длинная вертикальная нитка паутины, перемещаясь не по воле отсутствующего ветра, а лишь по собственной инициативе, зацепилaсь за бровь Тетерникова-старшего, залезла в его ноздрю, заросшую диким волосом, и стала ждать, когда же мужик заматерится и чихнёт. Он чихнул и заматерился. Голове стало легче. «Вот, падла, артист», - без злобы, скорее с жалостью, произнёс тихо Тетерников-старший, поднялся и пошёл по делам в сарай.

А немцем стал Федя случайно. Потому, что случайно познакомился с боевой девахой. Надей её звали, а по фамилии – Шмаль. Широкобёдрая, полногрудая, как засмеётся – на всё училище слыхать. Толпа конопушек, напрыгавшись на её щеках, весело сбегала вниз, на шею, на плечи, и ещё ниже за вырез ситцевого платья, где плотный лиф надёжно удерживал зрелую грудь и прижимал конопушки к молодой коже, не давая им осыпаться раньше времени.

Фёдор её как увидел, так последнюю способность к познанию агротехнической науки потерял и на уроках ждал только одного: когда здоровый, густой Надин смех прокатится по коридору первого этажа, взлетит легко по ступенькам на второй этаж и ворвётся в классную комнату, покачнув колосья образцово-показательных снопов пшеницы. А когда первый раз к её телу прикоснулся, понял – конец, отгулял своё. Очень глубокое чувство в нём проснулось. А чувство требует выражения. Нет, он не был настолько глуп, чтобы стишки сочинять. Он выбрал другую дорогу – стал выписывать наиболее страстные строчки из разных поэтов и подсовывать эти записки Наде. Детское, в общем-то, занятие, но оказалось оно полезным, так как, во-первых, Надя через этих живых и умерших поэтов узнала, как глубока Федькина страсть, и в её смехе появились дополнительные высокие воркующие нотки, на которые тонким звоном одновременно отвечали оконные стёкла всех трёх коридоров трёхэтажного здания училища, во-вторых, это копание в книжках, можно сказать, революционно изменило отношение Федьки к самому себе.

Он, опять же совершенно случайно, узнал, что известный талантливый русский поэт и писатель Фёдор Сологуб вовсе и не Сологуб, а – Тетерников. Просто Фёдор Тетерников! А Сологуб – это псевдоним. Федька был этим открытием тогда потрясён не меньше, чем его мать, которая лежала сейчас выплаканная за стенкой под пёстрым лоскутным одеялом, узнав о невероятном, страшном событии. Наверное, подобные совпадения случайными быть не могут, и Федька Тетерников стал ждать в своей жизни крутого поворота.

Ждать пришлось долго – десять лет. Уже трое ребятишек бегало по двору, а Надежда строила планы на четвёртого, когда принесли в их дом посылку с яркими нерусскими наклейками и штемпелями. Когда высыпали содержимое ящика на пол, показалось, что им прислали кусок радуги, - так светились, переливались, красовались, подмаргивали эти обёртки, бумажки, коробочки, пакетики. Потом, когда Надежда пришла в себя и по очереди рассказывала об этом событии всем жительницам посёлка, она всегда начинала с одного и того же: «Как мы ящик-то открыли, так прямо все на жопу и сели...»

А посылка была от Федьки Шмаля, старшего брата Надежды, который почему-то стал Фридрихом, и, вероятно, поэтому смотрел вдохновенно и высокомерно со своей цветной фотки на их скромное западносибирское житьё-бытьё. Глаза его, с явным азиатским разрезом, как будто говорили: «Вот, достиг я, достиг!» После небрежного осмотра сибирского быта устремлялся взор Фридриха в непонятную, но прекрасную европейскую даль. А чего он там достиг, Федька Шмаль не сообщал, но было ясно, что взлетел он там, в Германии, высоко. Судя по новой уверенности в глазах, даден ему пост примерно на уровне секретаря уже закрытого райкома. Вот тебе и Федька- автолавочник! Вот что делает свобода и демократия с людями!

Федька- автолавочник вот уже четвёртый год обживал иностранное государство и своим новым привилегированным положением был очень доволен, так как получал регулярно, по графику, без задержек пособие по бедности, которое здесь, в иностранном государстве, вероятно, чтобы не травмировать психику значительной части населения, называется нейтрально: социальная помощь.

 

По другому графику, таясь, иногда подрабатывал Федька-автолавочник на местных сенозаготовках, выкашивая пятачки газонов, где бедная травка изничтожалась в совсем юном возрасте, так и не познав счастия перекрёстного опыления. При этом Федька- автолавочник толкал перед собой вонючий, воющий агрегат, который из-за своего злобного характера не только скашивал малосильные травинки, но и так их искусывал, что получалось в итоге не сено, а зелёная мука. Работа лёгкая, даже интеллигентная, да и смена одна длится максимум два часа. Поэтому, когда Федька садился с баночкой пива возле телевизора, который, демонстрируя качество западной техники, работал без перерывов двадцать четыре часа в сутки уже третий год, то всегда удовлетворённо - задумчиво говорил: «Не, так жить можно», как будто убеждая кого-то невидимого, который произносил за его спиной: «Да разве так жить можно?». Потом он начинал продумывать семейный бюджет и считать кубометры травяной муки, которые он произвёл в последние два трудовых года. Объёмы получались значительными. Затем, из склонности к абстрактным размышлениям, он пытался оценить суммарные объёмы муки в масштабах всего государства. Получалось, что не только Рейхстаг, но весь Берлин можно, на потеху туристам, укрыть под этим стогом. А видно его будет далеко-далеко! Однако, в этом случае, все голодающие коровы Восточной Европы и Средней Азии, а также другие жвачные, будут взламывать рогами хрупкие границы немецкого государства и, задрав морды, бежать к этому стогу. Страшно! Федька-автолавочник выбрасывал эти дурацкие мысли из головы и погружался, сидя перед широким экраном, в прекрасный мир очередного «ужастика».

Когда яркие баночки-коробочки были опустошены, рука у Надежды не поднялась их выбросить. Они были расставлены в разных, наиболее важных местах дома и постоянно притягивали глаза всех обитателей, а все разговоры велись вокруг какого-то «вызова» и «номера». Ребятишки Тетерникова хорошо знали, что в места, где можно получить много удовольствия, например, клуб или городской зоопарк, так просто не попадёшь. И очередь отстоять надо, и билетики с синими номерками купить надо, и только потом можно насладиться зрелищем дураковатой обезьяны, облизывая ладошки, измазанные мороженым. Но их папка и мамка, похоже, уже забыли этот всеобщий закон жизни. Они нервничали, бегали к криво прибитому облупленному почтовому ящику и всё ругали дядю Федю, который захватил для себя всю Германию и радуется, а их впускать в эту розово-голубую страну, расположенную где-то высоко-высоко, да так высоко, что только на самолёте туда можно добраться, не хочет.

А тут опять, будь она неладна, весна пришла. Опять по огороду навоз растаскивать. Сыро, холодно, серо, а Фридрих-дядя Федя на цветной фотке сидит, и тёплый лучик от его перстня из золота, добытого где-то в недрах магаданской тундры, указывает на красивую вазу с жёлтыми чудными фруктами, похожими на переспевшие огурцы, которые, как объяснили детишкам, вовсе не огурцами, а бананами называются. Да, по-разному живут люди на этом свете.

Но не зря верил Фёдор Тетерников в свою судьбу. Вот он – вызов! Надежда вызов в три слоя газеты завернула, а газеты эти разворачивала только по вечерам, тихо улыбаясь своим, уже иностранным мыслям.

Всё же приехали и они в Германию. За воплощение в жизнь дружественных отношений между народами, за беззлобное отношение к Надежде, хоть она и стала вздорной, крикливой, разжиревшей бабой, был Федя признан настоящим немцем. А чтобы ни у кого сомнений не было в законности этого акта, была ему выдана пластиковая карточка-паспорт. Это здесь делается просто.

Но жизнь на новом месте не заладилась. Говорливая немочка-учительница на языковых курсах шесть месяцев, не умолкая, что-то трещала, размахивала руками и смотрела вдаль, сквозь противоположную стену классной комнаты, где, вероятно, лежали чудесные и таинственные пространства языкознания. Федя иногда поворачивал голову, смотрел на эту стену, но каменная кладка упорно не пропускала его взгляда за пределы ограниченного объёма маленькой классной комнаты. И, хотя после языковых курсов он уверенно произносил «гутентаг» (добрый день), всё же Федя подозревал, что именно он является причиной принятия правительством Германии нового закона об обязательной проверке знания немецкого языка у всех желающих насладиться западной жизнью.

К этому времени Федя Тетерников уже понял, что термин «социальная экономика» произошёл от термина «социальная помощь». То, что понятие «социалистическая экономика» никак не связано с понятием «социальная помощь», он тоже уже хорошо знал. Сравнивая «социальное» государство с «социалистическим», Федя констатировал неоспоримое преимущество первого на данном коротком историческом этапе. Что будет дальше – сказать трудно, так как социалистическое государство приказало долго жить, а «социальное» - делает уверенные попытки последовать этому заманчивому примеру передового во всём социалистического государства. Один грамотный мужик, бывший профессор кулундинского техникума, обсуждая эту тему в лагерной курилке, полагал, что суицид «социального» государства в скором времени удастся, как говорится, насильно жить не заставишь. Оно, бедное немецкое государство, уже просто терпеть не может, глядя на 4 000 000 безработных, хотя, говорят, есть ещё большая скрытая безработица. И эти названные официальные страшные цифры перерастают в цифры просто чудовищные. Но эти чудовищные цифры вслух называть не надо, чтобы не довести до полного отчаянья и так уже доведённое до нервного срыва государства с «социальной» экономикой. От греха подальше! Наслушался Федя этих пессимистических лекций в курилке, а на душе и без них муторно.

А муторно потому, что Федя и его супружница стали жертвами натурального обмана. И не одного. Надюха стала с первого дня гнездиться, хозяйством обзаводиться, всякое барахло собирать. Один культурный товарищ, из наших, в больших роговых очках, подписал её на какие-то одеяла и коврик, стоимость которых, как выяснилось позже, превосходила стоимость ковра-самолёта, на котором старик Хоттабыч «челноком» работал. Хотя, конечно, одно одеяло Надежде при заключении контракта бесплатно вручили. Это её и сбило с толку. Она вообще женщина слабая. Когда специально для неё молодой человек, выпускник талдыкурганского медицинского института, демонстративно выложив на стол диплом о высшем образовании и справки, подтверждающие, что он не какой-то там экономический беженец, а натуральный страдалец по линии деда, выселенного полвека назад в Казахстан, два часа читал лекцию о позитивном влиянии на тело женщины уникального препарата гербалайф, она согласилась на пятилетний договор о прямых поставках этого вещества в расчёте один килограмм в сутки. Медик прикасался к отдельным частям её тела, показывая конкретно, где у Надежды убавится и где прибавится. Иногда, когда становилось щекотно от прикосновений медика, Надежда специально переспрашивала выпускника, делая вид, что она какая-то там дурочка из деревни, и тогда он с удовольствием повторял конкретные манипуляции. А потом Фёдор на этих страховках залетел. Психовать стал. Как какого-нибудь бодрого человечка с коротким широким галстуком увидит, становится в боевую стойку, старается только по-немецки говорить: мол, местный я, меня не проведёшь, а когда этот с папочкой мимо проходил, Федя, теряя самообладание, громко по-русски произносил: «Козлы!» Оказалось, что мошенничество и страсть к быстрому обогащению, которые стали определять характер жизни в странах, образовавшихся на развалинах СССР, благополучно перебрались с массой переселенцев в Германию.

Работы нет, а физические силы и негативные эмоции требуют выхода. Хорошо, что с собой томик Сологуба привёз. Стал стихи наизусть учить. Вот - голова-то была у этого Сологуба-Тетерникова! Вот - умница! А тут самодеятельность решили устроить в общежитии-лагере, якобы, для отвлечения мужиков от пьянки. Федя в этом мероприятии участие принял. Сильно-то пассивным он никогда и не был. А читал он с маленькой сцены своего любимого Сологуба. С чувством человека, познавшего в жизни обман и финансовые потери, произносил он суровым голосом, выдвигая вперёд нижнюю челюсть и сжимая в кулак кисть правой руки:

Цветы для наглых, вино для сильных,

Рабы послушны тому, кто смел,

На свете много даров обильных

Тому, кто сердцем окаменел.

 

Потом, уже мягче, опустив руки, с печалью продолжал:

 

Что людям мило, что людям любо,

В чём вдохновенье и в чём полёт,

Все блага жизни тому, кто грубо

И беспощадно вперёд идёт.

Здесь он сделал решительный шаг вперёд, как будто хотел наступить на лысую голову старика Зоммера, который считал себя убеждённым активистом с диссидентским уклоном, так как, во-первых, два его заявления о приёме в коммунистическую партию в своё время были отклонены, а во-вторых, он открыто участвовал в фольклорном песенно-танцевальном ансамбле российских немцев «Возродись!» ещё там, в Казахстане, и, вероятно, поэтому сидел на всех общественных мероприятиях, проводимых в лагере-общежитии, в первом ряду, строго по центру зала и со значительным видом задавал вежливые вопросы, если это было позволено. Сидящие впереди, преимущественно пожилые люди, испуганно откачнулись, а Сашка Копф, он из Павлодара, подскочил, раскинув руки, чтобы удержать вошедшего в роль Федю. Трагичным голосом, укоризненно-вопрошающе протягивая ладони к тусклой лысине Зоммера, он почти криком закончил:

И вы хотите, о люди, люди,

Чтоб жизнь эту я полюбил?!

Все почувствовали какую-то вину и жалость то ли к Фёдору, то ли к самим себе. Потом все хлопали, а бабка Монсиха даже заплакала, хоть и глухая на оба уха. Наверное, опять свою деревню вспомнила, собрание колхозников, Петровича-председателя на сцене, который торжественный доклад делает, а потом уважительно руки жмёт механизаторам и дояркам, грамоты раздаёт, а магнитофон через громкоговоритель туш играет.

Зоммер стал выпендриваться, говорит: пора уже немецких поэтов декламировать, а не этого Сологуба, который никакой поддержки российским немцам не оказал, когда они на Волге хотели себе республику вернуть и, вообще, надо ещё проверить, был ли такой поэт – Сологуб, а если был, то почему этот Сологуб отказался от фамилии Тетерников и на каком основании Тетерников Шмалем стал. И нечего лезть в активисты и примазываться к самодеятельному творчеству российских немцев тем, кто в ансамбле «Возродись!» не участвовали. Затем, как это у него всегда бывало при напряжении нервов, Зоммер дёрнул свой синтетический галстук, который никогда не снимал, и пошёл вниз по лестнице что-то бормоча на старонемецком языке, вставляя в свою речь русское слово «приспособленцы», так как немецкий аналог этого слова был ему неизвестен. При этом через каждые две ступеньки он плевал с ожесточением себе под ноги.

Сашка Копф подошёл, пивным перегаром дыхнул и просит уважительно: «Перепиши, Федька, то место, где «о, люди, люди...», брату пошлю, он ещё думает: ехать, не ехать».

Надежда после тех Федькиных записок никогда стихов и не читала, а тут, после его удачного выступления, открыла эту единственную, привезённую из России книжку, и читает вслух:

Обидиотилась совсем,

Такая стала несравненная,

Я шоколады только ем

И улыбаюсь, как блаженная.

Да, так писал Фёдор Сологуб ещё в 1915 году. Вот голова-то была! Настоящий творческий работник: в такую даль заглянул!

2003 г.

↑ 1001