Эмили - 4 (30.06.2017)

Иван Антони

 

Густав потерял ощущение времени. Трудармеец уже несколько часов безрезультатно бродил по ночному зимнему лесу. Он знал, что сбился с тропы, но присесть и отдохнуть, или просто стоять на одном месте нельзя, можно замёрзнуть. И он упорно продолжал идти вперёд.

Ветра в тайге не бывает — гуляет где-то поверху над макушками сосен и елей, а внизу под деревьями тишина, никакой метели, никакой позёмки. Твёрдый снежный наст в лесу образуется ближе к весне, когда под яркими лучами солнца снег начинает таять и уплотняться. На дворе стоял февраль, и снег лежал рыхлый, как взбитая перина. Трудармеец проваливался в невидимые ямы, спотыкался о корни деревьев, падал, зарываясь лицом в снег, вставал и, не отряхивая прилипший к одежде снег, продолжал идти. Мертвенно-бледный свет луны равнодушно струился с заиндевелого неба, и от деревьев и кустов на снег падали чёрные зловещие тени. Чёрными были и деревья, и он вскоре перестал воспринимать окружающий мир за реальный. Ему казалось, что он бродит по страницам старинной книги с чёрно-белыми картинками, пробиваясь по белым холодным полям между чёрными строками букв. Густав кружил. Выросший в степи, он не мог ориентироваться в лесу даже днём, и уж тем более был беспомощен ночью. Он полагал, что мрачные деревья вот-вот поредеют, расступятся перед ним, и из-за мрачных молчаливых стволов столетних елей, сосен и пихт покажутся длинные лагерные бараки, отгороженные от леса высоким забором с колючей проволокой поверху. В бараке тепло, там жарко пылают дрова в раскалённых буржуйках. Он войдёт в барак, выпьет пару кружек горячего чая и согреется. Потом блаженно вытянет уставшие от долгой ходьбы ноги и отдохнёт на жёстких нарах. Но деревья не редели, просветов между ними не возникало, и Густав безостановочно продолжал свой путь. Куда? Вперёд.

Идти надо было ещё и по другой причине: если он не вернётся в барак до двенадцати часов, это будет расценено как побег, и тогда ему грозит тюремное заключение. Говорят, в тюрьме лучше, чем в трудармии. Там кормят сытнее. Но в тюрьме, как он полагал, срок отбывать придётся дольше, чем находиться в трудармии. А ему так хотелось скорее вернуться к семье, к Эмили и детям!

В последнее время Густаву стали сниться сны, в которых он видел себя дома, в родном селе на Волге. Снилось, как он вместе с Эмили, дочерьми и сыном идёт по широкому лугу. Луг в пёстром соцветии трав и цветов, они идут по нему и смеются, радуясь, что снова вместе. Ах, когда же, наконец, сон станет явью?! Скорей бы уж!

В прошлом году Эмили неожиданно навестила его, и они были счастливы, сутками оставаясь в лесу одни. И как ей удалось добиться разрешения на посещение мужа? Вот молодец! Никогда бы не подумал, что жена, такая несамостоятельная в жизни, способна выбить поездку к нему, да ещё находясь под комендатурой! А она-таки добилась! Для него старалась! Он так соскучился по ней, и вдруг — о чудо! Она стоит перед ним, его ненаглядная Эмили! Как в волшебной сказке!

Жена приезжала летом, и он уговорил бригадира разрешить ему оставаться после работы в лесу, якобы для выполнения дневной нормы. Вдвоём с Эмили они собирали сучья и сухие ветки и складывали их в кучи, а по ночам разводили костры, чтобы было тепло, и не досаждали комары и гнус. Хорошо им было вдвоём в лесу! Он наслаждался близостью супруги и удивлялся только, что всякий раз, допуская его к себе, Эмили беззвучно плакала. «Это от счастья», — отвечала, если он спрашивал о причине слёз. Глупенькая, разве от счастья плачут? Но и ему хотелось плакать как ребёнку, потому что с появлением в лесу Эмили возвращение домой казалось делом недолгим. Ах, как хорошо будет им вместе: ему, Эмили, Анье, Эвели и Вальди!

Потом от жены пришло письмо с радостной вестью: у него появился второй сын! Дети назвали его в честь отца Густавом. Трудармейцы поздравляли его, по-доброму завидуя счастливой судьбе товарища:

— Ну, Густав, ты даёшь! Оголодал, должно, основательно по жене, что всего лишь за одну неделю справился со столь непростым делом! Вот как демобилизуемся, так первым делом тоже займёмся детьми, — говорили они, по-дружески хлопая его по плечу.

Всё так хорошо складывалось! В мыслях он уже жил той счастливой будущей жизнью. И, вот досада, заблудился в лесу! Бригадир оставил его после смены, чтобы он расчистил участок, подготовив его к предстоящему лесоповалу. Выполнив задание, ему следовало вернуться в барак по тропе, пробитой бригадой в рыхлом снегу.

Работы было не много, и спустя полчаса он уже спешил в лагерь. И вдруг стали падать пушистые снежные хлопья. Они опускались сверху вниз плавно и торжественно, и Густав, хотя и спешил в лагерь, не мог не остановиться, чтобы полюбоваться на эту красоту. На душе его было светло и радостно. Вспомнилось, как перед войной в ночь под Рождество он и Эмили шли к матери, чтобы поздравить её с Рождеством Христовым. И вдруг пошёл снег! Крупные пушистые снежинки плавно и торжественно кружились в воздухе и ложились на голову, плечи и ресницы супруги, и Эмили вскоре стала похожа на сказочную снегурочку. Он любовался ею, не веря глазам, что это его сокровище — его Эмили! А она смеялась и кружилась вместе со снежинками.

Погрузившись в воспоминания, он не заметил, как перестал ощущать под ногами тропу. «Ах, ерунда! Она должна быть где-то рядом. Сейчас я её найду», — всё ещё витая в воспоминаниях, подумал он и прошёл несколько шагов влево. Потом вернулся назад и пошёл вправо. Везде лежал рыхлый снег, а тропы не было!

Хлопья снега продолжали плавно и торжественно падать, медленно кружась в хрустально-прозрачном воздухе, но от воспоминаний о былых временах не осталось и следа. Холодало, воздух сгущался и уплотнялся, видимость в лесу стремительно ухудшалась. Надо было поторапливаться. По представлению Густава бараки находились рядом, и он, не найдя тропы, доверился чутью и пошёл прямо. Не дожидаться же утра, находясь всю ночь в лесу?! Да и что изменится утром? Тропы-то всё равно нет! Значит, и с утра придётся блуждать в поисках тропы!

Густав окончательно заблудился. Он проваливался в ямы, выбирался из них и снова шёл вперёд, но желанные бараки никак не показывались из-за угрюмых, молчаливо стоявших вокруг него деревьев.

Его нашли утром недалеко от лагеря, куда он спешил дойти засветло, рядом с тропой, которую он потерял и не смог найти. Густав сидел неподвижно в рыхлом сугробе, сгорбившись и сжавшись в комок. Лишь шапка-ушанка, засыпанная снегом, сверкавшим в лучах восходившего солнца, возвышалась словно сказочная башня над ним. По «башне» и нашли его трудармейцы, отправлявшиеся утром на работу.

Полузамёрзший и сонный, Густав плохо соображал, где он, и что с ним происходит. Его отнесли в барак, тщательно растёрли снегом и уложили на нары, накрыв одеялами и тряпьём, чтобы согрелся. После этого все ушли на работу, так как не работать приказа не было, и каждому предстояло отработать суточный паёк, ибо «кто не работает, тот не ест!» Таковы реалии жизни.

Густав пролежал в пустом бараке до вечера, пока не вернулась с работы бригада. К счастью, трудармеец согрелся, хорошо пропотел и встретил возвратившихся товарищей слабой улыбкой. Всё было хорошо, вот только пальцев на руках он не чувствовал. Они сильно распухли и не сгибались. Надо было показаться врачу, но врач находится в посёлке за семнадцать километров от расположения бараков. Ехать на ночь глядя было рискованно, и поездку отложили на утро. А утром снова повалил снег и шёл с небольшими перерывами почти двое суток. Бригада бездельничала, но везти трудармейца к врачу по такой погоде было невозможно, и начальник участка не разрешил отправлять Густава на врачебный осмотр. Решено было дожидаться, пока прекратится снегопад, и развиднеется.

Тем временем кончики пальцев на обеих руках стали чернеть. «Гангрена», — определил Густав. Ему не раз приходилось видеть течение этой болезни, и он прекрасно знал, к какому концу она приведёт, если не остановить процесс. Остановить, значит, предотвратить распространение омертвления тканей на здоровые участки тела. Для этого требовалась ампутация омертвевших участков пальцев, то есть необходимо было вмешательство хирурга. А снег между тем падал и падал, не переставая.

Густав лежал на нарах и мрачно размышлял о ситуации, в какой он оказался, обморозив руки: «Ампутировать — легко сказать! А как потом жить без пальцев? Однако думай, не думай, а ампутировать пальцы всё равно придётся. Причём срочно, пока болезнь не дошла до ладоней. Иначе придётся ампутировать и кисти рук, а может быть даже и полностью руки. Тогда уж точно я не работник. Поесть и то не смогу самостоятельно. Кормить с ложечки придётся, как малого ребёнка».

Он представил себя, здорового мужика, смирно сидящим за столом, а рядом Эмили, и она кормит его с ложечки ... От такой перспективы на душе заскребли кошки. Только не это! А кто будет деньги для семьи зарабатывать? Семья-то немалая, всего шесть ртов набирается. Тут здоровому мужику непросто сладить, а что говорить о слабой женщине! И снегопад как назло не прекращается, к врачу не попадёшь!

К исходу второго дня мысли из радостных, что его нашли и спасли жизнь, и значит, он вернётся к семье, стали мрачными. «Когда же, наконец, я попаду к врачу? Когда весь почернею? Тогда лучше бы мне замёрзнуть в лесу и не возвращаться к жизни! Что же делать? Снегопад, похоже, не скоро закончится, и, значит, попасть к врачам вовремя я не смогу. Это значит, что пальцы надо ампутировать в бараке! Пока достаточно удалить только по две фаланги на каждом пальце, и распространение почернения прекратится. Это — главное! Долечиванием же можно заняться позже, когда прекратится снегопад и появится возможность поехать в больницу.

Да, так и надо сделать! А кто будет ампутировать? Сам-то я не в состоянии. Попросить товарищей? Интересовался уже, если, мол, такая надобность возникнет. Никто в бараке не вызвался. С одной стороны, никому не приходилось резать человека по живому. Скотину и ту сначала умерщвляют, а потом уж расчленяют. С другой стороны, люди боятся: не будет ли эта самодеятельная ампутация расценена «особистами» как умышленное членовредительство с целью досрочной демобилизации из трудармии? Встречи с «особистами» никогда добром не заканчивались. Упекут, куда Макар телят не гонял, а выберешься ли живым оттуда? А то вышку дадут под горячую руку. Опасно рисковать жизнью из-за товарища. Каждого дома ждут родные».

Барак спал, а Густав, уставившись на верхние нары, лежал с открытыми глазами и размышлял: «Надо же было так случиться — заблудился в трёх соснах! Вроде бы и участок недалеко от лагеря, а заблудился! Не повезло! Просто не повезло! Хотя могло быть и хуже: не вышел бы близко к лагерю, и не нашли бы меня вовсе. Замёрз, сгинул бы в лесу без вести пропавшим. Значит, хоть в этом повезло ... Так что мне с руками делать? Снег может идти ещё долго, а гангрена тем временем ползёт к основаниям пальцев».

От мрачных дум не спалось. Вспомнилось, как однажды, живя на Волге, он проверял расставленные в степи капканы и обнаружил в одном из них лапу волка. Рядом на снегу алели свежие пятна крови. Хищник, увидев приближавшегося охотника и поняв, что из капкана ему не вырваться, отгрыз себе лапу и ушёл в степь на трёх ногах. Вид волчьей лапы в капкане произвёл на него сильное впечатление: скорой смерти хищник предпочёл тяжёлую жизнь без ноги! Больно же ему было отгрызать свою лапу! Но желание жить оказалась сильнее боли! И вот теперь Густав сам оказался в ситуации того волка: либо удалить повреждённые гангреной участки пальцев, и тогда, быть может, остаться живым, или позволить гангрене распространиться до ладони, и тогда он останется без рук или даже умрёт. А если так, то не видеть ему ни Эмили, ни Анье, ни Эвели, ни Вальди, ни маленького Густава. Малыша Густава особенно хотелось увидеть.

Он приподнялся на локтях и огляделся: в бараке было спокойно, трудармейцы спали. В спёртом воздухе разносились сопение и храп, кто-то бормотал, должно быть, переживал во сне дневные происшествия, кто-то стонал, кто-то звал маму. Люди набирались сил, чтобы с утра уйти в тайгу и тяжёлым трудом зарабатать пайку хлеба для поддержания жизни.

Густав опустил ноги на пол и сел на нары. Ещё раз подумав, вздохнул, всунул ноги в валенки, встал и, неслышно ступая, вышёл в прихожую пристройку барака. Найдя в темноте колоду для раскалывания чурок, он присел на неё и выждал, пока успокоится гулко бьющееся сердце. Всё! Надо решаться! Или он сделает это сейчас, или не сделает никогда! Второй раз решиться на подобное, у него вряд ли хватит силы воли. Раскрыв рот, он сунул указательный палец на глубину двух фаланг, собрал нервы в кулак, чтобы не закричать от боли, и решительно сомкнул челюсти. Раздался сухой хруст, и острая боль словно лезвием пронзила руку. Некоторое время Густав сидел неподвижно, замерев и задержав дыхание. Он боялся пошевелиться, чтобы не повторилась боль. Затем выдохнул скопившийся в груди воздух и стал двигать челюстями из стороны в сторону, перетирая зубами не прокушенные сухожилия и кожу. Отделив таким образом от пальца две фаланги, он выплюнул их на пол.

Из раны тёплой струйкой текла кровь, и Густав принялся по-собачьи слизывать её, проглатывая слюну вместе с солоновато-сладкой кровью. «Нельзя терять кровь», — решил он, и пока зализывал рану, ни разу не сплюнул на пол.

Вскоре кровотечение ослабло настолько, что можно было повторить «операцию» на среднем пальце. Со следующим пальцем получилось уже быстрее, и настроение трудармейца поднялось. Появилась уверенность, что задуманное им дело удастся довести до конца! Вначале-то он сомневался в осуществлении задуманной операции: шутка ли — отгрызть от себя часть собственного тела?! Оказалось, что можно, если знаешь, что от этого зависит твоя жизнь!

Он проделал то же с безымянным пальцем и мизинцем и оглядел руку: вместо обычных пальцев из ладони торчали четыре култышки. Рука выглядела странно, но это была его рука со здоровой, не повреждённой гангреной тканью. Большой палец чувствовал прикосновение к нему, и на нём не было почернений. Густав осмотрел его и решил не трогать. При необходимости удалить фалангу будет несложно, ведь сделал же он это на других пальцах?

Зализав ампутированные пальцы до состояния, что кровь едва сочилась из ран, он принялся за левую руку. Начинать «операцию» на левой кисти руки было страшновато, но, преодолев страх перед болью, он в один заход откусил фаланги сразу четырёх пальцев. После этого долго сидел расслабившись и зализывая раны, сложив ладонями кисти рук.

Когда кровотечение стало слабым, Густав поднялся с колоды, бесшумно вошёл в барак и направился к своим нарам. Занимаясь необычным делом, он не заметил, как много времени отняла у него «несложная операция», и лишь войдя в помещение почувствовал, как замёрз. Укрывшись с головой, чтобы быстрее согреться, трудармеец продолжал в полудрёме зализывать кровоточащие раны. Занимаясь этим, он незаметно уснул, наконец, без тяжких дум, что ему делать с гангренозными пальцами.

Проснувшись, трудармейцы нашли его спящим. Нары были испачканы кровью, но раны, затянувшись кровяной коростой, не кровоточили. Снегопад прекратился. На улице ярко сияло солнце, в его лучах искрились высокие сугробы, образовавшиеся вокруг бараков, и ничто не напоминало Густаву о трагической ночи. Только неумело забинтованные кисти рук говорили, что это был не сон, а реальность. Наконец-то его повезут в больницу к врачу! Раны не болели, а только неприятно саднили. Больно было в местах, где повязка касалась открытой поверхности ран и раздирала их при неосторожном движении рук. Развалившись на охапке сена, Густав лежал на переваливавшихся на невидимых под снегом ухабах санях. В лицо и на грудь ему изредка падали комья снега, летевшие из-под копыт лошади. Рядом лежал собранный товарищами вещевой мешок, в который было уложено «богатство», заработанное им за полтора года нахождения в трудармии. Там же были и откушенные пальцы, которые Густав попросил собрать в узелок, чтобы показать врачу; может, они будут нужны для анализов. Лежала в мешке и толстая пачка треугольных писем, переданная товарищами, чтобы он бросил их в райцентре в почтовый ящик.

Когда сани тронулись, товарищи сняли шапки и провожали повозку задумчивым взглядом о тех пор, пока она не скрылась за поворотом дороги. Их позы наводили на мысль о скорбных похоронах. Непонятно только чьих — уезжавшего или провожавших? Будущее не было известно.

Удивлению врача не было границ. В его практике ещё не случалось, чтобы кто-то сам себе отгрыз пальцы! Психически неуравновешенный человек разве способен на это или мазохист какой. Но Густав Киль был психически нормальным человеком: взгляд спокойный, на все вопросы отвечает разумно. Что подвигло его на нечеловеческий поступок? Ответ прост: он хотел жить.

Удивился врач и тому, что участков гангренозного воспаления на оставшихся от пальцев култышках не было: ладони были тёплые и хорошо реагировали на уколы иглой и щипки пинцетом. Вот только от пальцев осталось по одной фаланге, и руки трудармейца больше походили на лапы медведя, чем на руки человека. До полноты схожести не хватало только густой шерсти на них и длинных когтей.

Пребывание в больнице не ограничилось только долечиванием рук; Густава допросил капитан, прибывший из особого отдела. Задачей капитана было расследование факта членовредительства, произведённого трудармейцем. Капитану предстояло выяснить, не являлось ли удаление пальцев умышленным с целью досрочной демобилизации из трудармии? Такие случаи встречались во множестве, когда нечеловеческие условия содержания и работы вынуждали людей умышленно увечить себя, чтобы демобилизоваться, а не погибнуть в трудармии. Вот и пригодились откушенные фаланги пальцев, привезённые Густавом для медицинского исследования! Врач осмотрел каждую из них и подтвердил гангренозное воспаление. К тому же для демобилизации по увечью, не было смысла увечить обе руки. Достаточно было отнять один-два пальца с руки.

Аргумент весомый, и капитан, составив акт и заручившись подписью врача, уехал. Густав проводил его с облегчением. Вот ведь как бывает: не думал, не гадал, а чуть в тюрьму не попал! Верно говорится: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся!» Выходит, неспроста товарищи отказались помочь в ампутации; капитан привлёк бы их к ответу за «членовредительство».

Трудармеец Густав Киль стал непригоден для продолжения службы в рядах Трудовой Армии. Как только раны затянулись, его выписали из больницы, и поехал он туда, откуда был призван.

Весной сорок третьего года Густав переступил порог дома, в котором проживала семья. Не сообщив адреса больницы, писем от Эмили он не получал, и поэтому не знал, что произошло в семье. Не писал же он по двум причинам: чтобы не расстраивать домашних нахождением в больнице, и желая преподнести сюрприз неожиданным приездом.

Сюрприз удался. Эмили, увидев мужа, неожиданно появившегося в дверях, ахнула, побледнела и, бросившись к любимому, повисла у него на шее. Супруги долго стояли у порога, прильнув друг к другу, слёзы катились из глаз, но ни Густав, ни Эмили не стыдились их. В дом снова вернулось счастье! Семья была в сборе, трудности и невзгоды отныне были не страшны!

Неуверенно подошли Анье и Эвели; отец за полтора года сильно изменился. Худой и постаревший на десяток лет, он казался им чужим дядей. Густав приветливо улыбнулся, обнял дочерей, удивившись, как они подросли. Похвалил, так мол и дальше держать!

Постояв недолго с отцом и немного освоившись, девочки побежали в угол комнатки и вернулись оттуда со свёртком в руках.

— Это наш Густав! — гордо заявила Анье. — Мама назвала его так в честь вас! У него, наверное, зубки лезут, он температурит и часто плачет!

Густав осторожно взял свёрток, поцеловал ребёнка в лобик, повертел перед собой и сказал:

— Видно, в мамину родню Густав. У Килей чёрненьких отродясь не бывало, одни белобрысые рождались. Впрочем, с возрастом он тоже может побелеть, такое случается, и тогда станет похожим на Килей!

Эмили кивнула, подтверждая, что в роду Траубенбах черненькие, действительно, встречались, хотя сама она была настолько беленькой, что шелковистые волосы её казались искусственными.

— Да! А где же мой славный Вальди? — спохватился Густав, улыбаясь детям. — Заигрался, должно, с ребятами на улице. Позовите его скорее! Скажите, что папа приехал, гостинцев привёз! Он будет рад!

Только что счастливо смеявшаяся от избытка чувств и суетившаяся, накрывая стол, хозяйка дома застонала вдруг, опустилась на табурет и, горестно склонив голову, заплакала навзрыд. Девочки опустили глаза и насупились. Лица их стали пунцовыми.

— Где мой Вальди? — снова спросил отец, почувствовав неладное.

— Нет нашего Вальди, Густав! Волки проклятые загрызли!

Она бросилась мужу на грудь и, содрогаясь всем телом, разрыдалась в голос; рана была ещё свежа и кровоточила при малейшем напоминании. Девочки дружно зашмыгали носиками, готовые расплакаться вместе с мамой. Потеряв братика, они почувствовали, как им его не хватает, и каялись, что мало занимались им, перенеся всё внимание на Густава.

Отец передал Густава на руки Анье, снял с плеча вещмешок, поставил его в угол и грузно опустился на табурет.

— Рассказывайте!— сказал он хриплым голосом. — По порядку, как всё произошло!

Землисто-серое лицо отца, казалось, ещё больше осунулось и постарело. Сообщение о гибели сына омрачило его и смазало радость встречи. Эмили, вытирая уголками платка бегущие слёзы, принялась рассказывать ему о происшедшем несчастье. Повествование её за короткое время успело обрасти домыслами, и отличить действительность от вымысла было сложно, настолько тесно всё переплелось. Рассказывая о случившемся, она одновременно корила себя за то, что не оставила Вальди дома, хотя такое желание, как ей теперь казалось, утром того чёрного дня у неё было. Они задержались в районе, и им следовало скорей возвращаться домой, а вместо этого она решила прихватить по пути пару охапок хвороста, что можно было сделать в любой другой день, так как имевшихся дома дров хватило бы ещё на неделю, а то и дольше. Когда же за ними погнались волки, ей надо было усадить Вальди между колен и крепко держать, чтобы он не высовывался из саней. А вместо этого она сосредоточила внимание на волках, пытаясь отогнать их от саней, и не смотрела за сыном. Теперь, спустя время, она была уверена, что было много возможностей, чтобы отвести беду, но она ими не воспользовалась. И в результате бедный Вальди погиб, растерзанный проклятыми волками.

Густав молча слушал запутанное повествование, прекрасно понимая, что задним числом все мы умники, и мудрые мысли приходят, когда беда уже свершилась, и ничего исправить невозможно. Но мысль о том, что Вальди, он никогда не увидит, не возьмёт его на руки и не прижмёт к груди, а светлые сны и радужные мечты в лагере оказались в действительности лишь фантазией, больно сжимали сердце отца.

Шмыгали размокшими носиками дочери, подвывая плакала Эмили, а Густав силился понять, за какие грехи Бог наказал его? Он пережил первое, самое тяжёлое время в трудармии, когда конвоиры обращались с ними хуже, чем со скотиной. Скотину-то хоть кормили, чтобы могла работать, а их морили голодом, выдавая за работу столь мизерные пайки, что восстановить силы было невозможно. Много товарищей погибло в течение года на лесоповале. Одних придавило падающими деревьями — не успели набраться опыта работы на лесоповале. Мастерам было наплевать на гибель трудармейцев. Убило? Не беда: других немцев пришлют. Мастерам главное — план выполнить. Многие трудармейцы не выдержали сибирских холодов, обморозились, заболели и умерли. Большинство же погибло от недоедания, истощения и свирепых болезней. И сбрасывались трупы погибших в испаряющие зловонье болота, потому что на похороны времени отпущено не было. Какие могут быть похороны, когда стране нужен лес? Да и то сказать, куда ни глянь — везде болота. Хорони, не хорони, а всё одно в воду мертвого ложить. А утопили в болоте — и крест ставить не надо, хлопот меньше.

Много трудармейцев отравилось грибами. При мизерных пайках, какие выдавались за выполненную работу, кушать хотелось всегда. А в лесу грибов много. Собирай и ешь, сколько хочешь! Да только не все грибы съедобные. Степняки лесных грибов не знали. Ну и… Эх! Всё видел, всё пережил! Думал, более горько не будет, вернулся домой, а тут такое, впору в петлю лезть. Тошно! Глаза б ничего не видели, уши не слышали!

— Мечтал: вот приеду домой, отметим моё возвращение, порадуемся, что снова все вместе собрались. А оказалось — зря спешил. Помин отметить спешил. Эх! Собирай мать стол! Помянём старшего сына. Не до радости мне нынче.

Он развязал вещмешок и выложил содержимое на стол. Эмили, не переставая шмыгать носом, нарезала хлеб, достала из печи похлёбку и разлила по чашкам. Потом взяла с полки четыре кружки и расставила перед каждым. В две из них налила водку, купленную Густавом на железнодорожной станции; думал хозяин возвращение домой отметить. Девочки сидели, сложа руки, и ждали, пока к еде приступят старшие, потом уж их черёд. Таков был порядок в семье.

Отец встал из-за стола и обвёл печальным взглядом семейство. Горечь по погибшему сыну зазвучали в его голосе:

— Земля тебе пухом, — начал он традиционно и осёкся, вспомнив, что Вальди не похоронен, и «земля пухом» не к месту сказано.

Кашлянув, он начал говорить речь заново:

— Мир и упокоение тебе, милый Вальди! Прими, Господи, душу его безгрешную в руки свои! Ушёл ангелочек, не дождавшись возвращения отца. Вечная память о тебе останется в наших сердцах! Аминь!

Он залпом выпил жгучую жидкость, обвёл обиженным взглядом понуро стоявшее вокруг стола семейство, по-детски всхлипнул и грузно опустился на табурет. Склонив на руки голову, молчал с минуту, не переставая шмыгать носом. Потом глубоко вздохнул, выпрямился и принялся за похлёбку. Взялись за ложки и дочери, а Эмили поднесла кружку с водкой ко рту и мелкими глоточками выпила содержимое до дна, задыхаясь от горечи водки и горестных воспоминаний. Голова непривычно зашумела, и она стала поспешно заедать горечь похлёбкой.

 

Густав раскинулся на стареньком одеяле, постеленном на полу. Рядом лежала Эмили. Супруги не спали, думая каждый о своём. Муж вздохнул, зашевелился. Из головы никак не выходила назойливая мысль, нарушая мир и покой в душе трудармейца: как же так случилось, что нет Вальди? Нет сына, нет могилки, ничего нет! Будто и не было его никогда. Кто виноват, кто допустил смерть сына?

—Эмили, ты же была рядом и видела, что волки напали на мальчика. Почему ты бросила его одного и уехала? Неужели ничего нельзя было предпринять, чтобы спасти сына? И зачем ты брала его с собой на работу? Сидел бы дома, и ничего бы с ним не случилось!

— Я ничего не могла предпринять, Густав, — тихо, чтобы не разбудить детей, в который уж раз объясняла Эмили мужу, вспомнив трагическую картину жестокой смерти сына. — Волки разорвали ребёнка мгновенно. Когда я увидела Вальди, они уже рвали его на части. Повернуть лошадь назад не было возможности: она неслась сломя голову прочь от волков и не слушала вожжей. Спрыгнуть с саней и с голыми руками броситься на злодеев значило пойти на верную смерть: и сына не вернёшь, и детей осиротишь. Дома-то оставались две дочери и Густав. Без матери они погибли бы голодной смертью. И раньше других Густав, ведь он ещё грудной. В одном себя виню: что взяла его с собой в тот день на работу. Хотя Вальди всё равно не остался бы дома. Он считал себя старшим в доме, настоящим мужчиной, и обязал себя во всём помогать мне.

продолжение следует

↑ 1146