Меркурианские танцы с тобой (31.05.2017)

(Первая глава романа)

 

Михаэль Кортшмитт

 

Июль 1958 года, Кострома.

Посетительница. По документам двадцати восьми неполных лет. В крепсатеновом, с черного рынка платье, уже выгоревшем, утратившем отблеск, дразнила взгляд расчетливой бант-хризантемой на тугом бедре. Гражданка с пегим и приплюснутым, как у свиристеля, хохлом-шиньоном на хорошенькой, впрочем, самоуверенно клонящейся набок головке пахла остро, цветочно – выдохшимися союзническими духами Ma Griffe.

С момента появления в дверях эта самая сладко-ляхая пташка слабым, ласково пригундосивающим голоском с оттягом на гласные убаюкивала истощенное бессонницей сознание. Подкупала природная лучистость глаз добряги – ясных, непосредственных, как у девочки-младенца. А через миг вдруг отрешенных в полном внутреннем равновесии, как у монастырской послушницы. Меж скубаных рейсфедером бровок то и дело трогательно проваливалась вертикальная морщина глубокой сокрушенности, не вяжущаяся с её вечерним нарядом поутру. Быть может, секретом столь многогранного обаяния служило едва уловимое и преходящее косоглазие. Как бы там ни было, проклевывавшаяся улыбка, клыкастая, просительно-нагловатая, проходила следом любую цензуру.

Она сидела... Нет, начать здесь о женщине с «Она...» обязало бы в будущей экранизации и дальше «медленно отодвигать камеру», одними бархатистыми басами и преткновениями ритма подпуская сюда первый пульс музыки из original motion picture soundtrack. А сейчас накропать по крайней мере c полста страниц обводной сюжетной линии о том, как увлекательно отцветает подобная хризантема. Пока скажем только, что заявившаяся без стука приятная девочка светло дарила взглядом с разных ракурсов, прочно занимая жесткий казенный стул. Дерматиновый в дереве, с медно-гвоздиковой подбивкой. Помните такие?.. Посреди просторного прокуренного кабинета коменданта костромской гауптвахты. При переменах её поз нет-нет да закрадывалось предположение о неоднозначно поданных авансах. При разглядывании же её сама визитерша кукошилась, мол, «извините, что некстати я смазлива и тем отвлекаю начальство от забот служебных».

Унылый вечный сумрак помещения был насквозь пронизан запахом старинного присутственного места, какой мои сверстники еще застали в дирекциях тогдашних учреждений, в судах и управлениях вокзалов. Тронутые загаром, узкие и длиннопалые, но жилистые руки в протяжение разговора она старалась прятать между колен, скрывая пробелы от перстней и браслета. Сквозь досадливый утробно-начальственный рокот еще нестарого респектабельного пьяницы, сидящего через стол перед ней, посетительница уже почуяла ту хорошо ей знакомую, чисто военно-полевую слабину к прекрасному полу и постепенно оседлывала положение.

– Ну, что же вы, милая, только через месяц-то заявились. Где ж я вам теперь ухажера вашего выищу? Бумаги все давно в архив штаба округа списаны, – озадачено нахмурился майор Кудышкин и откинулся в кресле, отводя в сторону биохимический охлобыст спиртового перегара на осторожном выдохе, – Диктуйте по буквам фамилию офицера.

– Торсионов, Выленцин. Валик. Леценант. Тыкой... высокай, плечистай тыкой, – гунявила она при этом всё кокетливей, – Волысы у него... цёмно-русыи... В пятой палаце лежал.

– Я, юная моя гражданочка, в глубоком пардоне присевши, сразу вас сориентирую, – Кудышкин переменился в лице, пошелестел фольгой серебряной вуали в пачке папирос «Эшеры» и закусил смятый мундштук под топорщащийся по-татарски верхний зуб, – Палаты большей частью в госпиталях да санаториях. А у нас – камеры для недисциплинированного и разгильдяйского (особенно к хорошеньким дамочкам) состава... Во-о-от... Год как с венгерских событий вернувшегося. Некоторые уже в танке в Будапеште горели и к бардакам тамошним приобщились. Кой черт для них теперь сваха...

– Да вы только номер части выясните. А дальше... я сама.

Она хотела сказать: «дальше и опознать могу», но вовремя осеклась. Врачебная справка о беременности с круглой сиреневой печатью укоризненно легла пред ним на вытертую дерматиновую плоскость казенного стола аккурат по центру меж графином, точно зубным налетом покрытым никотиновой дымкой, похоронно-черным эбонитовым телефоном без диска и деревяшкой-качелями пресс-папье с пятнистой промокашечной прокладкой. Майор неторопливо поднялся и с фигурной трелью художественного свиста прошелся по кабинету к окну. К многообещающим о предстоящем июльском дне ребячливым солнечным лучам, под острыми углами пикирующим с небес на шведские доски настеленных при последнем государе полов. К лазурному сегменту пространства где-то там внизу, меж флигелями соседней улицы бриллиантово искрящейся поутру Волги. К клаксонам спешащих к дачным утехам редких начальственных и перепроданных трофейных авто. Ну, и прежде всего, к отрадно слезящемуся сталактиту пивного бокала в живительной утробе глубокой тени женственно духмяной столетней липы на углу Щемиловки и Островской. В итоге на душе засвербело сию же секунду воплем кликнуть ординарца и приказать окатить себя ведром колодезной воды, раздевшись до пояса внизу во внутреннем дворе.

Чвырк-чвах. Спичка. Пах, папироска... Грязно-сизое кольцо восьмеркой меланхолически отделилось от «Эшер», отравило воздух горечью рвотного зелья и пленкой подползло к пустой головке. Это был первый, хоть и примитивный, но действенный трюк проверки правдивости в подобных случаях. Под тихие задумчивые свисто-мелодийные трели «Пригубили, суки, пригубили, отобрали молодость мою...» прошла целая минута, но ни дурноты, ни позывов, ни просьб погасить папиросу не последовало. Комендант развернулся на каблуках и искоса глянул на просительницу. «…Залат-тые кудри па-седели, я у кэ-рая пэ-ропасти стою...»

В этот момент посетительница заметила многоярусную наградную планку над его нагрудным карманом и ни к селу ни к городу решила, что он не жилец. Много их хоронили в городе таких вот, вдруг однажды приконченных старыми неизвлекаемыми осколками, спившихся от еженощных кошмаров, притихших фронтовых майоров. Особенно тех, кто после сокращения армии подвизались где-нибудь школьными военруками или заведующими тиром.

– Торсионов вал не имя, а деталь танковой подвески. Ты ж, Эля, не первый год комсостав марьяжишь . Грех тебе было на дешевую наколку купиться, – стоявший за приоткрытой дверью подполковник Осипенко решительно шагнул в кабинет, – Никитич, вызывай милиционеров.

Вошедший командир части штурмовой авиации вращал кроваво воспаленными белками глаз, в коих помимо жесткости привычного к передовой человека теперь полыхал и праведный гнев. Эля вскочила, задергалась, пытаясь просочиться мимо Осипенко низом или верхом, боком иль боданием.

– Ну, хватит, Электрификация ты наша всеобщая, грёз и амуров проклятье.

– Пусци миня, сыпог обхэзанный! Сволочь-полкан!

Повисшая в захвате дамочка, как одержимая, задрыгала ногами в воздухе.

– Слушай, Электрификация Антоновна! – строго вскричал Осипенко, точно осаживая понесшую лошадь, и уже нешутя подцепил брыкавшуюся женщину в замок подмышки, – Майор, стань в дверях! Да не запирай, а то изнасилование инсценирует. Полквартала баб враз сбежится. Бывало уже. Позору не оберешься.

Кудышкин, помрачнев и покрывшись испариной от уже вползавшей в раннее утро жары и нежданной напасти, стер платком со лба горячую росу и нехотя шагнул к дверям, осуждающе зыркнув в сторону авиатора.

– Пятерых лейтенантов-пацанов, только что из училища, за одну прошлую неделю сифоном наградила, лахудра безволосая! Такие вот блеск и нищета партизанок.

* * *

Стоявший на КПП гауптвахты этажом ниже, опоясанный штык-ножом, большеголовый и похожий на гидроцефала казах-новобранец впустил под дореволюционные своды роскошного, в стиле русский ампир вестибюля некого прикомандированного к здешней части химических войск лейтенанта артиллерии Кортакова, атлета и записного симпатягу. Молодой шатен среднего роста с черными усиками, идеальным пробором и выбеленными перекисью водорода резцами происходил из пролетарского района Харькова, именуемого Лысой Горой. Как и полагалось честолюбивому модному юноше из рабочей аристократии, он вынашивал планы поступления на Второй факультет ВАСА с целью попасть в штат одного из военно-дипломатических представительств. Серые глаза были надменны и язвительны.

Кортаков питал неизъяснимое тяготение к роскошно одетым юным еврейкам в стиле журнальной Сьюзан Абрагам – в черно-белых платьях с отворотами от дорогих модисток с Сумской, а вечерами в мехах и бриллиантах, на которых засматривался в родном городе на скверных колдобоистых улицах близлежащей Москалёвки. На самом-то деле Абрагам была только вторым пришествием божественной красоты Риты Хейворт, его идеала, которому буквально во всём тщетно подражала некая начинающая выскочка и кривляка Мэрилин Монро. Но в недавнем цветном «Fire Down Below» он горестно постиг свершившееся – в простодушный и элегантный послевоенный Ритын мир он со своим рождением безнадежно опоздал. Нынешняя тётя Хейворт с раздавшейся спиной и задом-кошелем, застенчиво молодясь перед Джеком Леммоном в лагунах Гваделупе, невольно надломила его чувственность сквозь время и пространство. «Оттепельный» советский кинопрокат, нарушив свой обычай опоздания американских картин на экраны на добрый десяток лет, перевел мирную эволюцию восприятия им женственности в революцию с девальвацией.

Название же той части города из-за преобладания там национального меньшинства жлобы-переселенцы мало-культурных предместий перевели в едкий пейоратив. Именно «моська-лёвские» пассии и «подсадили» его на армянский «брэнди», вирши Надсона с их туберкулезной тайной промозглых невских туманов и передали обыкновение пряно пересыпать интеллигентские манерничанья нежданным изощренным матерком. Своими фривольностями они всегда удерживали его в состоянии латентного полового возбуждения, и чаще всего, вместо вожделенной развязки подкармливали несвежими французскими пирожными «от Жевержеева ». А случись им встретить парнишку в кино на Сумской или в клубе Сталина на танцульках с какой-нибудь зелёной, безгодно спешащей во взрослость девочкой, едва вырвавшейся в харьковский техникум из своей Лозовой или Изюма, как при нечаянной тягостной встрече с этими старыми знакомыми на улице следовало громкое разоблачительно-вразумляющее хмыкание: «Тю, так она ж кугутка !»

Одна из самых ревностных добровольных наставниц, стриженая под «Bubikopf» Иветта, подпоив мускатом, без всяких затей под носом у собственной прокуренной и рассудительной мамаши еще «кадетом» лишила его невинности. Осмеяв желторотую гадливость и разочарованное отчаянье первой близостью с девушкой, оказавшейся в постели по-животному вульгарной, ей всё же удалось каверзными подтруниваниями остановить пытавшегося тут же ретироваться дебютанта в дверях. И после того, как он наивно вернулся на диван реабилитироваться в мужском достоинстве, ещё долгое время настырно и глумливо, как Тиберий, пользоваться его юным телом. Иветта наслаждалась его безвольным подростковым отчаянием и нерешительностью дать отпор. Выныривала из-под земли при знакомых и прилюдно обращала сгоравшего от стыда и тщеславной гордости нарядного «воспитанника» казачком на посылках. Их провожали повсюду взгляды ошарашенных такой невероятной близостью к нему, сопляку, той самовлюбленной эффектной брюнетки в баснословно дорогих нарядах, бывшей с виду старше его лет на семь, а душой на все полвека.

Артиллерийские кресты-эмблемы на погонах новенького мундира, кортик и даже шпоры, отобранные накануне комендатурой, были лишь частью легенды. Лейтенант был выпущен по первому разряду в новосформированные, наглухо засекреченные войска межконтинентальных ядерных ракет. Ещё в начале года он был подавлен передислокацией своего сверхсовременного полка, состоявшего из одних лейтенантов, в Среднюю Азию. Но теперь после участия пятнадцатого мая в грандиозных испытаниях с запуском «семерки » с казахстанского полигона по целям на Чукотке, о которых завуалированно сообщило ТАСС, был втихомолку горд своим назначением. По юношескому недомыслию оставалось ему невдомек, что режимность новой службы, беспартийность и непричастность к осведомительству особого отдела исключает всякую возможность карьеры атташе. В действительности в Кострому он был откомандирован для стажировки в местной лаборатории как специалист по ракетным топливам, а вовсе не для получения двух вагонов валенок для личного состава полка, как значилось в предписании.

Уже десять дней обхаживал он здесь девушку, которую с изящной наглостью заинтриговал в городском транспорте, и которая теперь почти по-родственному принимала его приглашения – то в ресторан на террасу, то слушать «паровой оркестр» на открытую эстраду над Волгой, но упорно отказывалась назвать свое имя под сладко постанывающие в си-бемолях корнет-а-пистоны. Она с радостью прибегала к нему на свидания, поддразнивала его, весело и охотно подставляясь поцелуям в редкие минуты относительного уединения. И даже по бесчисленным просьбам оставляла после поцелуя кокетливо изогнутый кверху язык напоказ, зажмурив бесстыжие глаза.

И тогда он среди бела дня, припадая на колено в каждой подворотне, в проеме или простенке хищно зарывался в выразительность линий ее лона на застиранном ситце платьица, тиранящих его к детозачатию. А вечерами облюбовывал все грани той иллюзии веретена, что производит узкая penсil-юбка, гипербола, нисходившая у нее от неправдоподобно хрупкой талии к спортивному задику и совсем не девичьим, а вполне уже женским бедрам. К ощупи границы меж тёплым телом и змеиностью американских фильдеперсовых чулок, умахнутых ею из жалкого гардероба матери.

В ней не было и намека на статную ледяную садистку Абрагам. Она была прирожденной девушкой pin-up, провокации которой остаются с тобой в наклейках оккупационного чемодана, на дверце платяного шкафа, на щитке приборов твоего тягача или самолета. Они просто драконят при недосыпании и переутомлении, если крюк подъемного крана по ошибке до ушей поднимает её подол. Перещелкивают уныние в бесшабашность, если обнажив подвязки чулок, она верхом на собачьей будке замахивается по гвоздю молотком. Сам же подсознательный маяк презрения к тяготам и лишениям находится там, в велосипедном седле, над которым она пытается оправить задранную ветром скорости юбчонку. Она pin-up. Во всём чрезмерная, как Бетти. Как Бетти Пэйдж ...

Даже сквозь сукно он угадывал гусиную кожу ее по-детски бархатистых тугих ягодиц. Родинку между вмятиной от миндаля – пупком и местом варяжских сальностей, издревле именуемом у девушек русскими крестьянами «хохлом». И тогда до скрипа зубовного бледнел от жгучих колик в тестикулах и поневоле, как варяги и крестьяне же, становился груб, когда девушка с блуждающей улыбкой уклонялась и от ссор, и от домогательств.

С этой студенткой Кортаков пришел к неожиданному открытию: не знающая стеснения русская даст еврейке сто очков форы.

Разгадка инкогнито его мучительницы была проста – недавно девушка стала невестой и по предстоящем возвращении с университетских каникул в Нижний выходила замуж. Она, конечно же, не сообщила ему и того, что замужество ей предстоит за вдовым 56-летним профессором, именно в эти дни обдумывавшим набросок ее будущей диссертации.

Но Кострома расположением и окружающим ландшафтом город, плохо приспособленный для того, чтобы среди белого дня хотя бы на несколько минут скрыться от посторонних глаз – всё равно для распутства ли, или миссионерства. А вечерами его прекрасный девчонистый аноним, недолго и мечтательно посидев рядом на дворовых качелях с проваленным сиденьем, неуклонно убегала вверх по ужасающе раздолбанному подъезду трехэтажного дома – к постылому скудному ужину, к равнодушным угрюмым родителям, к издевательски безмятежному, фригидному сну.

А в последний день командировки он решился на отчаянный шаг. Присмотрев на реке лодочную станцию с густо поросшими плющом и терновником беседками, бывшую запертой как раз по понедельникам, он, прогуливаясь вместе до станционной ограды, подхватил девушку на руки, чтобы, не спрашивая согласия, перенести по мелководью мимо спускавшегося в Волгу на пол-заборных пролета штакетника. По тому, как она прильнула к нему, узнал он об ее согласии на все тяжкие и двинулся дальше, пусть вода и набралась в сапоги поверх голенищ.

В этот момент из-за кустов станции прямо на влюбленных выскочили и сорвались в атаку две разъяренные «трофейные» помеси овчарки, волка и ротвейлера. С курносыми носами – вроде тех, что были выведены для концлагерей нацистами. Кортаков мальчишкой знал этих псов войны, что эти твари без лая и припугивания просто разбегаются убивать. Он помнил, как выглядели останки разорванных этими зверюгами военнопленных. Как после победы при задержаниях милиция травила такими бестиями урок, поведших против «легавых» настоящую войну на уничтожение.

Излюбленной шуткой блатных было, к примеру, «вслепую» подослать самоуверенному «мусору»-одиночке «заманихой » «алюру-камелию ». Просто встретить на нож раненько в дверях его собственной «ментовской» квартиры. Или подловить пьяным в проходном дворе и оглоушить куском водопроводной трубы. Словом, убить с экономией сил и минимумом риска, а потом расчлененное прямо в милицейской форме тело в нескольких чемоданах подбрасывалось на вокзалы сразу нескольких городов, наводя ужас.

Обычно какой-нибудь патрульный милиционер с ППШ за спиной, с наганом в кобуре и гранатами на поясе вел свирепую пару таких послушных ему «фашистов». И вот, когда незадачливый сявка-блатарь имел несчастье обозначиться где-нибудь в конце Арестантского переулка или на Бурсацкой – дерматиновая кепка-шестиклинка с клепаными дырками «вентиляции» и заправленными под нее, загнутыми вперед ушами. Косая, ниже кончика носа острая челка-жало. По-рыбацки подвернутые голенища дорогих шевровых сапожек. Кашне маятником до земли. Юрк от греха в подворотню – и патруль отстегивал карабины поводков... Затем, не спеша, двигался следом за умчавшимися, как ветер, псами. И потом, даже когда подходил к месту задержания, то подчеркнуто медленно закуривал и отворачивался спиной еще на минуту-другую. А «черный ворон» приезжал подбирать изорванного уголовника в лучшем случае с кровоточащими порезами по всему телу, распанаханными клыками, как тесаками. А то и агонирующего скальпированного калеку без лица...

В следующий момент несомая на руках безымянная студентка, не успев и ахнуть, плашмя полетела в воду. А Кортаков с невозмутимостью и отлаженностью движений бывшего босяка умудрился открыть огонь из «стечкина» очередями. Вторая, уже раненая в грудь овчарка в прыжке промахнулась, и он локтем, как мяч, отбил ее в полете, затем дострелив за земле.

На звуки выстрелов из ближнего парка культуры с топотом примчались трое сырмяжно-крестьянского вида милиционеров. Старший наряда, сержант-украинец, перепуганно твердил, как заведенный: «Складайтэ оружийе! Я бачу, шчо охвыцэр. А дэ мокумэнты? Га? Вашi мокумэнты!»

Но дать разоружить себя какой-то милиции было бы позором, поэтому обе стороны несколько минут удерживали друг друга на мушках, пока украинец не сподобился послать подчиненного в комендатуру за военным патрулем.

Украдкой установив пистолет на предохранитель, через головы стражей порядка он с тоской проводил взглядом удалявшуюся по аллее печальную фигурку, обтянутую мокрым платьем, словно облезавшей кожей, от которой отшарахивались прогуливавшиеся пары, крестились вослед и плевались «курвой» старухи, похабно скалились в упор занявшие под домино лавки стально-зубые пузатые пенсионеры. А испорченные мальчишки носились вплотную с гиканьем, гоня перед собой обруч и всё громче пиная ей под ноги пустую консервную банку. Он болезненно сопереживал её позору в родном городе. Хотя о любви к этой девушке не было и речи. Ведь он и сам чуял за ее умолчаниями мужчину.

Но все же закатывание глаз до обморочных белков уже от касаний его усов о следы на сбитых в детстве коленях девушки, казалось ему нимфоманическим. И плохо сдерживаемые стенания и разряды, пробегавшие по ее телу даже на людях, если он водил пальцами внутри узкой ладони «сороку-ворону», были слишком щедрым приношением его незамысловатому преднамеренному кобеляжу. Слишком дерзка и мудра в обсуждении сокровенного женского была она с ним, с другом-мужчиной без будущего. Втуне с первого взгляда выбранном в трахатели-наперсники прозапас. Слишком. Так непритворно, свято порочна... Какими бывают лишь фатально губящие смолоду девушки. А Кортаков был атеистом и не знал о неизбежном отчуждении души мужчины от любой невенчанной с ним.

Лейтенант протянул обмотанную портупеей кобуру подоспевшему патрулю с танковыми петлицами. За несанкционированную стрельбу в населенном пункте комендант раздосадовано объявил ему десять суток ареста и позвонил о наложенном взыскании в воинскую часть.

продолжение следует

↑ 1361