Фраер №2 (30.12.2015)

Сергей Герман

 

 

Повесть в форме воспоминаний о тюремной и лагерной жизни

 

редакция:

 

Антонины Шнайдер-Стремяковой

 

***

 

Самым известным врачом в областной больнице был заведующий хирургическим отделением Михаил Михайлович. Между собой заключённые (зэки) звали его Мих-Мих. Фамилия его была... Нет! Каждому человеку надо оставлять шанс на покаяние... Мих-Мих был известен тем, что тех, кто ему не нравился, он резал на операционном столе без наркоза.

Тяжелобольному за курение в палате мог объявить, что лечить его не будет и выписать обратно в лагерь. Только что прооперированных отправлял в ШИЗО. Ещё в хирургии было три медсестры. Работа в зоне считалась престижной.

Государство доплачивало им за женский риск в мужской колонии. Называлось это «за боюсь». Хотя в лагере вряд ли кто посмел бы их обидеть. Дежурили медсёстры посменно.

Татарка Фаина была красивой восточной женщиной и такой же злой. Молча вкалывала укол и выходила. Второй была Раиса Ивановна, толстая женщина предпенсионного возраста. Третья - Татьяна Ивановна, Таня. Высокая, стройная, лет тридцати, с пучком рыжих волос.

Лицо у нее было милое, с ямочками на щеках, а глаза с синевой, цвета сапфира, миндалевидной формы, слегка удлиненные карандашом. Она казалась похожей на добрую фею. Медсёстры нравились, как нравятся любые женщины в подобных условиях. Из тридцати пяти человек, лежавших в хирургическом отделении, все тридцать пять, включая педераста Яшку Ушастого, томилось похотью.

Держала Таня себя довольно уверенно и свободно, говорили, что она не замужем. Одна воспитывает дочь. До этого служила медсестрой в Афганистане. Там платили чеками. Деньги ей были нужны. У дочери было редкое заболевание, сопровождавшееся повышенной ломкостью костей - несовершенный остеогенез.

Когда я после наркоза пришёл в себя, увидел женские глаза, смотревшие на меня. В этих глазах была Вселенная. Таня смотрела долгим, добрым, чуть-чуть с горчинкой взглядом. А мне, несмотря на боль, хотелось погладить пушистую гриву её волос.

 

***

 

Мои ноги были закованы в металлические аппараты из четырех стержней, которые соединяли несколько колец. В кольцах были туго натянуты перекрещенные спицы. Крепили конструкцию гайки и болты. Сломанные кости протыкались металлическими спицами под углом девяносто градусов, туго натягивались и фиксировались.

Когда тебе протыкают кость спицей — удовольствие небольшое, но выбора нет. Либо терпеть, либо хромать всю жизнь. Ноги болели так, словно у них были зубы, с которыми только что поработала бормашина. Я по-прежнему не мог ни сидеть, ни стоять. Через две недели зашёл доктор Бирман. Потрогал, как натянуты спицы. Что-то подкрутил гаечным ключом. Выгнал всех ходячих из палаты, сказал:

- Вижу, что настроение не ахти. Всё понимаю. Но пойми и ты. Надо вставать. Заставлять себя стоять и ходить. Иначе инвалидность. И ещё... запомни. Если ты сейчас уступишь, считай, что тебя уже нет. Говори себе эти слова, когда тебе будет страшно. Или когда захочется просто лечь и ничего не делать. Тогда ты не просто выживешь, но и останешься человеком!

Через неделю я начал делать небольшие прогулки к туалету. По дороге несколько раз останавливался, прижимаясь спиной к холодной стене.

 

***

 

Рано утром в палату по скорой доставили пожилого зэка. Пока готовили операционную, он пришёл в себя. На кровати закурил. В палату ворвался зав.отделением Мих-Мих – морда красная, злая. Из-под белого халата выпирает пузо, обтянутое форменной рубашкой. За спиной - капитан Бирман.

- Кто курил? - спрашивает отрывисто Мих-Мих.

Больной с отсутствующим лицом измученного болью человека медленно загасил окурок.

- Ну, я.

Заведующий отделением ошалел от такой наглости.

- Борзый?..По жизни — кто?

- Вор- я.

- Кто-ооо?

Назвавшийся вором с трудом приподнялся в кровати, сел, демонстрируя спокойную уверенность в себе и чувство собственного достоинства.

- Вор!

Палата заволновалась. Зэки начали подниматься с кроватей, чтобы разглядеть законника. Мих Мих крутанулся на каблуках. Побежал к выходу, бросил:

- В операционную его!

Пожилого арестанта звали Вадик Резаный. Пока его оперировали, прибежал человек от смотрящего. Кровать перенесли в отдельную палату. Застелили новым постельным бельём. Набили тумбочку чаем, сигаретами.

Пока Резаный отходил от наркоза, с двумя сопровождающими пришёл сам смотрящий, Мирон. Заглянул в окошко. Зашёл в палату. Вид у него задумчивый и скорбный. Коротко глянул на спящего, назвавшегося вором. Ничего не сказал. Вышел.

В бараке шли тихие разговоры. Вор или самозванец? Если вор, почему не было прогона о том, что едет вор? Почему его не встретил смотрящий? Если самозванец, почему его не заколбасили прямо в палате?

Утром, моя полы, Яшка Ушастый сказал, что ночью Вадика Резаного спецэтапом вывезли за пределы управления.

- И с тобой не попрощался? — спросил Кипеш.

Яшка что- то пробурчал. Заматеревший на лагерной службе МихМих вздохнул с облегчением: нет человека, нет проблемы. Кем бы не оказался Вадик Резаный, вором или самозванцем, это была лишняя головная боль.

 

***

Думаю, тех, кто попадает в советские тюрьмы, надо отправлять на судебно- психиатрическую экспертизу. Всех без исключения. На мой взгляд, только сумасшедший может упорно стремиться в эти стены, где его бьют, унижают, лишают свежего воздуха, общения с близкими и много ещё чего.

Нужно быть полным идиотом, чтобы подвергать себя таким лишениям из-за чужого кошелька с какой-нибудь жалкой трёшкой или червонцем. Я встречал одного товарища, который гордо носил звание «особо опасный рецидивист» за украденную по молодости овцу из колхозной отары, потом сразу же после отсидки - два мешка картошки. Затем рецидивист свёл полуживую от старости корову своей соседки.

Такая уголовная карьера не редкость. Когда я встретил этого уркагана где-то на этапе, тот поведал, что на этот раз получил четыре года за то, что через закрытое окно забрался на стройку дома, где обнаружил несколько ящиков с кафельной плиткой. Пока он в задумчивости чесал затылок, нагрянул прораб и вызвал милицию.

Следователю незадачливый воришка признался, что хотел плитку умыкнуть. Обрадовался, как дитё, что дали четыре, а не семь, как особо опасному.

- Дурак ты, дурак. Мог бы вообще ничего не получить, сказал бы следователю, что залез не красть, а по нужде. При самом скверном раскладе получил бы 15 суток и через две недели полетел бы на волю белым лебедем, – сказал я.

Рецидивист задумался.

-Не-еее! Если бы соврал, судья дал бы по максимуму. А так, за честность дали ещё по-божески.

Ну, как такого не отнести к разряду сумасшедших? Если психическое состояние подследственного вызывало у следователя беспокойство, тот назначал экспертизу, обычно амбулаторную. Её называли пятиминуткой.

Психиатры ставили диагноз за пять минут, без какой-либо диагностики. Всё решало случайно оброненное пациентом слово или нежелание отвечать на вопросы.

Как правило, медики советской школы не ошибались, когда признавали больным здорового - до поставленного диагноза доводили лекарствами.

Как пояснил один доктор, психические заболевания имеют специфическую клиническую картину. Диагностические исследования не обязательны, они нужны только в случае сомнений. Сомнений, как правило, не возникало.

Тех, кто совершал серьезное преступление: убил с особым цинизмом, а потом съел, направляли на стационарное обследование.

Мне же, судя по всему, ни то, ни другое не светило. Человек, совершивший хищение государственного или общественного имущества в крупном размере и признанный идиотом, это, действительно, выглядело неправдоподобно.

Через месяц я мог уже передвигаться, и понимал, что меня ждёт скорая встреча с персоналом СИЗО. К тому же, судя по всему, за побег предвиделось вполне реальное прибавление к сроку.

И я придумал: дождавшись обхода врача, спрятался под одеяло. Услышав, что он приблизился к кровати, чуть-чуть высунул голову.

- Доктор, меня хотят убить! - капитан медицинской службы Бирман не удивился.

Он таких пациентов наблюдал регулярно.

- Тэк! - сказал он. - Кто именно?

- Администрация СИЗО, - доверительно сообщил я. - Это мафия, которая совершает преступления в стенах государственного учреждения. Оборотни. Я важный свидетель. Они это знают, поэтому решили меня устранить.

Александру Яковлевичу надо отдать должное. Он был профессионал, поэтому сразу понял, что здесь нужен специалист другого профиля. Минут через тридцать он привёл психиатра, который пытался со мной говорить. Я осторожно, как страус, высунул голову из-под одеяла и заорал, показывая пальцем на форменный галстук, выглядывавший из-под белого халата.

- Это мент! Мент! Убийцы! Оборотни!

В этот же день меня перевели в психиатрию. В отдельную палату. Её дверь закрывалась на замок. Разумеется, с той стороны. Я выбрался из-под одеяла и с удовольствием прогуливался по палате. Четыре шага вперёд, четыре - назад. Через три дня меня выписали. У ворот ждали железная коробка автозака, конвой, собаки.

Совсем неожиданно перед этапом ко мне подошёл капитан Бирман. Встал рядом, сказал негромко, почти шёпотом:

- У вас хорошее лицо, и мне кажется, что это не ваша дорога. Думаю, вы поправитесь. У вас всё изменится и вы сделаете много доброго в своей жизни. Не берусь вас судить. Желаю только счастья и скорой свободы. Прощайте...

Я растерялся - не был готов к проявлению человеческих чувств со стороны ментов. Не знал, как себя вести. Возражать или соглашаться? Я кивнул, закинул в открытую дверь пакет с нехитрыми пожитками и потихонечку забрался в кузов. Но в сердце навсегда сохранил благодарность к этому тюремному доктору, сумевшему остаться человеком.

Несколько дней я просидел в тюрьме в ожидании спецэтапа на стационарную экспертизу. С раннего утра мы несколько часов ждали окончания сборки в сырой и прокуренной камере подвала - кто на суд, кто на экспертизу. Это был старый корпус тюрьмы, построенной ещё при Екатерине. Запах был какой-то нежилой, как в склепе. Потом нас быстро и небрежно ошмонали (проверили) и, наконец, загнали в клетку автозака.

Прямо передо мной за решёткой дремали два милицейских сержанта. Милиционеры поставили свои автоматы на пол и прислонили их к стене. Когда машина подскакивала на ухабах, автоматы слегка стукались друг о дружку.

Зэк перед решёткой участливо спросил:

- Что?.. Приустали, касатики?

Один из сержантов приоткрыл щелочки глаз.

- Вас охранять замучились!

Зэк затряс решётчатую дверь.

- Товарищ сержант, дайте мне ружьё, я сам покараулю это бандитское отродье.

Оба конвойных напряглись, потянулись к оружию.

- Э-эээ! Грабли убери. А то сейчас черёмухой брызну!

Зэк боязливо отодвинулся.

- Невоспитанные вы какие-то… Я же из человеческих побуждений! – тихо рассмеялся и пробормотал: Вот бля! Дожили - менты за решёткой!

Через маленькие дырочки в двери мелькали, словно в калейдоскопе, дома, светофоры, деревья в багряной листве. Сквозь бензиновую гарь пробивался запах прелой листвы, дым костров. За колёсами проносящихся машин тянулись жухлые бурые листья. Наступало бабье лето - золотая пора, многократно описанная русскими поэтами, но мне было совсем не до поэзии.

- Скоро начнутся дожди, слякоть, грязь, - думал я.- А мне в зону. Точь в точь, как у Кагарлицкого.

Люблю я осеннюю стужу и слякоть,

Родной сельсовет с деревянной звездой.

Люблю я в автобусе ехать и плакать,

Что рожь и пшеница

Накрылись мандой.

 

Психоневрологический диспансер закрытого типа больше всего походил на каземат. Мощные, кирпичные стены с колючей проволокой. В огромных железных воротах - калитка. В центре периметра двухэтажное здание серого вида. Окна забраны решётками. Правда, близлежащие газоны засеяны цветами. Благостно пели птицы.

В стационаре меня осмотрел дежурный врач. Он был настолько объёмен, что его живот частично разместился на столе. Откинувшись на спинку стула, доктор снисходительно поинтересовался:

- Ну-с, на что жалуемся, больной?

Будучи твёрдо уверен в том, что любой шизофреник считает себя здоровым, возразил.

- Доктор, я не больной! Я абсолютно здоров.

Врач удивился. Сделал какую-то пометку в тетрадке.

-А почему тогда вы здесь?

Я привстал со стула. Доверительным шёпотом поведал:

-Это мафия, доктор. Милицейская мафия. Следователь в сговоре с начальником тюрьмы и прокурором. Меня хотят объявить сумасшедшим, а потом заколоть в дурдоме лекарствами. Методы сталинских опричников мне хорошо известны. Именно через это прошли Анатолий Марченко, Владимир Буковский и Александр Солженицын.

Доктор удивился меня ещё больше.

- Что...И Солженицын тоже?

-Да! Он в первую очередь.

На мой взгляд, психическая импровизация мне удалась. Я подчёркнуто нервничал, озирался, жестикулировал, украшал свои экспромты медицинскими терминами. Выслушав меня, доктор распорядился отвести меня в палату.

Меня встретила большая палата человек на десять. У зарешеченной двери на стуле сидел милицейский сержант. В центре стоял длинный стол. На окнах решётки. Обитатели палаты лежали на кроватях, сидели за столом, смотрели исподлобья.

Я осмотрелся. Атмосфера была недружественная. В памяти всплыло - «дом скорби». Издали, из блатного угла, мне махал рукой молодой чернявый парень.

- Подгребай. Курить есть?

Я достал спрятанную за подкладку сигарету. За полчаса новый знакомый рассказал, какой здесь контингент, чем кормят, за что устроился сам.

Его звали Олегом. Был он из Молдавии. Здесь служил, потом женился, остался. Он зарезал жену и попытался сжечь тело.

Свидания были запрещены. Нельзя было читать, писать, громко разговаривать. Радио, телевизора нет. Но, правда, имелся неполный комплект домино и непонятно для чего картонное шахматное поле.

Врачи не появлялись. Никакого лечения не проводилось. Зато персонал круглосуточно фиксировал в журнале наблюдений всё происходящее. По утрам в унылом больничном сквере разгуливали те, кого всё же признали больными.

Они были одеты в одинаковые халаты горчичного цвета. Предпочитали гулять поодиночке. Некоторые беседовали сами с собой, энергично при этом жестикулируя. Другие отрешённо смотрели себе под ноги.

Под их ногами шуршала жёлтая листва. Маленький худой армянин, грохоча, катил телегу, на которой стоял бак с кашей. Застиранный байковый халат делал его похожим на старуху Шапокляк.

Год назад, проходя службу в танковом полку, он угнал танк. Его хотели судить, но приехали родственники из Еревана. Солдата комиссовали, и он начал делать карьеру в психиатрии. Пока, правда, в качестве сумасшедшего. Но ему уже доверяли столовые ножи и разрешали свободное перемещение по территории диспансера.

Олег умудрялся где-то доставать сухой чай. Мы жевали сухую заварку, запивая её водой из-под крана. Чай на какое -то время давал иллюзию кайфа. По ночам я пересказывал однопалатникам прочитанные книги, читал стихи. Наибольшим спросом пользовалась диссидентская поэзия моего студенческого друга Серёги Германа:

И плакала земля,

когда ломали храмы,

когда кресты переплавляли на рубли,

когда врагов

под стук сапог охраны,

десятками стреляли у стены.

А кто заплачет обо мне,

когда судьба закончит счёт

и жизнь моя,

под слово «Пли!»

У грязных стен замрёт.

Некоторые милиционеры выпускали нас ночью в туалет - покурить. Примерно через три недели я в туалете разодрал футболку, предвидя скорую выписку. Сплёл из неё верёвку, спрятал в подушке. Ночью снова попросился в туалет и там, услышав шаги санитара, сымитировал повешение.

Меня притащили в палату. Санитара заставили писать объяснение. Потом он долго сокрушался: «И чего я тебя спасал, урода!? Премии из-за тебя лишили».

Трюк не удался. На следующий день меня выписали и отправили на тюрьму.

 

***

 

Суд был суровым и скорым: вся его процедура заняла не более часа. Обвинитель запросил семь лет. "Этого срока, - сказал он - будет достаточно, чтобы подсудимый исправился и стал равноправным членом общества". Интересно, какой Бог наградил прокурора даром определять, кто исправится за год, а кто за десять?

Перед приговором я загадал: «Если пронесёт, обещаю завязать с нечестной беспутной жизнью. Женюсь. Буду трепетно относиться к закону..."

Но не пронесло. За побег к «пятерику» добавили ещё год. Строгого. Строгий режим - это даже хорошо. Я уже убедился, что чем строже и страшнее режим, тем спокойнее сидеть. Чем больше конец срока, тем более человек приспособлен к нахождению среди себе подобных.

Это, конечно же, не заслуга пенитенциарной системы. Просто долгое сосуществование среди одних и тех же людей в условиях ограниченного пространства рано или поздно приводит к конфликтным ситуациям.

Опытные сидельцы, прошедшие через ад советских и российских тюрем уже давно поняли, что тюрьма - не арена для гладиаторских боёв, а их родной дом, где предстоит провести много лет, а возможно, и всю жизнь. Там надо будет жить, работать, отдыхать и потому во избежание нежелательного геморроя в виде последствий и карательных мер со стороны Администрации волей-неволей приходилось становиться мастерами компромиссов.

Зная, что одно необдуманное слово может привести к неприятностям, опытные зэки приучали себя «фильтровать базар», то есть контролировать свои действия и просчитывать их последствия.

На общем режиме преобладала ругань - бессмысленная, изощренная, страшная, затеваемая даже не во время ссоры, а просто в процессе общения. Она до сих пор вспоминается мне с некоторой оторопью.

 

***

В «осужденке» у всех один разговор – скорей бы на зону. На зоне хорошо. Там можно ходить по земле, дышать воздухом, смотреть телевизор. Там кино, баня, куча впечатлений, множество разных людей. А ещё постель с простынею и наволочкой. На электроплитке можно пожарить картошечку.

Там настоящая жизнь - не то, что в тесной, провонявшей табачным дымом камере следственного изолятора. Почти воля. Красота!

Женьку Кипеша с суда загнали домой. Он получил три года условно. Спрашивается, зачем бежал? Романтики хотелось, что ли?

 

***

Странно устроен человек. Я ждал этапа как манны небесной, но когда ранним утром коридорный постучал ключами в дверь, назвал мою фамилию и приказал собираться на этап, я, закинув за спину собранный приятелями баул, остановился в дверях, чтобы оглянуться на бетонные стены и серые лица людей, с которыми успел подружиться за многие месяцы. На какую-то долю секунды мне стало жаль расставаться с этим местом.

 

***

Спецавтомобиль для перевозки заключённых, автозак, или по старому - «ворон», гудел, словно пчелиный рой. Разделенный внутри на узкие секции — «боксы» — он и в самом деле походил на огромный потревоженный улей.

Вместимость «воронка» составляла до двадцати человек, включая трёх человек из конвоя. Ещё двое сидели в кабине водителя. Но бывало, что автозак набивали человек под сорок. Последних с дичайшим матом забивали в машину уже пинками. Очень часто, когда фургон был уже полон, зэки орали:

- ! Тут уже места нету!

Начальник конвоя пускал вперёд служебную собаку "Фас!" После этого на вопрос конвоя зэки дружно кричали:

- Начальник! Да места полно. Можешь ещё столько затолкать!

Скрипя перегруженными рессорами, машина рванулась вперёд. Я уже обратил внимание, что стоит нескольким зэкам собраться вместе, как все они тут же начинали курить. Одновременно. В тесных боксах стоял дым. Надсадно кашляли тубики. Периодически машину подбрасывало на ухабах. Один из зэков, клацая золотыми зубами, весело и зло кричал:

- Дрова везёшь, сука!?

Он был худ, костистые скулы обтягивала желтоватая нездоровая кожа, голова острижена под машинку. В темноте мерцали тёмные, злые глаза. Тускло блестели зубы. Двое молодых зэков негромко переговаривались.

- Слышал, что на больничку вор заезжал.

- Ну да! Вадик Резаный. На больничке он недолго пробыл. Кумовья после операции на этап его сразу отправили. Им геморрой не нужен. Только не вор он. Раскоронован. На крытой по ушам дали - по этапу фраеришкой шёл.

Примерно через час автозак дёрнулся и остановился. Заскрипели железные ворота. Взревел двигатель, машина дёрнулась и проехала ещё несколько метров. Закрылись первые ворота, открылись еще одни. Шлюз!

Автозак въехал во двор колонии, остановился, но мотор продолжал работать.

Внезапно все резко изменилось: интонации голосов конвоя, лай овчарок, запахи. Тот, что с золотыми зубами, перекрестился.

- Ну, слава Богу, вот мы и дома. Господи, спаси меня, грешного, от порядка здешнего, от этапа дальнего и от шмона капитального...

Жёсткий хриплый голос с раздражением крикнул:

- Выходи!

Зэки cпрыгивали на грязный асфальт. Закидывали на спины баулы и клетчатые сумки с пожитками, затравленно озирались. Сержант-водитель заглушил двигатель, захлопнул дверцу и облокотился на решётку радиатора.

Последним из машины спрыгнул золотозубый. Поеживаясь от холода, он закинул на плечо тощий сидор и присел на корточки.

Зона… конвой, собаки. Чуть вдалеке грязновато-серые здания бараков, штаба, бани. На фасаде штаба - покоробившийся фанерный щит. По серому небу лениво плыли кудрявые облака, они почти цеплялись за сторожевые вышки и за крыши бараков.

Конвой - равнодушно-спокоен, овчарки напротив - злобно-недоверчивы. Матово блестели чёрные сапоги. Пахло табаком, сапожной ваксой и почему-то креозотом, будто мы стояли на шпалах .

Начальник караула с грязной засаленной повязкой на рукаве перебирал папки с личными делами и выкрикивал фамилии:

- Кондрашин!

- Осужденный Кондрашин Анатолий Михайлович, 1958 года рождения, статья 102 пункт «б», 12 лет.

- Бекбулатов!

- Бекбулатов Наиль Шамильевич 1968 года рождения, статья 117 часть 3, срок 6 лет. - Перевалов!

Золотозубый клацнул зубами у пса перед носом, словно хотел откусить ему ухо. Раздался хлёсткий звук удара дубинкой. Вспыхнувший собачий лай заглушил вопль:

- Ты что, сука, собаке зубы кажешь! Они у тебя лишние?

Я на миг забылся. И вздрогнул, услышав собственный голос:

- Солдатов Алексей Иванович, статья 188 часть 2, 93 УК РСФСР, срок....

Мороз под сорок, И скрипит на мне кирза, Опять сегодня нормы не сдюжим! Собаки злобно смотрят Прямо мне в глаза, Они меня бы схавали на ужин!

***

 

После этапа нас повели в баню. Главной процедурой было не мытье, а стрижка. Маленький, сморщенный, лет под пятьдесят парикмахер снимал машинкой для стрижки волосы на головах, усы, бороды.

Я предусмотрительно обрил голову ещё за две недели до этапа, поэтому курил, прикидывая, как без потерь пронести в зону баул с вольными вещами – шмотками.

Всё привезённое с собой нужно было сдать в каптерку, а взамен получить зэковскую робу. Мозги мои усиленно работали в этом направлении. Внезапно в конце коридора я увидел молодого парня, препирающегося с банщиком. Я мотнул головой. Парень подошёл ко мне.

- Ну?.. Говори.

- Сидор с вещами пронесёшь в отряд? А я после карантина зайду. Сочтёмся.

- Запретное в бауле есть?

- Нет.

- Ну, тогда давай, потом зайдёшь в инвалидный. Спросишь Виталика.

Мои коллеги со свежеобритыми головами сидели на корточках и тоскливо плевали на землю. Лысины и унылые взгляды делали их похожими на древних мыслителей.

Получив робу, мы после бани направились в карантин, где предстояло в течение недели привыкать к местным условиям. Потом должно было состояться распределение в отряды.

***

Двор лагеря на первый взгляд похож на унылый больничный двор. Тянутся одноэтажные длинные бараки, окружённые решётками локалок. Отсвечивают покрашенные известью стены. Ни деревьев, ни зелени, ни цветов. Лишь закатанная в асфальт земля.

Двор почти всегда абсолютно пуст. После утреннего просчёта локалки закрывают на замок, через каждые два часа на вахту несутся краснополосники. За опоздание на отметку можно попасть в карцер.

Идут в столовую. Походкой старшего офицера важно шагает по своим козлячьим делам какой-нибудь заключённый, вставший на путь исправления.

- Сука СВП-ешная!– шипят ему вслед,– б…а мусорская!

Активисты («вязаные») не обращают на это никакого внимания. Горделиво несут на рукаве повязку цвета революционного красного знамени.

 

***

Во всём постсоветском арестантском сообществе существовало деление на касты - «масти». Словечко «масть» закрепилось в жаргоне во времена «сучьей войны», когда «воры» и бывшие штрафники резали друг друга.

Война закончилась, а масти остались. Французы Франсуа Гизо и Огустен Тьери ещё в XVII-XIX веках пришли к выводу, что каждое общество делится на социальные классы, или общности, которые по своей сути являются антагонистическими, то есть постоянно враждующими по причине противоположности интересов. Эти же французы предсказали неизбежность вооружённого столкновения.

Впоследствии Карл Маркс в библиотеке Британского музея понял перспективность этой темы и на основании уже имеющегося исследования слепил «Манифест коммунистической партии» и «Капитал». Бородатый мыслитель дал в руки антагонистам всего мира бессмертное классовое учение, согласно которому антагонистические классы до сих пор не симпатизируют друг другу.

В лагере были две социальные общности — «блатные» и «козлы». Все остальные - фраера, мужики, обиженные - считались прослойкой.

В нашей зоне правящий класс – «козлы». Это добровольные помощники администрации из числа осуждённых. Нередко их по-старому кличут «суками» или «вязаными». Никто точно не знал, откуда пошло это слово. Может быть, от того, что они носили на рукавах повязки. А, может, делался намёк, что весь актив был повязан с администрацией лагеря.

Блат же, наоборот, это оппозиция режиму, жёсткая и непримиримая. Чёрная масть, признающая и чтящая только тюремный закон. Не сотрудничающая с властью, не работающая в зоне и не прогибающаяся под администрацию.

Призвание «блатных» было в том, чтобы страдать и защищать интересы братвы, поэтому большую часть своего срока они проводили не на шконке, а в штрафном изоляторе, БУРе (барак усиленного режими), на крытой. Но это в теории. На практике всё было иначе.

Блатных было немного. В каждом отряде человек по десять-пятнадцать. Большинство из них были самой обычной средней комплекции. Но они чувствовали за собой право на применение силы, право на собственное я. И этим правом охотно пользовались, выбивая своё. Положенное! Воровское! Блатные не только брали на горло, но и охотно пускали в ход кулаки и даже подручные материалы: куски железа, табуретки, заточенные ложки.

Они жили, стараясь занять лучший угол в бараке, вырвать лучший кусок, кидаясь, если случалось в драку. Их сила была в том, что они были коллективом, в отличие от серой разрозненной мужичьей массы, где каждый был сам за себя.

Были среди них и люди по-настоящему интересные, сильные, умеющие спокойно и расчетливо рисковать, относящиеся к жизни с особым цинизмом. Таких было немного, но они были.

Основная масса состояла из приспособленцев. Декларировала одно, совершала другое. «Козлы» своих намерений не скрывали. Как правило, это были бывшие блатные, перековавшиеся в активисты. Или спортсмены, переквалифицировавшиеся в рекетиров и бандитов.

Они не фарисействовали. Жили по принципу: «умри сегодня, а я умру завтра». Соответственно и поступали так: открыто сотрудничали с администрацией, всячески щемили и притесняли мужиков.

Несмотря на предсказания великого Маркса, лагерные общности друг к другу никакого антагонизма не испытывали. Жили, правда, без особой любви, но на баррикадах не воевали. Может быть, это происходило от того, что в силу постоянной озабоченности о хлебе насущном зэкам было не до чтения революционных учений.

 

***

В лагере было десять отрядов. Первый – козлячий, куда собрали всех главных козлов зоны: поваров, учётчиков, нарядчиков, банщиков и прочую нечисть.

Перековавшиеся активисты ничем не отличались от не перековавшихся. Также потребляли водку, ханку и анашу. Мечтали ограбить Центробанк России и в извращённой форме изнасиловать Наташу Королёву.

Причиной трансформации было совсем не осознание неправедности жизни. Просто зачисление в актив давало послабления в режиме и помимо относительно легкого житья гарантировало условно-досрочное освобождение. По этой причине приспособленцы из бывших отрицал, не говоря уж о бывших спортсменах, плевали на понятия и принимали сучью веру - вставали на «козью тропу». Руководствовались сугубо меркантильными интересами. Лучше быть «шнырём» при штабе или в санчасти, заведующим баней, столовой или завхозом отряда, чем таскать на промзоне (промке) железо.

Десятый отряд был инвалидным, там жили пенсионеры, безрукие, безногие, сумасшедшие и косящие под таковых.

В остальных жили мужики.

«Мужик» - основная каста в запроволочном царстве-государстве. Так называли тех, кто старался спокойно отбыть срок, вкалывал, избегал конфликтов с начальством, но в то же время не стремился стать вязаным.

Конечно, «мужики» тоже были разными. Были «воровские», тяготеющие к блатному сообществу, в основном, с большими сроками и не скурвившиеся. Они чтили лагерные законы, поддерживали блатной мир, хотя сами в состав отрицаловки не входили. Таких мужиков уважали значительно больше, чем приблатнённую перхоть. Отсюда и поговорка: авторитетный мужик бывает блатнее жулика.

Блатной мир в лице таких мужиков всегда находил союзников и потому в правильных зонах мужика не щемили, а, наоборот, стремились защитить от беспредела. Но были и «мерины», не желающие иметь с «отрицаловкой» ничего общего. «Некрасовские мужички» метались от одной группировки к другой по пословице: «рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше».

После революции преступный мир сохранил в своем лексиконе такое понятие как «фраер», которое характеризовало простака, лопуха, жертву. Это слово понравилось сидельцам. Во времена товарища Сталина такого понятия как «мужик» ещё не было. Поэтому фраерами стали называть тех, кто не имел отношения к профессиональному преступному миру — работяг, бытовиков и "политиков".

Фраеров не признавали среди уркаганов. Как правило, это были люди, далекие от уголовного мира, не знающие законов тюрьмы. Они попадали в места лишения свободы чаще всего из боязни потерять свой сидор с барахлом. Они ни с кем не желали делиться, страдать и считали, что освободившись, никогда не попадут в эти стены.

Преступный мир чутко уловил такое поведение фраеров и потому отвечал им стойкой неприязнью. Тех же из фраеров, которые не жадничали, находили общий язык с братвой и готовы были переть на ножи и милицейские дубинки, отстаивая своё, называли битые, или порченые фраера.

Они знали уголовные и арестантские законы, чтили их. Умели за себя постоять, не давали себя в обиду, имели неплохие связи и репутацию среди уркаганов. Таких уважали, а порой и побаивались. Основная же часть «мужицкого» населения зоны наталкивала на мысль, что они не преступники, а несчастные. Эти люди поражали своим ничтожеством, убогостью и темнотой.

 

***

После комиссии меня отправили в седьмой отряд. Профиль работы - сеточное производство.

Большинство бригадиров в отряде было из тупоголовой поросли спортивных мерзавцев, готовые бить зэков, чтобы они давали план.

В первый же день шнырь вызвал меня к начальнику отряда. У зоновских мусоров свои масти. Если кумовья формировали всю политику в лагере, то отрядники среди сотрудников колонии считались неприхотливыми рабочими лошадками и особой погоды не делали.

На эту должность направлялись офицеры за систематическое нарушение дисциплины и пьянство, а также тех, кто только что пришёл служить в колонию на офицерскую должность. Сотрудник набирался опыта и, если руководство колонии видело, что офицер хитёр, умён, не страдает излишними комплексами в виде чрезмерной доброты или жалости, продвигало его по службе – например, на оперативную работу. Со временем он мог дослужиться до должности «хозяина» зоны или его заместителя.

За письменным столом меня встретил молоденький лейтенант с манерами избалованного мальчика из хорошей семьи. Первым признаком мужественности такие мальчики считали хамство по отношению к тем, кто стоял ниже их на социальной лестнице.

На столе стоял стакан чая в мельхиоровом подстаканнике. Некоторое время мы молча разглядывали друг друга.

- Жалуйся! – сказал молоденький начальник и сделал глоток чёрной, как дёготь, жидкости.

Я подумал и пожал плечами:

- Да, вроде, всё в порядке. Вот только за судьбу перестройки переживаю. Чего-то пробуксовывает.

Лейтенант хмыкнул.

- В школу ходить будешь?

Я удивился:

- Зачем? У меня же, вроде, высшее...

Отрядник ткнулся в моё личное дело. Пролистал. Снова хмыкнул.

- Инженер?

- Да.

- Учётчиком пойдёшь?.. Или нет, лучше председателем СВП (совета внутреннего порядка).

- А чего я?

-Ну-ууу! Ты человек культурный, образованный...

Податься в обслугу — шнырём, или тем более завхозом санчасти, бани, кухни, стать нарядчиком, учётчиком — для многих это было невероятным везением.

Я имел предубеждения против «вязаных», поэтому твёрдо сказал:

- Нет!

- Подумай, помогу полосу снять.

- Нет!

Избалованный мальчик, от которого в значительной степени зависел комфорт моего проживания в отряде, поморщился.

- Тогда свалил отсюда!

Лейтенант высунул голову в коридор, крикнул.

- Дневальный! Мудак! Я кого тебе приказал ко мне прислать? Тех, кому в школу надо. А ты мне кого привёл, дебил!? Давай следующего!

 

***

«Козлов» в зоне немеряно. Прямо какой-то козлячий питомник. Зверинец. Кроме завхозов и дневальных отрядов, есть дневальные - в штабе. Там работают особо проверенные и надёжные осужденные. Козлы из козлов. На месте министра я бы им всем присваивал звания начальствующего состава МВД, как Нафталию Френкелю, умудрившемуся из зэков дорасти до генерал-лейтенанта НКВД, став ещё и трижды кавалером ордена Ленина.

Штабные шныри видят всех, кто из зэков ходит к куму. Как часто. Что пишут. Им доверяют убираться в кабинетах в отсутствии ментов и они потенциально являются носителями «Государственной тайны». Потому их общение с другими зэками было ограничено. Жили они при штабе, там же в отдельной комнатке готовили себе еду.

Делалось это для того, чтобы в общем бараке их не перевербовали. В бане тоже были дневальные. Они отвечали и за прачечную. Эта должность сулила немалые блага и тоже приносила доход. За пачку сигарет с фильтром они могли постирать твои вещи, твоё постельное бельё отдельно от отрядного. Могли пустить в баню не в свой день.

Курево - главная валюта в зоне. Его можно поменять на деньги, продукты, хорошие шмотки. Цены на сигареты выше, чем на свободе.

Дневальные были также в ШИЗО и помещениях камерного типа. Жили они там же. В зону заходили только за продуктами. Иначе блатные могли попросить или заставить передать в камеры запретное: шмаль, сигареты, чай.

Категорически отказаться от проноса «запретного» завхоз не мог. Блатные не дремали. Если кандей не будет «греться», смотрящий получит по ушам. Вот и смотрят блатные, на какой крюк можно насадить шныря, чтобы загарпунить его как рыбину. Могли запустить сплетню, что завхоз "шкворной», тогда от него никто пищу не возьмет и его с должности снимут.

Могли наехать. Или прессануть. В крайнем случае могли попросить братву на воле подъехать к жене, матери с просьбой, чтобы пояснили родственнику, что нужно быть сговорчивее. Но если завхоз или шнырь «палился», его ждал дубинал - соседняя камера в ШИЗО (штрафной изолятор) и отставка без права пенсии.

Вот и крутятся козлы. Выживают только самые башковитые.

 

***

Каждый отряд жил в отдельном помещении, которое больше похоже на казарму или конюшню. По привычке их называли бараками. Каждый барак представлял собой длинный, вытянутый коридор-спальню, уставленный двухъярусными кроватями- шконками, и всякими закуточками, в которых располагались кабинет начальника отряда, каптёрка, сушилка, помещение для варки чифира и ещё куча всевозможных темных углов.

Стены барака выкрашены в хорошо знакомый всем постсоветским гражданам цвет ядовитого ультрамарина. Так же выглядели стены в казармах, домах престарелых и тюрьмах.

В бараке кипела жизнь: кто-то чифирил, кто-то читал книгу или писал письмо. Где-то выясняли отношения, кто-то молча валялся на шконке, уставив глаза в потолок. В проходах между шконками принимали гостей, которые заходили из других отрядов, вели разговоры о доме, пели песни.

В репертуаре не бывало патриотических песен, в основном лирико-жалостливые: Миша Круг, Гулько, Шуфутинский. Кое-кто исполнял своё. В этом ширпотребе редко попадалось что-либо хорошее и искреннее. В основном это была смесь блата с душещипательным романсом.

Иногда по ночам в бараках случались разборки и драки. В общем, всё, как у людей, дружба и ссора зачастую неразличимы по виду.

Иногда у зэков периодически начинали пропадать вещи – часы, деньги. Или чай, сигареты. Все мгновенно начинали подозревать друг друга, становились раздражёнными, подозрительными, злыми. «Крысятничество» считалось самым тяжким грехом, тягчайшим преступлением. С соответствующим наказанием в виде изнасилования. Это был и есть самый верный путь в петушиный угол.

Пойманную «крысу» били с наслаждением. Могли забить до смерти или опустить. «Крысы» очень хорошо знали, что с ними будет при поимке, но ничего с собой поделать не могли. Зачем они это делали? Ради чего? Часто они не могли объяснить это и самим себе.

 

***

Плотная, кишкообразная очередь тянулась к дверям столовой.

На крыльце, широко расставив ноги в начищенных хромовых сапогах, стоял прапорщик Бутерус или Вася Мент. Кто-то рассказывает, что раз в месяц, в день чекиста, когда выдают зарплату, Вася Мент покупает бутылку водки и шмонает жену и 15-летнюю дочь.

Собака, чуя недоброе, заползала под диван и тихо там выла. После шмона он запирал жену и дочь в ванной, а сам садился на кухне и пел жалобные лагерные песни. В нетрезвом состоянии пытался конвоировать собаку. Потом засыпал, а жена и дочь перетаскивали его на диван.

Вокруг крыльца вьют петли «шерстяные». Лагерная "шерсть" – это приблатнённая молодежь, шестерки жуликов, блатных, смотрящих. Стоять с мужиками в строю им не по понятиям, западло.

Вася хлёстко бьёт кого-то резиновой дубиной. Пока он таким образом наводит порядок, несколько человек из молодой блатной поросли прорываются в столовую, где стоял прогорклый запах лука, капусты, немытого тела.

Баландер вышвыривает из раздаточного окна миски с тёмной жижей.

На столах исходит паром жидкая баланда с плохо почищенной и разваренной картошкой. В некоторых попадались даже куски шкуры, содранной со свиных голов.

Прямо передо мной на столе лежит брошенный кем-то кусочек свиного эпидермиса, к которому прилипло несколько коротких, твёрдых чёрных волосинок. От этой картины становится не по себе.

По донышкам мисок продолжают напряженно стучать ложки. Поверх этого стука стоит равномерный гомон.

Я сую хлебную тюху в карман телогрейки и выхожу из столовой.

 

***

В лагере два моих подельника по побегу: Саня Могила и казах Марат Жумабаев. Они соскочили первыми, следом за Пантелеем. Задержали их недели через две у кого-то на даче. Жумабаев забился в мужичий отряд, и я его не видел. Могилу подтянули блатные, и он сходу принялся наводить «воровские движения».

В лагере у каждого остаётся два направления - вниз или вверх. Если он сумеет не покатиться вниз, идёт вверх.

Я дремал на шконке, когда меня разбудил Саня. Он вошёл в барак с холода, раздражённый и злой.

- Развелось козлоты, – сказал он,– в барак к порядочным зайти невозможно… Шныри скоро пропуск начнут спрашивать, как мусора.

Саня по лагерным меркам одет, как Денди. Чёрный милюстиновый лепень, пошитая у лагерного умельца-портного кепка-пидорка с широким козырьком. По новой «фене», это не пидорка – феска.

Я достал сигарету.

- Шикарно выглядишь,– сказал Саня-Худой! Стройный!

Мы долго хлопали друг друга по плечам.

- Как там Пантелей?– спрашивал Саня. – Что у Жени?

- Лёня выхватил пятнашку, уехал на крытую. Кипеш уже дома. Обещал передачу, но чего-то не спешит.

Бывший подельник принёс мне сигареты, чай. Посидел у меня в проходе. Побренчал чётками.

- Ну ты, обращайся если что. Поможем... Кому надо, укажем...

Я заверил, что обязательно обращусь. Мой знакомый Олег тоже был в лагере. Уже работал дневальным, или шнырём моего отряда. Всего лишь пару месяцев назад на крутой лестнице лагерной иерархии он был всего лишь человеком из толпы, сейчас он поднялся на ступень выше.

Теперь он совсем другой, важный. Выглядел, как аким в современной Киргизии. Я понял, что в критических ситуациях проявляется истинное лицо человека. Причем в таком виде, который он не мог предположить и сам.

Вероятно, сладок ему нынешний статус, и то право, которым он теперь обладал. А кое-какие права у него были, ибо он еще назначал, кому мыть полы. И люди туда требовались постоянно, так как площадь полов в бараке была обширной и постоянно грязной.

В отряде его начали побаиваться, он ходил к куму, минуя отрядника. Всё это завышало его самооценку. Неизбежно наступало гипертрофированное осознание своей значимости.

Кто-то про него сказал: «Важный, как манды клок». Выражение понравилось, ему дали погоняло - Клок.

В одной секции барака со мной оказался ингуш Алихан Тебоев. - Алик по-нашему. Кентовался с чеченцами, их в зоне было человек пять. Алихан был честный, порядочный парень. Я знал его ещё по тюрьме. Несколько раз пересекался с ним в транзитной хате во время этапов.

В тот день Алик с круглыми глазами влетел в секцию, вытянул из ботинка выкидной нож, бросил его мне.

- Прибери. Меня менты в ШИЗО пакуют. Клок-сука докладную написал.

Только я успел спрятать выкидуху в матрас, зашёл Вася Мент и увёл Алика в надзорку. Вечером чеченцы оттянули Клока в сторону, спросили: Где Алик? Что случилось?

Клок сделал большие глаза, стал клясться мамой, что ничего не знает.

«Если ты сейчас промолчишь, то считай, что тебя уже нет», - пронеслось в моей голове. Я поднялся с кровати и крикнул:

- Это же ты, сука кумовская, Алика сдал!

Вокруг нас образовалась плотная тишина. Клок сорвался с места. Выбежал в коридор. Через несколько минут в секцию зашли шныри и бригадиры.

Кто-то ударил меня в лицо. Я упал, и прежде чем успел подняться, меня начали бить ногами. Я уткнулся лицом в ещё мокрый пол. Удары приходились на тело, руками я успевал лишь закрывать голову. Запомнились пудовые зэковские ботинки с тупыми носами. Я был уверен, это Клок. Он все время норовил пнуть меня по голове.

Потом, уже много лет после освобождения я читал воспоминания Вадима Туманова, много лет отсидевшего на Колыме и ставшего первым советским миллионером. Он писал о том, что и сам каким-то образом за мгновенье до удара даже через ватник или бушлат безошибочно чувствовал, куда он придется, Подтверждаю, так и есть.

Уворачиваясь от ударов, я крутился как уж, боясь, что уже не встану.

Никто: ни мужики, ни блатные - не вмешивался. Чеченцы тоже стояли в стороне, зыркали по сторонам. Что-то гырчали по-своему. Я чувствовал себя беспомощно и мерзко. Лицо было разбито, зубы покрошены, болели рёбра.

Клок улыбался.

- Ой ! Что это с тобой? Упал? - спрашивал он с притворным испугом.

Во рту у меня скопилась кровь. Я сплюнул на пол.

- Ладно,– сказал я, - не переживай. Разберёмся, - и вышел из барака.

Рядом с Виталиком сидели Миша Колобок и незнакомый чернявый парень, баюкающий руку со скукоженными пальцами. На нём была чёрная футболка с вырезом на груди. Из выреза выглядывал белый алюминиевый крестик.

Ребята собирались чифирить. Над закопчённой кружкой поднималась жёлтая пенная шапка. Колобок перелил чай.

- Кто тебя?- спросил Виталик.

- Козлы, - ответил я, - Клок и шныри.

Чернявый протянул мне кружку.

- Ну давай чифирнём и сходим.

Миша Колобок промолчал.

Я спросил чернявого, кивая на руку.

- Не помешает?

Виталик засмеялся.

- Ни в коей мере. Женя работает ногами примерно так же, как ты кулаками. Женя, покажь!

Парень усмехнулся, скинул с ноги ботинок и, совершенно не напрягаясь, почесал большим пальцем ноги у себя за ухом.

Я уважительно кивнул головой.

- Да-ааа! Мастерство не пропьёшь.

Чифирнуть мне не дали. Через несколько минут в коридоре раздался топот сапог.

Вася-мент поманил меня пальцем.

- Пошли. ШИЗО по тебе плачет!

- Шаг вправо, шаг влево – считается побег. Бью дубиналом. Больно! Без предупреждения! – предупредил он.

Виталик сунул мне в карман спичечный коробок. Буркнул:

- Там мойка. Аккуратней!

 

***

ШИЗО - штрафной изолятор, тюрьма в тюрьме, которая всегда заполнена непослушными осужденными. Кича! Кандей!

Некоторые из сидельцев проводят здесь большую часть срока, приобретая интеллигентную бледность кожи и туберкулез.

Переступив порог, я огляделся. Осматривать особенно было нечего. Слева и справа нары, из толстых замызганных досок пристёгнутые к стене железной цепью. У двери параша. У окна – железный стол и две табуретки, прикованные к полу.

Я кручу между пальцами спичечный коробок - удалось спрятать на шмоне. Под наклеенной этикеткой спрятана половинка безопасного лезвия. Им можно в течение секунды вскрыть себе вены или располосовать чью-нибудь морду. Учитывая, что отрядным козлам я не глянулся, исключать такое развитие событий было нельзя.

Поздняя осень. По стеклу за решёткой стекают косые капли дождя.

Ночью в камере холодно. Штрафной изолятор специально строили так, чтобы в нём всегда было холодно и сыро. Кругом бетон, пол, стены. Строили на совесть, цемента не жалели. Бетон хранит в себе холод и боль.

Нечем накрыться, нечего подстелить. Все теплое из одежды отобрали перед тем, как посадить в изолятор.

Одиночество, перемешанное с кромешной тишиной, добавляет холода. Он напитал эти полы, ржавые решетки на окнах так, что сочится из каждого угла серых морщинистых стен.

Я просыпался среди ночи от ужаса и холода. За час-другой замерзал так, что мутился разум.. Светила луна. В разбитое окно шёл холод.

Приходилось вставать и растирать ладонями замерзшие ступни.

Я мечтал о закруточке табака, о замутке чаю. Но ещё больше хотелось разбить табуретку на башке Клока, а потом долго пинать его в лицо - до тех пор, пока оно не превратится в кусок окровавленного мяса.

Снова ложился. Забывался на какое-то мгновение. Видел при этом удивительно яркие красочные сны. Снилось тёплое ласковое море, бархатный песок, который превращался в снежную порошу.

Снова поднимался. Тело молило о какой-нибудь тёплой вещи или даже газете, в которую можно было бы завернуться , как личинке в кокон.

Чтобы согреться, отжимался и прыгал по камере. Я пел - мычал сквозь зубы:

Утро сизое.

Бревна склизлые.

В ледяной воде

Не до лебедя,

 

табачок сырой.

И дымит запал,

С телогреек пар

В небо тянется.

Кто останется,

Тот не встанет в строй.

 

Холода штыков

Да баланды ковш,

Журавлиный крик

Да телеги скрип -

По стеклу гвоздём.

 

Сном ржаной сухарь,

В перекурах хмарь.

Это заставляло кровь бежать быстрее по венам, она ударяла в голову, и я кружил, кружил по камере, наматывая бесконечные ночные километры. Потом рассвет несмело заглядывал в пыльное зарешеченное оконце.

Раздаётся стук во все двери:

- Подъем! Подъем! Строиться на проверку.

Клацанье отворяемого засова. Скрип двери.

- Осужденный, встать! Доклад!

Сиплю, выдавливая из себя хрип:

- Осужденный...фамилия...статья...срок.

После проверки начинается тщательный осмотр камеры. Контролёры большими деревянными молотками выстукивают стены, нары, пол, решетку на окне - не подпилены ли прутья, нет ли подкопа, не готовится ли нападение на администрацию или побег.

Пристёгивают к стене нары.

Когда-то я слышал фразу «длинный, как голодный день». Сутки в ШИЗО были удивительной длины. Минуты тянулись как часы, часы как сутки. Они были томительны, страшны своей никчемностью. Ни книг, ни газет, ни писем, нет даже домино. Два раза в день проверка, до и после обеда получасовая прогулка по голому дворику с бетонным полом, обнесённым колючей проволокой. Во время проверки контролёры не торопятся: считают заключенных в каждой камере, пересчитывают, сверяются с числом, поставленным на доске.

Помню, мечтал вырвать Клоку кадык.

- Бля буду!– коротко клялся я сам себе.

Как могло быть иначе? Тогда я был не такой добряк, как сейчас.

Этому меня учила тогда моя жизнь.

 

***

Первый изолятор для арестанта – это как посвящение в орден Тамплиеров. В преступном мире изолятор символизирует борьбу с произволом администрации.

Одна из главных традиций преступного мира - встреча человека после изолятора. Встречают, как правило, близкие люди. Перво-наперво ведут в баню, потом накрывают стол, варят чифир, стараются найти новый костюм, бельё.

Меня никто не встречал.

Я зашёл в секцию. Алик с чеченцами сидел за складным столиком, они что-то ели.

Увидев меня, поднялся, подошёл ко мне. Мы обнялись. Я достал из матраса спрятанный нож, отдал его владельцу.

Алик что-то спросил у своих, тронул меня за рукав.

- Садись, Лёша, с нами. Покушай, что Аллах дал.

Я вежливо отказался. Упал на кровать.

Поспать мне не дали. Минут через десять раздался крик шныря:

- Выходи строиться!

Спрашиваю, что случилось.

Оказывается, что из сидора Верзилова в каптёрке пропали сигареты и чай, вынесенные им со свиданки. Было понятно, что сигареты и чай подрезал кто-то из тех, кто имеет вход в каптёрку, то есть приближённых завхоза. Зная это, другой бы промолчал и спокойно жил дальше.

Но Верзилов возмутился. Собрав близких мужиков, он обрисовал им ситуацию и предложил гасить отрядных козлов, скрысивших заработанное непосильным трудом. Кто- то настучал об этом завхозу. По коридору важно расхаживал Гиря. На его плечи был небрежно наброшен щегольский лепень. Завхоз или старший дневальный в зоне - это фигура. Правая рука начальника отряда. От него многое зависит.

Он распределяет спальные места, может помочь избежать наказания за нарушение или снять ранее наложенное взыскание. Может помочь с условно-досрочным освобождением. Или, наоборот, постараться создать душняк.

Сильная личность заставит считаться с собой как ментов, так и блатных. Если у завхоза есть людское, тогда мужикам жить легче. Если он б… или гад, тогда от него надо откупаться подарками с посылок и передач, деньгами, чаем, сигаретами либо валить всевозможными способами. В переносном - сдавать ментам, чтобы сняли. Или резать и раскручиваться на новый срок.

Гиря - гад. Фамилия - Гирелевский. Гиря - погоняло. Он высокий, холёный, несмотря на лагерь. Из бывших блатных, получивший десятку за бандитизм. Есть в нём какая-то подчеркнутая дерзость, презрение к окружающим. Он медленно обходил строй, вглядываясь в лица. На некоторых задерживал взгляд, по другим скользил, не удосуживая вниманием.

Кто-то опускал глаза, кто-то во второй шеренге прятался за спину. Взгляд завхоза, цепкий, настороженный говорил: «Я на вас всех положил...».

- Ну-уу!?- с протяжным выдохом спросил Гиря. - Кто хотел меня бить? Вот он - я. Здесь...

Остановился напротив Камыша.

- Ты?

Камыш испуганно отпрянул

- Нет, Игорь. Ты чего!

Перевёл глаза на стоявшего за спиной Камыша Верзилова

- Может, ты?

Верзилов что-то забормотал.

- Или ты? Гиря поочередно обращался к передним - они опускали глаза, отводили взгляд в сторону, пятились назад.

Взгляд завхоза упёрся в меня.

- Ты?

И произошло то, что не входило в мои расчёты. Подобное уже случалось. Пока редко, но почти всегда вопреки здравому смыслу и инстинкту самосохранения.

Какой-то дьявол-искуситель периодически подталкивал меня к краю пропасти и шептал: шагни вперёд! Ты не разобьёшься - полетишь!

Мало кто знает, что, поступая вопреки здравому смыслу, наступает единственная, божественная минута. Абсурд притягивает его, как магнит – железо.

Дорого стоит эта минута. Но в эту минуту ты – бог!

«Если ты сейчас уступишь...» Проклятая поговорка!

Какой-то бес снова толкнул меня в ребро.

- Я не знаю ваших козлячьих делов! - сказал я, задыхаясь от ненависти. - Но если бы вас начали гасить, я бы первый штыранул тебя и твоих шнырей!

Завхоз остановился, приподнял домиком брови.

- За что?

- За беспредел! Это твои козлы били меня толпой! Я уходил в побег и меня калечили мусора. Вот и выходит, что вы хуже мусоров.

Гиря посмотрел по сторонам. Крикнул:

- Клок!.. Ко мне.

Топая ногами, как конь, прибежал Клок. Тихим задушевным голосом спросил:

- Игорь, звал?

Завхоз мотнул головой.

-У меня в каптёрке под столом лежит брус. Тащи его сюда.

Клок убежал, через минуту прибежал обратно. Преданно смотрел завхозу в глаза. В руках была увесистая метровая палка.

Гиря мотнул головой в мою сторону.

- Отдай...Ему!

Я взял брусок в руки.

- Клок поступил, как гад. Бей!

Подчиниться и ударить по приказу завхоза означало автоматически перейти на сторону козлов, помогать лагерному начальству. То же самое, что работать на запретке, или в БУРе.

Я поднял палку, бросил ему под ноги.

- Нет!

- Жаль, - сказал Гиря. - Ко мне пойдёшь? Мне нужны духовые.

- Нет!- опять повторил я.

Завхоз, посмотрел как на ненормального. Но все же он улыбнулся. Улыбки таких субъектов обычно не предвещают ничего хорошего. В них столько же людского, как и в оскале крокодила.

(продолжение следует)

↑ 1871