И. Шёнфельд

Ч.V. Дежурство

Джонсон Чола на последних состязаниях легкоатлетов был признан лучшим марафонцем среди всех школ провинции. Его портрет висел в кабинете завуча, а сам чемпион здоровался с тех пор не с каждым. Он был освобожден от многих общественных поручений – таких, как подметание двора или заготовка дров для столовой. Вместо всего этого он каждый день бегал кругами по школьному стадиону и готовился к новым рекордам. Поговаривали, что у него есть мечта: добежать до Нью-Йорка и обратно за сто дней. Как он при этом дважды пересечет океан «по воде аки посуху» никто не спрашивал, а что он вернется оттуда – и вовсе ни один не верил, но все разделяли гордость за великого лундазского бегуна и называли его не иначе как «Наш Чола». За быстрые ноги и простоту мышления директор Манинда назначил его своим личным скороходом: сбегать на почту за корреспонденцией или срочно доставить из бомы ваксу для натирания полов – все эти ответственные задания поручались исключительно Нашему Чоле. А однажды, когда ливнями смыло мосты, и Лундази оказалось отрезанным от цивилизации, Наш Чола доставил даже шифрованную депешу в Министерство просвещения Чипаты о том, что в школе заканчивается запас туалетной бумаги и мела. Мало того: форсируя бурные потоки, отбиваясь от гиен и рискуя тепловым ударом, спортсмен обратным пешим ходом доставил в Лундази десять упаковок туалетной бумаги и пять коробок мела. В честь этого события на очередной ассамблее был пропет специальный, новый псалом, посвященный Нашему Чоле, который преподобный отец Репкольд сочинил сам. Но у Джонсона Чолы была и ещё одна постоянная и почетная обязанность в статусе полномочного личного посла директора: по вечерам, с наступлением тропической темноты, падающей на нас ровно в шесть часов ежедневно и круглый год без исключений, после того как школьный электрик Джоффрей заводил генератор, а лундазские педагоги готовились мирно отужинать, в чью-то учительскую дверь стучался Наш Чола и с большим достоинством напоминал мистеру такому-то, что тот дежурит сегодня по школе в часы самоподготовки. Означенный мистер, или миссис, или мисс с тяжелым вздохом отвечали, что они помнят, брали фонарик, чтобы не наступить в кромешной тьме на змею или скорпиона, и обреченно тащились в сторону школы.

К семи часам двое избранных сходились в учительской, звонарь Мсенга давал протяжный, тоскливый сигнал, и начинались два часа вечернего ученического самосовершенствования. Хлопали двери, двигались стулья, «капитаны»-старшеклассники шли в младшие классы обеспечивать дисциплину, еще не успевшие разболтаться первоклассники в полном составе уже приступали к закреплению дневных знаний, 2-е и третьи классы, умудренные опытом, кричали весело или готовились подремать, а иные удирали в темноту, рискуя нарваться на знаменитую бамбуковую трость искушенного завуча, прицельно шныряющего по хорошо знакомым ему окрестным кустам. В конце концов все симулянты выявлялись, беглецы отлавливались и водворялись на место, и через полчаса школа погружалась, наконец, в полудремную зыбь самоподготовки и тайных развлечений в виде записок и неприличных карикатурок на друзей и учителей. Теперь дежурный учитель мог отдохнуть в учительской под сонное подмигивание люминесцентных ламп, или где-нибудь в потайном уголке, в лаборантской, например, у кого она есть, а если дом поблизости, то и дома. В эти недолгие минуты покоя можно было заняться чем угодно при одном условии: оба уха постоянно должны быть торчком, ибо в любой миг на территории школы мог подняться вой и визг, свист и грохот опрокидываемых столов. Тогда нужно было спешить к эпицентру шума, чтобы узнать, подавить, восстановить порядок и наказать виновных. Обычно случались мелкие происшествия, с энтузиазмом раздуваемые в скандал: девочка упала со стула и разбила нос, или кто-то сунул провод в розетку и посыпались искры, или в класс заползла змейка – короче, невообразимый шум ничего не значил, дети просто рады были отвлечься и развлечься. Но иногда спокойствие в вечерние часы нарушалось на более высоком организационном уровне: отчаянные экстремисты-старшеклассники, рискуя изгнанием из школы, то ли ради адреналина, то ли ведомые врожденным идиотизмом, перебивали провод, ведущий от генератора, и весь школьный кампус, включая учительские дома, погружался в ликующую темноту. Понятно, что занятия сами собой отменялись до следующего вечера. Впрочем, такое случалось редко, а досаждали учителям главным образом симулянты. К примеру, в учительскую, охая и причитая, держась за живот, входит ученица. При ней несколько верных подруг, которые обреченно подтверждают, что их любимая Мэри действительно и необратимо умирает. Что остается делать? А вдруг эта Мэри и впрямь умрет? Бездушных учителей не бывает. И вот уже дежурный педагог, пренебрегая змеями и ямами на дороге, бежит домой за машиной и везет «умирающую» Мэри на другой конец Лундази, в местный госпиталь. Там Мэри осматривают, дают таблетку аспирина, и Мэри, довольная и стопроцентно ожившая, возвращается в школу. К этому времени часы самоподготовки, как правило, уже заканчиваются, и Мэри успевает еще нелегально поплясать перед сном под волнующую, приглушенную дробь барабанов, пульсирующую в темноте за общежитием из чьего-то рискующего конфискацией транзистора, запрещенного после десяти вечера.

Свое первое дежурство я проводил на пару со старым Моти – флегматичным англичанином по фамилии Мотишет. Моти был худ, высок и немногословен. Он курил трубку и преподавал в лундазской школе „agriculture science“ – предмет «сельское хозяйство». За тридцать лет жизни в Африке, службы в колониальных войсках, работы на сахарных, табачных и кукурузных плантациях и преподавания в школах разного калибра, Моти почти начисто потерял связь с некогда могучей своей родиной, но оставаясь в стороне от мировых событий, не заметил нисхождения Великой Британии и жил культурой, идеями, традициями чуть ли не викторианской эпохи, поражая этим не только интернациональную молодежь вокруг, но и соплеменников-англичан, давно уже живущих в мире «общих рынков», «либеральных ценностей» и «постколониального глобализма». Мотишет воплощал собой этнический архаизм, он был живым экспонатом англичанина киплинговских времен, воспитанником колониализма и носителем незыблемых правил староанглийской жизни. Старый Моти не был женат, но к нему в дом никого не подселяли, уважая многолетний стаж его африканства и непреклонный характер. Иногда ветеран позволял себе выпить лишнюю пинту-другую шотландского виски, и тогда из дома его разносились по бушу старинные колониальные гимны, исполняемые с большим чувством, если даже и весьма фальшиво на изощренный слух какого-нибудь местного моцарта.

Классы свои Мотишет держал в спокойном, но жестком подчинении, африканцев не унижал, но за дело мог врезать палкой без предупреждения, молча и флегматично. Его любимым словом было обозначение «дурак», но оно не имело расового или национального акцента, и с одинаковым окрасом могло относиться как к президенту Соединенных Штатов, так и к коллеге по работе, или к пробегающему мимо кобелю. Школьники на него никогда не жаловались и даже, кажется, по-своему любили за справедливость. Справедливость Мотишета состояла в том, что дураками у него были все подряд. Согласитесь: это уравнивает министра просвещения с первоклассником и школьного электрика с вратарем футбольной сборной лундазской полиции.

Вот с этим мудрым, честным Моти-Мотишетом я и встал на свою первую вечернюю вахту в лундазской школе.

Для начала мы совершили обход классных бараков. Нам попадались опаздывающие, и Мотишет спокойно говорил им: «Иди в класс, дурак». Когда все затихло в вверенном нам королевстве знаний, мы вернулись в учительскую. Меня слегка напрягало предстоящее и неизбежное общение с представителем другой планеты: я просто представить себе не мог, о чем с ним говорить – не о коммунизме же! Но Моти избавил меня от этой проблемы: он объявил, что ему пора пить чай, и ушел домой – благо, недалеко. Я остался один. Все было тихо, школа училась. «Авось, обойдется без происшествий», подумал я и стал осматриваться в поисках учебников, которые можно было бы полистать от нечего делать. На одном из столов я увидел самодельный журнал 4-х классов, взял его и зачитался. Здесь были фотографии деревень и учеников, поэмы без рифмы, картинки – наклеенные и нарисованные, а также разного рода критические заметки. Особенно меня поразила статья, подписанная: «Джон Адмирал Мвула, писатель». В ней никому пока еще неизвестный литературный классик из четвертого класса городка Лундази негодовал: «В нашем классе много девочек, которые позорят наш класс. Эти самые девочки дружат с чиновниками из бомы ((«Бома» – административный комплекс зданий местной власти в центре населенного пункта – И.Ш.)). Чиновники делают им подарки. С нами эти самые девочки дружить не хотят, потому что у нас нет денег. Это несправедливо. Мы не для того живем в стране, свободной от колониализма, чтобы чувствовать себя снова униженными. Пусть эти самые девочки подумают о своем аморальном поведении и перестанут нас постоянно унижать. Бог все видит! Позор предателям!» Не успел я хорошенько вникнуть в смысл этого рукописного крика оскорбленной чести, как снаружи послышались вопли, и четверо крупных девиц, намертво вцепившись в разные части тела жертвы, заволокли в учительскую отчаянно сопротивляющегося четвероклассника по фамилии Мтонга. Затем на пороге возникло еще одно создание женского рода в разодранной блузке и с подбитым глазом. Учительская быстро наполнялась учебным народом: от мелких первоклашек до представителей ученической власти – капитанов и префектов. Все кричали хором, обращаясь ко мне, и я, признаться, растерялся. На моё счастье, в проеме двери возник многоопытный Моти, который сразу и молча принялся вышвыривать разгоряченных школьников вон, пока не остались главные действующие лица.

– Говорить будет Мтонга, – распорядился старый англичанин.

– Эта девочка, она очень наглая! – заявил Мтонга, указывая на изодранное существо.

– Врет, слишком врет! – завопили девицы, все еще не выпуская обидчика из когтей, – он ударил ее кулаком прямо в глаз...

– Да, я наказал ее, – согласился Мтонга, – потому что я капитан в их классе, а она каждый день опаздывает, да еще и обзывает меня плохими словами. И вот сегодня она опять опоздала, а когда я хотел ее остановить, чтобы сделать ей замечание, то она толкнула меня на глазах у всего класса. А я – капитан, и я должен был наказать ее, а тут эти сестры бегемота стали мне мешать наводить дисциплину...

Сестры бегемота возмущенно взвыли и вздернули над головой Мтонги свои твердые, черные кулачки.

– Так, вы, дуры! – объявил им Мотишет, – вы идите теперь в класс и никогда больше не бейте своих капитанов.

Девицы вышли.

– Мтонга, иди в класс, и чтобы все было тихо в школе. Ты дурак, Мтонга.

Капитан, с достоинством приняв свою долю абсолютной и неоспоримой правды, удалился.

– И ты, дура, тоже иди в класс, и попробуй мне только еще раз опоздать! Я тебе сам дам в глаз – в этот же самый, или в другой, там видно будет...

Учительская опустела, инцидент был исчерпан. Не совсем согласный с ходом правосудия, я обратился к англичанину с педагогической речью:

– Послушайте, мистер Мотишет, а ведь Мтонгу этого следовало наказать. Разве можно допускать, чтобы парень безнаказанно бил кого-то из младшего класса, да еще и девочку, даже если он и капитан... Ведь девочки пришли к нам, чтобы мы разобрались по справедливости, а мы их, получается, просто выгнали. Мтонга будет драться и впредь...

Старый Моти уставился на меня с хладнокровным удивлением во взгляде, и я понял, что он мне сейчас скажет. Он скажет: «Русский, ты дурак». Но Мотишет, пару раз пыхнув трубкой, сказал другое:

– Ты еще слишком молод, Игор...

Был ли это комплимент, или просто более дипломатичная форма понятия «дурак» в интерпретации доброго нашего Моти? Не знаю. В дальнейшем мы с ним не конфликтовали. Наше с ним общение оставалось впредь ровным и корректным, по типу приподнимания шляп при встречах – не более того.

Но это было еще не все на тот вечер. Незадолго до финального гонга в учительскую явился завуч Сэм Хапунда, всегда как будто чем-то немного опечаленный замбиец. Он пожелал нам доброго вечера и сообщил, что в школе обнаружился очередной колдун.

– Вот, полюбуйтесь, – сказал Сэм, выложил на стол скомканную бумажку и осторожно развернул ее. Из бумажки выпал обрывок цветных бус.

– Что это? – удивился я и хотел подобрать стекляшки.

– Не трогайте!– вскричал Хапунда,– это колдовской амулет. – Он немного смутился: – Я знаю, вы, коммунисты, в колдовство не верите, но только учтите: когда мы ехали однажды по Чипате, и дорогу машине перебежала черная кошка, то ваш мистер Игнатов развернулся и объехал это место по другой дороге. А мистер Ник стучит по дереву и плюет через левое плечо...

– Ну и что это за амулет такой? – стало мне интересно, – чего он натворил?

– Вот такая случилась история: вот уже две недели один мальчик из класса 2Р постоянно жалуется, что ничего не запоминает из прочитанного, а по ночам ему чудится, будто кто-то сидит у него под койкой и бубнит. И вот сегодня под подушкой у его соседа я обнаружил вот это. Сосед уже сознался: он хотел, чтобы его приятеля выгнали из школы за неуспеваемость. Я подозреваю, что тут замешана девочка. Теперь мы этого колдуна выгоним самого. Колдовство допустимо, но оно должно быть направлено только на полезные и добрые дела. Такова наша идеология национального гуманизма.

Завуч не шутил. На очередной ассамблее случай с подлым колдовством был предан общественному порицанию, а виновник объявлен персоной нон-грата в Лундази и с позором отправлен в родную деревню. Что с ним будет дальше? Неизвестно. Возможно, он отправится копать медную руду в Коппербелт, а может быть возьмется совершенствовать свое колдовское мастерство у местного шамана и сам станет профессиональным колдуном. Эта профессия пока еще пользуется большим спросом в Африке. Вот пример из культурно-первобытной жизни городка Лундази Восточной провинции республики Замбия. Незадолго до моего приезда в Лундази, у торговца-индуса пропал сынишка. На ноги подняли всю лундазскую полицию в количестве трех человек, затем подключили лучшие детективные силы Чипаты, но все напрасно: ребенок не обнаруживался. Тогда несчастный отец по совету опытных людей привез из далекой деревни древнего старика – известного в провинции колдуна. За изрядное вознаграждение старый черт всю ночь просидел у костра, шептал, жевал, раскачивался, сыпал что-то в огонь, вскрикивал, потом впал в глубокий транс, а когда очнулся, то сообщил, что труп мальчика лежит в ручье у чипатской дороги, под мостом, а сердце замуровано под стеной африканской лавчонки в ближайшей деревне. Все так и оказалось. Преступник отпираться не стал: Он объяснил, что дела его пошли плохо, и чтобы вдохнуть в бизнес дух успешного индусского предпринимательства, он вынужден был пойти на жертвоприношение. Обо всей этой истории было много разговоров в школе. Впоследствии я сам познакомился с торговцем, у которого пропал мальчик, и он подтвердил мне, что найти тело мальчика помог шаман.

Все это представляется совершенно необъяснимым, если не предположить, что у колдуна был сообщник – сам убийца, например, который за часть гонорара указал место захоронения.

Но это всего лишь предположение, а вот сто процентов гарантии давали мне однажды пятиклассники, что в футбольном матче против команды города Ндола противник колдовал с помощью булавок, заткнутых в балки ворот. И хотя команда Чипаты играла гораздо лучше, все удары попадали только в штанги. Все до одного – только в штанги! Даже смертельно-пушечный пеналти, пробитый знаменитым бомбардиром провинции Тайгером Мбимбой, попал в верхнюю перекладину! И только после первого тайма, когда болельщики обнаружили эти булавки и удалили их, ндольцы с треском продули чипатцам при счете 4:3. Разговор этот состоялся не на пустом месте: мы обсуждали возможность улучшить результаты кембриджских экзаменационных работ с помощью заговора, который умеет делать один почтенный житель Чамы, разводящий страусов. Я оставался крайне скептичен по вопросу привлечения колдуна для повышения оценок. Разве что родной брат его проверяет работы в Кембридже. Но мне приводили аргументы: у всех страусы дохнут, а у этого человека – нет. И еще: племянник этого человека был грабителем и попал в тюрьму, и вдруг раз! – и сразу после тюрьмы он стал очень большим начальником в почтовой сфере. Я продолжал упираться: дескать, уголовники во власти – невесть какая сенсация, а страусам своим он дает витамины. Договорились так: старшеклассники свяжутся с заклинателем оценок и спросят его, знает ли он законы Кирхгофа, и если он сможет их сформулировать, то пусть приезжает в Лундази верхом на страусе, и я предоставлю ему лаборантскую для колдовских действий хоть на неделю. Вряд ли нужно пояснять, что познакомиться с заклинателем страусов и почтовых работников мне так и не довелось: он не появился, и мои выпускники остались один на один со своими знаниями.

– Я – ваш колдун, а вы – мои толстые страусы! – радовался я хорошим результатам моих ребят после экзаменов, и всем нам было очень весело без всяких посторонних колдунов.

Лиззи

Считается, что учителям, которым выпадает дежурить по школе в викэнд, то есть в субботу-воскресенье, повезло. В выходные дни часов самоподготовки нет, и все дежурство заключается в том, чтобы обойти бараки, проверить чистоту и порядок и проставить в каждом журнале соответствующую оценку. Это мероприятие напоминает парад на Красной площади в микромасштабе, где учитель выступает в роли маршала, объезжающего войска, а школьники, выстроившиеся вдоль рядов коек, являют собой славные, умытые и отутюженные подразделения, готовые к труду и обороне. И замечу без иронии: порядок и чистота в корпусах ребят превосходила порядок в казармах моей воинской части в Риге, где я успею еще отслужить старшим сержантом по возвращении из Африки.

Но как бы ни старались мальчики навести идеальную чистоту в своих бараках в выходные дни, тягаться с девочками они не могли. С младенчества затренированное умение работать по хозяйству давало девочкам такую фору, что премии за лучшее состояние общежития почти всегда получали девочки. И дело тут не только в навыках, но и в азарте: после целой недели скучных и не всегда понятных уроков, заняться чем-то привычным и заслужить при этом (наконец-то!) высокую похвалу учителя – о, ради этого стоило постараться!

Проводить субботнюю инспекцию девичьих корпусов всегда большое удовольствие. Уже приближаясь к общежитию, слышится возбужденное: «Идет, идет...». В дверях корпуса учителя встречает староста барака. У порога лежит чистейший половичок, который кладут сюда только на эти 10 – 15 минут, а затем снова убирают в надежное место, чтобы не запачкался, не истрепался и не исчез, а потом не возник однажды в другом месте и не принес дополнительных баллов на другом смотре другому общежитию. Пол натерт мастикой до абсолютно зеркального состояния – страшно даже ступить, но зато можно смотреться в него и видеть свое удивленное отражение: в Эрмитаже я по таким полам не ступал, пожалуй... Против двери, прямо на полу расстелена «поляна»: покрывало с украшениями – цветами, открытками, красочными картинками, вырезанными из журналов, даже книгами, если они новые и имеют красивые обложки. Эта эстетическая выставка также призвана привлечь внимание учителя и, соответственно, принести дополнительные баллы. Учитель обязательно должен осмотреть выставку и похвалить ее. Если пройти мимо без внимания, то это – катастрофа: какая-нибудь из слабонервных девочек может и расплакаться. Затем – осмотр личных уголков: коек и тумбочек. Школьницы стоят вдоль прохода в две шеренги возле своих коек. Койки идеально заправлены, на одеялах лежат сокровища: бусы, или новая кофта, или грамофонная пластинка, или коллекция открыток. Начинается обход. Учитель заносит в журнал оценки за состояние пола, стен, окон, за заправку постелей, за внешний вид учениц, за старание, за многое другое. Школьницы, девицы, в общем-то, далеко не робкие и весьма шумливые, стоят, затаив дыхание, замерев от сознания значительности происходящего. Но вот обход закончен, староста провожает учителя до дверей, учитель оборачивается и говорит:

– Я очень доволен порядком в вашем общежитии. Высший балл. До свидания.

Ученицы скромно хлопают. Однако, стоит учителю выйти из барака, как внутри начинается громкое ликование с визгами. Возможно, многие из девочек , покинув школу, именно эти минуты будут вспоминать как самые яркие и радостные на протяжении всех школьных лет.

А какое это везение, если инспектирующий учитель обратит на тебя свое особое внимание! Ради этого девочки идут на разные хитрости: вдевают в уши яркие серьги, с великими усилиями расчесывают густые, пружинистые спиральки волос, чтобы прическа сделалась повыше и даже заранее стараются узнать, кто именно производит обход сегодня, чтобы подготовить личный сюрприз. Так, меня однажды «купила» школьница, застелившая свою койку газетой «Правда» двухлетней давности с приколотым к ней красным цветочком. В высшей степени польщенная моим персональным вниманием, девочка рассказала, что газету ей специально для такого случая подарил знакомый бойфренд из Чадизы, которого тоже учили русские учителя. Понятное дело, что высший личный балл из моих рук получила в тот день именно она.

Во время одного из таких обходов познакомился я и с малышкой Лиззи, вскоре после этого ставшей Наташиной любимицей, с которой будет связана в будущем одна забавная история в небе над Танзанией.

А было так: возле одной из аккуратно заправленных коек стояла маленькая девочка, выглядевшая лет на восемь против своих двенадцати. Форменное зеленое платьице на ней было тщательно выглажено, но никаких ярких украшений на ней не было, койка тоже не носила следов праздничности, и лишь на подушке лежала самодельная кукла с холщовой головкой, нарисованным на ней лицом и приклеенными волосами – явно с головы самой хозяйки. Мое внимание, однако, привлекло в кукле другое: она была одета в самовязанное коричневое платьице, причем недовязанное, и вязальный крючок торчал из-под игрушки. Это было неожиданным явлением: ни разу еще не встречал я среди своих учениц девочек, умеющих вязать. У нас с Наташей по этому поводу даже разговор состоялся как-то: не организовать ли ей в школе кружок по вязанью (Наташа великолепно вяжет, и я со студенческих времен ходил в вязаных носках, жилетках и свитерах ее изготовления. Кружок почему-то не состоялся, но вязание в моем доме шло полным ходом – с учетом наличия великолепной шерсти, которую можно было выписать из Англии).

– Как тебя зовут?– обратился я к школьнице. Но та низко опустила голову и молчала.

– Ее зовут Лиззи Солвези, она первоклассница, ее перевели к нам из другой школы, она боится, – ответила за нее староста и подтолкнула девочку: «Ты отвечай, когда учитель спрашивает. Ты должна быть вежливой». Лиззи подняла голову и испуганно посмотрела на старосту, потом на меня.

– А это кто?– снова спросил я, указывая на куклу.

– Долли,– прошептала девочка. Позади меня пискнул смешок.

– Ты сама связала Долли платье?

– Да, я сама.

– Ты умеешь вязать?

– Немножко. Меня научила мисс Невилл.

В этот момент я почувствовал легкий укол странной и глупой ревности: с чего это вдруг учительница математики младших классов мисс Невилл, увлекающаяся в основном атлетическими фигурами старшеклассников, обучает девочек вязать крючком, тогда как сама она ходит в чем попало и вряд ли, судя по внешнему виду, является умелой вязальщицей?

– А спицами вязать ты умеешь?– задал я девочке новый вопрос, следуя неожиданной идее.

– Нет, не умею.

– А хочешь научиться?

Лиззи опять испуганно посмотрела на старосту.

– Конечно, она хочет! – ответила за нее староста.

– Тогда вот что: моя жена, миссис Шенфилд очень хорошо вяжет и крючком, и спицами. Она тебя научит. Приходи к нам вечером домой, когда будешь свободна. Ты придешь?

И снова робкая Лиззи не знала как ответить, и снова бойкая староста ответила за нее:

– Конечно, она придет!– и в очередной раз подтолкнула первоклассницу. После чего кивнула и Лиззи.

– И Долли пусть тоже приходит,– пошутил я, и позади меня захихикало уже вполне дружно, после чего и сама Лиззи впервые улыбнулась. Тогда я обратился к старосте:

– Учитывая, что у вас в общежитии идеальный порядок, я даю вам сто процентов. А за то, что ваши девочки умеют вязать, я добавляю еще двадцать. Таким образом, ваше общежитие объявляется победителем смотра. До свидания.

Уходя, я слышал протяжный, многоголосый вопль восторга за спиной и обеспокоенно подумал: «Как бы они эту Лиззи не покалечили от радости, а то начнут ее, такую легонькую, подкидывать во дворе выше эвкалипта, да не поймать забудут...».

Прошло довольно много времени – несколько недель. Лиззи не приходила, и мы с Наташей перестали ее ждать: слишком робкая, а может и расхотела учиться вязать на спицах. Но вот как-то в субботу Наташа посмотрела в окно и удивленно сказала: «Там какая-то девочка стоит посреди двора и не двигается. Странная девочка». Это была Лиззи. Она испугалась хамелеона, который сидел на ветке плетистой розы у входа на веранду и страшно вращал глазами. Я пересадил колдовскую тварь подальше, и провел девочку в дом. С этого началось и продолжалось до самого нашего отъезда рукодельно-вязальное творчество в нашем доме. Первоклассница Лиззи оказалась одновременно и первоклассной ученицей, вскоре она вязала уже на спицах носки, которые не зазорно было бы надеть и самому господину Президенту Кеннету Каунде. Посылки все с новой и новой шерстью и спицами стали поступать из Англии в наш дом, и вот уже не только носки, но и более сложные изделия – свитера и кофты – заклубились на коленях маленькой Лиззи Солвези. А розовый свитер, который ей связала Наташа в холодный сезон, заметив, что девочка мерзнет по утрам, когда изо рта идет пар, а трава иногда покрывается «ншимой» инея, Лиззи не снимала даже днем. Однажды, когда автобусы развозили школьников на летние каникулы по домам, и на улице было за тридцать градусов жары, в окне одного из автобусов я заметил радостную Лиззи... в розовой мохеровой кофте.

продолжение следует