(повесть)

Лидия Розин

Чемоданное настроение

Ура! Разрешение из ОВИР’а получено. Чемодан давно собран, вон стоит в углу пузатенький, на колёсиках; важный такой — чай, за границу едет. Представляю, как он на своих роликах впереди хозяйки вихлять-то будет, когда по европейским вокзалам дефилировать станем. Ох, не лопнул бы от важности, толстопузый, из искусственной кожи, друг мой. Ведь ему я доверила все сокровища души моей — рукописи мои да дюжину любимых книг, с которыми расстаться не в силах, да ещё фотографии. Всё моё прошлое и настоящее. Всё поместилось в одном чемодане. Такой он у меня — Чемодан-Чемодан-Чемоданище! Нам теперь одна дорога — в будущее. Через недельку мы с ним, дружно взявшись за ручки, покинем этот мир. Словно Тристан и Изольда (или там Козы Корпеш и Баян Сулу) — в пропасть! В неизвестное! В будущее!

Как тут не вспомнить, глядя на это раздутое чудовище, как мужики шутят: мол, жена — она вроде чемодана: и тащить тяжело, и бросить жалко. Придурки!

Похлопала чемодан по брюху, он-то ни при чём. Разве виноват он, что мужского рода? Не с авоськами же за кордон отбывать. Не втихаря ведь драпаем, а как полагается, по закону уезжаем, возвращаемся на круги своя. Своя — не своя, уж скоро известно станет, самой интересно даже. А мужики пущай шутят, а то ведь и дошутиться могут, что потом не то что жены-чемодана, а и вообще „ни кола, ни двора“. Вспомнила Николашу, „душегуба“ родненького, всплакнула мимоходом, но вовремя опомнилась — увидела себя в зеркале. — Не пристало тебе реветь, дурёха. Было бы из-за чего! Из-за чемодана, которого кому-то жалко (или не жалко) выбросить. Чихать хочу на вас, шутников. У меня, вон, разрешение из ОВИР’а. Через неделю приземлюсь в Европе, в граде нерусском Ганновере. А там всё трын-трава!

Конечно же, никакой трын-травы в Германии нет, там это называется таким вонючим словом „Шайс-Эгаль“. Я почему об этом знаю, так этому меня научила соседкина племянница Наталья Копейкина, гостья из моего будущего, с которой мы сегодня вечером опять встречаемся за „чаем“. Наталья уже четыре года живёт в Германии, а сейчас гостит у тётки — ностальгию лечит. Правда, она уже через неделю совсем здоровёхонькой стала, назад просится. А Эрих Кох — муж её законный (немец чистокровный, советский) — специально билет обратный только через три месяца оформил, чтобы больше ныть не смела: „Домой хочу! Хочу домой!“

Побыла Наталья два дня в селе родном, на могилку родителей сходила и укатила к тётке в город. Но и тут ей уже не сидится. Бегает по три раза на день на переговорный — в Германию звонить. „Нах Хаузе“ просится.

Я вот у Натальи всё расспрашиваю, как да что, записываю крылатые выражения. Это я исключительно в целях самозащиты, чтобы, не дай Бог, „не ударить в грязь лицом“ при случае... Перед тем как решиться уехать, я ведь всерьёз подумывала о том, не податься ли мне в монастырь. Но внутренний голос подсказал мне не спешить — туда можно ещё всегда успеть, а то, что калитка на Запад навсегда открытой останется, никакой гарантии нет. Так почему бы не испытать судьбу, не прислушаться к зову далёких предков, чьи сигналы, выбравшись из подсознания наружу, так замечательно запутали моё сознание, что я решилась: будь что будет — уеду! А так как отъезд в Германию для меня равносилен уходу в монастырь, то, заметьте, у меня и в мыслях нет вести там аморальный или паразитический образ жизни. А пикантные выражения заучиваю только с целью быть поближе к народу нерусскому. Чтобы меня побыстрее за свою приняли. На что Наталья от души хохочет: „Не знаю, что под словом “аморальный” понимаешь, одно тебе скажу, забудь про “Моральный кодекс строителей коммунизма”. Там другой мир. Своей ты там ни в жисть не станешь, а паразитический образ жизни вести всё-таки придётся, потому что работы ты там не найдёшь, а кормить они тебя всё равно будут, так и знай. Это по конституции положено, и ты там не вздумай революций устраивать, — говорит гостья из моего будущего. — И совесть, если она имеется, мучить будет. Это уж точно. Через это все проходят. Вначале неудобно жить на халяву, но постепенно привыкаешь. А что до народных выражений, на кой они тебе сдались? Там на каждом шагу можно русский мат услышать. А немцы в народном творчестве бездари, дальше жопы своей не видят. Только и слышишь: „шайзе, арш, аршлох — говно, жопа, дырка в жопе. Фи!“

Всё это мне Наталья поведала за „чаем“. После пятой рюмашечки я уже не боялась, что потеряюсь в чужой стране, которая не ведает ещё, что через пару деньков она для меня самой что ни на есть родненькой станет. Моим последним пристанищем, светом в конце туннеля, мысом Забвения. И сдаётся мне, что эта Германия и есть тот самый Тот Свет. Тот Свет, где, по словам Натальи, приезжающие /все, кто отсюда,/— будь то уборщица или профессор, вор-рецидивист, главный бухгалтер, или банщица, врач, клоун, милиционер или проститутка — все равны. А какое там изобилие товаров и продуктов! И цветы круглый год цветут. И птички поют. Совсем как в раю — есть всё! И — с присыпочкой. Такое бывает только при коммунизме или на том свете. Так что, надо распрощаться с настоящим и... будь что будет. А мне помимо чемодана и терять-то нечего. Вон он, сердешный, как от дум-то моих, записанных на бумагу, раздулся. Снаружи страшный такой, толстый, рыжий, а нутро у него... тонкое и нежное.

Перелистывала недавно тетради старые и сама удивлялась, когда это я всё написать успела. Слова-то хорошие какие! А чувства, чувства! Всё от сердца написано, и придумывать ничего не надо было. А ведь я тогда верила во всё это. А сейчас так получается, что мысли мои и чувства, в слова одетые и на бумагу выплеснутые, там и остались такими, как были, а в жизни-то всамделишней всё совсем не так на поверку вышло. И где здесь правда, где ложь, одному Богу, если он есть, известно. Разобраться ни сил, ни желания пока нет, а выбросить жалко. Будто себя предаёшь. Вот и решила я увести эти рукописи в Германию. Может, время выдастся, переберу, доработаю и дам кому-нибудь почитать.

„Миленький ты мой, возьми меня с собой! Там, в стране далёкой, я буду тебе женой...“ — заливается соседка тётя Варя. Одной рукой она обнимает племянницу, другой подливает из заварочного чайничка мне в рюмку самогонки. Самогонку подавать в чайничках стало у нас традицией ещё со времён Перестройки, когда при Михаиле Сергеевиче сухой закон был. Мне уже хватит пить, не лезет эта гадость в рот, а тётя Варя, допев куплет, начинает плакать и уговаривать меня не обижать хозяйку, ведь от чистого сердца налила. — Там, — говорит она, — у Германии, тебе никто от чистого сердца не то что самогоночки, а и шнапсу ихнего не подаст, так и знай; и неведомо тебе, какие соседи-то попадутся, а тебя я ещё аж чуть ли не с рожденья знаю, и родителей твоих, царство им небесное, уважала. Давай выпьем, помянем наших стариков сперва. А как же, так полагается. Ну вот и чудненько, за-ку-си, — по складам еле выговаривает она, — грибочком. А теперь дружненько, по предпоследней — за соседей, а потом уж, как водится, за любовь, и спать пойдём.

Выпили, но расходиться уже не хочется. После тоста „за любовь“ само собой напрашивается „за любимых мужчин“, но я не хочу за них пить. Голосуем и решаемся выпить за нас, за баб-с! „Верно, девоньки, — подала голос Клавка Шевченко, незаметно примкнувшая к нам в темноте соседка Варвары. — За нас с вами и — хрен с ними!“

Я ухожу в глубь сада и сама себе рассуждаю, что, если дорожка направо ведёт к туалету, то мне домой — в противоположную сторону. Но в темнотище этой не сообразишь сразу, где право, где лево.

— А на посошок, тёть Варь? — слышу голос Натальи, но я уже отсутствую.

Не помню, как у себя дома очутилась, — должно быть, автопилот сработал. Бросила подушку на пол, ткнула в бок чемодан: ну ты, подвинься, ишь развалился, нахал, всё место занял! — и заснула тяжёлым сном преуспевающей алкашки.

Сон мне приснился очень странный. Я всё куда-то убежать намереваюсь, спрятаться от чемодана, а он гонится за мной, словно разъярённый бык. Бегу, задыхаясь, через какой-то забор перелезаю, а он и там меня встречает.

„Мы, — говорит, — теперь с тобой пожизненно связаны, никуда ты от меня не денешься, потому что я и есть ты, только настоящая, а от себя не убежишь. Ты кто такая? Что из себя представляешь? Мужика бросила, простить ему не смогла измены. А не ты ли сама виновата в том, что он у других участия искал? Понимала ли ты его? Ты же только собой, своей работой, своими переживалочками занималась, носилась со своим раненым эгоизмом, как дурак с писаной торбой. Ну, мужика ты, положим, бросила, а от меня тебе избавиться не удастся, запомни это. Так что приготовься век со мной, любимым, куковать. Ты теперь без меня — никто и ничто. Отныне я душой твоей заведую. Во мне (похлопал себя по пузу) работы для тебя на всю твою оставшуюся жизнь припасено. Так что читай и перечитывай, пиши и переписывай, только не ври себе. И не забывай, что тетрадки эти не тобой теперешней — злой и глупой бабой написаны, а хорошей, умной и доброй девочкой из твоего прошлого. До которой тебе ещё дорасти требуется, потому что ты не уберегла, потеряла, растранжирила то прекрасное, что было даровано тебе. А теперь тебе придётся потрудиться, попотеть, чтобы вернуться к себе, к тому роднику“.

Проснулась распластанной на полу, голова трещит, кости болят, перегаром изо рта прёт. И, представьте, не муж пьяный рядышком, а Чемодан мой, ублюдок рыжий, развалился хозяином. Ухмыляется, подлец. Зайчики солнечные от застёжек по стене так и прыгают, дразнят меня.

Скорее зубы чистить да чего-нибудь солёненького съесть, а то ведь так и помереть ещё можно, светлого будущего не увидевши. Сон из головы не выходит. Мужа бывшего вспомнила. И задумалась. Действительно, мне бы по-хорошему Николая благодарить надо за то, что отпустил меня на волю. При таком муже уж точно в чемодан с черновиками не заглянула бы. Ведь стоял же он так, не распакованным почти десять лет. Всё времени у меня не было заняться им. Думала, доживу до пенсии, вот тогда и начну детские глупости перечитывать — выбросить как-то всё рука не поднималась. Вот и получается, что освободил Николаша меня от забот о себе, стало быть, благополучием своим пожертвовал, чтобы мне руки развязать для чего-то более важного в жизни, чем борщи варить да носки стирать. Молодец он у меня, выходит. И никакой он не душегуб, а как раз даже наоборот — мне возможность дал заняться делом для души. И, опять-таки, при оформлении документов в связи с выездом моим за границу, препятствий мне не чинил, денег не вымогал, как другие, разрешение на выезд подписал и у нотариуса заверил с первого запроса. Вот какого порядочного мужика оставляю тут, бросаю, можно сказать, вдовушкам безутешным на радость. И нет уже у меня на сердце ни тени обиды бабской на него, родимого. „Миленький ты мо-о-ой! Там, в краю далёком не нужен ты мне чужой!..“

Да, а Чемодан увожу с собой. Ибо, как сказал классик: „Мне очень жаль, что твоя гнедая сломала ногу, но Боливар не вынесет двоих“.

1994