Антонина Шнайдер-Стремякова
«Cнiг выпав до морозiв – озымь уродЫцця!» – скандировали дети, разделяя радость взрослых. Радовался и Иван: осенне-полевые работы подошли к концу, и субботний день, мягкий и свежий, можно было провести с семьёй.
Он управлялся со скотиной, а Мария возилась у русской печи на кухне. Годовалый сынишка в опрокинутом табурете топтался, ворковал и слюнявил деревянную ножку, пятеро старших досыпали в смежной комнате. Выкатанное на листах тесто ждало своей очереди. Прозрачно-кровавый жар печи начинал темнеть, как темнеет в кузнечном горле металл. Пока подходили калачи, Мария приложила ребёнка к груди. Он уснул, она отнесла его в горницу на супружескую постель, вернулась, разгребла жар к стенкам печи, задвинула внутрь разбухшие на капустных листах калачи, к зеву печи приставила заслонку и опустилась на табурет.
Мысли всё утро вертелись вокруг больной сестры, что жила в соседней деревне, отчего на душе, несмотря на солнечный день, было неспокойно и тревожно.
В фуфайке и кирзовых сапогах вошёл Иван с вёдрами, поставил их у двери на скамью, накрыл фанерой и, снимая видавшую виды фуфайку, заговорил на винегрете, каким разговаривали на селе.
- Сплять ще? БудЫть вжэ пора. Дэнь сёдни, як по заказу. Позавтракають, а пОтим в снижки поиграють, на санОчках покатаюцця.
- УпрАвывся? – засветилась Мария.
Он обнял её, поцеловал и направился к горнице.
Дети просыпАлись шумно и весело. Этот момент Мария с Иваном любили больше всего. Младшие спали по двое, и теперь рассказывали то грустно, то забавно и весело, какой сон видели, как толкали-щекотали один другого, как тянули на себя одеяло – с вечера спать не давали.
Иван занялся детьми – Мария приборкой постелей. К спинкам железных кроватей привязала белые занавески с прошвой и кружевными зубчиками, распушила в матрацах солому, в ширину кровати сложила лоскутные одеяла, накрыла их подзором, совместив его с рисунком боковой занавески. Кровати с прошвами и кружевом смотрелись из-под розовых покрывал, как платье красавицы с кружевными оборками. На подушки набросила тюлевые накидки, и невзрачная комната превратилась в подобие царского терема.
Зимой дети играли на укутанном ряднами полу. Падать и ложиться на кровать, главное украшение крестьянской избы, было опасно: увесистый подзатыльник запоминался, как в мороз примагниченный к железу язык. Если кто нечаянно задевал и оставлял на кровати вмятину, он тут же выправлял её с виноватым видом.
Мария выставила на стол сковороду с жареной картошкой. Каждый ел со своего конца, торопился – могло и не хватить. Со скоростью, как из дырявого сосуда убывает вода, убывало и содержимое сковороды.
После завтрака малыши резвились во дворе с отцом, а 11-летняя Ксюша помогала матери наводить субботний лоск – вытирала пыль, подбеливала, мыла, скребла.
- Давно я у Галю ны була, – не выдержала Мария. – Зъiздыть бы надо, провiдать, дак батька одного з вамы ны оставышь...
- Давай, я на лыжах сбiгаю.
- Так тож ны блызько! Восiмь, а, можэ, и усi дэвьять кiломэтрiв.
- И що? Я у классi швыдче фсiх бiгаю.
- Ото-о!.. А заблУдышься?
- А дэ блудыть-то? Дорога пряма – iжжай да iжжай.
- Ни-и, зiмой – одной? А як шойсь случiцця?
Романтика одиночного путешествия казалась заманчивее муторной домашней работы, и Ксюша заканючила, прося её отпустить. Мария не выдержала – набросила на плечи шаль и вышла к Ивану посовещаться.
Кликнули Оксанку – «для разговору». Она заверила, что дорогу знает, что за два, самое большее, три часа доберётся до «тётю Галю», субботу переночует, а в воскресенье отправится назад – к вечеру будет дома.
Уверенность дочери передалась родителям. Они одели её, застегнули на валенках лыжные ремни, и она выкатила со двора под завистливые взгляды малышей.
Без лыжни скользилось трудно – день, однако, казался счастливым и удачливым. Солнце слепило, отражаясь зеркальным зайчиком на снежном насте, – Ксюша щурилась и весело напевала: «Капитан, капитан, подтянитесь».
У тёти отнимались ноги – она целыми днями сидела у плиты. При виде гостей дужки её чёрных бровей взлетали, и лицо оживало: глаза начинали излучать свет, уголки губ расползались нарождающимся месяцем. Лучики её глаз притягивали магнитом, и Ксюша часто рисовала их – без лица. Просто так. Когда взрослые начинали безрадостные разговоры о болячках или бедах, тёплые лучики в глазах тёти прятались, уголки губ опускались, и лицо погружалось в печаль – жаловаться она не любила.
К дому Ксюша подкатила уже длинной тенью. Сняла лыжи, взглянула на тёмные окна, представила улыбку тёти: «Ксаночка! Яка вжэ больша! Умнычка и помощнычка, мабудь?» О школьных делах расспросит – можно будет похвастать. Гордость за племянницу тётя никогда не скрывала – радовалась громко и искренне.
От предвкушения похвалы Ксюша расцветилась.
Мёртвые окна не реагировали, а сени, всегда закрытые, были почему-то открыты. Ксюша вошла, обнаружила настежь открытую дверь в комнату и насторожилась: зимой и – открытые двери?.. А если в доме воры и тётю убили? Постояла в сенцах и тихо вернулась во двор. Присмотрелась... На снегу только её следы – значит, никого больше не было. Интересно, а где МыкОла? Где дядько СашкО?
Замужние дочери жили недалеко, и Ксюша нацелилась к старшей Ульяне, что жила через дорогу. Сомнения, однако, не отпускали, и она вернулась в дом.
Большая кухня казалась нежилой. Два ведра с водой затянулись ледяной коркой.
Всё было так, как весной, когда отец выпросил в совхозе телегу и они наведались к тёте всей семьей. У двери под грязной пёстрой тряпкой висела замусоленная одежда, в левом углу стоял прямоугольный стол, в правом – железная кровать с тёмно-серым байковым одеялом и несколькими подушками в грязных наволочках. На них кто-то лежал, даже вмятины остались. Два маленьких голых окна, что выходили во двор, освещали комнату тусклым, безжизненным светом. Одно крыло двустворчатой двери спальни было прикрыто… из другого, открытого, просматривался угол стола и часть неприбранной тёти Галиной кровати. Разглядеть в сумерках, лежал кто на ней или нет, было сложно.
Ксюша стояла в нерешительности – шагнуть в спальню не хватало смелости. Закрыла дверь, тихо вышла в сени и заглянула в кладовую. У стены стоял ларь. В одной его половине возвышалась горка муки, в другой – зерно. Ксюша робко вернулась в избу. От звука, похожего на стон, заглянула в спальню натянутой струной. Из-под одеяла смотрели глаза – глаза «тётю Галю»!.. В них, прежде таких небезразличных и живых, стоял страх.
- Тётю Га-а-лю? – выдохнула Ксюша. – Вы-ы? Одна-а? А двэри чого открыты? А Мыкола дэ? А дядько Сашко?
Чёрные зрачки тёти миллиметр за миллиметром изучали и сравнивали… узнавали курносый нос, бусинки глаз, пухлые губы, чуть выпуклый лоб, шелковистый русый волос.
- Кса-аночка? Ты? – ожили бесцветные губы.
- Тё-ё-тю Га-а-лю! Вы чого? Мэнэ ны прызналы?
- Мiнi хо-олодно, – губы её задрожали, глаза затянулись туманной влагой.
Оксана поняла, что пришла вовремя, – взрослая и сильная, она не даст тёте замёрзнуть. Сорвала со стены старую одежду, накинула её поверх одеяла, аккуратно подоткнула, укрыла голову.
- Тётю Галю, я щас, топлыво пошукаю, – и вышла.
Из сарая доносилось слабое, жалобное мычание Чернушки. Ксюша заглянула в сарай, встретилась с голодными, угрюмо-печальными глазами. «Пить хочет», – сообразила она, нашла пустое ведро и поспешила к колодцу-журавлю. Пока Чернушка утоляла жажду, выискивала, чем обогреть дом. Дров не нашла, но рядом с сеном чернела куча сухой полыни.
- Тётю Галю, – забежала она в комнату, – можно полынём протопыть?
- Можно, доню. Тiлькi, пОкы ще ны зОвсiм тЭмно, дай сiна коровi, да и почiстыть у нэй трэба.
Ксюша спешила – темнело быстро. Подперла толстым дрыном дверь сарая, занесла в остывший дом три охапки тёмной полыни и щёлкнула включателем.
- Щас грубку затоплю. Шойсь зварыть надо – вас накормыть, да и сама проголодалась. А картопля дэ?
- У подполi, доню, – донёсся слабый голос, – у подполi.
Из небольшого погребка Ксюша достала картошки, зажгла плиту.
- Ксаночка, мож, каралычкi зробышь?
Она впервые самостоятельно месила тесто. Нашла сковороду, выложила на неё стряпню. От запахов, дыма и треска огня оживала изба. Тётя попросила убрать лишние одеяла, помочь подняться, и племянница подставила ей два табурета. С трудом перемещаясь, больная добралась до плиты. Полынь прогорала быстро, Ксюша едва успевала подбрасывать её в топку. Занималась делами и слушала тётю.
- Мыкола познакомывся с дiвчiной, у нэй и жывэ, – рассказывала тётя. – Да и то – молодый вiн да гарный. А дядько СашкО к Нюрке ушов, в прымакы. Був тры дни назад, накрычав на мЭне, пооткрывав усi двэрi и був такый.
- Дядька Сашко?..
Тётя молчала.
- Пооткрывав усi двэрi?.. – не понимала Ксюша. – Для чо, тётю Галю?..
- Заморозыть мэнэ хоче.
- Заморозыть?.. Дядько Сашко?!.. – не верила Ксюша.
Тишина ждала зависшим компьютером... Забыв, что надо поддерживать огонь, она раскатывала молча...
- Спасла ты мэнЭ, доню. Нэ ты – я б замэрзла... – нарушила тётя её раздумья.
- А Ульяна з Прыськой чого ны прыходять?
- Ульяна з Прыськой?..
Помолчав, тётя принялась их оправдывать:
- У iх дитки... З нымы вОзяцця. Да и мужикi у iх строгi – до мЭнэ ны пускають.
- Ой, нi-i, тётю Галю! Тут я з вамы ны согласна. Я б чоловiка всё одно ны послухала, а матэрь провiдала. То вонЫ сАми такi, про мАтэрь ны думають.
- Яка ты у мэнэ дОбра да умна! – и они опять надолго замолчали.
Ели картошку, пили чай с корнем солодки. Когда в сенях раздался хлопок, обе вздрогнули. Вошла старшая Ульяна.
- Ксю-ю-ха! – кинулась она обнимать её. – Ты-ы? А я у двор выйшла, дывлюсь – труба дымыть. Дай, думаю, гляну, хто прыйшов, батько чи Мыкола.
- Хата охолОнула, а полынь ны грiе. Угля б чуток! – холодно отреагировала Ксюша, убирая со стола. – Нагрiлось бы да и спать було б тЭпло.
- Спать ты до нас пiйдэшь – тут и грязно, и холодно.
- Нi-i, я останусь. Вымою – чисто будэ.
Ульяна взглянула на мать, спросила дежурное «Ну, як ты?», и Ксюшу прорвало:
- Хату зОвсiм застудылы! А корову для чо мУчить? Нiкому управляться – до сЭбэ вiзьмiть! Уiду я, а тётю Галю як?.. Тут же блызько! Супчыку жалко прынэсты? Трудно сбiгать и подывыцця, шо з нэю?
Ульяна невнятно оправдывалась: «Дiткы да и болiла», но убежала «чуток дров прынэсты и угля». Вода в ведре нагрелась, и Оксана принялась за полы. Вытирая шмоткИ пыли, залезла под кровать. Там и обнаружила её Прыська, младшая дочь тёти Гали.
- Ксюха... ЗдорОво! Колы i з кiм прыiхала?
- А ты чогО – прийшла? – вместо приветствия огрызнулась она.
- Я до мАтыри...
- А учора-пiзавчора чо ны прыходыла?
- Дывлюсь – свет горыть. Узнать захотiлось...
- А ны горило б – так и ны прыйшла б?
- Ты чого така?
- Нычо. «Свiт горыть…» – проворчала по-взрослому Ксюша. – Нет бы прыйты, колы свiт ны горыть.
С ведром угля и охапкой дров вошла Ульяна и занялась плитой. Ксюша с Прыськой в четыре руки мыли затоптанный, давно не мытый пол, вытирали пыль. Спальню хотелось сделать такой, как дома, и Ксюша на вторую кровать, что стояла напротив тёти Галиной, сложила лишние одеяла, накинула на них простынку с кружевами, закрыла всё покрывалом, взбила лишние подушки и составила одну на другую. Пригладила руками выпуклости и, удовлетворённо оценив, принялась опять за полы.
В избе кипела жизнь, а тётя всё плакала: «Яка я сёднi щаслыва! Пожывы зо мною, доню, у нашу школу походышь». Из сундука достали чистое постельное белье, нагрели воды, чтоб в железной ванне вымыть тётю.
Спала Ксюша беспокойно. Отоспаться ей после трудного, насыщенного впечатлениями дня не дали малыши, которых утром привели с собой Ульяна с Прыськой. В доме «тётю Галю» было, как раньше, тепло и уютно. Вкусно пахло борщом. В ночной рубашке тётя сидела в постели и трогательно улыбалась, а Ксюша всё приглядывалась к глазам...
В воскресенье на совхозных санях приехала мама, и тётя Галя была от счастья на седьмом небе – все разговоры сводила к тому, что Бог послал ей Ангела в лице Ксюши. Мама собрала всех вместе: Ульяну, Прыську, Мыколу, дядька СашкА – и устроила им разнос, пригрозив милицией и судом, если они по очереди не будут наведываться.
- Ты Бога забув, ныма на тэбэ крэста! – ругала мама дядька СашкА.
- Був бы вiн, забрав бы ii до сЭбэ, – отмахивался он.
- Замовчь! Ты ны знаешь, шо с тобою будэ, яку судьбу Вiн тобi уготОвэ… – и он опустил свою красивую, с наметившейся проседью голову.
Тёмной дорОгой домой Мария без конца рассуждала в ночи о жизни и всё повторяла, «шо сэрцэ-вэщун садныло ны зря».
А Ксюшу жгла обида – тётя про школьные дела не спросила… И глаза тёти другие – совсем не лучистые...
Октябрь 2006