Елена Зейферт

– Мучаю я тебя, Алёшка, ты как будто не в себе. Я перестану, если хочешь.

– Ничего, я тоже хочу мучиться, – пробормотал Алёша.

(Фёдор Достоевский. “Братья Карамазовы”)

“Рената сидела на ступеньке витой каменной лестницы – рукава её кожаного плаща от локтей переходили в длинные изящные полоски, волосы узкими жгутами падали на кожаную бахрому воротника. Феликс не переставал удивляться привычке Ренаты менять цвет волос под цвет одежды: её плащ и волосы сегодня были пронзительно синими. В первую ночь их знакомства на ней был жакет цвета тины, в тон ему скользкая кожаная юбка и серо-зелёные русалочьи волосы. В час ночи его вдруг потянуло открыть дверь, и он увидел на площадке девушку-ундину. Их глаза встретились, она едва кивнула ему. А утром, выходя из квартиры Ренаты на другом конце города, даже не помня, как он там очутился, но всеми органами чувств запоминая её кожу, Феликс знал, что жизнь его сделала крутой зигзаг. Он вышел из ровного состояния, которое, возможно, было гармонией или дорогой к ней”.

Инфеликс отстранился от потока своего внутреннего сочинительства. Рената действительно сидела рядом, неправильные черты её лица – очень высокий лоб, слишком тонкий нос, губы вычурного, неестественного рисунка – были как бы начертаны в рамке намалёванных аквамариновых прядей. “Почему я решил тогда, что у неё салатные русалочьи глаза?” – подумал Инфеликс, заглядывая в контрастно-кукольную, круглую синь её сегодняшних глаз. Он устал от её мельканий – болотная Ундина, хрустальная Жизель, Апельсиновая Девочка, Чума в красном домино и вот сегодня – темноволосая Мальвина. Он страстно взял её в ту ночь, её, свою первую, желанную женщину, и теперь Рената водила его за собой, как на поводке.

– Над тобой смеются мои друзья, – псевдо-Мальвина чиркнула синей зажигалкой, и его взгляд моментально перешёл на кончик её длинной сигареты. – Я рассказала им, что ты был девственником, – девушка усмехнулась.

– Зачем им это знать, Рената? – меланхолично спросил Инфеликс.

– Мне было скучно. И ещё они смеются над твоим именем. Почему ты не сменишь его? Имя – это судьба. Стал бы, например, Гаем Юлием.

– Ты можешь звать меня именно так. Знаешь, говорят, что на этом месте когда-то была православная церковь. Я слышу её колокольный звон.

Рената бросила на Инфеликса быстрый взгляд. У него закололо сердце, стало остро во рту. Она встала и опрокинулась на каменную стену, как большая синяя птица. И вместо того, чтобы уйти одному домой, лечь в постель, успокоиться, забиться, забыться или, может быть, если удастся, уединиться в гробовой тиши библиотеки, он пододвинулся к Ренате, нашёл языком её губы, повёл снизу вверх рукой по её ноге в синем чулке, и стало для Инфеликса это каменное ложе (стойло) по удовольствию похожим на тянущие сердце звуки рожка в сюитах Грига, на невидимые трещинки пухлых пальцев Моны Лизы, на звенящие страницы “Фауста” – те, где Пудель совершает виртуозную сделку с человеком. Но…

– Иди домой, Инфеликс, не провожай меня.

– Я хочу быть с тобой.

– Не сегодня. Я устала.

Она ушла. Инфеликс жалобно посмотрел ей вслед. Сердце щемило. В голове, как всегда, с болью рождался текст.

“Феликс ощущал, что Рената в прямом смысле вынимает из него душу. Он променял всё своё свободное время на частый, измождающий секс с ней. С каждой секундой этого нового тупого ритма Феликс самыми тонкими, болезненными фибрами чувствовал, как от него отделяется и уходит вдаль что-то светлое, жизненно важное, необходимая часть его самого – как если бы Рената в узких ковшичках ладоней уносила его ёкающее сердце. Её пальцы сгибались и длинными цветными ногтями царапали умирающий орган.

На шершавой стене её дома перочинным ножом он высек силуэт её тени. Рената охотно “позировала” чуть поодаль. Феликс взглянул на утреннее солнце, набиравшее высоту, затем тут же вновь на Ренату – её уже не было. От удивления он вскрикнул. Рената подошла к нему сзади и больно, как-то не по-девичьи сжала ладонями его предплечья ближе к локтям: “Ну, художник, закончил шедевр?” Боль была сладкой, унизительной, пронзающей мозг, чресла, солнечное сплетение.

Бывало, Феликс звонил к Ренате и часами разговаривал с ней, а иногда, набрав её номер, попадал к каким-то чужим людям: или, может, кто-то из друзей Ренаты морочил ему голову, отвечая, что такая здесь не живёт?”.

Каменное тело бывшей церкви (а ведь только что здесь не было здания?), находившейся в пустынном, густо засаженном соснами парке, всё более приковывало внимание юноши, отвлекая его от внутреннего монолога. Он вошёл внутрь – в здании было абсолютно пусто. Свет проникал только из открытой двери. Инфеликс вновь вышел: он не знал, как помочь самому себе. Мысли сходились в крутом пике, голова кружилась. Инфеликс точно и не знал, что его мучит. Невзаимность Ренаты? Его физическое растление? Нет, ему не хватало Чего-то Большего, не было первоосновы, первопричины жизни на этой беспрестанно ласкающей себя планете.

“Феликсу не был знаком вкус алкоголя и никотина – только их запах, который исходил от отца, матери, Ренаты, учителей и учеников в школе. На специальных уроках учили причудливым сочетаниям табака и спиртного, дающим особенное удовольствие, но он почему-то пропускал эти занятия. До встречи с Ренатой он вообще не знал чувства физического удовольствия, кроме утоления голода, кроме отдыха, сна”.

Инфеликс вышел из парка, присел на обочине, потом лёг. Худой, длинный, с растрёпанными белыми волосами, он лежал на краю дороги и широко раскрытыми глазами смотрел в Небо. Голубой воздух как бы падал на Инфеликса, окутывая его, успокаивая, чаруя. Стало немного легче. Инфеликс закрыл глаза, и вдруг ему почудилось, что рядом Рената: она прикасается к его половым органам и что-то шепчет. Он распахнул глаза – никого. Инфеликс заснул.

“Его жизни были чужды аффекты. Появившийся на свет в 2173 году, Феликс не помнил ни Апогея третьей мировой войны, ни Дня торжественного заточения произведений искусства в склепы, ни Ночи стирания церкви с лица земли. Остались только красные дни календаря от этих дат и спокойное массовое их празднование – конец первой декады марта, первые дни июня и сентября. Говорили, что раньше в эти дни были другие праздники, но какие, никто точно не знал. Может быть, знали только представители Высшей Ниши, но они молчали.

Казалось, что даже дождь в государстве – и тот спрашивает, когда и где ему вылиться на землю”.

– Вам плохо?

– Кто здесь? – Инфеликс проснулся, задрожав всем телом.

Возле него на корточках сидела белокурая девочка лет тринадцати. В руках у неё был белый меховой рюкзачок, на плечах – кружевная косынка.

– Ты… – Инфеликс заглянул в её синие, как у Ренаты, глаза и вздрогнул.

– Меня зовут Мария Маргарита, – перебив его, улыбнулась она. – Что с Вами?

– Я устал и уснул.

– Вы хоть заметили, что прошёл дождь? – засмеялась Мария Маргарита.

– Дождь?

Она звонко расхохоталась.

Инфеликс почувствовал, что его тело и одежда влажны и грязны, и вновь к нему вернулось чувство вселенской неудовлетворённости.

– Почему ты смеёшься?

– Вы смешной – у Вас вон щека в грязи. Сколько Вам лет?

– Семнадцать… хотя я не обязан тебе отвечать. И не вижу причины смеяться, слышишь?! – Инфеликс резко поднялся с земли. “Мария, Рената… Они все одинаковые, все смеются надо мной”.

Мария Маргарита тоже встала с корточек и, улыбаясь, попрощалась.

– А ты никогда не бываешь смешной? – Инфеликс крепко схватил Марию Маргариту за руку и потащил к церкви. Она стала кричать, но жилистые руки Инфеликса уже закрывали дверь церкви изнутри. Он бросил в угол белый рюкзачок, сорвал с плеч девочки косынку, задрал выше груди её платье, положил жертву на пол, поставив ей на голый живот колено, рывками снимая с неё платье и бельё. Она отбивалась и кричала. Затем выскочил на улицу, набрал полные пригоршни грязи, вернулся и испачкал Марию Маргариту с ног до головы, сколько хватило грязи. Он вёл себя как обиженный ребёнок и матёрый мерзавец одновременно. Она сопротивлялась, он хлестал её по щекам, она плакала, он стонал.

“Чтобы почитать книгу, посмотреть на картину или скульптуру, послушать классическую музыку, нужно было зарегистрироваться в электронном каталоге и, дождавшись своей очереди, явиться в назначенное место. Шахтная клеть за полчаса доставляла посетителей вглубь библиотечного, галерейного и филармонического склепов. Разрешения со стороны Высшей Ниши можно было ждать долго, хотя желающих соприкоснуться с искусством становилось всё меньше и меньше. Феликс слушал в склепах музыку, любовался картинами, читал стихи и прозу… Глаза его жадно копировали звуки, линии, цвета, буквы, слова, предложения… “Фауст” более других книг запал ему в душу. Феликс воображал себе интерьер рабочей комнаты Фауста, слышал лающий немецкий акцент Мефистофеля, внимал стонам любящей Фауста Гретхен”.

Мария Маргарита затихла, Инфеликс остыл. Он собрал вещи Марии Маргариты и подал ей. Она инстинктивно отдёрнулась от него, но вещи приняла и уже хотела надеть их, как Инфеликс воскликнул:

– Подожди! В парке есть фонтан. Хочешь, я посторожу, чтобы никто не подошёл, а ты помоешься?

– Хочу, – размазывая грязь по щекам, тихо сказала девочка.

Стены церкви, казалось, гудели, или это звенело в ушах Инфеликса. Он открыл двери, Мария Маргарита выскочила наружу, прижимая к грязному телу белую одежду, пробежала мимо фонтана и скрылась в соснах. Инфеликс громко засмеялся и сел на земляной пол церкви. Какие-то белые существа чудились ему по углам здания – свидетели его второго, ещё более низкого, чем первое, падения. Инфеликс бросил в их стороны горсти грязных слов, резко поднялся и побежал в направлении, противоположном тому, где скрылась Мария Маргарита.

“В Музее тоталитаризма Феликс видел фотографии тинейджеров примерно лет тринадцати (кажется, пионеров) с плакатами “Религия – опиум для народа”. На шеях их были повязаны красные шёлковые шарфы – с обмусоленных концов, казалось, капала кровь. Феликсу почему-то нравилось думать, что среди них есть его прапрапрапра…дедушка.

В нынешней школе на уроке эпикурологии учили получать удовольствие каждую секунду жизни: как антипримеры приводили глупые поступки верующих людей, ещё встречавшихся в XXI веке, но путём жесточайших мер искоренённых в XXII, – молитвы, пост, пожертвования…”.

Во всём виновата Рената – пандемия всех его органов, наваждение… Отродье, меняющее цвета и обличья, отравляющее его вешнюю юность. Как был, грязный, мокрый, с колотящимся сердцем, Инфеликс бросился к дому Ренаты. Узкий высотный дом встретил его тяжёлой резной дверью и вопросительным, почти злым лицом консьержки в холле: “К кому Вы?!! В таком виде!” – “Мне нужна Рената” – “Я не помню жильца с таким именем. Какая у неё фамилия?” – “Я не знаю. Она живёт в 170 квартире” – “В нашем доме 120 квартир, молодой человек. Идите”.

Он выбежал из дома, обогнул его и увидел на стене силуэт Ренаты. Вернулся к консьержке и отрывисто заговорил, кадык его ходил ходуном, глаза блестели, руки совершали вращательные движения: “Наверное … я … перепутал … номер квартиры… У неё …. телефон … Можно … позвоню …” – “Звоните”, – испугалась консьержка: ненормальный вид молодого человека сменил её раздражение на страх. Инфеликс схватил телефон, простучал по кнопкам вожделенный номер. Обжигающий зуммер. Никого. Набрал ещё и ещё раз. Её нет дома.

Инфеликс вновь выбежал на улицу, вне себя от боли несколько раз обежал дом и встретился с Ренатой. Она стояла у стены и, положив длинный палец на подбородок, улыбалась.

“Свет искусства так редко освещал склепы его души, что сознание черствело и отвыкало от света. Но когда шахтная клеть всё же поднимала его после общения с шедеврами наружу, он весь светился, как новая, родившаяся из космического праха звезда.

У прабабушки в саду была зарыта Библия: он узнал об этом из старых, рассыпающихся семейных писем и долго искал эту Книгу. Но тщетно! И каждую секунду Библия сгнивала, становилась частью мирового круговорота вещей – Бог создал глину, Слово Божье стало глиной. Лопата Феликса упиралась в яблоневые корни, в полусгнившие доски, в немые камни, не знавшие, что рядом с ними Книга.

В поисках Библии он как-то задрал в небо голову и на млечно-голубом вогнутом фоне отчётливо увидел лицо своей прабабушки – круглое, улыбающееся, со старческим пигментом, с жёлтой кожей умершего человека. Оно было похоже на солнце по доброте и боли прямого взгляда в лицо. Стало тепло и беззаботно.

И всё было бы хорошо, если бы не рождение Ренаты – его infelicitas, несчастье”.

Рената достала из кармана пачку сигарет и зажигалку бордового цвета.

– Консьержка говорит, что меня искал какой-то сумасшедший. Я сразу поняла, что это ты. Я знала, что ты не уйдёшь, и вышла поискать тебя.

– Рената, девочка, спасибо! Всегда, всегда хочу быть с тобой! – Инфеликс обессиленно упал перед ней на колени, целуя её руки (ноготки были красными, с вишнёвым рисунком), сигареты, зажигалку.

– Инфеликс, я должна сказать тебе главное, – Рената смаковала каждое слово. – Ты не нужен мне. Ты скучен. Ты читаешь “Фауста”. Ты слушаешь Грига. Ты целый час рассказывал мне о прелестях Джоконды, – Рената закурила, пуская дым в лицо Инфеликсу. Но никотиновые облачка поднимались к небу, а пахло почему-то серой.

– Малышка, я больше не буду, не буду, только не оставляй меня!!! – Инфеликс заплакал, слёзы проделали дорожки на его грязных щеках.

Рената повернулась на каблучках, прислонилась к стене, почти слившись со своим силуэтом (тень была немного больше девушки), и, чётко проговаривая, утрируя звуки, выдавила:

– А я, кстати, всё видела, милый. Я смотрела в окна церкви.

Инфеликс мучительно исподлобья посмотрел на Ренату и вскочил на ноги.

– Но там не было окон, Рената!!! – он отпрянул, заметив, что её радужки ярко-красного цвета.

– Были, Инфеликс, были. Ты отпустил её, а на выходе из парка, голая, грязная, она повстречала группу молодых, сильных рабочих. Они-то и искупали её в фонтане и продолжили начатое тобой дело, которое ты, трусишка, до конца совершить не осмелился. И осталась от девочки красная шапочка, ах, нет – белый рюкзачок. Побежишь глазеть на содеянное?

Но Инфеликса почему-то не мучила за Марию Маргариту совесть. Ему даже было глубоко всё равно, жива ли эта новая, белая, ещё более невезучая, чем классическая, Гретхен. А была ли девочка?.. Мысль-константа железными артритными пальцами царапала его горло – как сохранить Ренату, жить без которой невозможно?

“Он всё же выкопал Библию. И начал читать её недоеденные червями страницы.

Но уже через день, прибитый сквозь запястья ржавыми гвоздями к креслу в одном из кабинетов Высшей Ниши, он страшным, скрежещущим голосом – ибо зубы от боли жерновами мололи язык – повторял за Человеком С Электродом В Руке: “Я не верю в Бога! Я верую в Высшую Нишу!”. И повторив так триста тысяч шестьсот девяносто восемь раз, Феликс…”.

Нет, дальше придумать Инфеликс не мог: что делать – солгать, представить себя героем, оторвав от кресла (креста) пригвождённые ржавым железом ладони, или выплеснуть в лицо будущему читателю “царскую водку” правды – да трус я, мерзавец, Инфеликс, духовный калека?.. Господи, помоги мне, ибо не верую, Господи! Иначе я сам стану богом – увы, ненадолго. В мозгу его остановилась рождающаяся вспышками антиутопия. Он понимал, что она шаблонна. Будущее слилось с настоящим. Инфеликс творил себя в будущем добрым и счастливым, не похожим на других, злых и псевдодовольных, но процесс Творения человека человеком был в корне невозможен, и человек вновь стал пылью, сыпучей перстью, опрокинувшейся в спрутову пропасть бессознательного.

…Редкие прохожие наблюдали взъерошенного и грязного белоголового молодого человека, отчаянно жестикулировавшего перед стеной высотного дома. Он что-то кому-то доказывал, иногда приседал в изнеможении, затем вскакивал и с новой силой обращался к стене. Особо зоркие замечали, что на доме вырезан контур девичьего тела: склонённая головка с неестественно высоким лбом, тонкое тело.

Через время Инфеликс помирился с Ренатой. Молодой человек ласкал кирпичное тело девушки, и только ей одной было видно, что джинсы его расстёгнуты и кожа чуть изранена трением о камень.

Никто не останавливался возле несчастного. Было самое начало XXI века.

2003 г.