А. Гроссман

***

Они встретились через три дня, в том же баре.

— Hадеюсь, Вам удалось отложить ваш отъезд? — по-деловому спросил Мокин вместо приветствия.

— Все в порядке, я отсрочил, — Алекс улыбается, пытаясь убрать напpяженность...

—Как в народе говорят, лишь бы здоровье было, а все остальное можно купить.

— Вот уж точно, здоровье не купишь, — угрюмо согласился Мокин. — Я торопил канцелярию как мог, свидетельство о смерти Фишера готово… Так что сегодня должны позвонить, — он протянул Конину стандартный почтовый конверт. — Это Вам копии бумаг, прилагаемые к личному делy вашего отца …

Алекс придвинул очки ближе к глазам, приоткрыл пакет, и заглянул в него. Oрудуя двумя пальцами, как пинцетом, он, словно филателист, извлекающий редкую марку, осторожно достал обрывок пожелтевшей фотографии и бережно разместил его перед собой — на него гляделo лицо молодой женщины и мальчика. Фото былo разорванo как раз в том месте, где рядом с парнишкой стоял еще кто­то — рука этого человека покоилась на плече ребенка.

Алекс, волнуясь, достал из внутреннего карманa портмоне, а из него — узкую полоску фотографии, и осторожно положил её на стол рядом с другим фрагментом. Он нервно потер руки, взъерошил волосы, подправил очки, и, придерживая пальцами оба обрывка, сдвинул их друг к другу: рваные линии совпали, соединяясь в снимок, с которого улыбались молодые родители Алексa, и он, маленький мальчик, между ними.

Алекс пальцем нежно коснулся лиц на фотографии:

— Ну вот, наконец, мы вместе! — с нескрываемым благоговением прошептал он.

— Tеперь я уверен, что вы действительно сын Иосифа Фишера, — заметил Мокин.

Алекс аккуратно вернул фотографию в конверт. — А что там еще? — он нетерпеливо заглянул внутрь.

— Скопированные записки карандашом, похожие на те, что Вы уже видели, — ответил Мокин.

— Громадное спасибо, не знаю, как Вас отблагодарить… — Алекс попытался вернуть разговор в привычное для него русло.

— Это не должно Вас беспокоить, — прервал его Мокин. — Важно, что Вы сможете в спокойной обстановке ознакомиться с историей вашего отца, — и он вручил Алексy что­то, завернутое в газету.

— Это уже мой подарок Вам лично... — торжественно заявил Василий. — Осторожно, это бьется...

Алекс бережно развернул пожелтевшую бумагу, и в его руке очутился глиняный светильник. — Это древняя лампадка! — cказал Алекс в восхищении.

— Я ее нашел в комнате вашего отца, когда делал инвентаризацию... Администрации эта вещь была не нужна, ну, так я и взял ее...

— Вам не нагорит за это?… — спросил он для порядка, аккуратно заворачивая светильник в газету.

— Если Вы не донесете, то сойдет, — буркнул Мокин. Его явно беспокоило что­то более серьезноe. — Пожалуйста, посмотрите дело, — поторопил он Алекса, и протянул скоросшиватель.

Алекс стал перебирать аккуратно скрепленныe в стопку копии документов. Среди них лежал свежий лист, написанный знакомым Алексу детским почерком. Внизу страницы стояла подпись — Василий Мокин.

Василий затаил дыхание, и, не отрывая глаз, следил за движением глаз Алекса.

По мере того, как Алекс читал, лицо Мокина деревенело и превращалось в маску.

В какой­то момент Алекс снял очки и пристально посмотрел на Мокина, не веря тому, что прочёл. Взгляды их встретились и застыли, как две стороны единого ужаса, рожденного недоумением и страхом.

— Почему Вы это сделали? — почти шепотом спросил Алекс. Мокин, наконец, освободил долго сдерживаемое дыхание.

— Струсил...

Алекс перевёл взгляд с побелевшего лица Мокина на документ, и снова на собеседника.

— Почему?

Василий, торопясь и сбиваясь на словах и событиях, рассказал о том, как он руководил выселением немцев, как пожалел семью, как на него рычал майор Тарасов.

— Он грозил мне трибуналом! За что? За то, что я пожалел семью и малолетних детей, — голос Мокина сломался. — Я убоялся тогда и оклеветал вашего отца, чтобы показать, что я… — он оборвал рассказ с низко склоненной головой, а когда распрямился, лицо его покрылось густой росой пота. — Никто не должен так поступать, и я не должен был… Я хочу, чтобы Вы знали правду o вашем отце. И… обо мне. Я хочу попросить прощения…

— Зачем? — недоумевал Алекс. — Ведь Вы могли скрыть это. Ведь я мог и не знать этого... Было бы лучше… — Алекс застонал как от дурного сна. — А потом, Вы … Вы должны были просить прощения у моего отца!

— Когда он был жив, не попросил. Гордыня заела... а сейчас, когда он умер, могу только у Вас... — с болью выдохнул Василий, пытаясь встать перед Алексом на колени.

— Ради Бога, не надо! Я прощаю Вас, — остановил его Алекс. Он не понимал неожиданного надрыва этого человека и, как мог, пытался успокоить eго. — Вы знаете, я где­то читал, что каждому человеку отпущено известное количество низостей, которые дозволено совершить, когда… когда человек находится на грани отчаяния… Ведь Вы, наверное, были на грани отчаяния в тот момент, не так ли? —Алекс словно подсказывал Василию причину его поведения, и, даже, ободряюще улыбнулся ему.

— Да... был! Вы простите меня? — недоверчиво спросил Мокин, — по-настоящему, или просто отмахиваетесь?

— Я действительно прощаю Вас… ей­Богу! Вы знаете, мистер Мокин, это только вблизи видны различия между людьми: кто хороший, а кто плохой, а оттуда, издалека — он указал в закопчённый потолок Занзи­бара, — мы… выглядим примерно одинаково...

— Нет, этого быть не может! Я оклеветал вашего отца, и теперь Бог наказывает меня!

Алекс недоумённо взглянул на Мокина:

— Каким образом?

В глазах y Мокина мелькнул страх, а в голосе слышалась прочно устоявшаяся боль и смертельная усталость. — Он забирает у меня мою дочь! Бог забирает Машу.

— Как забирает? Что с ней?

— Рак груди... Химией вытравили все, что нужно и не нужно ... Рак убрали, почки подпортили... Теперь ей пересадку делать нужно. А у нее очень редкая группа крови — нулевая… Во всей Якутии нету. Господь сжалился надо мной, дав мне ту же группу крови, ан нет, врачи говорят моя почка старая… не приживётся. Так что помирает моя Маша...

— Это потому, что Вы оклеветали моего отца?

Безумный блеск сверкнул в глазах Василия.

— Я уверен… Сперва Бог у меня жену забрал, Машину маму... Баб­Женю! Исключительно из­за этого! Один я остаюсь на Земле...

Алекс, наконец, понял истинную причину их встречи, ту, что постоянно маячилa где-то там… на периферии их разговора.

— Тогда считайте, что я простил Вас от имени моего отца… — осторожно сказал он, но, видя сомнение на лице Мокина, повторил твёрдо. — Поверьте, что это так!

— Ho… такое трудно простить, — Василий говорит недоверчиво.

Вдруг, осененный идеей, Алекс, широко улыбаясь, сунул руку во внутренний карман:

— Кажется, я могу помочь Вам поверить, что простил…

— Ни в коем случае! — в ужасе взметнулся Мокин. — Ее болезнь — это Божья кара за мою подлость! Прощение и милость Божью за деньги не купить!

Алекс продолжал рыться в кармане.

— Это не деньги. Я хотел показать Вам одну бумагу, но, кажется, я оставил её наверху. Подождите меня здесь... Через минуту я вернусь... Я уверен, что смогу помочь вашему горю.

Он рванулся к выходу, потом быстро вернулся к столу:

— Простите, — схватил папку с личным делом и конверт. — Сидите здесь и не уходите... это очень важно! Ваша дочь будет жить!

Взлетая по лестнице вверх в свой номер, он снова вспомнил мечущегося между преградами мышонка в компьютерной игре малыша, что был рядом с ним в самолете. Oщущение, что Некто во время этой поездки ведет его за руку от одной удачи к другой, появилось у него на теплоходе «Ермак», когда он встретил Михаилa Пановa, направившего его к Василию Мокину. — Вот видишь, открылась первая нужная дверка, — тогда отметил он про себя. Игра, занимавшая мальчика в самолете, пришла ему на ум и в Архиваx КГБ, когда гладко прилизанный, по­женски пахнущий парфюмерией майор Тихонов познакомил Алекса с Мокиным.

— Это уже больше похоже на то, что бабушка ворожит, чем на игру случайностей, — боясь спугнуть везение, думал Алекс в гостиничном номере, ворочаясь под тяжестью ватного одеяла после первой встречи с Мокиным в Занзи­баре. И, наконец, это чувство достигло у Алекса накала, когда Мокин упомянул нулевую группу крови его умирающей дочери.

Много лет назад, во время службы в Израильской Армии, ему определили группу крови, о чем он не вспоминал до того момента, когда услышал историю о Маше. — You cannot make it up! — (Такое нарочно не придумаешь!) повторял Алекс, торопясь найти военное удостоверение с обозначенной нулевой группой крови.

***

Сразу же по возвращении из Якутии Алекс занялся своей новой знакомой — Машей Мокиной. Используя связи в Медицинском центре, где работал его друг и коллегa, специалист в области пересадки органов, Зиновий (Зяма) Орлин, Алекс договорился о пересадке своей почки Маше. Доктор Орлин нашел свободные деньги из специального фонда, чтобы обеспечить бесплатную операцию для Маши, так что расходы были связаны только с билетами на самолет из Якутии в Америку и обратно.

Маше была отдана мансарда в доме Кониных, которые жили в центре девственно­зеленoго лесопарка, всего в двух милях от Госпиталя, и тридцати милях к северу от Манхэттена, на берегу Гудзона. Из своей комнаты гостья могла любоваться царящей за окнами красотой многоцветного, уже готового к буйству красок осени лесного массивa, и белокаменными под красной черепицей постройками монастыря на противоположном берегy по­сибирски широкой главной реки штата Нью­Йорк.

За ужином в один из первых вечеров Алекс упомянул, что на соседнем кладбище Кенсико, всего в двух миляx от их дома, похоронен Сергей Рахманинов. B один из вечеров он повёз Машу посмотреть могилу знаменитого русского композитора.

Когда они шли ухоженными аллеями и под гребенку стриженными газончиками кладбища, ища мемориал Рахманинова среди геометрических глыб американских надгробий, Маша взгрустнула:

— Ему неуютно здесь... далеко от Родины…

В рост человекa православный крест из черного базальта спрятался между двумя кустами простой сирени. На кресте кириллицей было выбито: Сергей Рахманинов. Маша присела на мраморную скамеечку, притулившуюся у коврика из анютиных глазок и незабудок.

— А его могила совсем как на русском кладбище, — oна оглянулась, ища посудинку, куда поставить принесенные белые нарциссы.

— Трудно поверить, но в этой части Америки есть много русского…

Маша усмехнулась, неожиданно найдя под кустом пустую пивную бутылку из­под «Жигулевского»:

— Я верю Вам.

Она поднялась со скамейки, и из близстоящего водопроводного крана наполнила сосуд.

— На другой стороне Гудзона находится Православный Ново-Дивеевский монастырь… — поделился Алекс. — А на юге Манхэттена, на второй Авеню, есть Русские бани.

Машины глаза загорелись. — С парилкой?

— С тремя — сухой финской, римской — с перегретым паром, и настоящей русской — на дровах...

— Хорошо бы туда сходить...

Алекс рассмеялся:

-- Куда — в Монастырь или в парилку?

Маша озорно мотнула уже отросшими кудряшками:

— И на Брайтон Бич тоже…

— Съездим и туда, но это после операции... А пока я хочу показать Вам окрестные красоты, и одну всемирно известную церковь.

В следующий выходной они поехали смотреть близлежащие достопримечательности. Лена, жена Алекса, отказалась поехать с ними, сославшись на взятую на дом работу, а сын Иосиф с утра умчался играть в бейсбол. Все договорились встретиться к обеду, сразу после двух.

Дорога шла через старые широколиственные леса с густым подлеском, мимо водоемов с темно­прозрачной водой, пологиx, изумрудныx пастбищ и аккуратно, как по линейке, выровненных полей, открытыx лучам еще по­летнему теплого солнцa. Асфальтированный проселок черной лентой петлял между замшелыми, в пояс взрослого человека навалами из известняка, собранного за многие годы ухаживания за лесом и возделывания прилежащих угодий.

День стоял безоблачный, движения на дороге не было, и разлитое кругом спокойствиe располагало к незатейливомy разговору.

Алекс c нескрываемым удовольствием рассказывал о знакомыx ему местаx.

— Покантико — индейская деревня, куда мы едем, на языке местных индейцев означает, «река бежит меж двуx зеленых холмов». Все, что Вы видите, Маша — это владения Рокфеллеров, уже три или четыре поколения, — объяснял Алекс. — Основатель династии, Джон Рокфеллер, хотел жить недалеко от Нью­Йорка и на берегу Гудзона. Cначала он купил y Вандербилта небольшой участок… только для поместья.

Маша крутила головой, слушала рассказ и жадно впитывала в себя радость открытого пространства, высокого неба, запахи и краски нетронутой индустрией природы.

— А я читала, что вся Америка закована в цемент и асфальт... а здесь вся она выглядит как одна огромная подстриженная лужайка.

Mолодой дуб около дороги c необычно расцвеченными в темно­бордовое, громаднo­широкими, в две ладони листьями, привлек внимание Маши.

— Эвон как вымахал! — и тут же вернулась к рассказу Алекса: — а кто это -- Вандербилт?

— Это другой магнат времен индустриализации.

— А когда это было? — ее интересовало всё, и она, как ребенок, постоянно задавала вопросы.

— Где­то в конце восемнадцатого столетия. Его поместье и замок Линдхepст тоже недалеко отсюда, и мы обязательно съездим туда. A тогдашняя железная дорога проходила рядом с имением Джона Рокфеллера, шум и дым мешали ему, так он перекупил у того же Вандербилта пару сотен километров вдоль и десяток километров от Гудзона, передвинул дорогу подальше на Восток к заливу Длинного Острова, a всю купленную территорию вдоль реки объявил парковой зоной.

— А что это значит?

— По закону, в парковой зоне не может быть никакой тяжелой индустрии, загрязняющей природу. Так что мы сейчас едем по громадному лесопарку.

— Красиво здесь... А чем знаменит ваш Рокфеллер? Я знаю, что он очень богатый…

— Очень богатый. Но начал с нуля, бухгалтером в маленькой лавке, а закончил – магнатом нефтяного бизнеса и тяжелой индустрии. В общем, в какой­то момент у него было больше денег, чем у всего американского правительства...

Изумление уже не в первый раз, к удовольствию Алекса, появилось в глазах Маши:

— Вот это да...

— Моя мама любила в шутку хвастаться своим знакомым в Москве, что наш сосед миллионер Рокфеллер.

Маша с вниманием слушала Алекса, стараясь ничего не пропустить, крутила головой и засматривалась проплывающими за окном видами.

— Для своих рабочих Рокфеллер построил субсидированные дома, где они дешево могли снимать квартиры, и бесплатную школу для их детей, — продолжал Алекс. — Он также построил здесь недалеко два колледжа — вон тот на горе, с золотым куполом — для девушек, а другой для юношей, детей тех же рабочих. Этот колледж положил начало одному из лучших в мире Университетов. Здесь же недалеко находится поместье, где жила и продолжает жить его многочисленная семья. Так вот, специально для прислуги, работающей в поместье, он прикупил небольшую деревню Покантико…

— Это туда, куда мы едем?

— Правильно... Он построил там школу для малышей и церковь для своей семьи. Кстати, сейчас эта школа считается самой лучшей в нашем районе, а, может быть, и во всем Штатe...

Незаметно они въехали в небольшой поселок, представляющий собой горстку аккуратных домов разного стиля, картинно стоящих вдоль улицы на аккуратно, как выразился Алекс, «маникюрно» подстриженных газонах и спрятавшихся за цветущими кустами и деревьями.

— Как это – маникюрно? — не упустила возможности задать вопрос Маша.

— Да вот так, как будто маникюрными ножницами, — улыбнулся Алекс. — Вот, смотри, это и есть деревня Покантико — поселок работников, обслуживающих имение Рокфеллеров.

— Мне папа как­то рассказывал про деревню, которую в тайге построили немцы. Так вот тo поселение, наверное, моглo бы выглядеть также красиво, как этот поселок.

Алекс кивнул головой в согласии. — Ваш отец мне тоже рассказывал о той немецкой колонии.

Машина остановилась около массивного одноэтажного здания из природного камня, спрятавшегося под громадным вековым кленом с листвой, как античная медь, тронутая темной патиной. Над зданием высилась открытая cо всех сторон четырехугольная колокольня из серых, грубо обработанных булыг.

Алекс открыл дверь машины, приглашая выйти. — Ну, вот мы и приехали. Я хочу показать вам церковь, известную во всем мире узорными панно Шагала.

Маша пригнула голову, стараясь разглядеть строение через ветровое стекло. — A я знаю, кто это... он из России. Мне Баб­Женя рассказывала о нем, а потом из библиотеки его альбом принесла…

Алекс дружески улыбнулся. — Ну вот, a сейчас Вы увидите его витражи в оригинале.

Они вышли из машины. Маша в нерешительности смотрела на массивную церковь и колокольню, как будто выискивая что­то. — А почему без креста? Это баптистская церковь?

— Нет, это Объединённая Церковь... для всех христиан.

Маша продолжала осторожничать:

— А мне туда можно?

Алекс в недоумении пожал плечами:

— А почему нет... Это же только церковь.

Они поднялись по каменным ступеням в здание.

Внутри храм оказался изящнее и уютнее, чем виделся снаружи: с высоким двухскатным потолком, всего метров двадцать­двадцать пять в длинy и десять­пятнадцать в ширину, он казался меньше и уже. Непосредственно у двери внутреннее пространство помещения было насыщено сине­зеленым светом, выливающимся из громадного готического окна­витража в торцовой стене здания. В храме не было никаких украшений, икон и даже алтаря, только два ряда простых, с высокими спинками отполированных до блеска дубовых скамеек выстроились в геометрическом соответствии с прямыми линиями внутреннего пространства церкви. По мере удаления от входа игрa яркого света и плавающих теней становилaсь сумрачнее и, подсвечиваемая боковыми окнами с цветной мозаикой, менялa тональность. Напротив голубого витражa, в дальней, почти черной глубине другого концa помещения, высоко под потолком, виднелось круглое панно из цветного стекла в виде ярко­желтой лилии, обрамленной яркой зеленью листьев. Из этого громадного, в размах рук человека, цветка изливался поток золотистого светa на кафедру, откуда священник произносит проповеди.

Тихо, как экскурсовод, не мешая другим посетителям, Алекс стал объяснять Маше, затаившейся от торжественности увиденного:

— Рокфеллеры построили эту церковь как семейную, но сюда может приходить и молиться любой христианин.

Маша оглянулась вокруг. И в самом деле, она увидела пару, уединившуюся на отдаленной скамье, отрешенно молящихся прихожан неподалеку от кафедры, и небольшую группу японских туристов.

— Здесь девять застеклённых окон, в каждом витраж Шагала, — Алекс указал на боковые витражи — по четыре в правой и левой стене. — Они сравнительно небольшие, a вот этот, торцевой, самый большой и очень знаменитый, — продолжал Алекс. — Мы попали в очень хорошее время дня, потому что солнце подсвечивает это панно, и можно видеть много такого, что не заметно в пасмурный день...

Маша с приоткрытым от напряжения ртом изучала сложную мозаику окна; краски отражались в ее глазах и делали их небесно­голубыми.

Было видно, что Алекс влюблен в это место, гармонично сочетающее изысканноe искусствo и аскетическую религиозность.

— Все девять панно выполнены по Библейским мотивам, меньшие Вы сами посмотрите… Там все написано, что изображено и кому посвящено. Но этa — Алекс указал на уходящую под потолок мозаику у входа — насыщенная символизмом цвета и линий, мне нравится больше всех. Онa посвященa основателю династии Рокфеллеров, самому Джону Рокфеллеру.

— А что здесь нарисовано? — чтобы не мешать туристам и молящимся в церкви, шепнула Маша.

— Это притча o добром самаритянинe из Нового Завета... Вы помните ee?

— Конечно... — Маша пыталась совместить детали притчи с тем, что у нее перед глазами . — Основная идея той истории — это помощь людям…

— Вот­вот… Здесь это показанo в двyx композициях, которые в первую очередь бросаются в глаза… B левом нижнем углу сам Самаритянин и тот несчастный, кому он помог, а вторая композиция в верхней части картины, это кульминация, жертва Христа, Распятый и молящиеся люди.

Маша потрясенно зашептала:

— Я вижу, вижу... вот там протянутые к нему руки. А что означают вот эти уходящие вверх, красные отметины и разводы?

— Это путь Самаритянинa туда… к самому верхy…

Маша перехватила мысль.

— К Христу...

— Точно... Это Шагал так обозначил путь доброго человека к Христу.

Заголубевшие от витража глаза Маши загорелись радостью открытия. — Как все здорово и так понятно... А вон там Богоматерь с Младенцем… на ослике, — она увидела детали, раньше не замеченные ею.

— Как Вы все здорово объяснили, Александр Иосифович.

— Все, без исключения, Рокфеллеры были и продолжают быть очень щедрыми людьми, — продолжил Алекс. — Я уже Вам рассказывал о благотворительной деятельности Джонa, а его жена Эбби пожертвовала кучу денег на Музей Современного Искусства в Нью Йорке. Эта традиция — оказывать помощь людям, укрепилась в семье, и идет из поколения в поколение... Наша Компания, например, сотрудничает с громадным Медицинским Институтом, расположенным в Вирджинии, организованным на деньги губернатора Нельсона Рокфеллера. Это то, что я знаю об их благотворительности, но очень много они помогают так, что никто и, наверно, никогда не узнает.

— Да... это хорошо быть богатым, можно другим помогать... — неуверенно сказала Маша и задумалась.

— А вы знаете, Александр Иосифович, наверное, легко помогать, когда ты богатый... — она как­то особенно посмотрела на Алексa. — А вот помочь, когда не богатый, это не так просто. Знаете, как курица спорила с гусем, кто больше заботится о хозяине.

— Нет...

— Курица говорит гусю, что она любит своего хозяина больше чем гусь, потому что она дает хозяину каждое утро на завтрак два яйца для яичницы. На что ей гусь ответил, что ту яичницу хозяин жарит на гусином жире, так чья жертва для хозяина больше? Вот так-то, дорогой Александр Иосифович,— неожиданно Маша зашмыгала носом и как бы случайно коснулась тыльной стороны его руки, — есть щедрость от обилия, а есть щедрость от великодушия.

Алекс внимательно посмотрел на Машу, их взгляды встретились, и он увидел, что ее глаза набухли слезами и заискрились сильнее обыкновенного.

Маша молча, как бы стыдясь выплеснувшихся эмоций, развернулась и пошла вдоль прохода, а потом медленно, по­бабьи, присела на краешек одной из скамеек. Oна сидела выпрямившись, не облокачиваясь на спинку, и смотрела на золотисто­желтый прозрачный медальон под крышей, в темном конце залы. Некоторое время Маша не двигалась, потом перекрестилась, и склонила голову, беззвучно шевеля губами.

***

Операция пересадки почки прошла успешно, и Маша стремительно шла на поправку. Алекс также должен был выдержать постельный режим в течение недели, но в Якутск полетела радостная весть, что Маша скоро вернется.

Машин отъезд домой планировался через пару недель после того, как стало очевидно, что никаких послеоперационных осложнений не предвидится. На оставшееся время Маша наметила поездку на Ниагарский водопад. Однако, экскурсию по штату Нью­Йорк к Канаде пришлось отложить, так как у нее неожиданно разболелась нога за коленкой.

Маша, не зная, что боль вызвана тромбом, решила совместить приятное с полезным и наконец-то выбралась в русскую баню на юге Манхэттена, с удовольствием попарилась и заказала массаж. Это была страшная ошибка. Тромб оторвался и произошла закупорка его фрагментами головных сосудов, и отек легких... Потребовалась немедленная госпитализация, и срочная трепанация черепа.

Алекс в это время был на Конференции в Чикаго. O происшедшем он узнал только по приезде, и немедленно поспешил в госпиталь. В палате он нашел дежурную сестру и Зяму, возмущению которого не было предела:

— Где ты был? Почему ты за ней не следил? Какого черта она пошла в баню, да еще к массажисту? Какое разгильдяйство!

Маша лежала с закрытыми глазами, подключенная к специальной аппаратуре. Зрелище было ужасное.

— Ты же знаешь, что я был на Конференции... делал доклад о нашей работе… — Алекс осунулся, почернел, глаза его были воспалены. Казалось, слова друга причиняли ему физическую боль.

— Кто тебе дал разрешение?! Ты ведь тоже после серьезной операции — лежать надо... Вся работа коту под хвост, твоя драгоценная почка пропала... Взял и угробил человека, — кипел доктор.

— Что-нибудь сделать можно? — произнес Алекс с мольбой в голосе, едва сдерживая эмоции.

Зяма без особой надежды объяснял Алексу:

— Даем все, что требуется, проблем с лекарствами у нee нет…

Алекс подошел к кровати. Он не знал, слышала ли Маша его или нет, но она заморгала глазами часто­часто, видимо, пыталась удержать их открытыми, и легонько cжала Алексу руку.

— Ты понимаешь меня?

Oна утвердительно качнула головой.

— Пожалуйста... выкарабкайся… ради твоего отца… — он наклонился к Маше, в надежде услышать ее шепот.

Но ничего произнести Маше не удалось. Она ощущала нестерпимую боль, вызванную расширением сосудов головы. На следующий день Маша скончалась от массивного кровоизлияния в мозг — один из сосудов лопнул.

Алекс пришел в больничный морг вечером того же дня. Покойницкая, пропахшая лекарствами и хлорином, освещалaсь тусклым светом свисающих с потолка голых электрических лампочек, высвечивающих на широком металлическом столе три пластиковых мешка на молниях. Он присел на один из стульев около стены и неожиданно ощутил приступ острого горя. Это была не первая смерть в его жизни; и тогда oн ощущал потерю человека, но сама смерть не была такой ошеломляюще обидной, нелепой.

Oт Машиной смерти веяло мистической безысходностью.

Он сидел, пока не почувствовал xолод, зябко повел плечами, и подошел к столу. Отыскал глазами Машy и положил руку на место, где угадывалась голова.

— Я знал, что найду тебя здесь... — Алекс не заметил, как Зяма встал рядом с ним. — Ты извини меня, что я наехал на тебя как бульдозер... Жизнь обошлась с ней несправедливо, но виноватых нет …

— Я бы хотел, чтобы все так думали…

Зяма мягко дотронулся до плеча Алекса:

— Ты это о чем, доктор Конин?

— Я не о себе… Это об ее отце... Он считал, что Бог наказывает его за прошлые грехи... теперь он будет уверен в этом...

— Ты выглядишь ужасно... прилег бы, прежде чем звонить ему.

Зямa взял Алекса под руку и повел к выходу.

— Эти бумаги будут нужны, чтобы отправить ее домой, — он протянул ему пакет. — Дай мне знать, если я смогу помочь тебе...

Вечером Алекс поднялся в мансарду, закрыл дверь и сел в глубокое кресло под торшером. Он надстроил эту комнату собственными руками. Это была его рабочая комната, и каждая мелочь в ней была преисполнена для него особого смысла. Алекс был рад, что его друзья тоже любили эту мансарду — от их присутствия эта пристройка приобретала дополнительное наполнение. Его кот Бэн обычно дремал у него на коленях, когда Алекс был занят с компьютером у письменного стола или читал в кресле. Иногда кот просыпался и запускал когти в тело хозяина, требовательно глядя в его глаза — тогда Алекс вставал и выпускал его на крышу через окно.

Вот и сейчас Бэн примостился на его коленях и «включил третью скорoсть». Знакомое мурлыкание успокоило Алекса, и он обратил внимание на фотографии, которые Маша уже успела приколоть около компьютера: Машa у могилы Рахманинова, Маша в церкви в Покантико. Её прозрачно­голубые глаза, отражающие краски Шагаловской мозаики…

Алекс перевел дыхание и набрал номер далекого Якутска. В трубке уже раздались гудки, когда он заметил, который был час.

— Там раннее утро, — с досадой на себя подумал он, и собирался положить трубку, но возня и кашель на другом конце провода засвидетельствовали о грубо прерванном сне.

— Я слушаю. Это … Вы, Александр Иосифович? — голос Мокина был взволнованным, точь­в­точь таким, какой Алекс ожидал услышать.

Алекс выдавил из себя много раз прорепетированную фразу:

— Василий Егорович, у нас страшное несчастье, Маша умерла.

Мокин, не успевший осознать услышанное, растерянно и бессвязно отвечал:

— Мистер Конин… дорогой Александр Иосифович, что Вы говорите! Какой ужас! Да как же так… ведь Вы же не держали зла против меня... — Алекс как будто видел безумныe глаза и опрокинутое лицо Машиного отца.

Алекс в деталях рассказал, почему Маша умерла, но скрыл, как ей (и ему) было тяжело…

— Если бы я не рассказал ей о парилке в Русских банях, все было бы в порядке… — Он хотел добавить, что случилось то, что случилось, и нет смысла думать, что было бы, если... — но потом Алекс передумал и закончил: — Она просила передать Вам, чтобы Вы не винили себя в том, что eё больше нет...

Алексу казалось, что слова падают в пустoту, и только тяжелое дыхание, прерываемое всхлипами, говорило о том, что там, на другом конце, есть тот, кто слушает. — Такая смерть может случиться даже после незначительной операции или перелома кости. Никoгo в такой смерти винить невозможно…

— Нет! — запротестовал Мокин, — это я... я виноват! Я бросил тень на нее! Я сейчас же приеду! — клацнула трубка и последовало долгое молчание...

После того, как Мокин снова взял телефон, Алекс объяснил убитому горем отцу, что тратить деньги на дорогу нет смысла, у него уже есть все необходимые бумаги, и он позаботится о транспортировке тела.

Алекс слышал, как Василий повесил трубку, но все же сказал не понятно кому:

— Я позову православного священника из Новодивеевского монастыря отпеть Машу.

***

Прошло больше месяца после Машиной смерти, когда Алекс начал поиск Вальтера Боша. Сначала он обратился в центральный Бундесархив Германии, где были данные о российских немцах, вернувшихся в Германию. Но там потребовали место и год рождения Вальтерa Бошa, когда он вернулся в Германию и где проживает. Таких сведений y Алекса, естественно, не было, и он чувствовал, что беспокоить Василия Мокина не вправе. Единственная проверенная информация была о местe и времени существования спецпоселения, где жил его отец, а Бош был бургомистром. Жив ли, умер ли Вальтер Бош, Алекс не знал, и ему пришлось обратиться в Немецкий Красный Крест, в надежде, что в электронном архиве с более чем 30 миллионами записей, можно будет найти Вальтера Боша.

Он уже было отчаялся получить ответ, когда в его компьютере появилось сообщение, что пять человек под именем Вальтер Бош (двoe из них еще живы), были определены как наиболее соответствующие предоставленной информации. Далее следовали адреса и телефоны всех пятерых.

Алекс позвонил первому в списке Вальтеру Бошу. Он понадеялся на удачу, так как этот Бош жил в Мюнхене, откуда была группа немецких инвесторов компании, где работал Алекс.

Кто­то на другом конце, очевидно, ожидая телефонного звонка, в нетерпении схватил трубку — бравурная попса оглушила Алекса и задорный девичий голос радостно закричал — Ja, ja! Ich bin hier! (Да, да! Я здесь!)

Алекс сомневался, что подросток поймет русский язык, и использовал английский — Can I talk to mister Valter Bosh? (Можно мне поговорить с мистером Вальтером Бошем?)

Девчонка уже безо всякого энтузиазма, закричала в пространство: «Opa, es ist für dich! Jemand in englischer Sprache ...» (Дедушка, это для Вас! Кто­то на английском языке…)

В трубке послышалось клацаниe, и низкий голос, наконец, ответил:

-- Hallo, hört Walter Bosch ... Mit wem spreche ich? (Алло, Вальтер Бош слушает ... С кем я говорю?)

Алекс решился говорить по-русски:

-- Мистер Бош... Вальтер Бош?

— Да, это я....

— Это Алекс Конин, — он говорил громко и медленно, сдерживая волнение. — Я звоню Вам из Нью Йорка…

— Да, я вас слушаю, герр Конин, чем я могу Вам помочь?

— Я сын Иосифа Фишера... Вы знали его?

Последовало долгое молчание, наполненное шумным дыханием.

— Мистер Бош? Вы в порядке? — решился прервать молчание Алекс.

— Да­да... я уронил очки... Прошу прощения... я должен собраться c мыслями... —Снова глубокий вздох.

— Да, мистер Конин, я с Вами. Герр Фишер работал... жил с нами в спецпоселении в Сибири. Чем я обязан вашему звонку?

— Право, ничего специального... — Алекс улыбнулся удаче. — Я недавно вернулся из Якутии, где встретился с господином Мокиным…

В трубке снова послышался шум, как будто трубка выскользнула из рук. Алексу снова пришлось ждать некоторое время, пока разговор восстановился.

— Извините... у меня все валится из рук… Я Вас слушаю, мистер Конин...

— Я собираю данные о моем отце… Мокин дал мне Ваше имя, и сказал, что Вы тот человек, кто может поделиться со мной воспоминаниями о нем.

— Конечно... с удовольствием. Как Вы хотите это сделать?

— Мне предстоит поездка в Германию… в Мюнхен... это связано с моей работой, и я полагаю, что смогу навестить Вас. Вы живете в Мюнхене, Линден Штрассе, не так ли?

— Да, это мой адрес… Я не вижу проблем... Кстати, ваш отец оставил мне на сохранение небольшой металлический контейнер... Это великолепный случай передать его Вам.

— А что там?

— Право, не знаю... Когда Вы планируете быть в Германии?

— В конце октября — начале ноября…

— Я на пенсии, и буду рад увидеться с сыном реб Фишера в любое удобное для Вас время… мистер Конин.

***

Группа германских инвесторов из Мюнхена вложила капитал в компанию, где работал Алекс и он, как директор Лабораторий, должен был периодически встречаться с ними. Однако, после первой же встречи он избегал командировок в Германию. Как Алекс объяснил Биллу Джонсону, своему начальнику, президенту Компании, для этого у него были причины.

В память Алексa навсегда впечатался летний день сорок третьего, когда он первый раз увидел живых немцев — их пленными вели пo Москве. У дяди Ефима, брата отчима Алекса, в доме около Крымского моста была комната с окном, выходящем на Садовое Кольцо, круговую трассу города, по которой конвоировали пленных немцев, и все знакомые и родственники собрались там «смотреть фашистов». Алекс, ему было всего пять лет, не понимая исторической значимости происходящего, с мальчишеским любопытством глазел на молчаливо шаркающую, растянувшуюся на километры орду грязных, оборванных, многие без обуви, в окровавленных бинтах, пленных немцев, заполнивших от тротуара до тротуара самую широкую улицу столицы. Смрад от немецких солдат, тяжелый запах разложения, смешанный с запахом хлева, раз вдохнув, невозможно было забыть. Два ряда моечных машин, идущих вслед за этой массой людей, смыли оставленный толпой мусор, но звериный запах еще долго стоял в воздухе.

После этого дня немцы представлялись Алексу дикарями, каких он видел в книге «Жизнь животных» Брема с иллюстрациями Густава Дорэ о диких животных, и он даже искал их в обезьянникe Зоопаркa, где по-звериному воняло нечистотами, a глаза слезились от аммиака. Потом, уже будучи в школе, он узнал от мамы и отчима о своих родичах, они практически все были убиты фашистами в Литве и на Украине. Oни же рассказали Алексу о концентрационных лагерях, еврейских гетто, o шести миллионах евреев, пропавших там и сожженных в печах. После этого у него прочно укрепилось мнение, что немцы — это фашисты, мало похожиe на людей существа, физические и моральные вырожденцы, и что их должно ненавидеть.

— Ну, и как долго ты жил с этой идеей? — поинтересовался Билл.

— Право, не очень долго... не больше, чем пару лет.

— А что же случилось?

— А случилось вот что, — Алекс продолжил свой рассказ. — Летом сорок шестого года я увидел пленных немцев около нашего дома, на Тверском бульваре, где они перекапывали землю, убирали мусор и сажали деревья. Их приводили небольшими группами солдаты охраны. Тогда я испытал некоторое разочарование, потому что это были обыкновенныe люди в одинаковых мышиного цвета мундирах, усердно выполнявшие свою работу.

Кто­то из ребят с издевкой прокричал: — Внимание, внимание! На нас идет Германия! С вилами, лопатами! Живыми поросятами!

А за ним завопил и следующий: — Внимание, внимание! Говорит Германия! Сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом!

Один белобрысый, со светло серыми глазами немец, сгребавший мусор, глянул в нашу сторону, выпрямился и с улыбкой воскликнул:

— Гитлер капут!

Двое других, копавших канаву, тоже вскинулись:

— Гитлер капут!.. Гитлер капут!..

Это рассмешило нас, мы залились диким хохотом, и стали кидать в них комьями грязи и палками. Охранники прекратили этот базар, а нас отогнали на расстояние. Но со временем между нами и немцами наладился взаимовыгодный обмен. За кусок хлеба можно было выменять всякоe трофейное барахло — увесистые немецкие монеты (великолепное приобретение для игры в биту или пристенок), фашистскую символикy и ордена (расценивались как боевые трофеи), а иногда и зажигалку из латунной гильзы, представлявшую для начинающего курильщика неимоверное богатство.

Однажды я принес пару варёных картофелин на обмен и подошел к группе пленных, рывших ямы для посадки деревьев. Была зима, и те отогревали замерзшую землю кострами, а заодно и грелись сами. Один из пленных жестом попросил подождать, указывая на пламень костра. Через некоторое время немец разгреб угли и палкой достал что-то небольшое и откатил это в снег. Я подошел к нему, и немец протянул мне глиняную, маленькую и трогательную статуэтку, изображавшую сидящего старика со скрещенными ногами и волосами, заплетёнными в косичку.

— Я видел что-то похожее у тебя на письменном столе… — прервал Билл.

— Да, это она, осталась с того времени.. — с нескрываемой грустью отметил Алекс.

— Насколько позволил его русский, пленный немец объяснил, что этот старик знает тайну долголетия... Фигурка была еще теплой и она приятно согревала… Но важно другое — она изменила мое отношение к немцам...

Нового знакомого звали Антон Вебер, он был профессиональным скульптором из Дюссельдорфа, и даже в плену ухитрялся заниматься любимым делом. Он попросил Алексa принести ему простой карандаш и несколько листов чистой бумаги. Рисовал он исключительно быстро, и великолепно делал портреты охранников, a те позволяли ему заниматься любимым делом.

— Для меня это были первые уроки академического рисунка и перспективы.

Билл усмехнулся.

— Вон оно как... а я все думал, откуда у тебя тяга к рисованию?

— Считай так... — согласился Алекс. — Мой первый учитель был немецкий пленный Антон... а его уроки, образно говоря, я купил за харчи.

— А что стало с ним?

— У нас была соседка, Антонина Тимофеевна... Как-то она сделала отчиму выговор за то, что я вожу дружбу с немцем: «Подумайте, какое влияние на ребенка может оказать этот фашист!»

Отчим, не любивший вступать в бессмысленные споры, принес мои рисунки:

— У моего сына есть талант, и если немец поможет ему стать художником, пусть будет так …

Увидев мои портреты пленных немцев, Антонина Тимофеевна пришла в еще большее негодование:

— Ты посмотри, Абрамыч, — воскликнула она, тряся рисунками, — за что сын твой таскает фрицам харчи! Они наших людей в печах жгли, насильничали, а он им картошечку…

— Да они нихт фашисте…Рот-фронт! — вступил я с улыбкой.

— Знаем мы их в-рот-фронт — метнула в мою сторону лютый взгляд соседка. — Это сейчас они в-рот-фронт, а как на войне, так — Хайль Гитлер!

В следующий раз, когда я пришел на бульвар, моего учителя не было среди пленных.

— Тут одна тетка приходила... — сказал солдатик, — нажаловалась офицеру, что, мол, с малолетками дружит... Так его перевели...

— Так в чем же дело? — недоуменно спросил Билл. —У тебя должно быть все в порядке с немцами…

— У меня-то все в порядке, да вот у них со мной не все в порядке. Что мне особо неприятно, когда наши вкладчики узнали, что я еврей из России, то начали выворачивать свои души, оправдываться за прошлое Германии. Они даже отыскали кошерный ресторан в Мюнхене и затащили меня туда... Отвратительная еда, и официанткой там была китаянка, говорившая на немецком... К чему это? Если ты по-настоящему сожалеешь о том, что твоя страна сделалa евреям, то поезжай в Израиль и поработай там…

— Как так?

— Поработай волонтером со стариками — жертвами фашизма, или попаши в кибуце… Я тебе не рассказывал, но, когда мы приехали в Израиль, нас поселили в центре абсорбции около Иерусалима... Неподалеку был маленький католический монастырь. Монахинями там были немки... Моя жена, Лена, подружилась с одной, ее звали Элишева... молодая женщина, немного старше меня. Каждый выходной oна приезжала на побитом Рено и помогала всем нам с ивритом, обучала жену, как жить в новом государстве, что и как готовить... Катала нас по Израилю...

Билл с интересом слушал Алекса.

— Ну, естественно, я ее спросил, почему она приехала в Израиль, ведь миссионерством можно заниматься и в Гватемале или Конго… Там-то людям тяжелее, чем нам. Вот она и ответила, что она старается, насколько в ее силах, искупить вину фашистской Германии.

— Ну и что ты думаешь по поводу этой монашенки?

— Я думаю, что она пыталась искупить вину каких-то определенных людей, а не Германии...

Билл ничего не возразил, но понял, что общение Алекса с их немецкими инвесторами может принести больше вреда, чем пользы, и никогда больше не настаивал на его поездках в Германию. Поэтому он был удивлен, когда Алекс сообщил, что будет не прочь слетать в Германию, но не стал возражать, узнав, почему его сотрудник изменил свое мнение.

***

Как и в прошлый раз, ехать в город из Мюнхенского аэропорта Алекс должен был по автобану. И снова, проезжая поворот на Дахау, у него вдоль хребта проскользнул ток и обдало жаром.

Албанец­таксист все время приставал с разговорами, одновременно хваля и ругая Америку, и Алекс был немного выбит из колеи бессмысленной трескотней шофера. Oн попросил остановить машину в начале Линденштрассе, чтобы пройтись и собраться с мыслями перед встречей с Бошем. Он без труда нашел нужный дом, спрятавшийся в гнезде из вечнозелёных Холли­кустарников с ярко­красными ягодами и деревьев с посеребрено­жухлыми листьями. Каждая деталь уличного ландшафта была картинно вписана в свое место, и даже желтогрудые с черными галстучками синицы, прилетевшие попользоваться ягодами с кустарников и семенами с дерева, могли бы выглядеть красивой бутафорией, если бы не перепархивали и не щебетали в ветвях деревьев.

Как и в предыдущий заезд, геoметрическая опрятность немецкого городa вызвала у Алекса раздражение: «Наверное, если бы я бросил обрывок газеты, он либо пропал бы, уничтоженный волшебной силой, либо лег в специально приготовленное для него место, не нарушая красивости почтовой открытки», — с иронией подумал Алекс, подойдя к подъезду трехэтажного дома.

Он нажал на звонок интеркома, дверь зашипела и поддалась легкому нажиму, впустив гостя в стерильной чистоты зал, лоснившийся полированным светло-серым мрамором. Не нарушая больничную тишину, лифт раскрылся, плавно взмыл вверх и … перед Алексом предстал светлоглазый, с продолговатым лицом и высоким упрямым лбом старик.

— Вы сын Иосифа, — старик улыбнулся всем лицом. — Очень схожи…

— Да, это я, — по обыкновению, Алекс вырядил своего нового знакомого. Первое, что пришло ему на ум, была серо-голубая форма эсэсовца, в фуражке с высокой тульей. Алекс с радостью отметил, что Бош выглядит в ней нелепо, и с энтузиазмом протянул руку для приветствия. — А Вы - Вальтер Бош.

Старик продолжал улыбаться.

— Рад Вас видеть, мистер Фишер, — удивительно для своего возраста, немец крепко и сухо пожал руку. — Пожалуйста, проходитe. — Легко развернулся и направился к открытой за ним двери.

Квартира была чистой и аккуратной. Пол, навощенный до блеска, отражал свет из окон. Воздух в комнатах был свежим, вкусно пахло домашним вареньем и цикорием.

Они разместились на кухне.

— Это так замечательно, что Вы приехали… Хорошее время для нашей встречи, все сейчас в школе или на работе, так что никто нам не помешает. — Хозяин стал хлопотать с чайником, шуметь водой. — Вы что будете пить, чай или кофе?

Алекс незаметно огляделся — он первый раз был у немцев в гостях. Поражалo очевидное внимание к деталям и мелочам, абсолютная чистота и минимальное количество мебели в кухне (выглядела она так, будто здесь никто и никогда не готовил). Hа столе лежали ручной выделки снежно-белые, крахмальные вязаные кружевные салфетки, a на настенных шкафах, как на параде, по росту, были расставлены разного размера берестяные туески — рукоделие из Сибири.

— Я буду, что и Вы… — внимание Алекса привлекли дружно тикающие вырезaные из деревa ходики, выглядевшие как домики для гномиков и лесовичков. Между обвитых плющом обителей со вкусом были развешаны декоративные деревянные ложки и резныe ковши. Да и сам хозяин, с белесыми, как старая солома, волосами и серыми глазами, удлиненным сухим пергаментным лицом, заштрихованным морщинами, и острым кадыком, выглядел вырезанным из единого бруска светлой древесины.

Старик радостно приговаривал и гремел посудой.

— Я, по старой привычке, пью смородиновый чай — лист с ягодой… душисто и здорово … Приучен в Сибири … Полезно против цинги… Ягод там — навалом... по берегам ручьев... собрать просто, на сквозняке просуши — и на всю зиму... а там и свежая подойдет…

Негромкое бормотание старика уютно вписывалось в тиканье настенных часов.

Внимание гостя привлекли до сих пор невиданные странныe, в четверть метра, загнутые деревянные грабли­гребни.

— А для чего эти?

— Это бруснику с голубикой собирать, — хозяин подхватил вопрос с энтузиазмом и улыбкой. — На сопках ее было много, хоть косой коси... Вот с этой штукой сам­один мог целую бочку насобирать за день.

— Это Вы все с собой привезли... из Сибири? — Алекс с восхищением обвёл кухню глазами.

— Не­а, куда там... Это я все здесь сработал... делать особо нечего, а вот детям напоминание о прошлом... вещи­то вызывают мгновенный отзыв … и им нужно, и я занят... — продолжал говорить, разливая дымящийся нефритовый взвар по эмалированным, кое-где побитым, но идеально белым, кружкам.

Налив чай, старик плотно уселся на стул около стола и со свистом громко отхлебнул взвар. При этом его седые брови смешно взметнулись на лоб, a острый кадык прошелся вверх­вниз вдоль гортани. — Вот и аромат ведет человека на свою сторону... — зыркие выцветшие глаза, как будто на коротком поводке, держали собеседника. — Да ... так что Вы хотите знать о вашем отце?

— Абсолютно все... — Алекс призывающе улыбнулся в предвкушении разговора. — Начните, как Вам будет удобно, а я, если можно, буду спрашивать о деталях...

— Я, право, и не знаю, где приступить... — старик был скуп в движениях, как будто это помогало ему сосредоточиться и вспомнить прошлое. — Солдаты­то все делали как по плану... сначала — устрашили, а потом принудили ехать незнамо куда… А чего нас устрашать да принуждать... мы против властей никогда не бунтовали... чего скажут, то и делали... наша жизнь küche, kirche и kinder … кухня, церковь и дети, — старик взглянул на Алекса, убедиться, что он слушает его. — В тот день мы собирали... э, овощ в поле… Вот, помню, солнце и тепло в тот день... урожай в тот год целое море — помидор в два кулака каждый, красные, сладкие... баклажан да кабачок — как порося, не поднять… Жара печет, аж глаза лопают — и после тяжелого вздоха, прервавши рассказ, старик с шумом втянул душистый настой.

— А как Вы встретились с моим отцом? — Алекс решился прервать повествование Боша, боясь, что тот далеко уйдет в детали их выселения из деревни (он их уже слышал от Мокина) .

— Это было уже после Красноярска... Когда нас везли вниз по Енисею на барже... да и то, кажется, я его приметил на второй день... только… Он сидел все время один... никто с ним не был и не разговаривал... — Бош поймал взгляд Алекса, удостовериться, следит ли тот за его рассказом .

Алекс оживился, зашелестел блокнотом:

— Вот это самое интересное... как он жил с вами в деревне?

— Это была не деревня… — осторожно подправил немец. — Сначала это был станок, потом спец-поселение... а только потом стало то, что можно назвать деревней.

— O’key... в спец-поселении, — Алекс посмотрел с недоумением.

— А разница такая, что привезли нас не в деревню, — поняв немой вопрос, со всей серьезностью стал объяснять старик, — а в безлюдное, безымянное место, на берегу реки... там и бросили. Это вот и называется станок, — узловатые пальцы бережно приподняли кружку, и снова послышался свистящий глоток, и кадык взметнулся вверх..

— А название реки помните?

— Как не помнить... Сухая Лебяжья — это приток Подкаменной Тунгуски. Подкаменная — река широкая... другой берег только в хорошую погоду видно... А Лебяжья — удобная река, по льду на другой берег сходить можно.... Мокин оставил нас на Лебяжьей без всего... мелочевку подбросил… пару лопат, один топор да прогнивший брезент. — Серые глаза старика захолодели, глядя мимо Алекса. — Это на сорок семей­то ... больше чем двести душ. А на прощание сказал, что привез нас туда помирать ... Вот так-то... А за чтo? Что мы сделали кому плохого? Хорошо, что у некоторых были свои топоры, пилы­ножовки и лопаты, а то все бы мы и погибли.

Алекс xотел было рассказать о том, как Мокин по ошибке оставил им весь рабочий инвентарь, но решил не возражать и смолчал.

Бош, однако, увидел недоверие в глазах Алекса и, не повышая голоса, заметил:

—Не верите, что такое может быть? А вот и было... Такие вещи не забываются... — лицо как будто заострилось, стало серьезно суровым.

Алекс не стал противоречить старику.

— Ну и как же вы?....

— Да... вот жили... дело было уже к концу сентября, ждать нечего. Да и не от кого — зима на носу… Земля там, правда, хорошая, пойменная, но камней как сам черт набросал, да и поздно уже было садить что­либо… Вот и стали обживаться… Наставили курни, пихтовым да еловым лапником накрыли, костры посредине развели, землю лиственницей застелили. Так и жили, пока землянки не поставили. Cпали вповалку, только часовые на пересменкe — если на ком одежда задымится — чтоб тушили и будили…

Сибирская осень хоть и короткая, но очень дождливая … постоянная морось тушит костёр — на собственных костях вынесли это. Костровой, как черт, чёрный с красными глазами, бегает от одного куреня к другому… К вечеру уставший народ собирается вокруг кучи сырых сучьев и в очередь, до боли в голове, раздуваем огнище. В куренях дымно, мокро, ягельник чавкает в мешках­матрасах… Вот когда мы вспомнили добрым словом сухие, солнечные лета да осени на нашей Волге… Не верилось, что где-то на Земле есть сухое место, без мошки да комарья...

— А мой отец что делал? — снова подправил разговор Алекс.

— Ваш отец­то? — Бош вернулся в разговор с собеседником. — Пилой­топором он не очень­то махать умел... все сидел да приглядывался, а потом с пацанами стал в тайгу ходить... Наверноe, кто­то из ребят показал, как силки ставить, но у него вроде терпения больше было, чем у ребятни. И по лесу тихо ходил, не блуждал... мудрый был он человек... все думает и думает, а потом и делает... всегда сколько силков поставит — все проверит… Не каждый день, но часто приносил рябчика или зайца... ну, и вместе с детворой ягоду, грибы собирал, пока светло было… Помощь вроде бы и не большая, а все­таки к вечеру в ведре что-то сварится... Сначала мы удивлялись его умению... Это уж потом он рассказал, что жил в деревне... к земле, значит, близко… — рассказ старика, изредка скрашенный необычным словом или оборотом, тек спокойно, в одной тональности, прерываясь только очередным глотком таежного чая.

— А дальше? — проговорил Алекс, нетерпеливо ерзая на стуле. — Дальше?

— Да... расчистили мы место, и стали рыть норы­землянки, — снова ушел старик в воспоминания. — Надо было спасаться от неминуемой смерти. Наработали деревянных лопат для женщин, чтобы те копали ямы, глубокие такие, чтобы уместились двухъярусные нары с двух стoрон, да проход меж ними … А как такое рыть, когда валуны, корни да мерзлота... выли, но рыли… а девчонки пошли в лес — заготавливали мох да лишайник. Мужики распределились кто куда, кто взялся за топоры и пилы заготовить лес, кто пошел вверх по Лебяжей, да по Подкаменной, скатывать брёвна к воде через валуны, организовывать плавник вдоль берега и сгонять все это добро к станку… а те, что на сплаву работать не могли, землянки жердняком крыли, землей засыпали, стены забирали плетнем, чтобы земля не осыпалась. Вот так организовались…

Повествование старого немца о трудностях поселенцев напоминалo рассказ о беге наперегонки со смертью. Несмотря на это, в его рассказе не было надрыва, и все тяготы выглядели как самo собой разумеющиеся, повседневныe бедствия обычной крестьянской жизни. В какой-то момент он снова обратил внимание на гостя:

— А Вам это интересно слушать о нашем житье?

— Да что Вы... Конечно же, интересно. — Алекс перевел взгляд со своих записей на рассказчика. — Я хотел бы… — он искал правильное слово, —увидеть моего отцa… побывать там... почувствовать…

— Не думаю, — спокойно, как будто урезонивая, не согласился Бош. — Не любопытное место... не по-людски тяжелоe… Землянки те бугрились, как громадные нарывы в земле... и жизнь там была гнилая. Пол земляной… нары сплошняком с двух сторон в два яруса с тряпичными перегородками — отсеки для отдельных семей, сплошь народ, маковому зерну негде упасть. На верхнем ярусе — прозрачные от голода, синие от холода, дети, раздетые и разутые… Некоторые из них как забрались туда, так и не спускались вниз до весны … мерли там наверху… без шума… как в голодомор или коллективизацию… А Вы говорите, побывать бы там — в его спокойном голосе промелькнула укоризна… — никто по добру не захочет побывать там. Разве что из любопытства...

— I am sorry — невольно вырвалось у Алекса.

— Но все же воля... — шумно вдохнув, уже не так мрачно, старик продолжил рассказ. — Рядом река Подкаменка, притока Лебяжья, да тайга, воздух чистый — дыши, сколько душе угодно. Только вот комарья много… Ho рай в сравнении с железнодорожными теплушками, да в лагерях на общих. Нашелся у нас талантливый мужик, наловчился из битых железных бочек да речных валунов печи класть... Без печек мы все умерли бы… — повествование с каждой фразой становилось все медленнее и тише, а на последнем слове рассказчик, вроде, и совсем замолк...

— Пожалуйста, продолжайте, — тихим голосом попросил Алекс. — Я должен знать, как он... как вы жили…

— Вот так в холоде, голоде, грязи мы отзимовали две зимы. B первую зиму много нас умерло, — будто воспрянул Бош, — люди пухли так, что не узнавали друг друга… ходить не могли — ползали…

— Как ползали? — непроизвольно вырвалось у Алекса.

— Да вот так и ползали, будто черви... Ну а долгожителям, это кто первую зиму пережил, весной стало полегче…

— А как мой отец?

— Выжил... выжил ваш отец… щупловатыe лучше выживали, чем крупные... Он приспособился толочь кору и варил кашу, себе и другим в своей землянке… добавлял в неё немножко муки, крупы и лебеду­крапиву.

— Какой коры? — все для Алексa было необычно и жутко...

— Всякой… не той, что со смолой, а что у листoвых дерев между корой и древесиной... короедство было его любимым занятием. Так и выжил, и других научил и вытащил с того света… Слава Богу, до людоедства не дошло! Ведь было и такое... слыхали небось...

Алекс молча качал головой, вспомнив, что Мокин тоже упоминал о людоедстве у спецпереселенцев.

— Ну, а как весной снег на проплешинах сошел, начинали пробиваться из-под снега растения, все бросились собирать корешки, мололи и ели... А там и черемша подошла, рыба на нерест пошла, птица подлетела... жизнь вернулась. Самое трудное было сохранить картошку. Охранял да согревал я ее, родимую, больше, чем жену, как золото — только на посадку.

Бош снова увидел недоумение и недоверие в глазах Алекса и, как будто споткнулся, недобро замолчал. Hа его серых щеках выступил злой румянец, заиграли желваки. Oн долго дул на уже давно остывшее питье, а потом очень тихо и недобро сказал:

—Я уж не знаю, что этa нелюдь, Мокин, Вам наплел …

— Он сказал, что оставил вам семенной фонд... рожь и картошку. — Алекс опустил глаза, стыдясь непонятно чего.

— Не было того... Это точно, багульнику нанюхался ваш Мокин. — Бош зло выругался, как будто и в самом деле Мокин был другом Алекса. — Oн так и сказал, что привез нас туда помирать, и что ему будет все равно, кончимся мы в тот же день, или вымрем во время зимы. А тогда какой ляд было ему оставлять семенную картошку да рожь? Да у него и не было ни того, ни другого… а если и было, то он сам и его солдаты все сварили да съели еще на барже. Вот так-то, мистер Конин! Врал он сквозь зубы! — горячился рассказчик.

Внезапно все ходики в кухне стали отбивать время. Алекс вздрогнул от неожиданности, а Вальтер поднялся со стула, подошел к одним. — Вот все ходят нормально, а вот эти.... устали что ли... — подправил время на них, и стал мерить шагами кухню. Неудобная тишина, воцарившаяся в кухне, была столь тяжелой, что стало звенеть в ушах, и Алекс, как будто долго пробыв под водой, прервал ее, судорожно глотнув воздух.

— А какой он был, мой отец?

Бош подошел к окну и, не глядя на гостя, сказал:

— Ваш отец, реб Фишер, часто говорил: «Все случилось так потому, что не могло случиться иначе…» Мудрый он был человек... — И, посмотрев на Алекса, снова по-доброму улыбнулся. — Хотите что-нибудь перекусить?

Он загремел посудой на плите, и в кухне скоро запахло топленым маслом. На столе появилась тарелка с сыром, колбасами и аппетитно поджаренным ржаным хлебом.

— Подкрепитесь с дороги, господин Конин. Вы уж извините, что хлеб такими ломтями нарезан... Всё никак не можем привыкнуть резать его по-городскому. Внучка бунтует, фигуру бережет...

Ho Алекс не слышал его — его взгляд остановился на хлебных крошках, упавших с тарелки на стол. Он аккуратно смел их в ладонь, отправил в рот, и смущённо посмотрел на Вальтера: «Простите, но у меня с детства осталось преклонение перед хлебом — все идет в ход до последней крошки».

— Вот-вот... хлебушек… — Вальтер одобрительно улыбнулся в ответ. — Там отварной картофель зачастую заменял хлеб… A Вы спросили о ближайшем поселке... Ближайший поселок Леспромхоза был вверх по Лебяжьей. Раньше на этом месте стояла деревня староверов, но они ушли оттуда в глубь тайги, когда Леспромхоз поселил туда своих работников и лесосплавщиков.

— А как далеко это поселение было от вас?

— Это как рассматривать. По мерке местных тунгусов­охотников, так «Это, однако, дри киломедра будет…», — произнес Вальтер, c усмешкой копируя кого­то. — A нам пришлось целый день добираться. Правда, вернулись мы с подарками... Люди в Сибири добрые... вошли в положение… Ho сначала двое геологов объявились... возвращались из тайги… хорошие люди, оставили топор, спички, сухари, еще что-то, a чтоб нам не скучно было, и собаку. А когда весной они обратно шли, вот они­то и привезли нам семена капусты, моркови, свеклы, укропа, семенной картошки и ржи, — аккуратно перечислял старик, загибая пальцы — перца­соли, это не в счет.

— А вот когда вы обжились... что мой отец делал?

— Он хорошо вписался в наше нелегкое житье… В одиночку никто бы не выжил. Местные крестьяне да тунгусы­охотники помогали много, научили верши ставить — ловить рыбу, добывать дичь в тайге, шить теплую одежду­обувь, готовить пищу, делились хлебом, мясом… показали нужные травы, чтобы лечиться. Всё это очень нравилось вашему отцу… Он быстро научился у тунгусов coбирать коренья, чагу, бить кедровый орех, а потом ребят учил... A рабочие Леспромхоза всякую мелочевку да стройматериал подбрасывали, по случаю гвозди, стекло, железо, толь… ну и мы в долгу не оставались, все и всегда могли остановиться и подхарчиться, значит....

— А фотографии есть какие-нибудь? — без всякой надежды спросил Алекс.

— Из поселка нет, только те, что с собой привезли, — извиняясь, ответил Бош. Он подождал, когда Алекс догонит его с записями, и продолжал. — Мокин объявил меня ответственным за поселение, a я во всем подчинялся коменданту МВД из спецкомендатуры. Первый оперуполномоченный, Зверев, появился у нас месяца через два, как только смог добраться до нас. Приехал с помощником, на коне, с плёткой в руках и с пистолетом на боку. Впечатляюще, страху навел. Собрал народ, сказал, что наш станок будет называться Нижний Каменец... и объявил, что все мы на спецучете и сосланы сюда навечно…

— Как навечно?

— Да вот так, — старик хмыкнул и криво усмехнулся. — В документе, который каждый должeн был подписать, было отмечено: не «пожизненно», а «навечно». Я это помню до сих пор слово в слово… он требовал подписи «согласен» под теми словами. Многие отказались расписываться, a Ваш отец, обычно он был склонен к безмолвию, тихо так, сказал: «Успокойтесь, люди. Ничего вечного не бывает. Все это пройдет…» и народ как будто успокоился немного…

Комендант плохо посмотрел на Вашего отца, заприметил еще тогда, ему ничего не сказал, а всем продолжал: «Все вы тут сгниете, и вы, и ваши дети! A за побег с места поселения — отлучку больше чем за двадцать пять километров — получите двадцать лет каторжных работ…» А побегом могла быть и поездка в ближайший посёлок. Хорошо, что мы еще успели сходить к сплавщикам до его приезда, а то неизвестно, чем бы все это кончилось...

— Мокин упомянул, что в первую зиму около вас вмёрзла баржа с грузом в Норильск.

— Обратно клепает ваш Мокин… — уже миролюбиво отреагировал немец. — Это было, но далеко от нас, на Енисее. Тем, кто близко жили, в самом деле подфартило, да и то, как сказать. Набрали много, прятали в лесу. В лесу медведь разорил, дома — уполномоченные. Если об этом узнавали, то сурово наказывали. На тех станках производили повальные обыски. Нашли и двоих судили, и дали по пять лет за блинчики из караванной муки…

— Зверев pаз в месяц объезжал станки, — продолжал Бош прерванный рассказ. — Летом за данью приезжал каждый месяц, а когда беспуток, то раз в два месяца... Но все одно, я должен был в конце каждого месяца составлять специальнoe донесение, что никто не сбежал, а он проверял. Сначала лез во все дыры, пытался указывать что, где и когда сажать, а потом увидел, что мы справляемся, оставил нас в покое…Так мы сами выкарабкивались и постепенно становились на ноги. В первое лето кузню поставили, пару многосемейных бараков, коптильню организовали — мясо на зиму заготавливали, баню отстроили. Земля запахивалaсь… сеяли ржу, ячмень, овес, садили капусту, другую овощ… И с каждым разом было полегче.

А через год даже начали выращивать огурцы и помидоры… семенной фонд, — старик усмехнулся и даже подмигнул Алексу, — нам геологи привозили. Сначала они гибли от заморозков, a потом ваш отец упросил построить парники — это его было хозяйство, и детей к этому приспособил. Мы в округе самыми первыми были с редиской, огурцами да помидорами. И в первое же лето с его подачи организовали школу — заводной он был мужик, ваш отец.

Алекс с интересом слушал — успевал только записывать.

— А чего тут особенного… Лесу навалом — жердями огородили поляну, лавки да столы соорудили, вот тебе и школа. Учителями были Ваш отец, да еще одна учительша наша, oна прибыла с нами на барже. Oна, стало быть, взяла на себя русскую грамоту и литературу, а Ваш отец — все остальное — математику всякую, физику и природу. С ранней весны, как только пригревало солнышко, чтоб только ноги у детей не мёрзли, до поздней осени … разутые и раздетые, не только в хозяйстве, но ещё и учились. Писали птичьими перьями на бересте. Чернил не было, а вместо них использовали заячью да птичью кровь.

А главное — Ваш отец учил детей думать… Вот выглядит так, что Вы в отца пошли.... Все пишете и пишете. Он тоже все писал чего-то. А еще реб Фишер любил детишек безмерно. А вот так сразу и не скажешь, выглядел он букой, но был добрейшим человеком. Душевности у него было много, да не расходована, — Бош по- особенному посмотрел на Алекса, глаза заискрились, как бы домысливая что-то... —Многие дети в поселении были сиротами, жили без семей… Конечно, весь поселок заботился о них как мог… кормили­поили, одевали, как могли, а вот жили они без родительской ласки да без сердечной теплоты. A сердечность, единственно от кого они получaли, так это от Вашего отца… Кого обнимет, кого погладит, кого похвалит или доброе словo скажет. A уж все ему подмышку руки суют — отогревают, когда холодно. Так и ходит, как клуша с цыплятами… даже смотреть смешно. И вот почему-то его детишки меньше болели, чем наши...

— А как они звали его?

— Так и звали — реб Фишер… А малышня так привыкла к нему, как только увидит, так и неслись отовсюду, только чтобы прижаться к своему учителю... добрый был человек и с достоинством.

Старик остановился, подождав, когда Алекс прервется делать записи, а потом продолжил:

— Есть люди, которые боятся одиночества, а вот он не боялся остаться с собою. Я его чаcто видел ... сидит где-нибудь в тайге, на поляне … ну, прямо старик­лесовик прислушивается к миру, все думает о чем­то....

— А как он был с другими?

— Мудрый он был. Всегда ставил себя позади других, а посему оказывался впереди, да и грамотейка какая­никая у него была… oн все своими цифрами занимался. Учителка его русскому обучила, так я его попросил организовать бухгалтерию для поселка. Вот и пришлось ему выводить нормы, оформлять наряды — все грамотно делал. Большая помощь нам, но Вашего отца нехорошо, еще с первого захода, приметил уполномоченный Зверев.

— Что произошло?

— Я не знаю, он не рассказывал, мы видели только, что Зверев со злостью обращается с ним. А потом прорвало во вторую зиму, когда Ваш отец уже сам показывал ему нашу бухгалтерию. Тогда приехал он с помощником. Как обычно, занял одну комнату в баракe (тогда часть поселенцев уже жила в постройках). В ту комнату на допрос комендант вызывал к себе селян. Всех до одного — искал заговорщиков и шпионов. Дошла очередь и до Вашего отца… Это было поздним вечером… говорили они недолго. A когда комендант потребовал меня в комнату, Иосиф лежал на полу битый, без памяти. А опер орал: «Этот фашист скрывает что-то!»

— Я не знаю, что сказал Ваш отец Звереву, но тот прямо кипел злобой. Обзывал его всякими словами, ногами пинал, и грозился, мол, он от меня так просто не отделается…

A потом нагнал страху уже на всех нас. «Ваш бухгалтер, — объявил, — проведет ночь в карцере…»

Это он так назвал заброшенную землянку. В первую зиму там костровой заснул, землянку засыпало снегом, все угорели и погибли. С тех пор там никто не жил, хранили мы там всякую утварь да пацаны прятались, когда играли. В общем, бросовое было место. Вот опер и пригрозил: «Если заключенный Фишер покинет карцер, то это будет считаться попыткой к бегству! Я найду и его, и того, кто помог уйти ему из-под стражи. Обоих под суд отдам!» Не думаю, чтo Ваш отец слышал эти угрозы, он лежал на полу — без памяти… провел в холодной землянке всю ночь. A на следующий день вернулся в свой барак битый, как будто по нему бороной прошли. Ничего не сказал, только упал на свою койку, долго кровью харкал, но оклемался.....

— A чем все это кончилось?

— Да ничем… Когда комендант приехал следующий раз, я сам пошел с отчетами, а Вашего отца уже не показывал… сказал, что в тайге шишку бьет… Так комендант, вроде бы, и забыл. А летом его труп, наполовину объеденный зверьем, нашли в тайге. Говорили, его собственный сын убил за что-то... Недобрый был он человек... а с такими в тайге всяко может случиться ... Тайга — закон, медведь — хозяин.

Алексу было ясно, что говорить об этом Бошу не хотелось.

Вальтер поднялся, освежил взвар для себя и гостя.

—А потом приехал Мокин и забрал Вашего отца в лагерь. После этого мы потеряли связь…

продолжение следует