Н. Косско

В открытом море

Время шло. Подходило к концу лето, а мы всё никак не продвигались в списке пассажиров на ближайший рейс парохода. Давно уехали наши немецкие друзья, на деньги которых мама купила билеты и немного провианта. Мы проводили их на поезд, который должен был доставить бывших военнопленных к пункту сбора где-то в центре России, но никто из нас не был уверен, что их повезут именно туда. Мужчины были взволнованы, много говорили, пытались шутить, но это удавалось им с трудом.

И вот мы снова одни-одинёшеньки стоим на перроне, в очередной раз расставшись с друзьями, которых судьба послала нам в самый трудный час.

В середине августа события начали развиваться стремительно. В наш лагерь день и ночь прибывали эшелоны с заключёнными, и очень скоро все бараки были забиты до отказа. Потом лагерь облетела весть, что в порт прибыл и разгружается пароход из Магадана. А это означало, что обратно он повезёт в столицу Колымского края нас и всех этих заключённых.

Все заторопились, засуетились, и однажды вечером наш милиционер предупредил нас, что утром мы отправляемся в путь. Предупредил без крика и матерщины, нормальным голосом, даже попытался, пряча глаза, улыбнуться.

– Надо же, – с удивлением сказала мама, – если как следует помочь, то и в милиционере может проснуться человеческая душа!

Сборы были недолгими, и рано утром мы с мамой спустились по тропинке в бухту, где на рейде стоял белый пароход. Мне не терпелось попасть на палубу, но оказалось, что и тут есть свой порядок: сначала по трапу на борт поднимались заключённые в сопровождении конвоиров с автоматами наперевес. Привилегия этого «первенства» заключённых объяснялась просто: их загоняли в «брюхо» судна, в грузовые отсеки с грубо сколоченными нарами.

После заключённых на палубу разрешили подняться вольнонаёмным, прибывшим в Находку накануне последним поездом. Их размещали в каютах, которых на этом грузовом судне было не так уж много. Ну а потом настал черёд ссыльных и простых смертных, которые не могли себе позволить такой роскоши – они занимали так называемые палубные места. Мама опять запаниковала, начала искать место, где можно было бы укрыться от ветра и дождя, потому что, хотя дни были ещё сравнительно тёплыми, ночью было более чем прохладно.

– Ты, мамаша, только не волнуйся, – весело сказал один из наших соседей по палубе, – всё образуется. Через пять-шесть дней будем в Магадане, но это же ерунда для нас, романтиков севера! Ведь так? – он рассмеялся, положил под голову вещмешок, прикрыл лицо кепкой и пожелал всем приятного плавания.

Поначалу казалось, что он действительно прав: погода была великолепная, море спокойное, и ничто не предвещало беды. Но на третий день разразился шторм. Метровые волны кидали наше судно из одной ямы в другую, пароход опасно кренился из стороны в сторону, людей смывало с палубы вместе с их пожитками. Обеими руками я схватилась за маму, державшуюся за какой-то выступ. Но долго мы не смогли бы противостоять разбушевавшейся стихии и неизбежно стали бы жертвами огромных волн, если бы не поступила команда:

– Всем немедленно спуститься в грузовой трюм!

Легко сказать – спуститься! Люк, ведущий в грузовой отсек, был узким, а лестница крутая, мокрая и скользкая, не говоря уже о страшной вони от переливавшейся при каждом манёвре судна через край параши. Но здесь, в глубине судна, вой ветра и грохот волн были не такими оглушительно громкими, а значит, и не такими страшными…

– Боже мой! Я всегда думала, что страшнее бомбёжек ничего не бывает, но это… – мама не договорила и закрыла лицо руками.

Нас набили в трюм как сельдей в бочку, не то что сесть – стоять было негде. Не хватало воздуха, а снаружи шум стихии становился всё громче. Не веря в спасение, люди начали молиться – на разных языках, разным богам, а те, кто ослаб от морской болезни, лежали безучастные ко всему и, молясь, просили об избавлении от мук.

Вдруг по трюму из конца в конец прошёл слух: у судна отказали моторы. Разразилась паника, люди сгрудились у лестницы, пытаясь выбраться из этой братской могилы, но крышка не поддавалась. Отчаянные крики, проклятия, просьбы и мольбы слились в такой мощный хор, что нас, несмотря на вой ветра и шторм, услышали на палубе. Два вохровца, ругаясь на чём свет стоит, рывком открыли люк и, целясь в обезумевших людей из своих автоматов, приказали всем молчать, а потом объяснили, что из-за шторма судно вынуждено было встать на якорь и что через день-два мы будем на месте.

День-два… Нас помотало по морю шесть мучительных суток, и когда подняли якорь, в трюме не было никого, кто мог бы стоять, не говоря уже о том, чтобы ходить.

Прибытия в печально известную столицу Колымского края я не помню: морская болезнь, острая нехватка пищи и воды окончательно подорвали наши силы, так что маму и меня, как и большинство пассажиров судна, пришлось выносить на носилках и отправлять на скорой в городскую больницу. Кстати, и нашего милиционера тоже: природа – великая умница, она не делает различия между сильными мира сего и их жертвами.

За полярным кругом

Тётя Нина наклоняется к огромному зелёному ковру с ярким голубым отливом, простирающемуся перед нами от подножья сопки до самого горизонта и усеянному десятками, сотнями тысяч больших сочных голубых ягод.

– Это делается вот так, – она просовывает под заросли ковра совок с проволочной сеткой вместо дна и через несколько секунд высыпает в ведро полный совок ягод голубики. Этот совок, названный в народе «комбайном», помогал нам собирать за считанные минуты вёдра голубики – одного из немногих поставщиков витаминов в этих широтах. А в сопках, с южной стороны, так же буйно созревают чёрная смородина, брусника, а ближе к осени – и грибы. Нам приходится торопиться, потому что весна, лето и осень, вместе взятые, длятся здесь менее 100 дней. А в летнее время природа здесь буквально взрывается. Верхний слой земли и промерзающие зимой до самого дна речки оттаивают, стланик – точнейший барометр этих мест – распрямляется и дарит нам шишки с вкуснейшими орешками, а в распадках между сопками в изумрудно-зелёном мху стоят, надев кокетливые коричневые шляпки, красавцы маслята. (Северяне знают, что грибы там не бывают червивыми!) А вокруг, сколько видит глаз, – голубика, голубика, голубика…

Лесные ягоды и грибы, в сущности, единственные продукты, которые нам удаётся съесть свежими, – всё остальное нам выдают по карточкам и в сухом виде: картошка, капуста, лук, молоко, яичный порошок. Ещё на каждого человека полагается пол-литра спирта в качестве лекарства против простуды и обморожений. Мама не верит в эту ерунду и продаёт одну бутылку любителям выпить (а их здесь очень даже немало), ну, а другую всё же оставляет себе – мало ли что…

Но главное, нам не приходится больше так сильно голодать. Еды, правда, как и прежде, не хватает, но удивительно: здесь бывают иногда продукты, которых можно наесться досыта, например рыба, да не какая-нибудь, а кета!

Рыбу привозят замороженную на самосвале и сгружают прямо на снег возле магазина. За ненадобностью здесь холодильников ни у кого нет, но рыбу покупают впрок, потому что завозов бывает всего два-три за весь год, да и проблем с хранением практически нет – температуры-то минусовые. Правда, при длительном хранении при слишком низких температурах мясо и рыба превращаются в мелкую пыль.

Ну, а пока все обитатели нашего посёлка питаются рыбой: кету жарят, парят, консервируют, солят, коптят, тушат, маринуют, варят уху… Стоит ли удивляться, что через некоторое время ты начинаешь люто ненавидеть рыбу, пусть это даже будет кета! Тётя Нина говорит, что если мы и дальше будем есть столько рыбы, то начнём линять, как кошки.

Её опасения, слава Богу, не сбылись, но нас настигает следующая беда: мы начинаем терять не волосы, а зубы – сказывается недостаток витаминов. Приходится вести бесконечную борьбу с цингой, от которой здесь всего два «лекарства» – сок и чай из веток стланика и ёлок да рыбий жир.

Тётя Нина была первым человеком, который окружил нас своей заботой после того, как мы с мамой год тому назад после почти трёхмесячного путешествия на поезде, пароходе и грузовике прибыли в маленький горняцкий посёлок, расположенный в 700 километрах к северу от Магадана.

…Когда после длительного пребывания в больнице милиционер сдал нас коменданту города Магадана, мы узнали, что Эдди не смог получить ни одной телеграммы, потому что его перевели в другой лагерь, а теперь его снова отправляют на угольную шахту в посёлке Аркагала. Туда же отправили и нас. Приехали мы в посёлок почти одновременно с Эдди и его семьёй. Жилья не было, и нам пришлось, несмотря на ночные заморозки, провести две ночи под открытым небом, под забором скотобазы. Вот тут-то и появилась тётя Нина; она не только взяла к себе двух маленьких детей Эдди, но и выбила у руководства шахты для нас крышу над головой – развалюху-домик с сенями и малюсенькой комнаткой, в центре которой стояла буржуйка. Мало того что в комнате трём взрослым и двум детям повернуться негде было, так приходилось ещё круглые сутки топить печь, следить за тем, чтобы она, не дай бог, не потухла, не то можно было замёрзнуть в собственной кровати. Ах да, о какой это я кровати?! В нашей комнатушке удалось поставить две узенькие кровати для мамы и жены Эдди с детьми, все остальные спали на соломенных матрасах в проходах, а то и под кроватями. «Солома» в матрасах – это тоже условно: откуда ей было взяться в нашей лесотундре? Вместо неё мы использовали ветки стланика, елей и мох.

Зимой Эдди приходилось вставать затемно, хотя это ни о чём не говорит – в зимние месяцы в этих широтах почти круглые сутки темно. Поэтому, вернее будет сказать, что Эдди вставал очень, очень рано, потому что в его обязанности входило «прорубать окно в мир», как он шутя говорил. Дело в том, что за ночь дверь намертво примерзала к косяку, и, чтобы выбраться наружу, без топора было не обойтись. Лёд и снег здесь были повсюду, а поскольку зимой у нас не было воды, её тоже добывали необычным способом: большие кубы льда, которые выпиливали на речке и продавали для домашних нужд, растапливали в чанах на печках. Немудрено поэтому, что в нашей каморке постоянно клубился пар, из-за которого мы почти не видели друг друга.

«…Бог был совсем маленьким мальчиком, когда сотворил он тайгу, да и красок-то у него тогда было совсем мало. Линии, которые он рисовал, были ясны и строги, а предметы – просты и незамысловаты. Позднее, когда Бог подрос, он научился творить более сложные вещи. Он рисовал листья и цветы причудливых форм, придумывал птиц цвета радуги. А мир, который Бог создал, будучи маленьким ребёнком, ему уже не нравился, поэтому он засыпал тайгу снегом и навсегда ушёл на юг…» Так старинное русское предание повествует об истории возникновения тайги и Сибири.

Но наш горняцкий посёлок был расположен даже не в тайге, а там, где она переходит в тундру, и вполне вероятно, что Бог создал этот кусок земли ещё задолго до тайги, а создав, проклял навеки.

…Наше новое место ссылки с его скудной растительностью, сопками и рассекавшими их распадками напоминало зимой лунный ландшафт. Он приобретал безжизненный и особенно жуткий вид уже в полдень, когда мороз достигал 50, а то и 60 градусов, снег в многометровых сугробах был иссиня-голубым, а воздух – настолько холодным и разрежённым, что трудно становилось дышать. Казалось, что всё вокруг навечно сковано льдом и снегом; холодными были даже редкие лучики солнца, которое в зимние месяцы иногда на мгновение выглядывало из-за горизонта, чтобы тут же снова скрыться и окунуть наше мёртвое ледяное царство в пронизанную синим фосфоресцирующим светом темноту.

Посёлок Аркагала уходил, прижавшись к сопкам, в распадок, где то тут, то там попадались карликовые лиственницы с кривыми, словно изуродованными стволами. Низкие бараки и несколько небольших домиков с малюсенькими, покрытыми толстым слоем льда окошечками, казалось, были готовы по крыши вжаться в землю, чтобы защититься от трескучих морозов и снега, отливавшего здесь ярким голубым светом. Низкорослые кусты единственного вечнозелёного растения – кедрового стланика – с началом зимы всё больше склонялись к земле, чтобы потом, в разгар лютых морозов, стелиться по ней, словно плющ.

В 30-х годах здесь было открыто самое большое месторождение каменного угля на Колыме, и понятно, что всё в наших краях было подчинено его добыче. Она определяла жизнь вольнонаёмных, ссыльных и депортированных, равно как и существование большинства обитателей этих мест – заключённых, которые в нашем посёлке находились в лагере, расположенном на самой высокой сопке и хорошо просматривавшемся со всех сторон.

Каждое утро из ворот лагеря, окружённого тремя рядами колючей проволоки с множеством сторожевых вышек, словно огромная гусеница, выползала нескончаемая вереница измож-дённых людей в рваной одежде, сопровождаемая охраной и сторожевыми собаками, и исчезала затем в огромном зеве шахты. А она, насытившись и выжав из них всё, что только можно, вечером снова выплёвывала их, обессиленных и смертельно усталых, на поверхность – в безмолвную снежную пустыню.

В этом отношении спецпереселенцы и ссыльные были в более привилегированном положении: они могли ходить на работу почти как свободные люди – без собачьего лая, без мата вохровцев и ударов прикладами.

Да и вообще в целом наша жизнь здесь была почти нормальной. Мы уже не являлись изгоями среди добропорядочных граждан, потому что жители нашего посёлка, за исключением нескольких вольнонаёмных, – это ссыльные, спецпереселенцы, бывшие политические заключённые, которые, как и мы, уже не надеялись выбраться живыми из этих мест. Так что мы все были равны в нашем убогом существовании. К тому же здесь сквозь пальцы смотрели на ограничения, касающиеся переселенцев. Когда мне исполнилось 16 лет, меня вопреки всем правилам не привлекли к принудительному труду, а разрешили учиться дальше. Для проформы я должна была один раз в месяц отмечаться у коменданта, чтобы он знал, что я на месте, что ещё не сбежала, – вот и все неудобства. Спросить бы его: а куда мне бежать? Вряд ли он сам сумел бы ответить на этот вопрос. Парадокс, конечно, но мы и жили тогда в стране парадоксов.

(продолжение следует