(Сентиментальный роман о немцах Советского периода)

Яков Иккес

Часть вторая

Мы сами с усами... 1937- 41 годы

1

редакция:

Антонины Шнайдер-Стремяковой

Самовыражение является доминирующей

потребностью человеческой натуры...

( Ульям Унтер )

Первое мая 1938 года. Яркое солнечное утро. Редкие белые облака, как лебеди, проплывали над селом. Дивно красовалась под солнцем цветущая, омытая дождями степь – необычно красивая, притихшая, немного уставшая и вся сияющая, как молодая, кормящая грудью мать.

Село, торжественно притихшее, готовилось к маевке. Сборы назначены за селом, к одиннадцати дня. На большой поляне у желтого яра, где обычно проходили спортивные соревнования и кулачные бои, сооружена трибуна для "шишкарей" колхоза и выступающих активистов. Над трибуной развевался красный флаг. Здесь ожидался большой праздник с концертом самодеятельности, спортивные состязания и скачки на колхозных лошадях. Мать наряжала меня мучительно долго - я сиял, как новая копейка. На мне были новенькие штанишки, белые носки, сандалеты, купленные еще в Кутейниковке, поверх всего этого – белая льняная рубашка, доходившая почти до колен (рубашка была сшита руками мамы). Украинский орнамент по нижней кайме, по воротнику и рукавам вышивала она цветными нитками больше месяца – хотела, чтобы ее чадо выглядело на празднике лучше всех. Я торопился, вырывался, но она продолжала давать указания, как себя вести хотя бы в день праздника.

- И смотри, в траве не валяйся! Выпачкаешь рубашку в зелени, потом не отстираешь! - кричала она мне вслед.

Во двор колхозной конторы я примчался, когда мои друзья, распределив между собой лошадей, уже выводили их из конюшни.

- Тебе оставили кобылу главного агронома! Садись на нее, пока другие не захватили! - шепнул мне Анатолий. - Не мог раньше прийти!

Я знал, что эта кобыла старая и с причудами, но раздумывать не было времени. Я вскочил на широкий круп и помчался со двора вслед за друзьями. Наша ватага была завсегдатаями этой конюшни. Мы помогали руководству колхоза запрягать и распрягать их двуколки, конюху чистить стойла, кормить, поить и купать лошадей. За это нам разрешали выводить их на прогулку и, конечно, кататься. Мы еще с вечера сделали все работы в конюшне и договорились с конюхом дядей Андреем, что он разрешит прокатиться до начала праздника. "Как хорошо, что ребята сразу свернули в проулок и меня не увидит мать", - думал я, догоняя их.

Выскочив на возвышенность над желтым яром, мы остановились и с интересом осмотрели место, где собирались на праздник. На обширном зеленом поле у села люди темными букашками стягивались группами и в одиночку у желтеющей трибуны с развевающимся на ветру красным флагом. Мы стояли на небольшой возвышенности и, полные гордого достоинства, смотрели на бескрайний разлив зеленого ворса озимой пшеницы, на зеленеющие робкие рядочки лесопосадок, высаженных руками школьников, на село, где живут такие счастливые люди, как мы. Я всматривался в возбужденные радостные лица друзей и думал: "Вот она, счастливая жизнь, обещанная нам великим Сталиным. Но почему столько врагов окружает нас? Что им нужно, этим проклятым капиталистам, буржуям, троцкистам, бухаринцам и всякой масти врагов народа? А японцам на Хасане здорово надавали по зубам!" Как бы в ответ на мои размышления, раздался "боевой клич" Анатолия:

- Прямо перед нами японские самураи! Вперед за родину, за Сталина!

Кони понеслись вниз к Потапе. Мои друзья на своих скакунах, сходу обдавая друг друга брызгами воды и грязи, пронеслись по илистому дну русла. Моя кобыла зацепилась ногой за какую-то корягу и упала на передние ноги. Как я ни старался удержаться за гриву, плашмя плюхнулся рядом в черный, как деготь, ил. Отчаянно барахтаясь в вонючей черной жиже, я на четвереньках выбрался на берег, сел и схватился руками за голову. Кобыла, как бы извиняясь за случившееся, подошла и, легко пофыркивая и шевеля губами, принялась тыкать в руки, прикрывавшим лицо. Очнувшись, я посмотрел в ее преданно-туманные глаза и виновато опущенную голову. Мы стояли рядом. Мне почему-то стало жаль ее. С нас ручьями стекала вода и черная жижа. Вернувшиеся ребята в ужасе смотрели на наш жалкий и растерянный вид, Я потихоньку побрел по луже, ища место поглубже. Стоя по колено в холодной воде, я начал мыть голову, лицо, шею, рубашку, а потом весь окунулся с головой. Мокрая одежда, прилипшая к телу, и прохладный ветерок делали свое дело. Меня начало знобить, как лихорадочного – зуб на зуб не попадал. Кто-то из ребят догадался снять с меня одежду. Пока я, голый, сидел под обрывом и грелся на солнце, они с яростью попарно выкручивали из нее грязную воду.

- Ничего не получится! - сказал Петька, разворачивая и держа перед собою грязную помятую рубашку. - Нужна чистая колодезная вода!

- Придумал! - закричал Анатолий, торжествуя. - На МТФ, под ветряком, водопойные корыта. Там чистая вода, прополоскаем и будь здоров!

Через минуту мы уже мчались к ветряку окружным путем - так, чтобы не попасть на глаза сельчанам. Полуголый, в одних мокрых штанишках на гнедой кобыле, я скакал вслед за друзьями к спасительному корыту.

- Ты, Петька, остаешься здесь! - крикнул Анатолий, когда мы остановились у ветряка. - Мы отведем лошадей в конюшню и вернемся!

Солнце стояло на полдень и грело совсем по-летнему. Над нами, издавая глухой гул, крутится огромное колесо ветряка. Тряслась и покачивалась стальная громадина. Из-под земли, из трубы, похожей на шею гусака, струилась чистая, как слеза, водичка. Кругом ни души: коровы на выпасах, доярки и скотники ушли на праздник. Одни мы с Петькой усердно полоскали и развешивали на просушку мое праздничное одеяние. Примчавшиеся за нами ребята сообщили, что моя мать носится по селу, разыскивая меня, "Ну, беды не миновать!"- подумал я, напяливая на себя полусырую одежду.

- А в общем-то пойдет, - обнадежили друзья, разглядывая меня, как новорожденного. - Ты только подальше держись, она днем не увидит!

Через час мы, позабыв обо всем на свете, были в гуще праздничных событий. Родители, увидев в толпе пацанов мелькающую белую рубашку своего единственного и неповторимого, успокоились. Все, как мне казалось, шло нормальным ходом. На мне была самая красивая рубашка, самые красивые новые сандалеты. Все, как мне казалось, смотрели только на меня! От счастья я даже позабыл о своих огромных, как кляксы, канапушках. А когда к нам приблизились девчата, среди которых были Мария Либутских и Марейка Молдаванка, сердце мое билось, как телячий хвост, и было готово выпрыгнуть наружу!

- Яша, а почему у тебя рубашка не глаженая? - удивилась Мария.

- Такая красивая рубашка и - помятая!. Если мамка не умеет гладить, принес бы нам с Марейкой...

У меня внутри все оборвалось. Я готов был провалиться сквозь землю. У меня горело лицо, уши, зудился нос, затылок. Проглотив язык, я топтался на месте, не находя оправдания!

- Да вы что, дуры ненормальные. Это же "кремжержетовая" рубашка, она вообще не гладится! Эх вы, растяпы, моды не знаете! - запудрил им мозги Виктор. - Модницы сопливые... Не глаженая, не глаженая! Да что вы понимаете? Пошли, ребята, от этих выбражуль!

Растерянные девчата в изумлении остались на месте, а мы, кривляя, удалились. Мой престиж был восстановлен, но дома оправданий не простили. Мать так надавала палкой по заду, что я невольно вспомнил Галю, у которой после побоев тоже раздуло мягкое место.

Весь июнь шли частые проливные дожди. Среди ясного белого дня, иногда с запада, из-за дальнего горизонта, осторожно выползала пепельно-сизая туча. Она постепенно росла, ширилась, занимая полнеба, потом зловеще снижалась так, что её нижние хлопья закрывали огромное колесо ветряка у МТФ. Где-то там, в вышине, ворчливо рокотал гром и сверкали молнии. На землю опускался теплый, благодатный дождь. Вначале отвесно падали крупные теплые капли. Ударяясь о сухую землю, они поднимали придорожную пыль, а в непросохших лужах и водоемах взбухали белыми пенистыми пузырями. Глядя на пузыри, пожилые говорили:

- Дождь будет обильным и затяжным!

Ливнями промывались старые лужи, саманные ямы. Придорожные кюветы заполнялись свежей дождевой водой. Потапа бурлила, унося в Сал, приток Дона, миллионы кубометров воды. После ливня молодежь еще неделю купалась в образовавшихся лужах и водоемах. Учебный год в немецкой школе я закончил на двойки. Зато по математике и русскому языку стояла оценка "5".

На период каникул отцы забрали нас с Петькой на стройку, и мы приступили к "исполнению обязанностей:" - вытаскивали и ровняли гвозди из старых досок.

- Чтобы меньше хулиганили и приучались к труду.

За лето наша бригада построила в соседнем калмыцком колхозе две овцебазы с жилыми домами и сдала под ключ школу в селе Ново-Николаевка. За "добросовестный труд и примерное поведение" на строительстве родители купили нам с Петькой по паре сверкающих никелем коньков под названием "снегурки". От счастья мы были без ума и не могли дождаться зимы. Шутка ли, мы первые, кто на селе будет кататься на заводских коньках да еще заработанных собственным трудом!

Новый учебный год начался с событий, потрясших все село. Первого сентября в школе объявили, что по решению правительства Нем-Потаповская средняя школа переводится на русский язык. За две недели все учителя-немцы, не владевшие русским, были уволены, немецкие учебники изъяты и заменены на русские. Вновь прибывших учителей расквартировали по малосемейным семьям. Моих родителей пригласили в сельсовет и заставили принять учителя по истории. Звали его Игорем Ивановичем, фамилия забылась. Это была жуткая картина.

Мы с Петькой, конечно, ликовали. Но каково было местной немчуре, не знавшей ни слова по-русски!? Да и русским детям, которые с малых лет учили немецкий, было нелегко. К концу сентября нас перегруппировали. Не знавших русского языка передвинули на класс ниже. Меня и еще нескольких учеников перевели на класс выше. Петька оказался в четвертом, я в - пятом. Теперь я сидел в одном классе с Анатолием, Виктором, Марией и Марейкой Молдаванкой. В том же классе оказалась хорошо владевшая русским Мотька Бургардт и инвалид детства, сестра будущей моей супруги, Неб Гильда.

« Да-а-а! Времена изменились, теперь уму-разуму учил всех я! Теперь мы с Петькой были отличниками, а все остальные дураками и двоечниками. Ура, ура, ура! Да здравствует мировая революция! Строим самое справедливое общество на земле...»

Учителя, прибывшие в Потаповку преподавать, были разных национальностей: русские, украинцы, калмыки, не знавшие немецкого языка и традиций этого народа. Это была молодежь, ускоренно закончившая педучилища и не имевшая элементарных понятий в преподавательской работе. Расквартированные в одиночку по домам сельчан, они, без средств к существованию, вскоре стали объектами сплетен и раздоров. Больше всех страдали преподавательницы. Они заметно отличались от заезженных работой колхозниц. Их более современная одежда, стрижка, крашеные губы и обувь на каблуках приводили в ярость сельских соперниц. На них без стеснения навешивались ярлыки вертихвосток, развратниц, непутевых... Но как ни старались сквернословы, молодые мужчины потаповки все больше внимания уделяли приезжим модницам. На танцах в клубе появились новые, более изящные движения. Колхозницы начали приходить в клуб более опрятными – вместо коров, стали попахивать тройным одеколоном. В немецкой речи появились русские слова: люблю, милая, красотка, цыпонька, ненаглядная или ругательские: корова, кобыла...

Из всех прибывших преподавателей самым старшим был Игорь, живший у нас на квартире. Ему было девятнадцать, остальные только-только оперившиеся утята. Ему крепко повезло. Он попал в русскоговорящую семью. Нам не пришлось присматриваться и притираться друг к другу. Мы, скитаясь, почти десять лет жили и дружили с простыми русскими людьми на равных. Игорь и сам по себе был образованным общительным парнем, поэтому он сразу вписался в нашу семью. Вот только не помню, платил он нам что-нибудь или нет. Мы с ним крепко подружились. Он привил мне любовь к книгам и научил читать художественную литературу. Мы читали с ним до одури. Обсуждали книги меж собой и рассказывали другим. Библиотека, как и школа, была срочно русифицирована. Немецкая литература была изъята и завезена русская, причем та, что способствовала идеологической обработке в духе пролетарского интернационализма.

Мы начинали усваивать, что капиталисты все кровопийцы, а богатые все дураки и враги народа. Побеждали только красные. Они громили белогвардейцев: в Сибири - Колчака, в Средней Азии - басмачей, на Дальнем Востоке - самураев, в Крыму - Деникина и Врангеля, немцев, англичан и всякую другую нечисть. Нашими героями стали маршалы: Буденный, Ворошилов, генералы: Якир, Тухачевский, Блюхер и, конечно же, любимец Сталина, товарищ Ежов. Мы хотели быть Ворошиловскими стрелками и, бить по-Сталински врага! И декламировали стихи:

Климу Ворошилову письмо я напишу:

- товарищ Ворошилов, если на войне

Погибнет брат мой милый, пиши скорее мне,

Я встану вместо брата с винтовкой на посту..

Орали песни «Конница Буденного рассыпалась в степи...» и

Маруся Бондаренко рубила юнкеров.

Рубила, говорила, прощай, отец и мать.

Я еду за свободу, за землю воевать!

Любимыми фильмами стали фильмы о Ленине, Чапаеве, Щорсе, Фрунзе, о зажиточной жизни колхозников: «Волга-волга», "Веселые ребята." Начитавшись таких книг и насмотревшись фильмов, я, действительно, верил, что нас окружает бесчисленное количество врагов и, если с ними не быть беспощадными, они задушат молодую Советскую власть, а вместе с нею - и нашу "счастливую жизнь!"

Перед октябрьскими праздниками дядю Филиппа с его бригадой пригласили в контору и потребовали вступить в колхоз.

- Хватит вам бродяжничать! - сказал Андрей Андреевич, приглашая за обширный стол у стены с картой полей севооборота кол¬хозной территории. - Я как председатель колхоза, предлагаю вступить в колхоз. Такие мастера, как вы, нам очень нужны. Обижаться не будете. Рассчитаемся с вами за работу по новой школе, выдадим авансом зерна по тонне и заживете вот так! - провел ру¬кой он по горлу.

- Ну, как, согласны?

Бригада во главе с дядей Филиппом молчала, опустив головы.

- Андрей Андреевич! Мы такого прямого вопроса не ожидали, нам нужно подумать и посоветоваться, - сказал дядя Филипп.

- Ну, хорошо, подумайте! Только учтите, я от вас не отстану!

Через неделю дядю Филиппа пригласили в сельский совет и пригрозили:

- Если не вступите в колхоз, будете иметь бледный вид! Ты, Филипп, думаешь, что нам неизвестно ваше прошлое! - закричал, перегнувшись через стол, председатель исполкома. вращая зрачками и брызгая слю¬ной. - Вы, сынки поволжских кулаков, скрылись от коллективизации, и здесь продолжаете гнуть свое!... Завтра, если у председателя колхоза не будет заявления на столе, всех вас отправлю в Сибирь! - задыхался он от ярости. - Ты понял меня, Филипп! То-то молчишь! Можешь проваливать!

Вечером все сидели у нас дома и ждали дядю Филиппа. С его приходом нас выгнали на улицу. Мы потихоньку пробрались на кухню и спрятались - я за печкой, Петька под топчан Игоря. Мы еще днем возмущались, услышав от матерей, что отцы не хотят вступать в колхоз и собираются уезжать из Потаповки. Нам так не хотелось покидать с трудом нажитых друзей, школу, своих милых учителей. Мы плакали, просили родителей не делать этого.

- Я еще собирался подумать, посоветоваться с вами, может, действительно остаться и вступить в колхоз. Но после того, что услышал в сельсовете! - сказал дядя Филипп, стиснув огромные кулаки и скрипя зубами. - Нет, нет и нет! Я уезжаю... Людвиг уже сегодня пообещал всех загнать в Сибирь. Это такие же мракобесы, как и на Волге...

- Я никуда не поеду, - твердо сказал Александр.

- Пацаны только-только начали учиться, стали успевать, - отозвался Петькин отец. - И зима на носу...

- Ты вот что, Филипп! Как я понял, собираешься в Казахстан к родичам жены? - сказал мой отец, перебив его. - Петро прав: зима на носу, детей отрывать от школы будет нелегко. Да и Александра оставлять здесь одного - радости мало. И баба его ходит пузатая. Ты, Филипп, поезжай-ка сам. Тебе терять нечего, сына Эдика на руки и втроем с женой доберетесь до своих в Казахстан. Деньги на дорогу дадим, а там, Бог даст, свидимся!

Мы с Петькой выскочили, от радости гремя кухонной посудой, из кухни и помчались во двор. Ликованию нашему не было предела. Наутро заявления наших родителей лежали на столе у председателя колхоза. Дети колхозников заявлений о вступлении в колхоз не писали, они автоматически зачислялись по окончании школы. Дядя Филипп исчез внезапно. Забегая вперед, скажу, что Бог не дал нам возможности свидеться. В 1942 году его взяли в трудармию из поселка Шортанды Акмолинской области Казахстана, и он умер с голоду на стройках Урала вместе с тысячами немцев-трудармейцев. Отец мой, получив обещанный председателем расчет за школу и аванс зерном, купил дом у Бадт Матыльды, и мы стали полноправными колхозниками. Жизнь колхозников перед войной постепенно налаживалась. Каторжный труд земледельца-хлебороба переносился на плечи техники, поступающей в государственную машино-тракторную станцию (МТС). Из районного центра через Потаповку протянули грейдер (без твердого покрытия). Рядом с дорогой стоял строй телеграфных столбов со свисавшими проводами. В разговорной речи сельчан появились новые слова: машина, трактор, телеграф, телефон, нефтебаза, шоссе, кювет и. т. д. Сельпо улучшило снабжение товарами повседневного спроса. Прекратились километровые очереди за хлебом. Обеспеченные зерном на фураж, колхозники начали обзаводиться живностью: курами, утками, гусями. В нашем дворе тоже запахло навозом животных. Отец купил телку и на изготовленные соседу оконные рамы взял пару поросят.

Родители наши и дядя Александр работали теперь в стройчасти колхоза на задней улице села у тына, куда сельчане выводили поутру дойных коров. В плотницкой мастерской изготовлялись двери, оконные рамы, столы, стулья, топчаны и другие сложные работы для нужд колхоза. Колхозникам ставили "палочку" (трудодень) за отработанный световой день. Мать стала работать на черепичном заводе сушильщицей. На летние каникулы она забирала меня с собой. Я преуспел в новой специальности подносчика черепицы.

Технология производства черепицы тех лет была удивительно проста. Она запомнилась мне на всю жизнь. У желтого яра на обрывистом берегу Потапы в круглой яме женщины ногами до одури месили глину, таская ведрами воду из луж пересохшей речки. Таких ям было несколько. В одной месили, в другой она отлеживалась до определенного времени, из третьей - женщины небольшими порциями, похожими на хлебные батоны, подавали их из рук в руки к прессу. Мы, пацаны, таскали рамки с черепицей от пресса под навес для просушки и подносили пресовальщикам пустые рамки. За день, бывало, так набегаешься, что валишься с ног. Обжиг сырца после просушки производился соломой в специальных печах. Мастером по производству черепицы был отец Марейки - молдаванина, по имени Иванко. Это был огромного роста мужчина с кудрявой, как у цы¬гана, шевелюрой, широкой богатырской грудью и постоянно улыбающимся лицом. Жили мы по соседству. Они жили в том же доме, где жили Либутские, только вход с другой стороны. Заметив, что я, Мария и Марейка всегда вместе, он в шутку говорил: "Это мой зять!"

- Да он же рыжий, конопатый и ростом не вышел! - смеялись соседи.

- Ничего, до свадьбы подрастет, и канапушки сойдут! А насчет остального скажу вам так! Бог.., - он прикусил язык и посмотрел по сторонам, - природа так сотворила любовь, что она не признает цвета, роста, красоты, веры, богатства или нации. Вы посмотрите вокруг себя и увидите, как тощий и маленький мужичок живет с огромной бабой или наоборот, темноокая красавица живет с мужиком чуть симпатичнее обезьяны, курносая блондинка любит темноглазого мужчину с носом, как валенок. Если бы так не было, то на свет появлялись бы одни красивые или одни обезьяны. А так смотришь, родилось на свет божий что-то усредненное. Ну, хотя бы такое чудо, как я! - смеялся он, довольный своим остроумием. После таких шуток я не разговаривал с Марейкой по нескольку дней. Я ненавидел эту красавицу! "Ну, кто я против нее? Рыжий конопатый сморчок! Усредненное, усредненное... Ну, почему я не родился чем-то усредненным!" - думал я, рассматривая себя в зеркальце.

Чем я только не пробовал свести их, проклятых: кислым молоком, куриным пометом, даже по совету знахарки с головой окунался в навозную жижу. Но они с лица так и не сходили. Как хорошо, что на свете была такая хорошая, умная, красивая девочка Мария!

- Ты на Марейкиного отца не обижайся! Он же шутит! - шептала она мне на ухо в школе. - И на Марейку не дуйся, она хорошая девочка! Вечером, как стемнеет, выходи из дому, будем на свиньях кататься!

Это было их изобретение. Свободно гуляющие по двору свиньи под соломенными скирдами прорывали сквозные норы, и к ночи в них прятались от холода. Однажды я застал их у скирды. Мария стояла над дырой, расставив ноги, а Марейка выманивала свинью из норы, показывая ведро с кормом. Как только свинья, похрюкивая, высовывалась из норы до половины, Мария садилась на нее верхом и – покатила... Упала она метрах в двадцати пяти. Мы умирали со смеху...

- Знаешь что, Яш? - сказала Мария, задыхаясь.- Сейчас очередь Марейки, а выманивать их из нор - дело долгое. Ты полезай с той стороны в дыру и шугани..

Предложение Марии мне понравилось. "Умница, - думал я.- Болтал-то ее отец, а я дурак, обижаюсь на Марейку"!

- Полезай и шугани. Там кабан, я видела! - горячилась Мария. - Сядем на него с Марейкой вдвоем!

- Ты точно видела, куда он головой лежит? - спросил я и полез в нору ногами вперед.

Добравшись, я начал пинать его ногами и слишком поздно понял, что кабан лежит ко мне головой. Я Только я услышал горячий храп, визг, и все смешалось! Мы застряли друг на друге в узкой соломенной дыре... Кабан всей своей мощью пробивался вперед, хрюкал, визжал, будто его режут, я со страху орал не своим голосом. Сколько времени продолжалась эта борьба за жизнь под солнцем, я не помню. Сил у кабана было, конечно, больше, чем у меня. Изрядно намяв мне бока, подрав спину и шею, обосрав с ног до головы, он вырвался из ловушки. Только не в ту сторону, где его ждали, а через меня.

Вокруг все вдруг стихло. Стало жутко тихо. Не осознав, что случилось, я лежал, задыхаясь, в соломенной пыли в двух шагах от выхода. Вдруг я почувствовал у своей головы горячее дыхание. Я Собрав все оставшиеся силы и рванув к выходу, я вновь застрял. Теперь уже я мял кого-то под себя. Я орал, сколько было сил, но голоса своего не слышал. Только там, где то далеко-далеко, в подсознании, я слышал умоляющий голосочек: "Яша, Яша, это же, я Мария!" Вырвавшись из проклятой ловушки, сбив кого-то с ног, несколько раз упав, я отбежал от скирды на безопасное расстояние. Быстро сгущались сумерки. Где-то по соседству мычала корова, незлобно лаяли собаки. Мирно похрюкивая, бороздя носом сырую землю, копошился у скирды мой крестник. Марейка, присев у дырки в скирде, помогала кому-то выбраться наружу, но у нее почему-то это не получалось.

Очнувшись от недавнего шока, до меня, наконец, дошло, что внутри осталась Мария, пытавшаяся вызволить меня из соломенного плена. Я бросился на помощь. Марейка уже держалась за одну ногу, я схватился за другую, и мы кое-как выволокли ее вместе с завернувшейся на спине и груди фуфайкой.

- Ну как, живы? - спросила она, стряхивая соломенную труху с головы. - Бежим к нам домой. Предков нет дома. Там и приведем себя в порядок.

- У-у-у! - удивились сестра Марии, Нюра, открывая дверь. - Где это вас, окаянных, черти носили? И ты, Яша, с этими ведьмами?

Марейка ничего, а мы с Марией были похожи на скотников свинофермы и воняло от нас тем же. У меня ныло все тело, горела спина, на затылке вздулись две шишки величиной с воробьиное яйцо. Школьное обмундирование, которое я после школы не снял, было загажено свиным навозом, пуговицы оборваны. Мне стало стыдно, и я засобирался домой.

- Нет, никуда не пойдешь! - преградила мне путь Мария. - А ну-ка раздевайся! Нюра, Марейка, быстро грейте воду! Яшу нельзя так домой пускать. Не можем же мы допустить, чтобы его дома опять поколотили, как в прошлом году на первое мая.!

Я был готов провалиться сквозь землю. 0, как я ненавидел в этот момент свою мать! Но.. Мария щебетала уже другое:

- Она такая рукодельница. Сама шьет, вяжет, вышивает, а как чулки штопает, а какое у нее белье после стирки, белое-белое-! Наша мамка ничего этого не умеет!

После услышанного у меня ненависть сменилась гордостью, и стало стыдно за минутную слабость. "Как ты мог ненавидеть такую маму! Вон, даже Мария хвалит ее, - думал я, презирая себя. - А кому не перепадает за проделки?"

- Мне тоже иногда влетает! - созналась Марейка, как бы в поддержку моего самобичевания. - Посмотрите, спина до сих пор еще в синяках!

- И правильно делают, - сказала медлительная Нюра.

- Вас не лупи - далеко зайдете... Уж замуж пора, а все на свиньях катаешься! Все видела в окно. Яша, снимай рубашку, голову помоешь, и заодно пиджачишко почистим А вы, стрекотухи, - марш на кухню!

Я посматривал то на Нюру, то на тазик с теплой водой и приходил в ужас от того, что мне придется снять рубашку перед девчатами. Я уже рассказывал, что родился каким-то не таким, как все, но умолчал о главном. У меня на груди вместо двух сосков высвечивалось четыре. Я взрослел, и они становились все крупнее и заметнее. Я тщательно скрывал это от посторонних глаз. Дома я при людях не раздевался, а при купании на речке всегда прикрывал это чудо рукой, держа ее согнутой поперек груди. А когда раздевался и одевался, отворачивался от всех. Как быть здесь? Меня бросало в жар, лихорадило от сознания того, что Нюра может заметить эти "прелести" и тогда я пропал: "Рыжий, конопатый да еще с четырьмя, как у козы, сосками! Не-е-ет, лучше не жить!"

Нюра была на три года старше нас. Она была уже вполне взрослая девушка. Полнота придавала ей серьезный вид. Спокойный мягкий тон ее разговора внушал доверие. Видя мой растерянный вид, она протянула мягкие пухлые руки и начала снимать с меня рубашку.

- Ну, что ты пыжишься, как еж! Вот так, расстегнем пуговички и снимем рубашечку, - мягко говорила она, поднимая мне рубашку на голову. - У-у-у!.. А это что у тебя! Надо же так! "Ну, все - пропал! Она увидела!" - подумал я и заработал руками, стара¬ясь прикрыть грудь. Не тут то было. Рубашка еще была на голове, и я в ней запутался. Ничего не видя перед собой, я опрокинул тазик с водой. Пока Нюра ахала и охала, я содрал с головы рубашку и, прикрыв руками грудь, прижался в угол у печи. Выбежавшие из кухни девчата, не понимая в чем дело, удивились:

- Ты что, рехнулся что ли!

- Да вы только посмотрите, какие у него ссадины на спине, - сказала Нюра, поворачивая меня спиной к себе и девчатам. "Ну, слава-богу, не видела!" - подумал я, и пока они разглядывали на спине ссадины, быстро стянул с рук рубашку.

- Да что вы разохались! Не то бывало... Заживет, как на собаке! - харахорился я, закрыв грудь рукой, почесывая левый бок под мышкой. – Жаль только, воду разлил !

Вода быстро просочилась в щели дырявого пола. Девчата налили свежей воды, и я, соблюдая предосторожности, отвернулся и вымыл голову. Через час мы резались уже в дурака.

Этот случай свел нас окончательно, мы стали в "доску" свои. По-соседски бегали друг к другу учить уроки, в библиотеку за книгами, под окна гулянок (тогда это было модно), в кино, школу.... Правда, на свиньях катались теперь, выгоняя их длинной жердиной из реек, которую я спер у плотников в столярке.

Анна, сестра Марии, которую почему-то звали Нюрой, в наших проделках участия не принимала. Для Марии и Марейки я был сущая находка - мастерил для них из трубки, резинки и гвоздя пугачи, рогатки (тогда мы называли их пращами) и самопалы. Они, действительно, были, как говорила Нюра, "ведьмами," - озорнее мальчишек. От нас не было покоя ни животным, ни людям, ни воробьям. Мы оглушительными выстрелами из пугачей пугали прохожих, сбивали воробьев и разоряли их гнезда. Однажды забрались на ветряк, у МГФ, под самое ветровое колесо на ремонтную площадку. Хотели бы и выше, но выше было голубое небо.

- Яша! У вас там в авиамодельном с планерами ничего не получается! Вот откуда надо летать! Вот бы парашют сюда! - визжала Мария, ухватившись за стальные поручни площадки.

- Яша! Тебе задание: сконструировать парашют, в следующий раз поле¬тим! - кричала Марейка. - Чем мы не Гризодубова или чкаловцы!

У меня от высоты захватывал дух и дрожали поджилки, а им "хоть бы хны по деревне!" Не знаю как выглядел я, но вид моих подружек был забавный. Они сияли от счастья. Под нами, как букашки, ходили коровы, просматривались прямые улицы. Домишки и придворные постройки казались игрушечными коробками. Кое-где среди мазаных крыш просматривались дома, крытые красной черепицей. Это были школа, сельмаг, сельсовет, библиотека. Вдали на горизонте виднелись утопающие в тени садов русские села: Гарбузово, Мартыновка, Ботлаевка.

- Тоннер веттер! - заматерился внизу прискакавший на лошади бригадир МТФ. - Как вы туда попали, черти полосатые! Я вам сейчас...

Нас как ветром сдуло. Мы, как кошки, бросились по винтовой лестнице вниз и разбежались в разные стороны.

(продолжение следует)