На задворках распятой страны - кн. 2 (30.09.2016)

(Сентиментальный роман о немцах Советского периода)

(книга вторая – часть первая)

 

Яков Иккес

 

3

 

редакция:

 

Антонины Шнайдер-Стремяковой

 

Неделю спустя, предварительно договорившись с дядей Федей, чтобы не оставить следов у барака, три трудармейца под прикрытием ночи дезертировали с самого дальнего саксаульного массива, что в трех километрах от участка. Бежать договорились вдвоем с Бухаммером Сашкой, но в последний момент он заявил, что прихватил своего дружка Неб Валдемара, что меня очень огорчило, но деваться некуда - мы были уже в пути. Чтобы запутать следы, я, как и наказывал Франц, всю ночь держал группу на восход солнца. На рассвете, когда на южном горизонте замаячили белоснежные вершины гор, я резко повернул группу вправо, ориентируясь теперь на двуглавую вершину Алатау. Шли молча, без передышки, обходя открытые сыпучие барханы, чтобы на песке не оставить следов и как можно дальше удалиться от места побега. Чем дальше к югу, тем реже становились саксаульные дебри, а к полудню перед нами открылись бесконечные дали барханов, покрытые разнотравьем и редкими кустами терискена. Безмолвна была дрожащая от жары пустыня. Молча шагали мы измотанные бессонной ночью и страхом перед неизвестностью. Уставшие, голодные, спотыкаясь то о кочки, то о корявые обнаженные ветрами корни полыни, проваливаясь в сурчиные норки, мы с упорством обреченных продвигались вперед. «Как можно дальше уйти в первый день, - вспоминал я наставления Франца. - Чем дальше уйдете, тем труднее будет вас найти. Постоянно помните: поймают - пощады не будет. А могут и на месте пристрелить. С нами, политическими, они долго не чикались».

Первый привал мы сделали в тени одинокой корявой джиды на берегу высохшего за лето небольшого озерка. Устали все же порядком, шутка ли столько пройти за ночь и день! Приятно было растянуться на шелковистом лугу, где вперемешку с шалфеем рос ковыль. Приятно было слушать шелест шумевшего на ветру камыша, вдыхать запах болотной тины и наблюдать за высоко парящей в небе птицей, точно подвешенной к небу за невидимые нити - орлом либо коршуном. Кроме них, ни у одной птицы не хватило бы терпения так долго и однообразно парить в раскаленном небе. Но блаженствовать времени не было. Нам предстояло преодолеть путь по бездорожью в 250 километров, а запаса питания был только на три дня. Пожевав немного сухарей и запив водой из запаса, вытряхнув из обуви песок и колючки, мы двинули дальше. Ох, и трудны были первые шаги после часовой передышки. ''Лучше не останавливались бы», - думал я, преодолевая боль в ногах и пояснице. Нужно только перебороть себя и ободрить своих попутчиков. Они были на год моложе меня. Оба, как и я, из Таласского района.

- Еще сутки и мы в недосягаемости! - подбадривал я их.

- Если так будем продолжать, еще сутки - и ноги протянем.

- Завтра в самую жару сделаем главный привал часов на пять, - объявил я громко. – Ух, и выспимся! Хорошо бы набрести на какое-нибудь озеро или родничок, - размечтался я вслух. - А перед заходом солнца разожжем костер, сделаем жаркое! Черепах вон сколько ползает!

- А мы правильно держим направление? Чтой-то горы удаляются, утром были как на ладошке.

- Утром будут опять рядом, - пробовал я объяснить причину, но у меня на немецком языке не получалось, а они по-русски меня плохо понимали.

День клонил к закату. Казахская мудрость гласит: Солнце и пустыня величины вечные. По солнцу измеряется степь-пустыня, на сколько она велика, а небо над пустыней измеряется высотой взлетевшего коршуна."

В тот предзакатный час над Моюнкумской саванной кружила в выси целая стая белохвостых коршунов. Они кружили один за другим по кругу, как бы символизируя вечность и незыблемость этой земли и этого неба. Коршуны молча смотрели на то, что происходило внизу под их крыльями. Наверное, в тот предзакатный час они с той непомерной высоты видели, как на ладони, нас троих, разжигавших костер под огромным барханом, среди разбросанных кустов тамариска и золотистой поросли чия, тот злополучный родник, на который мы завтра в полдень набредем и, конечно, тропу, по которой с севера к роднику движется отряд чекистов, а с юга - верблюжий караван казахов-кочевников. "Эх, знал бы где падать: соломки подстелил бы"! Но это все завтра, а сегодня мы разожгли костер и на правах сильных забрасываем в костер слабых, не в состоянии сопротивляться, черепах. Сильный поедает слабого... "Один не умрет - другой не проживет". И так с сотворения мира...

К ночи воздух над пустыней несколько поостыл, легче стало дышать. Наступал час самой отрадной поры между зарождающейся прохладой ночи и уходящим нещадно палящим днем. Тишина уходящего дня была живой, ибо все, что населяло пустыню, спешило насладиться наступающей прохладой, спешило пожить. Вокруг нас попискивали и шевелились в кустах тамариска птицы, деловито сновали ежи, высунулись из нор, поглядывая по сторонам, сурки, спустились с поднебесья коршуны. Здесь на этом клочке территории Моюнкумской пустыни животный мир жил полусонной, спокойной жизнью. Пока вторжение человека в эти пределы носило еще характер случайности, и они еще ни разу не сталкивались лицом к лицу с человеком. И еще одна льгота или привилегия была у них от сотворения мира: звери, как и весь животный мир, могли жить изо дня в день, не ведая страха и забот о завтрашнем дне. Целесообразная природа освободила животный мир от этого проклятого бремени бытия. Трудно установить, что такое людская жизнь. Наверно, это комбинации всевозможных человеческих отношений, всевозможных характеров, мышлений, амбиций. У каждого - своя гордость, своя правда, свое понятие об этом жестоком лживом мире.

Мы лежали на остывающем песке в сторонке от пышущих жаром углей, в которые мы закопали живых черепах и ждали, когда жаркое на ужин сварится. Из-под углей прорывался пар варившегося мяса, а запах приятно щекотал нос, вызывая тоску пустого желудка, не давая уснуть.

- Подъем, ребята! Разгребай жар... Ужинаем и дальше!

Обгоревшие панцири черепах легко разломились. Разложив их половинками, вместо чашек, мы, обжигая пальцы, принялись за дело. Я до этого не пробовал этот деликатес, брезговал, но, глядя, с каким аппетитом мои друзья кушают это белое, похожее на курятину мясо, подключился к ним. Хорошо, что Саша прихватил соли. Немного подсоленное, оно было еще вкуснее. С вечера ночь оказалась безлунная. Темно, хоть глаз коли! Поэтому решили спать до луны. Развалившись на теплом песке огромного бархана, мы вмиг уснули.

Поедаемые комарами, поднялись в полночь. Двигались молча на юг, держа северную полярную в затылок. Полная луна ярко светила на восточном горизонте. Ночь была теплая, душная. От комаров не было отбоя, они тучами наседали на нас, забираясь под одежду и проникая в самые интимные места. Сквозь дикие заросли камыша и тамариска продирались с яростью обреченных. Взобравшись на очередной бархан, передохнув и определив направление, мы упорно продвигались навстречу своим истязателям-чекистам, рыскавшим в пустыне в поисках дезертиров с фронтов. Медленно бледнели звезды. Из-за огромного рыжего бархана робко забрезжила заря. Пустыня резко выступала из предутреннего дремотного сумрака. Перед нами на весь южный горизонт отчетливо вырисовывались горы. Их снежные вершины уже изумрудом сверкали под лучами еще скрытого от нас солнца. Горы казались рядом. Мы плакали от счастья! Радость и утренняя прохлада прибавили сил. Мы преодолевали бархан за барханом. Чем выше поднималось солнце, тем яростнее оно палило, испаряя последнюю влагу наших исхудавших скелетов.

В полдень, истратив последние капли воды и последние силы, мы оказались на огромном, тянувшемся с востока на запад, сером, покрытом чусаном увале. Отсюда хорошо просматривались окрестности. Куда ни глянь - синяя марь и выгоревшие на солнце вздыбленные, как морские волны, песчаные барханы. Нещадно палило солнце, гудели уставшие ноги, чесались укусы комаров, ныли ссадины и царапины ночного похода. Хотелось броситься на землю и больше не подниматься: "Вода, вода, - крутилось в моем затуманенном мозгу. - Чем ближе к горам, тем чаще будут попадаться озера, родники. Их легко определить по поведению диких животных и птиц, - вспоминал я наставления Франца, лежа на спине, поглядывая в бездну неба. Воду нужно искать там, где зеленеет камыш, где растет карагач. Кочевники любят разукрашивать одинокие деревья у родников разноцветным тряпьем, - чудился мне голос Франца! Милый Франц! Был бы ты с нами... Нет-нет.. Это еще не конец! - шептал я про себя и, напрягая силу и волю, оторвался от земли. Мои путники Саша и Валдемар лежали на солнцепеке в разных причудливых позах, не смея шевельнуться. На мои окрики один, облизывая губы, что-то невнятно бормотал, другой смахнул с лица мух и захрапел дальше.

Окончательно привела меня в чувство стая степных куропаток, со свистом пронесшихся над нами в сторону гор. Я был ошарашен! То были те же самые булдуруки,* которые там в Каратау, когда мы строили дорогу Чулактау - Кизилаут, в полдень собирались сотнями на водопой у родника. "Да-да! это были они, я узнал их по коричневому оперению, по булькающим голосам!"

Пока я поднимал ребят, пролетела еще стайка. Теперь мы уже в шесть глаз наблюдали за траекторией их полета и местом приземления. Там вода, там наше спасение! Ох, как хотелось верить в это! Наметив бархан, за которым опустились наши птички и, собрав последние силы, мы бросились вслед. Над нашими головами просвистела еще пара стаек, что удвоило наши силы и надежду.

- Саша, доставай соль, - вспомнил я казахский метод утоления жажды в самую жару.

- Так они же сосут курт, а не соль!

- Доставай! Попробуем. Попыток - не убыток! Во рту все пересохло.

Положив в рот по кристаллику соли и облизывая повлажневшие губы, мы, наконец, перевалили заветный бархан. Под барханом стояла небольшая заросшая травою лужица, куда стекал ручеек живительной влаги. Перепугав всех тварей, в том числе и своих спасителей булдуруков, мы плюхнулись в лужу. Трудно описать происходившее с нами. Мы пили сладкую прохладную воду, купались в горячей луже, отдыхали в тени карагачей, неведомо кем и когда посаженными. Мы были счастливы и потеряли всякую бдительность, забыли, что мы в бегах. От счастья я забыл все наставления Франца. Нам казалось, что так будет продолжаться вечно. Докушав вчерашнее черепашье мясо и смоченные в воде сухари, мы уснули в тени ветвистого карагача безвинным, юношеским сном.

По-прежнему высоко в небе кружили белохвостые орлы, немые свидетели разыгрывающейся под ними, на земле, человеческой трагедии. Только они с той огромной высоты могли видеть одновременно нас, спящих у родника, верблюжий караван кочевников, приближающийся к роднику с юга, и троих всадников на лошадях с перекинутыми через плечо винтовками, приближающихся к тому же роднику с севера. Их палило знойное полуденное солнце и мучила жажда. Они торопились к живительному источнику, чтобы передохнуть в тени карагачей. Они хорошо знали местность и тропу к роднику. Такую встречу в бескрайней пустыне никто не мог бы и придумать, но она произошла. Наверно, так предусмотрела проказница-судьба. Мы, ходячие скелеты, случайно набредшие на этот источник, спали беззаботным сном, не чувствуя скорой развязки.

И снятся мне те белохвостые орлы в раскаленном небе. Они, широко распластав крылья, мирно кружат друг за другом, то опускаясь до самой земли, то поднимаясь ввысь, становясь еле заметными точками "Гляди, гляди! - вдруг в диком ужасе закричали мои путники. - Орлы превратились в черных стервятников!» Я тоже посмотрел вверх, там вместо мирных белохвостых орлов, широко раскинув огромные крылья, парили теперь черные стервятники. Трое, оторвавшись от них, стремительно снижались. Они зоркими глазами что-то выслеживали. И вдруг, сложив крылья, камнем начали падать вниз. С каждым мгновением они становились крупнее. Я все отчетливее видел их головы с глазами навыкат, омерзительные шеи и хищно расправленные лапы... Они с шелестящим свистом перьев, широко раскрывая пасти, неслись прямо на нас. Я в ужасе закричал: «Ма-ма-а!» - и с широко раскрытыми глазами вскочил на ноги.

От моего душераздирающего крика проснулись и вскочили Саша и Володя. Меня трясло, как лихорадочного. Прямо перед нами на сером жеребце сидел пожилой казах с рыжей козлиной бородкой, белой чалмой на голове и размахивал плеткой. Чуть в стороне женщины усаживали верблюдов, чтобы снять детей. Первое, что ударило в голову - Бежать...

Нас, как ветром, сдуло. Побросав все свои пожитки, мы бросились через бархан. Но через несколько минут мы убедились, что это пустая затея. Первыми нас догнали две огромные гончие собаки. Их дружелюбное повизгивание и помахивание хвостами успокоило меня. Я вспомнил мельницу на Таласе, Калдарбека и его ласковых дворняжек, спасших мне жизнь в прошлом году.

- Стой, ребята. Это же казахи... Наверно, живут где-то рядом в песках и притом… куда бежать без воды и питания!

- И чего мы их испугались, - сквозь слезы пролепетал Саша. - Мы же в Бостандыке живем с ними. Они нам плохого не сделают. Пошли обратно!

- Смотрите! - вдруг показал Валдемар .

На вершине бархана тот же всадник отчаянно махал нам рукой и просил вернуться. У родника нас встретили дружелюбно. Верблюды, подмяв под себя ноги, мирно жевали жвачку. Двое женщин были заняты под тенью карагача раскладыванием кошем и одеял, а одна разжигала пузатый самовар. Полуголые дети с криками: орыс, орыс, орыстар (русские) прятались за подол и спины матерей. Собрав разбросанные пожитки, мы немного осмелели. Подъехавший хозяин кочевья, спрыгнув с жеребца и, развалясь на кошме, пригласил нас сесть рядом.

- Ну, как, шайтаны (черти), сильно перепугались? - засмеялся он. - Ускакали, как зайцы. Мои тазы (гончие) быстро вас догнали. Язык наш кто из вас знает?

- Он! - показали на меня ребята. - Он и по-русски хорошо говорит....

- Как вы здесь оказались? Здесь за сотни километров нет не только русских аулов, но и казахских вряд ли сыщешь.

- Мы не русские, мы немцы, - сказал я по-казахски, решив ничего не скрывать. - Мы трудармейцы с 224-го участка.

- Это еще что за чертовщина! Где находится такая армия?

- На коскудукской узкоколейке. Нас весной мобилизовали, из Таласского района привезли на 224 километр и заставили ломать саксаул.

- Постой, постой! Сколько я знаю, конечный участок назывался 193-й и там работали политические заключенные.

- Их там нет. Вместо них, работаем мы, ребята и девчата, охрана та же.

224-й участок мы построили сами. Начальник там Лопатин.

- А по сколько же вам лет? - удивился хозяин кочевья.

- Мне пятнадцать, а им по четырнадцать.

- Меня звать Кадырхан, а вас как?

- Меня Яков, а их Саша и Володя.

- Ну, вот и познакомились,- сказал он и добродушно расхохотался. – Эй, катун, (жена) раскладывай достархан, эти мальчишки, наши гости, они из Таласского района из рода Оик... Она ваша родня! - показал он на молоденькую казашку, промывавшую посуду у родника. - Я за нее этим оикским "кенкелесам" (полудуркам), заплатил калым* всего пять полудохлых овец и жеребью кобылу... Ох, ка-а-а-кая была кобыла! Жалко было отдавать.... Но зато у меня ка-акая кунь(третья жена) По всей окрестности не сыщешь! Молодая, красивая, работящая, не то что те две дуры! - он брезгливо поморщился и повернул к молодой жене взгляд удава, готовившегося броситься на свою жертву. - Она ваша ровесница. Бедняжка... у нее отца в тридцать седьмом арестовали как врага народа и до сих пор ни слуху ни духу, - пожалел он ее.

Мы молча слушали расхваставшегося старика, не зная, как себя вести. Я посмотрел вокруг, на своих потрепанных друзей, на свои лохмотья, потрогал свой прилипший к позвоночнику живот и решился:

- Аксахал Кадырхан, мы убежали с трудармии с 224-го участка. Уже двое суток в пути. Нужно добраться до железной дороги. Разрешите нам уйти....

- Да вы что, мальчишки! До железки еще три дня ходь6ы, умрете с голоду и без воды! Вы за двое суток ушли от участка всего 70 километров!

- Какая разница, где нам умереть! В пути или там с голоду, или чекисты убьют! Нам надо уходить. - сказал я и начал подниматься.

- Ну, тогда подождите! Эй, катун! - заорал он на одну из старших жен. Неси лепешки, курт и один карын (овечиц желудок) с кислым молоком на дорогу ребятам. - Будете в него доливать из бутылок воды, на двое суток хватит . Да хранит вас Аллах!

Мы на прощание прослезились и двинули через бархан, но недолго радовались счастливому исходу нашей встречи у родника. Подъезжавшие к роднику чекисты с того высокого увала, где мы до обеда заметили булдуруков, летящих на водопой, сумели заметить нас в бинокль и галопом выйти на нас со стороны синеющих вдали снежных гор. С противоположного бархана раздался выстрел, пуля просвистела рядом и тут же как гром с неба : Сто-о-ой!

Я не поверил своим глазам. Прямо перед нами на гребне бархана, метрах в ста от нас, стояло три всадника с винтовками на изготовке. "Все, попались! - мелькнуло в голове. - Перестреляют, как собак," - вспомнил я слова Франца. Разум мутнел, ноги подкашивались, под лопатками что-то ныло, руки сами делали какие-то непонятные движения, не зная, за что ухватиться.

- Бежим! - услышал я это сладкое обнадеживающее слово.. - Но куда бежать? Они на лошадях и...

Новый выстрел, прогремевший с бархана и грозный окрика: На-а-за-а-ад! - мгновенно отрезвил помутнённый разум.

Рванувшись было бежать, мои попутчики Саша и Володя остановились с перекошенными от страха лицами и тряслись, как в малярийном ознобе, протянув к своим преследователям руки, и обливаясь слезами, умоляя просили:

- Ой, дяденьки, не стреляйте! О-ой, не стреляйте!

- Ложись! - прозвучала команда. - А теперь ползком сюда-а!

Обливаясь слезами и издавая какие-то мычащие звуки, натыкаясь на корни терискена, мы ползли навстречу СВОИМ истязателям.

- Вста-ать!

Мы оказались лицом к лицу с вооруженной охранкой НКВД. Силы, конечно, были неравны. Мы трое, 15-летние мальчишки, доведенные голодом и непосильной работой до уровня дистрофиков, стояли перед самодовольными, откормленными преследователями. Кони под ними играли силой, готовые в любой момент ринуться в направлении, указанном седоком.

- С какого участка дезертировали?

- С 224 го, - ответил я, размазывая на лице слезы и сопли. - Мы не дезертиры! Мы заблудились в песках.... Вот уже вторые сутки не можем найти свой участок, - заикаясь, мямлил я первое, попавшее на язык.

- Врет, щенок! - закричал один из троих. - Не верьте. В сторону гор шли, точно знают, что там железная дорога.

- Не-ет, дяденьки, другого ориентира не было, - уже смелее доказывал я. - В ту сторону людей нет, там пустыня, спросить не кого. Поэтому, по-по этому и и и и... шли в сторону гор.

- А вы, что молчите, гады! Сопли распустили, как индюки! - накричал один из них на Сашу и Володю.

- Они по-русски не знают, - поспешил я сообщить. - Они только по-немецки....

- А ты откуда взялся, шустряк! - накричал он на меня и проворчал. - Смотри, как шпарит по-русски, немтырь проклятый. Креста на вас, окаянных, нет, - и щелкнул затвором.

- Подожди, успеешь пострелять, - твердо сказал тот, что стоял немного в сторонке. - Вон от родника кто-то скачет в нашу сторону.

Все разом повернулись в сторону противоположного бархана, откуда, поднимая пыль, скакал всадник на сером жеребце. Да, да, то был Кадырхан, проводивший нас от родника полчаса назад. Я не ошибся, то был он. У меня появилась соломинка надежды, что они теперь не сумеют нас перестрелять в этой дикой пустыне. Оставив одного охранять нас, двое поскакали навстречу Кадырхану. В лощине, между двумя барханами, осадив разгоряченных лошадей, они долго, размахивая руками и наскакивая друг на друга, о чем-то спорили, показывая в нашу сторону,

Нещадно палило полудневное солнце. Мучительно долго тянулось время. Мучила неизвестность. Время от времени появлялись оводы. Гнедой жеребец под нашим охранником чутко навострял уши, ворочал широко раскрытыми глазами и, подбрасывая седока, загребал передней ногой под себя раскаленную песочную пыль и, закусив удила, старался умчаться подальше от наседавших вампиров. Но хозяин безжалостно возвращал его на место, всем своим существом показывая свое превосходство над нами и всей вселенной.

Через соседний бархан пронесся горячий вихрь. Забрав в себя всю пыль, ветошь и листья сухих лопухов в низине, умчался на солончаковый такыр и там превратился из серого в белый, восходящий к самому солнцу поток. Солончаковая пыль, как по искривленному дымоходу, поднималась до поднебесья и изрыгалась там огромной белой тучей. Предметы полегче, планируя, оседали на землю и на нас, горемычных беглецов и наших преследователей.

Переговоры, внизу под барханом, наконец, закончились. Кадырхан поскакал в нашу сторону, а те двое, окликнув своего коллегу, помчались в сторону родника. Разворачивая жеребца, наш охранник сожалеючи, зло сверкая звериными очами, выкрикнул:

- Вам, немецким выродкам, повезло, что этот черножопый подъехал! Я бы с удовольствием отправил вас на тот свет! Э-эх, не моя воля! - он щелкнул затвором и вынул патрон.

Жеребец понес его вскачь, оставляя за собой клубы пыли и несусветную брань. Пораженные внезапным избавлением от неминуемой гибели, мы, уцепившись друг за друга, молча смотрели вслед трем палачам отряда особого назначения НКВД. Подъехавший Кадырхан, широко улыбаясь, вывел нас из шокового состояния. Я медленно приходил в себя. Все, что до сих пор казалось серым, неуютным, бессмысленным, теперь вдруг принимало другую окраску. Ярко светило солнце, ласковый ветерок нежно шевелил редкие кустики терискена и выгоревший на солнце ковыль. Заветные горы в синей дымке снова стали реальными, а небо высокое-высокое, синее-синее и те же белохвостые орлы, распластав могучие крылья, медленно кружили на недосягаемой высоте, а чуть ниже, почти у самой земли, отчаянно махая крылышками, над своими гнездами висели хохлатые жаворонки. "Ох, как прекрасен этот мир!- подумалось мне вдруг. - А ведь это все могло в один миг оборваться.. Стоило только этому рыжему корявому псу пальцем нажать на курок и..." Я почувствовал холодок ужаса в животе. Но этого, наверно, не должно было случиться. Я, по-видимому, нужен судьбе для других более жестоких испытаний.

Кадырхан, собрав наши скудные пожитки, разбросанные по склону бархана, сказал:

- Все ребята, беда миновала вас. Эти кайваны (звери) сейчас у родника напоят лошадей и умчатся в урочище Коянды. Там, по сведениям доносчиков, скрываются дезертиры, бежавшие с фронта из-под Сталинграда. На вас они набрели случайно, и не будь здесь нашего каравана, они бы с вами чикаться не стали. Я убедил их, что доставлю вас на 193-й участок и сдам начальнику лагеря уголовников.

На уговоры наши и просьбы отпустить, он категорически заявил:

- Не просите, не умоляйте и не старайтесь сбежать. Я этим кайванам (зверям) дал расписку. Рисковать собой и своей семьей не буду.

Вот так близок локоть, да не укусишь. Мы были почти у цели. Еще одни сутки, и мы вышли бы к железной дороге, у Жалпак Саза, между станциями Аспара-Луговая в двухстах километрах от Джамбула.

- Следующий раз будете бежать, держитесь строго на закат солнца. Выйдете из песков на реку Талас между Бостндыком и Акжаром. - Это всего двести километров от 193-го участка, - посоветовал Кадырхан уже в пути.

А сейчас мы благодарили судьбу, что она нам подослала Кадырхана с его кочевьем и спасла нас от пуль палачей НКВД. Кадырхан сказал тогда: "Все в твоих руках, о великий АЛЛАХ!"

 

4

 

Весь обратный путь до 193-го мы в составе кочевья из семи верблюдов в связке, с навьюченными тремя юртами и домашним скарбом, проделали за двое суток. Ночевали в пути под открытым небом у дымных костров, спасавших нас от комаров. Кушали сообща за одним дастарханом. Жены Кадырхана проявляли к нам изумительную заботу, подсовывая куски лепешек, курт, рымщик* и куски вареного мяса. Детишки, вначале принявшие нас с подозрением и страхом, теперь стали своими в доску и навязывали нам свои незатейливые игры кочевников. От мечты о побеге пришлось отказаться. Дальнейшее полностью зависело от спасшего нас от расправы Кадырхана. Он обещал нам при сдаче начальству рассказать им, что нашел нас заблудившимися не в стороне гор, а где-то в северном направлении в районе урочища Тулей полуживыми. По его замыслу, это должно было смягчить гнев охранки и суровость наказания. Да и подводить его после всего хорошего, что он сделал для нас троих, было бы подлостью. Я сказал ребятам: "Будь что будет.... Всем при допросах твердить одно и то же. Пошли, мол, искать черепах и заблудились"

Миновав 224-й стороной, мы прибыли на 193-й под вечер. С высоты серого, выгоревшего на солнце, и исполосованного колесами сотен бричек увала, я увидел все те же серые длинные бараки, опоясанные колючей проволокой, горы свезенного для погрузки саксаула, и копошащиеся на них черные точки невольников. Кругом дозорные вышки, вышки и вышки.

Среди буртов топлива по запасным путям узкоколейки, изредка посвистывая, сновали маленькие паровозики, составляя эшелоны таких же маленьких вагонеток к отправке. Тревожно ныло сердце:

- Что же будет с нами?

Кадырхан, усадив верблюдов у колодца в центре участка, повел нас к лагерному начальству, располагавшемуся в единственном порядочном побеленном здании этого участка и, оставив у коновязи лошадь, исчез в дверях, над которой висела доска с надписью :

193 Участок Коскудукского ЛЕСПРОМХОЗА ДЖАМБУЛСКОЙ ОБЛАСТИ ГУЛАГ СССР

Мы с тоской взирали на проходящие мимо колонны арестантов, возвращавшихся с работы в сопровождении вооруженной охраны и лая серых немецких овчарок. Осыпанные саксаульной серой пылью, изнуренные непосильной работой, голодные, они безразличной толпой, наступая друг другу на пятки, брели к своим казармам, где их, кроме клопов, вшей и туч комаров, никто не ждал. "Что ждет нас?" - не выходило у меня из головы.

Долго ждать не пришлось. Из здания управления, куда скрылся Кадырхан, выскочил солдат охранки и окликнул:

- Пошли, голубчики!

Метрах в ста от управления, у основания невысокого бархана виднелась массивная дверь с железными навесами и огромным замком.

- Вот здесь и посидите! - сказал он злорадно и затолкал внутрь. - Спокойной ночи! - услышал я вслед.

Дверь захлопнулась, лязгнул замок и все стихло. Не привыкшие к темноте глаза ничего не видели. Под ногами шуршало что-то наподобие сухого камыша. В нос била вонь человеческих испражнений, и сырость подземелья.

- А-а-а-а! - закричал я, вдруг опомнившись, и застучал кулаками в дверь.

- Куда мы попали, у-у! - зарыдали по-немецки мои сверстники.

- Эй вы, немецкие выродки, чего разорались? Здесь вам не курорт или дом отдыха на Черном море... Здесь карцер, мои милаи! А ну, брысь от двери! - прогундосил, как с того света чей-то голос.

И тут передо мною все помутнело. Даже те жалкие лучи света, проникавшие в щели рассохшихся дверей, расплывались, теряя четкие очертания. Лица и фигуры моих друзей вытягивались, съеживались, накладывались друг на друга. Меня мутило, мысли мешались, трудно становилось дышать. То, что только два дня назад произошло с нами, где мы были на краю пропасти, теперь ушло на второй план. Создавалась новая ситуация, где мир сужался до узкой дверной щели, сквозь которую проникал робкий лучик надежды: "Ох, как худо мне, - думал я. - И до чего же странно устроены люди. Даже здесь в этих адских условиях стараются напакостить друг другу." Я не ошибся, из темноты раздался ржавый хриплый голос:

- Гришань, облапай их, может "похавать" (поесть) что принесли. И к лохмотьям присмотрись... Если, что сам знаешь...

Содержимое наших сидоров немедленно пошло по рукам узников, валявшихся в разных позах на засаленных, изодранных матрацах прямо на полу. Чучело, которое кто-то назвал Гришаней, брезгливо осмотрело наши одеяния, ощупало с ног до головы и сообщило в темноту:

- Голодранцы хуже нас!

- Ну, тогда брось гостям «перину на почетном месте»

Нас затолкали в угол, и у самой параши бросили на пол что-то, похожее на матрац.

- И без сентиментальностей, - проворчал все тот же голос.

- Что он сказал? - спросили рыдая, ребята.

- Он сказал, громко не плакать, а то... - шепнул я им.

- А то чё? А, Яш? Чего им нужно от нас?

- Во гады, еще и на фашистском языке болтают! - ворчали рядом.

Долгой была первая ночь в карцерном аду. Со всех сторон раздавался храп, стоны и выкрики спящих узников. К своим вшам добавились вши из "перины", они поедали нас поедом. При малейшем прикосновении к перекрытию потолка, осыпающийся песок сыпался на голову, забивал нос, глаза и скрипел на зубах. По нашим обнаженным телам ползали какие-то скользкие твари - не то мыши, не то крысы. Все это сдабривалось вонью у изголовья "почетного места." На рассвете загремел замок и команда:

- По-одъем! Выходи.... По четыре стройся..

Я толкнул своих полудремавших друзей, и нас буквально вынесло из вонючего подземелья. Было уже совсем светло, свежий чистый воздух слегка кружил голову. Никогда никого не ждущее солнце должно вот-вот появиться на горизонте и начать новый, полный тревог день. Вокруг нас суетились дряблые, обросшие щетиной, угрюмые люди. Они почему-то все поддерживали одной рукой спадающие с тела арестантские полосатые бриджи и с привычной покорностью вставали в строй. Их было человек двадцать.

Я теперь только понял, что нас посадили в карцер вместе с уголовниками, а пуговицы им отрезали, чтобы не смогли убежать. В строю мы шагали последними. Сопровождало нас четыре солдата охранки. Умывались из деревянного корыта у колодца. После завтрака в арестантской столовой нас те же бойцы повели на лесосклад, на погрузку саксаула..

Двое из охранки оказались женщинами лет двадцати пяти, которые уже через несколько дней с материнским сочувствием относились к нам, выгоревшим на солнце, босякам. Нас они старались определить на более легкие работы: уборку территории лесосклада, доставку питьевой воды и смазку колес подвижного состава. Однажды одна из них даже поинтересовалась, как нас зовут и назвалась Настей, а свою подружку - Полиной. А, узнав, что нам по 14-15 лет и что мы мобилизованные из соседнего 224-го участка, что, заблудившись в песках, попали в карцер как дезертиры, они искренне решили помочь нам поскорей вернуться к своим. За несколько дней в карцере мы поняли, что заключенных даже в карцере кормят лучше, чем трудармейцев, что шансов выжить здесь намного больше. Только поэтому, посоветовавшись с Сашей и Володей, я заявил на следующий день свое категорическое:

- Нет! Спасибо за сочувствие и помощь, мы туда больше не хотим! Там уже сейчас «трудармейцы» пухнут с голоду. Помогите нам лучше остаться здесь среди заключенных. Женщины были поражены услышанным:

- Как? хуже чем в заключении? Мы молчали.

 

На допрос нас привела все та же Настя – на третьи сутки. По дороге к управлению она доверительно сказала:

- Сегодня дежурит зам. начальника майор Рыспаев. С казахами легче договориться. Попробую вас оставить здесь при лагере. Я с ним уже переговорила. Рассказала, что вы заблудились и хотите остаться здесь. Смотрите, не подведите меня. Ни при каких угрозах не давайте других показаний. Лишнего не болтайте: Искали черепах и заблудились. Понятно?

- Говорить буду я, - сказал я ребятам. - А вы по-русски, тем более по-казахски, ни-бе, ни- ме. У меня мать русская... Поняли?

Настя, прислушиваясь к нашему немецкому разговору и ничего не понимая, улыбнулась и похвалила:

- Молодцы. ребята!

Майор Рыспаев, сидя за столом, над которым на стене висел портрет Дзержинского, больше разговаривал с Настей, стоявшей перед ним навытяжку. Вдруг он обратился в окно соседней комнаты:

- Соколов! Кто их привел сюда и откуда?

- Три дня назад какой-то казах со стороны Уламбеля привез их полуживыми с кочевьем. Вот его подробное объяснение, - через окно протянулась рука, и на стол легла бумага. Прочитав ее несколько раз, Рыспаев, почесав затылок, спросил:

- Это все так или вы все врете?

- Дяденька по имени Кадырхан подобрал нас... Без воды-ы-ы, - заикался я дрожащим от страха голосом.

- А эти шайтаны почему молчат? Немые что ли? .

- Не-е-е-т, дяденька начальник, они, кроме немецкого, ничего не понимают. - поспешил я доложить. - Булар махау, немис тиль дан басха тиль билмейды*...- добавил я по-казахски.

- А ты откуда знаешь русский и уже научился говорить по-нашему?

- У меня мать русская, а отец на фронте с фашистами воюет, а казахскому научился в ауле Думчебая, под Уюком, куда нас в с сорок первом привезли из России.

- А Думчебай кто у вас в ауле?

- Это самый почетный аксакал в роду Оик племени Джиембай, - спешил я выложить свои знания, полученные от моих друзей - Балпана и Асылбека.

- Вот это да-а-а! Даже по родам знает моих родичей из Большой Сотни. А сопка, под которыми живут Джиембаи, как называется?

- Ельбай. А по ту сторону пруда живут Даулембеты, а ниже по течению карасы живет племя Куат!

- А Сардала под какой сопкой лежит? - млел от удовольствия майор, развалившись на стуле и протянув ноги под стол.

Теперь я понял, чего он хочет, и начал перечислять, как сказку:

- Аул Сардала лежит под сопкой Кизылжар, Большая Казахская Сотня (Улы жуз) делится на рода Оик, Шапрашты, Ошакты, и...

- Хватит, хватит! А Калдарбека тоже знаешь? - удивился майор.

- Аксахал Калдарбек, он из племени Даулембет, мельник на Таласе между сопками Ельбай и Кок Тобе.

- Вах! - растаял окончательно майор. - Ну и ну! До какой же степени довел вас этот подлец Лопатин! - сокрушался он, осматривая нас, как плохо перезимовавших полудохлых овец.

- Настя! Как хорошо, что на них не набрел наш особый отряд. Такие хорошие, умные ребята нужны будут нам после победы над фашистами. Побеспокойтесь о них, товарищ сержант. Лопатин, наверно, их уже вычеркнул из списка. Пусть поживут у нас. Надеюсь, вы найдете им занятие.

- Так точно, товарищ майор!

- И в баньку, да в прожарку.... Да в парикмахерской сбрейте этот вшивый волос... Ночь пусть переночуют в этой душегубке, а завтра... Сама знаешь. Кош сау бол балам (будь здоров, сынок)! - сказал он и пожал мою полувысохшую руку.

Прежде чем закрыть нас в душегубке, как назвал ее майор, Настя предупредила:

- Язык держать за зубами, в тюрьмах стены слышат. Утром зайду за вами. А сейчас уже полночь, будем спать. У меня было теперь совсем хорошо на душе. Я улыбался в темноту, как удачливый ухажер, только что возвратившийся со свидания. Я совсем приободрился, повеселел, и какое-то не совсем ясное, но хорошее будущее замаячило предо мною, как клочок синего неба меж грозовых туч. «Как хорошо, что мы встретили таких хороших людей, как Кадырхан, Настя и Полина, и вот теперь этот майор», - думал я.

На этот раз, кажется, пронесло. Немного полегчало и, засыпая в вонючем карцере, я вдруг увидел, как и в дни своего детства, огромный светлый мир. Все так же над степью висела луна, все так же светило яркое солнце. И все было, как прежде... И подумалось: "Недаром все живое, будь то человек или птица перелетная, или рыскающий по степи зверь - все неустанно хлопочут, все бьются ради того, чтобы жить на этой земле. И ты сам не исключение в этой игре. Пока жив, не робей, не забивайся в угол, как трусливый заяц! Ты еще понадобишься судьбе!"

 

5

 

Не стану рассказывать, как мы жили и работали под покровительством двух женщин из охранки в зоне уголовников. Отмечу только, что в зоне мы чувствовали себя намного лучше, чем среди «трудармейцев». Здесь сносно кормили, одевали, обували, в баню водили раз в неделю и вели беспощадную борьбу с вшами и другими паразитами. Здесь действовал неплохой медпункт с изолятором для доходяг. По сравнению с тем, что мы натерпелись на 224-ом, это был земной рай. Мы убирали и подметали рабочие места уголовников на лесоскладе, топили баню, таскали воду в столовую, чистили навоз в конюшнях, поили и прогуливали скакунов работников НКВД, помогали работникам узкоколейки составлять поезда, а ночевали на скотном дворе, прижавшись к теплым бокам быков или верблюдов. По распоряжению майора, мы получали питание в столовой уголовников, называвшие нас в шутку: "фрицинята."

Но сколько бы веревочке не виться, конец, всегда будет. В конце ноября в одну ночь весь лагерь уголовников вместе с работниками НКВД и вооруженной охранкой сняли и увезли в неизвестном направлении. По тряпочному телефону прошел слух, что их отправили на фронт под Днепропетровск, где, якобы, немцы прорвали фронт и вновь угрожают Харькову. Вместе с ними уехали и наши покровительницы Настя и Полина. В тот же день с 224 го участка прибыло начальство и принялось наводить свои порядки. Прибывшие к ночи «трудармейцы» с того же участка заполнили казармы уголовников за колючей проволокой.

Нас троих как ни в чем не бывало зачислили опять в нашу бригаду и утром погнали на работу. Люди были доведены до такой степени истощения, что их трудно было сразу узнать. Наш бригадир, которого я продолжаю называть дядя Федя, был неузнаваем. Он был настолько истощен, что его качало от малейшего ветерка. Весь в лохмотьях, он имел жалкий вид. Увидев нас, он заплакал: «Живы, ребята! В-во-от, гады эти! - погрозил он неизвестно кому. - Нам перед строем сообщили, что вас догнали и застрелили как дезертиров, как предателей Родины! И даже изуродованные трупы показали. С-сволочи-и! - выдавил он, заикаясь. - Довели людей до крайности, а теперь еще за колючую проволоку».

Наши гордые, красивые девчонки в жалких изодранных одеяниях, осунувшиеся, высохшие, как прошлогодний камыш, были похожи на старушек-побирушек. Им было не до нас, они были заняты своими житейскими проблемами. Они проходили мимо, не поднимая головы.

 

Надвигалась осень. Становилось прохладней. По утрам растительность покрывалась инеем. У колодца замерзала вода в корытах. Размытые, рыхлые облака, как барашки в океанской дали, белели в выцветшем за лето октябрьском небе. В воздухе, слабо поблескивая, летала паутина. Она висела на буртах саксаула, колючих изгородях лагерей и неожиданно касалась изнуренных лиц «трудармейцев». На запасных путях узкоколейки сновали кукушки, раздавался лязг сцепок, свистки путейщиков и матерки охраны. Участок гудел с рассвета до ночи, как развороченный осиный улей. Центром внимания был лесосклад. Сюда со всей округи, в радиусе 5-8 ми километров, паутиной стекались разбитые колесами бричек колеи дорог. Груженые телеги врезались по ступицы в рыхлый песок. Из последних сил, изгибаясь в дугу, тянули запряженные волы, верблюды, лошади, в сторону лесосклада. Разгруженные, они с облегчением тянулись вереницей обратно, в сизую от пыли туманную даль. Там, в саксаульных дебрях, доведение до отчаяния трудармейцы под дулами винтовок, уцепившись по двое-трое за корявые стволы, стаскивали их в кучу и грузили на телеги. На лесоскладе сотни измученных людей, копошась, как муравьи, грузили эти коряги на подвижной состав узкоколейки. Итак изо дня в день, из месяца в месяц и, казалось, что нет и не будет конца этому жестокому безумию. Ряды наши редели с каждым днем: кого-то вынесли на роковой бархан, кто-то скрылся в дремучих барханах. Их судьба по сей день неизвестна, часть актирована и послана умирать дома на руках бабушек. Выбывшие пополнялись новыми партиями из числа подрастающих ребят и девчат в возрасте уже 14-ти лет. По-видимому, дармовая рабочая сила в верхах кого-то очень устраивала. На улицах городов юга Казахстана приятно дымились шашлычные, котельные и печи жилых домов горожан. Высокое начальство и весь государственный аппарат насилия сидел в теплых кабинетах и кутил в шикарных ресторанах, а мы, босые, оборванные, голодные, бесплатно, кровью и потом обеспечивали ИМ легкую жизнь. Этого требовал закон "о военном положении в стране"?

Этому закону, или вернее беззаконию, было подвластно все. Тебя могли поднять ночью с постели, унизить, избить, стереть в порошок, изнасиловать, закрыть в клетку и морить с голоду или пристрелить при попытке к бегству. Только много лет спустя, после смерти "вождя всех времен и народов, горячо любимого Сталина," при хрущевской оттепели, на божий свет всплыла частичка правды тех времен. А сейчас, когда я пишу эти строки, я встретился здесь, в Германии, с бывшей «трудармейкой» того же 224-го участка Фогель Марией, она рассказала, что перед отъездом сюда, в Германию, для установления стажа работы тех времен ей потребовалась справка о проработанном времени в леспромхозе. Как же она была удивлена, когда по платежным ведомостям Коскудукского архива она проходила три года, вместо одного, что она фактически проработала там. После ее побега еще два года кто-то получал за нее зарплату, которую она вообще там и в глаза не видела. Вот как! Мы работали, пухли с голоду, умирали, а кто-то получал нашу зарплату и чувствовал себя привольно. Не зря русские говорят: "Кому война, а кому-мать родная!"

 

Медленно, но уверенно наступала хмурая осень. Вчерашняя черная пыльная буря улеглась, стихла, но еще присутствовала во всем, как будто остановилась на минуту и обернулась, чтобы посмотреть, что удалось ей натворить на земле. Все вокруг насупилось, небо плотно обложили тучи. Моросил холодный дождь. Земля потемнела. Корявые кадыкастые корни бурой полыни, терискена и саксаула оголились, животный мир ушел в подполье. Только мы, «трудармейцы», полуголые, тряслись промокшие под осенним холодным дождем.

- Работать надо! - раздавались окрики охранки. - При работе еще никто не замерз!

- У-у-у! Волкодавы проклятые! - ворчали мы себе под нос и, ляская зубами, принимались за работу.

Сила и власть была на их стороне. Норму не выполнил, половины пайка хлеба не получишь, а если ожидается групповое невыполнение, будут держать в поле, пока добьются своего. Наши погонщики были сыты, одеты, обуты, сидели на лошадях и были для нас недосягаемы. Да и силы были неравны. А как иногда хотелось кому-нибудь из них вцепиться в горло и...

Теперь меня все чаще одолевала мысль: "Бежать, бежать, пока не поздно. Но как и с кем?" Единственный путь побега - это узкоколейка. Нужно только все продумать и выждать момент. Все, конечно, дело случая,"- успокаивал я себя.

И случай вскоре подвернулся. В начале ноября, перед праздниками, нас согнали в баню бывших заключенных, пропарили, прожарили наши лохмотья и выдали ватные фуфайки, брюки, шапки-ушанки и кирзовые ботинки. Поношенные конечно, содранные то ли с погибших солдат, то ли с заключенных. Переодетые, мы кое-как узнавали друг друга. Мы теперь были похожи на колонию арестантов в одинаковой форме. Еще неделю назад на лесоскладе девчата Фрида Вольф и Мария Фогель, присмотревшись к моим глазам, поинтересовались:

- Ты не больной, Яша?

- Не больной, а голодный! - огрызнулся я.

- Нет, нет! У тебя глаза какие-то не те! Желтые, как воск.

А теперь и в бане я слышу от знакомых ребят:

- У тебя, Яш, наверно, желтуха! Мало того что высох, как лещ, еще и пожелтел, как опавший осенний лист.

Посмотрев на свои пожелтевшие ногти рук и ног, я испугался. "Чтобы это значило, ничего не болит, а весь желтый? Еще чего не хватало. Заболеть в этом аду!"- подумал я. Холодок ужаса пронизал все мое существо и заныло под лопатками.

- Дядя Федя! Что это такое желтуха ?

- Это, это, это, что-то вроде болезни почек. Надо к врачам или к бабкам, они пошепчут, и все пройдет.- успокоил он меня.

Но покоя теперь не было. Я желтел все больше, но никаких болей не чувствовал. Попробовал обратиться в медпункт, но там коновал в сером от грязи халате смерил температуру и прогнал на работу. Но окончательно я потерял покой, когда однажды, вывернув наизнанку рубашку, чтобы вытряхнуть надоевших вшей, увидел их пожелтевшими, как мои ногти. Кровь моя внутри их тел была желтой. "Значит, и кровь моя желтеет!" - в ужасе подумал я и снова побежал в медпункт. К моему счастью, там на дежурстве оказалась казашка, жена майора Рыспаева. Я не знал, что она медик и, увидев ее, растерялся. Она узнала меня. Ведь я часто колол дрова, носил им воду на дом и подметал их двор.

- Кель, кель (проходи, проходи)! - пригласила она.

- Майордан хабар барма? (от майора известия есть) - спросил я тихо, зная, что у казахов не принято сразу говорит о деле.

- Пока известий нет. Хотела. Хотела уехать с ним, но не пустили. Я ведь выучилась на фронтовую медсестру. Да ты, как я вижу, нездоров, мой мальчик. А ну-ка раздевайся, я осмотрю тебя! - и уже через минуту сделала заключение:

- Болезнь Боткина! Срочно надо в больницу, в стационар!

- Ой, женише (тетенька), я наверно скоро умру-у! - захныкал я. - Вся кровь пожелтела-а-а! Домой хочу у-у!

Она долго сосредоточенно осматривала меня, давила на живот, спрашивая, болит или не болит, а потом сказала:

- Вот что, мой мальчик. Я здесь тебе ничем помочь не могу. Напишу тебе направление в Чуйскую райбольницу, а там, как знаешь. Сумеешь добраться домой, там ваши бабки и наши знахари быстро вылечат!

- 0-ой, рахмет (спасибо) женише! - маленький лучик надежды выбраться из этого ада начал тлеть в душе, заглушая страх перед желтухой.

- А сейчас беги в барак и потихоньку собирайся. О нашем разговоре никому ни слова. Лопатину и начальнику охраны я сообщу, что у тебя заразная болезнь, что нужно срочно изолировать. Послезавтра утром я буду на дежурстве, зайдешь за направлением.

Пожалуй, никто из обитавших здесь в глуши живых существ не ощутил в тотчас радости бытия столь остро и благодарно, как я, хотя самочувствие мое оставляло желать лучшего. Не буду рассказывать о чувствах радости тех двух дней. Пусть читатель сам домыслит их, добавлю лишь словами поэта: "То вознесет тебя высоко, то бросит в бездну без конца!" Надо же было так случиться, что перед праздником революции решили вдруг "осчастливить трудармейцев" и выдать аванс по 5О рублей.

К указанному сроку я был в медпункте. Онласын, медсестра, вручила мне бумажку с печатью и сунула мне подмышку завернутые в марлю две еще теплые казахские лепешки и шепнула:

- Счастливого пути! Доберешься домой - передай низкий поклон аксахалу Думчебаю от меня Онласын!

От меня теперь шарахались все, как от прокаженного. Провожал меня только дядя Федя. Только он знал о моих замыслах и о нашем разговоре с медсестрой. Я посоветовал ему держаться к ней поближе. Она ведь родом из-под Ельбая и может ему помочь выбраться отсюда живым. Мы распрощались. На мой вопрос, что передать вашим, он с тоской сказал:

- Передашь всем привет. Пока еще живой. А остальное расскажешь сам. Ты же все испытал.

Паровозик прокуковал, и груженый состав тронулся. Медленно уплывали назад огромные бурты саксаула, лагерные камышовые бараки обнесенные колючей проволокой, дозорные охранки с выставленными штыками и тысячи изнуренных голодных «трудармейцев», копошащихся, как жуки в навозе. Уплывал и тот угрюмый бархан, который принял сотни бесславных бойцов позорной армии - немецкой трудовой. "А скольких он еще примет до конца этой проклятой войны? И вспомнит ли кто о них, зарытых без почестей гробов и крестов?" - думал я, сидя на макушке груженой саксаулом вагонетке.

Забегая вперед, скажу, что был тогда прав. После войны во всем мире поставлены сотни тысяч памятников, мемориалов, обелисков славы павшим воинам, жертвам нацистского насилия, но никто по сей день не ищет и не вспомнит о бесчисленных жертвах насилия победителей. Разве только матери да вдовушки на старости лет пустят горючую слезу, взглянув на пожелтевшие от времени фотографии. Не только под барханами Коскудукского леспромхоза.

Кости сотен тысяч «трудармейцев» валяются в лесах Сибири, Коми, на стройках Урала и Дальнего Востока, в отвалах шахт Кузбасса, Воркуты, Караганды, под откосами железных дорог Кандагач - Гурьев, Фрунзе - Рыбачье, Джамбул-Каратау, Коноша-Котлас, Абаканск - Сталинск, Сталинск - Барнаул, Магнитогорск - Сара, Акмолинск - Карталы, Иловля - Камышин.

Никто о них не вспомнит и не потребует возмещений за рабский бесплатный труд. Победителей не судят! Так было, так есть, и так будет до скончания света!

 

6

 

Состав из десяти вагонов, груженный корявыми стволами саксаула, тоскливо продвигался по однопутной узкоколейке, оставляя за собой оголенные барханы. Он часами простаивал на многочисленных станциях при смене паровозов, на разъездах, пропуская встречные пустые составы. Я сидел на пятом вагоне, зарывшись в штабель саксаула так, чтобы меня не заметили и случайно не сняли. "Чем черт не шутит, когда Бог спит!"- думал я, пригибаясь и притихая, как мышь, на каждой станции и полустанке. Машинисты ко мне не подходили. Они, наверное, при смене передавали друг другу, что везут "прокаженного." "Вот как здорово напугала всех медсестра Онласын! - радовался я ее выдумке. - А вдруг это правда! А вдруг я действительно умру по дороге! Желтуха, желтуха! - перебирал я в памяти все, что слышал об этой болезни, но не мог припомнить случая, чтобы от желтухи кто-то умер. А вот от чахотки, чумы, голода, другое дело!" - успокаивал я себя, дремая на перегонах.

На третьи сутки, под утро, состав приближался к центральному участку Коскудукского леспромхоза. Предстоящая неизвестность лишала сна. Попасться теперь, когда я неимоверными усилиями преодолел двухсот-километровый ПУТЬ по узкоколейке, и нахожусь в нескольких шагах от железной дороги Алма-Ата-Джамбул, было бы по крайней мере смешно. Я, высунувшись из своего укрытия, жадно всматривался в рядом проплывающие сопки, овраги, растительность. Все утопало в предутреннем тумане. Небо было хмуро, покрыто тучами, все окружающее белело росой, превратившейся от легкого морозца в иней. Меня слегка знобило. Состав между тем начал снижать скорость. В предутренней мгле начали вырисовываться глинобитные домишки и усадьбы, огороженные стволами саксаула . Сомнения кончились. Это был поселок леспромхоза, дальше станция и лесосклад, огороженный в несколько ярусов колючей проволокой.

Впереди надрывно, прося въезд на территорию лагеря, просигналил паровоз. Я сбросил на землю вещевой мешок и по березовой стойке спустился на край площадки и спрыгнул. Через полчаса был за увалом, у подножья которого располагалась центральная усадьба Коскудука. После трех суток шума и стука колес, лязга сцепок, меня поражала тишина, стоявшая вокруг. Страх попасться кому-то на глаза, подстегивал с неимоверной силой. Взошедшее на горизонте солнце осадило туман, и я, наконец, определил направление к железнодорожной трассе Алма-Ата-Джамбул.

Я шагал теперь на запад, не упуская из вида железную дорогу, по которой через равные промежутки времени поезда шли с востока на запад и с запада на восток. В полдень погода резко изменилась. Подул холодный западный ветер, и пошла мелкая крупа. Зарывшись против небольшого разъезда, где стояло несколько товарных составов, в стог соломы, я стал ждать ночи. Я был на тот период богатым человеком. На мне была ватная фуфайка, ватные брюки, кирзовые ботинки, на голове шапка-ушанка. В вещмешке лежала отцовская шуба и хромовые сапоги, хранившиеся у дяди Феди, когда я был в бегах, в кармане 50 рублей аванса и еще одна казахская лепешка за пазухой.

На разъезде я появился, когда стемнело, сытый и отдохнувший. Еще издали я высмотрел состав с направлением на запад. Холодный ветерок и мелкая крупа резала лицо. На путях никого. Только шипение пара двух локомотивов: " Пш, пых- пш, пых." - нарушали тишину. Проходя мимо одного вагона, я случайно дернул за ручку инструментального ящика под рамой, и он открылся. Долго не раздумывая, я забрался в него и закрыл дверку изнутри. "Повезло, - подумал я.- Немного тесновато и какой-то мазью воняет. Но что поделаешь".

Я сунул вещмешок под голову и под стук колес уснул. Сколько времени я проспал и на сколько удалился состав в сторону Джамбула, я, конечно, знать не мог. Проснулся я от резкого толчка в бок и тут же услышал русский мат:

- Ё.... твою ма-а-а-ть! Вылезай!

Я с перепугу прижался к противоположной стенке ящика.

- Дa, что с ним чикаться, волоки его из ящика, да к начальнику станции! - ревел один из них, уцепившись за рукав моей фуфайки и ногу.

- Я-а сам! Ой, дяденьки, я сам вылезу! - заорал я не своим голосом.

- Веди его к начальнику, а я промажу колеса, - сказал другой и достал масленку, которая так мешала мне в ящике.

- Да на х...я ты приволок этого дохляка сюда. Можешь к себе домой забрать! - расшумелся начальник станции на путейщика. - Ты знаешь, сколь-ко таких доходяг рыскает по путям! То-то!

- Ты откуда взялся? - уже мирно обратился он ко мне,

- «Трудармеец» я. С Кускудука.....

- Вот, гады, до чего доводят людей и детишек не жалеют!

- Я заболел там какой-то заразной болезнью. Боткина называется, начал я рассказывать, прямо глядя начальнику в глаза. - Вот видите? - показал я свои пожелтевшие ногти и потянул за нижние веки глаз, выворачивая зрачки кверху.

Вид у начальника сразу изменился, побледнел, голос задрожал.

- Егор! Егор! - закричал он вслед путейщику. - Забери этого.

- Сам разберешься! На то ты и начальник!

- Ну, раз так, поеду помирать домой, - подлил я масло в огонь.

Я медленно поднял свой измазанный мазутом вещмешок и, не торопясь вышел, оставив растерянного начальника в теплом кабинете. Прошмыгнув под вагонами, я выскочил на третий путь, где все еще стоял состав, на котором я прибыл на эту злополучную станцию.

Без особых усилий я по лестнице, приваренной к стене стального вагона, перевалился в открытый бункер, до половина груженный углем, прижался в угол и замер.

Поезд набирал скорость. Меня начало продувать насквозь. Снежная крупа, смешанная с угольной пылью, вьюжила, забивая все видимые и невидимые щели: рот, нос, шиворот и разъедала глаза. Основательно промерзнув на холодном угле, я достал из мешка шубу, укрылся ею, а на голову натянул мешок. Но это мало чем помогало. Чем выше была скорость состава, тем сильней меня продувало. Иногда вьюжило так, что меня заносило пылью из передних вагонов. Это был кромешный ад, замешанный на черной пыли, белом снеге, холодном ветре и полной безысходности. От холода мутнел разум. Томило странное предощущение полной покинутости в мире. Я ползал по вагону, по углю, как приведение, не находя места. Старался всеми силами, чтобы не уснуть. Мне казалось, что это конец света! Невыносимая тоска томила душу: "И куда все же подевались люди? Где же мне теперь преклонить голову?"...

Состав остановился на какой-то большой станции. Я смутно сквозь помутневший разум слышу далекие гудки паровозов, свистки путейщиков. Ветер почему-то перестал дуть. Тело потихоньку начало прогреваться. Открыв глаза, я через неплотности мешка увидел свет, далекий-далекий. "И что бы это могло значить?" - подумал я, и вдруг совсем рядом оглушительная команда: Стрелку! Стрелку переведи на четвертый путь! Я очнулся и, сорвав мешок с головы, увидел на столбу свет электрического плафона. Приложив неимоверные усилия, уцепившись за борт вагона, я приподнялся. Кое-как протерев глаза, читаю: СТАНЦИЯ ЛУГОВАЯ.

Состав стоял на втором пути, а вагон мой прямо против вокзала. Снег продолжал сыпать теперь уже большими хлопьями. Я жадно озирался вокруг. От здания вокзала веяло теплом и уютом, и это заставило меня превозмочь себя, попытаться выбраться из этого ада. " Еще один такой перегон и," - жутко было подумать, что может случится.

В первые минуты, пока тело преодолевало себя, привыкая к движению, было особенно мучительно. Я разминался, ползая по заснеженному углю, стараясь изо всех сил хоть немного согреться. "Пока этот проклятый состав не тронулся, нужно его, как можно быстрей покинуть. - подсказывало мне какое-то внутреннее чутье. - А там видно будет, что делать! Скорей, скорей, скорей, если хочешь жить!"

Тем временем, прорезая пургу и тьму ночи, один за другим с грохотом проносились грузовые составы. В какой-то миг я увидел перед собой вереницу освещенных окон пассажирского поезда, медленно заслонявшего здание вокзала. Загрохотали бамперы, заскрипели тормоза, и поезд остановился. В окнах замелькали пассажиры, застучали ступеньки тамбуров, привокзальный подъезд заполнился людьми, спешившими в разных направлениях.

Шальная мысль пришла внезапно: "Эх, была ни была! Сажусь туда!" Сбросив на землю вещмешок, и уцепившись за стальные борта вагона, я прыгнул в снег. Полет оказался удачным. Поворочав руками и подрыгав ногами, я поднялся и поковылял вдоль состава, присматриваясь, где зацепиться и как проникнуть в вагон. В конце состава, куда не досягал свет привокзальных фонарей, какие-то люди грузили вещи в открытые двери тамбура и исчезали в вагоне. К вагону, чернея на фоне белого снега, приближалась еще группа. Долго не раздумывая, я прошмыгнул в тамбур и дернул первую попавшую под руку дверь – оказалось, котельное отделение вагона. В глазке дверок топки весело играли лучи горящего саксаула и освещали нехитрый инструмент кондуктора. В углу была сложена куча измельченного саксаула, куда я и приземлился. Да, да! Это был тот самый саксаул, который мы, «трудармейцы», добывали ценой своих жизней ради победы над фашизмом. Поезд тронулся, а в тамбуре еще ДОЛГО торговались о стоимости проезда до Москвы.

- Высажу на полустанке! - кричал властный голос. - Жиды проклятые.. Спекулянты! Всех сдам милиции!

В тамбуре постепенно стихали шум и возня. Я млел, потел от жары в этой маленькой клетушке. Но вши, проклятые кровопийцы, отогревшись, шевелились, не давая покоя, выкачивали из меня последнюю кровь. Но, несмотря ни на что, усталость и тепло делали свое. Я засыпал, как ребенок в детской люльке, под мерный стук колес и покачивание вагона.

Сколько времени проспал я, конечно, знать не мог. Но, проснувшись от резкого толчка состава, я заволновался. Джамбул от Луговой, ПО рассказу Франца, находится в 120-ти километрах. Скорый поезд даже при 6О-ти километрах в час должен добежать до Джамбула за два часа. "Что делать? Не сидеть же сложа руки и наслаждаться теплом этой конуры. А вдруг мы уже под Чимкентом?" - шевелил я в панике мозгами.

Содрав с себя и затолкав в мешок надоевшую теперь шубу, я потихоньку проник в тамбур. Попробовал выглянуть из окна дверей, но там, кроме пурги и тьмы, я ничего различить не смог. Осторожно открыв боковую дверь, я очутился в полупустом общем вагоне с болтающимся керосиновым фонарем на проходе. Пассажиры дремали, сидя на своих вещах. Заметив меня, одна женщина ухватившись за свои чемоданы, закричала на весь вагон:

- А-а-а-а! Жулик... Вор!

Я не успел опомниться, как меня окружили мужчины с криками:

- Бей гада!

- Ой, дяденьки! Я не вор... Я же не во-ор! - и тут же от толчка в спину свалился на пол и закрыл лицо руками.

И туго мне, наверно, пришлось бы, не вмешайся кондуктор.

- Стой, не бить! - закричал он. - На это есть милиция!

Он схватил меня за шиворот и повел в соседний вагон. Там под стражей двух милиционеров находилось около двадцати таких же, как и я "гавриков." Меня никто не спросил: кто я, откуда? Только один пожилой милиционер указал место, где сесть, и пошел продолжать играть в карты со своим напарником. Спокойствие невольников передалось и мне. "Будь что будет!" - думал я и пощупал в кармане спасительную бумажку.

В вагоне было тепло. Полумрак не давал рассмотреть попутчиков, и я начал дремать: "Какая теперь разница Чимкент или Джамбул. Главное, было тепло и не одинок." А поезд между тем набирал скорость. Мимо иных станций он проносился ветром, мелькали разъезды, саманные домишки, чья-то жизнь со своими радостями и заботами. Московский скорый с грохотом мотало из стороны в сторону, того и гляди снесет с рельсов на полном ходу. Наверно, давно перевалило за полночь. Мои попутчики валялись в разных позах: кто на полке, а кто прямо на полу. Вразнобой раздавался их стон и храп.. "Кто они и что занесло их в этот вагон? Говорят, люди сами ищут свою судьбу, а судьба - людей. И катится жизнь по тому кругу... И если верить, что судьба всегда норовит попасть в цель, то так оно случилось и на этот раз. Надо же было мне заболеть, встретить добродушную медсестру Онласын, пуститься в бега, чтобы попасть в этот вагон - ловушку, к таким же голодранцам, как и я!" - думал я, посматривая на раскачивающийся в проходе керосиновый фонарь. А жизнь, как мне теперь казалось, состоит из одних ловушек и капканов. Выбравшись из одного, угождаешь в другой, еще более цепкий и страшный! Так и балансируешь на краю пропасти между жизнью и смертью. Человек повязан по рукам и ногам всеми земными и неземными законами. Никакой свободы: ни физической, ни душевной. Одни ограничения и запреты! Только мысли еще свободны: их никто не услышит, не подслушает, не догонит, не поймает, в тюрьму не посадит. Им наплевать на законы, границы, они быстрее, чем пуля, чем звук или свет, они вмиг побывают на Луне, Марсе, облетят вокруг Земли, побывают в космосе и проникнут в глубины морские. Тебя не оставят, не бросят, вернутся назад.

Расслабившись, я дал им волю, и вмиг оказался в прошлом среди школьных друзей Нем-Потаповки. Петьку, своего самого милого и близкого дружка, я сумел перебросить из Байкадама на берег реки Сал, где мы беззаботно купались, ловили раков и дурачили гарбузовских ребят. Они мне хвалились, что были на фронте, с оружием в руках сражались с фашистами. А о чем я им мог рассказать? О вшивой «трудармии» что ли? О павших от голода мальчиках и девочках 14-15 лет? О мордоворотах охранки НКВД? 0 насилии и насильниках, или об этих бродягах, с которыми сейчас коротаю время в арестантском вагоне до определения своей участи?... Не-ет! Мне стало стыдно! Я их быстро покинул, и направился в казахский аул под Ельбаем, и первым долгом посетил дезертира Бота на тех могильниках, где я видел его последний раз.

- Ну как, герой? Понюхал фунт лиха!? - встретил он меня с распростертыми руками. - Рассказывай, что видел и как выжил?

- Мне рассказывать нечего... Ты во всем был прав. Прости меня, Ботажан. А выживу или нет, знает только твой Аллах! Пока сижу в арестантском вагоне и смотрю в окно на снежный буран и тьму ночную. Не знаю, донесу ли свои мощи до тебя или нет? Надеяться не на кого... Вот разве только бумажка твоей сестры Онласын спасет? Наверно, все будет хорошо... хорошо, - засыпал я под стук колес о разрывы рельс.

 

Грозный окрик: Вста -а-ть ! - расставил все по своим местам. - На выход по одному!

В вагоне все зашевелилось. Я схватил свой мешок и потянулся на выход вслед за другими. От самого вагона до входа в помещение милиции железнодорожного вокзала стояли в два ряда вооруженные солдаты. Нас, как преступников, провели сквозь строй в какое-то обширное помещение с зарешеченными окнами и заперли на засов. Побросав свои нехитрые пожитки в угол, арестанты начали располагаться прямо на бетонном полу. При ярком свете электрической лампочки мы начали присматриваться друг к другу. Толпа была довольно пестрая, разных национальностей и разношерстная по одежде и возрасту.

- А этот откуда взялся? - раздался женский голос, показывая в мою сторону. - Вроде и шахт поблизости нет?

- Да это трубочист какой-то! Э, паря, ты через какую трубу пролез, прежде чем попал в руки легавым? - пошутила другая, давясь от смеха.

Вся компания повернулась в мою сторону и начала с интересом и любопытством меня рассматривать, как что-то неземное. Только теперь я посмотрел на свои руки, ноги и одеяние. Все было покрыто черной угольной пылью и измазано мазутом инструментального ящика. Растерявшись, я схватил с головы шапку и начал отряхиваться. Угольная пыль, застрявшая в складках ушанки, создала вокруг меня серый туман и, медленно поднимаясь к потолку, как дым, заслонила свет лампочки. Раздавшийся взрыв смеха окончательно привел меня в замешательство. Я схватил свой мешок, забился в угол и натянул на глаза шапку. Это был момент, о котором я еще теперь вспоминаю с горьким чувством бессилия и обиды. "Вот гады! Сами не в лучшем положении, а еще смеются!" Откуда мне было знать, что эта шантрапа железнодорожных вокзалов - спекулянты, бродяги, что им не было разницы: где жить: в тюрьме или на свободе, а милиция была для них палочка-выручалочка, особенно зимой.

Тем временем, пока я мучился от обиды и обдумывал, как вести себя на допросе, в помещение внесли стол и три стула.

- Что бы это значило? - зашептали кругом.

- Три стула – значит, тройка!

- Значит, судить будет тройка!

- А за что-о-о!? - завыли бабы.

- За то, за то!- кривлял кто-то. - Скоро узнаешь за что!

В помещение вошло четверо. Женщина в синем костюме с петлицами села на средний стул, двое мужчин в железнодорожных костюмах сели по обе стороны, милиционер с кобурой на поясе встал рядом.

- Документы и билеты на стол! - поступила команда.

Женщины начали первыми предъявлять документы и показывать содержимое чемоданов и мешков.

- Спекулянты ... Увести! - поступил приказ.

- Кого сняли с товарняка? - спросила женщина у рядом стоявшего милиционера. Выбрав из толпы шестерых оборванцев и выстроив их в ряд перед столом, он сказал:

- Вот эти!

Проверив документы, судья спросила:

- Закон о проезде на товарных поездах знаете?... Молчите? Значит, знаете. Именем закона о военном положении в стране вы приговариваетесь к лишению свободы на два года каждый. Увести!

- Этот, похоже, тоже сидел на угольном товарнике, но кондуктор сказал, что нашел его в пассажирском вагоне. - указал на меня милиционер.

- Встать! Документы?

- Я-я... Я больной, тетенька, - лепетал я, больше притворяясь. - Вот направление. в стационар. Не приняли, сказали Боткина - заразное заболевание и послали домой.

Женщина повертела в руках мою бумажку и, брезгливо посмотрев на меня, спросила:

- Трудармеец с Коскудука?

- Дa, тетенька. Заболел и вот еду домой в УЮК.

- А дотянешь? Ведь туда почти двести километров...

- Не знаю, тетенька.....

- Ну, тогда иди, - сказала она, предварительно пошептавшись с сидящими за столом.

- А в мешке что ? - вдруг спросил один из них. - Проверить!

Пока милиционер разворачивал мою грязную вшивую шубу, я попросил сидящих за столом написать, что я был уже здесь, что я не вор, и не дезертир. Женщина, макнув чернило, что-то написала на моей бумажке и сказала рядом сидящим:

- Долго не протянет!

Но она ошиблась. В здании вокзала я зашел в туалет, и развернув бумажку, прочитал наискось нацарапанное ПРОВЕРЕН - и увидев штамп железнодорожной прокуратуры, засиял. Вытряхнув шапку и там же смыв с лица угольную грязь, еще раз посмотрев на вывеску и на часы, подался в город. Сомнений не было, это был действительно город Джамбул, а время восемь часов утра.

Снег перестал сыпать. Стояло морозное ноябрьское утро. Я шагал по улице Сталинской в направлении мучного базара. За сколько времени я преодолел восьмикилометровое расстояние, я, конечно, не имея часов, определить не мог. Помню только, что базар был в полном разгаре. Сейчас трудно поверить в то, что торгаши тогда свой товар на ночь не увозили, а просто, завернув в алашу (полог), оставляли на месте. Понятие "украли" тогда у казахов отсутствовало. Да и русские в те времена в Джамбуле жили одной большой семьей, каждый знал каждого в лицо и чем занимается. У любого торгаша в те времена попроси, он последнее отдаст бесплатно, но поймают за воровство - убьют без суда и следствия.

Территория мучного базара находилась в центре города, на склоне сопки с казахским названием Атшабар. На самой вершине сопки стояло огромное здание, в нем располагалась азиатская чайхана. Северный склон сопки обрывом тянулся с востока на запад, образуя что-то вроде огромного амфитеатра с равниной, прилегающей к подножью сопки. На этой равнине предки кочевников устраивали скачки, таскали кокбар* на глазах публики, восседавшей толпами на вершине обрыва. Отсюда и название Атшабар (ипподром).

Купив пять-шесть казахских душистых лепёшек и попив у хозяина чайханы горячего чайку, я отправился на улицу Биликульскую, где на косогоре располагалась Джамбульская третья автоколонна. Теперь я был сыт и повесел, а чтобы выглядеть не так страшно, я по дороге отломив от дерева палку и, поваляв в снегу свою одежду, выколотил из нее угольную пыль. На вопрос, будет ли сегодня автомашина на Аккудь или Байкадам, диспетчер сказала: Будет, известно, только после обеда.

Современному человеку трудно себе представить, что в те времена по городу Джамбул не ходили автобусы, разве только какой лихач на грузовике сбегает от города до станции, чтобы подзаработать на пол-литровку. За городом встретить хотя бы в неделю раз автомобиль - было большим счастьем.

После обеда мне диспетчер заявила: "Сегодня в ту сторону автомобиля не будет. Шофера отказываются ехать из-за снега!" Приподнятое настроение сразу упало. В городе знакомых у меня тогда еще не было. И кто пустит такого обормота ночевать? Что же делать? Единственные знакомые, наши немцы, жили за станцией Асса, в колхозике им. Молотов. До Ассы 27 километров, это я точно знал, не раз ходил пешком при очередной мобилизации. - "Это расстояние, если даже по пять километров в час, можно пройти за шесть часов. - прикинул я, и в надежде, что кто-нибудь подберет, решился.. На часах у диспетчера показывало два часа. Значит, в восемь вечера буду в Ассе."

Первую половину пути я шагал бодро, но к закату солнца резко похолодало, плохо укатанная дорога оказывала сопротивление. С наступлением темноты я натыкался на намерзшие глыбы снега, спотыкался, падал, поднимался и снова падал. Изредка проезжавшие всадники шарахались от меня, как от горького пропойцы. На мои призывы о помощи никто не реагировал - проезжали мимо. Кому нужна такая обуза зимой, да еще ночью?

Силы мои были на пределе, но я упорно продвигался вперед. У дороги, именовавшаяся когда-то шоссейной, стояли полуметровой высоты бетонные столбики, дорожные указатели. Чтобы ориентироваться во времени и пространстве, я еще на закате солнца приметил цифру 19. До Ассы оставалось 8 км. Сейчас я был на двадцать первом и, сидя на столбике, отдыхал. "Главное, теперь не расслабиться, не остыть и добраться до следующего столбика.- настраивал я себя. - Там передохнуть и дальше. Где-то совсем рядом должна быть железная дорога Джамбул-Чулактау, которую в прошлом году мы строили, таская землю носилками. Только не на этом участке, а километров тридцать ниже, на будущем разъезде Джума. Тогда было жаркое лето, а сейчас зима...." Местность, где я сейчас боролся за свою жизнь, называется Бес Тобе. Справа, чуть позади, скалы малого Бурула, слева освещенные ярким лунным светом темнеют молчаливые, мрачные, скалы большого Бурула. Цепь этих гор тянется на запад, соединяясь с отрогами Алатау, горами Каратау, у подножья которых строится город химиков Чулактау. Туда и тянется ветка, куда я, наконец, вышел. Все кругом, кроме скал большого Бурула, белым-бело. Куда ни глянь - снежная стылая пустыня и этот безмолвный огромный мир, придавленный низким, темным звездным небом. И ни одной живой души. Безмолвие глухо, как будто навсегда сковало Вселенную.

На переезде стояла сторожевая будка с открытыми настежь дверьми и выломанными.окнами. Деревянный шлагбаум был открыт, а веревка свисала вниз. До Ассы оставалось километров пять, но и силы мои были на исходе. Я сидел на пеньке у будки и смотрел то в бездонное небо, то на дорогу, откуда пришел. Мое воображение уносило меня то в заснеженную далекую степь за нашим аулом, то на мельницу Калдарбека, к матери и тем трем женщинам, скучающим по своим сынкам, а Саулешка по мужу, то возвращало обратно на этот переезд. Сердце сжималось в тоске по ним. Я глубоко вздохнул. Мелькнуло и отлетело в холодное пространство облачко дыхания. Стараясь стряхнуть вдруг навалившееся оцепенение, я смахнул заиндевевший пушок на лице и, превозмогая боль в суставах, начал было подниматься, но меня какая-то страшная сила тянула обратно на пенек, уговаривая еще посидеть и отдохнуть: "Хоть немножко, хоть чуть-чуть! Успеешь, дойдешь.... До Ассы рукой подать." Я уже начал было соглашаться, как вдруг услышал лай и добродушное повизгивание собаки. Еще миг, и она, прыгнув на меня, принялась, повизгивая, облизывать мое лицо. Я был ошарашен настолько, что вскочил, как шальной. "Собака! Здесь на переезде? Значит...Значит?" Пока собака обнюхивала меня, ласково повизгивая, я прислушивался в ночи к каждому шороху. И вдруг... Я не поверил собственным ушам, услышав скрип колес и хруст снега под копытами лошадей. Собака, покрутившись около меня, побежала навстречу своим хозяевам.

Ночные путники приближались к переезду, а я не знал, что предпринять: "А вдруг и эти проедут, не возьмут с собой! Что делать? Что же предпринять? - буравила мысль в голове.- Шлагбаум! Как же я сразу не сообразил." Я дрожащими руками ухватился за свисавшую до земли веревку. Опустив перекладину, привязав ее к стойке и ухватившись за конец веревки, сел посреди дороги в снег.

- Тпру-у-у! - лошади остановились в двух шагах от меня. - Что за чертовщина? Вроде и поезда не видно, а переезд закрыт. Мария, а Мария! Сбегай, открой перекладину, а я присмотрюсь, нет ли поезда. Да сразу посмотри, что там чернеет перед носом коней, - услышал я старческий дрожащий голос мужчины. .

- Да сам и пошел бы, хрыч старый ! - запротестовала Мария.

- Иди, иди! Враз и согреешься немного. Да и по нужде сходишь! А я прямо отсюда с брички.....

- У-у, бесстыжий! - сказала Мария и спрыгнула в снег.

Собака, повизгивая, крутилась около меня, как около старого знакомого. Лошади, выдувая из ноздрей клубы пара, фыркая, мотали головами.

- Егорыч! Да тут человек лежит! - в ужасе закричала Мария, увидев меня, и отскочила в сторону.

- Тетенька, тетенька! - зашевелился я, подавая голос.

- Живой, живой! - обрадовано воскликнула Мария.

- Ты чего тута делаешь, человече? - послышался голос Егорыча за ее спиной. – Алкаш, нябось, с железной дороги!

- Помогите-е-е! Помогите добраться до села. - стонал я жалобно, пытаясь подняться на ноги.

- А переезд-то зачем закрыл ?

- Испугался, что не заметите и проедете. Спасибо вашей собаке, что разбудила. - продолжал я стонать беспритворно.

Это был, пожалуй, мой последний шанс выжить. "Если они не возьмут, считай пропал!" - мне было страшно подумать об этом.

- А сколько ж тебе лет?

- Четырнадцать...

- Скорей, Егорыч! - приказала Мария, и они вдвоем помогли мне взобраться в кузов телеги на солому. Мария села рядом, и мы помчались, подпрыгивая на ухабинах и намерзших кочках дороги.

- В Ассе знакомые есть? - спросила Мария, когда мы въезжали в село.

- Не-е-е-т, только в Молотове, прямо у дороги живут наши немцы.

- Мы тоже едем в колхоз Молотова. Знаем таких. На повороте в Аккуль живут. Там старая бабушка с детьми осталась. Родителей и детей старше 14-ти забрали в трудармию. Дети с осени ходят побираются, хорошо хоть казахи их поддерживают, а то бы давно померли. Бедняжки, зиму переживут или нет ?

О том, что я доходяга не лучше их, я, конечно, умолчал. Поблагодарив Марию и Егорыча за спасение, я шагнул через порог приземистой мазанки. Двери, если их можно так назвать, были завешаны старым рваным одеялом. Меня встретила темнота и гробовая тишина. Я тут же, чтобы не тревожить хозяев, присел в угол. Пахло сыростью и мочой. И когда я уже было начал дремать, кто-то из темноты загробным голосом спросил:

- Кто пришел?

- Бабушка, это я, Яков, Мили Иккес сын.

После долгого молчания тот же голос:

- Так тебя же весной вместе с уюкскими и байкадамскими забрали в трудармию. А что, мой милый, всех отпускают? Да?

- Наверное, - ответил я неопределенно на два поставленных вопроса.

- Значит, и наши скоро вернутся. О майн Гот, (о боже) не доживу я до этого! - и тихо заплакала.

Я укрылся своей шубой и уснул. Не помню, что мне в ту ночь снилось, но то, что я увидел утром, было ужасно. В комнатке в девять квадратных метров нас находилось шестеро: я, бабушка лет семидесяти, трое мальчишек от шести до десяти лет и две девчонки, примерно 12-13ти лет. Лежали все на полу, выстланном камышом и соломой, а укрыты были одеялами настолько потрепанными и латанными, что это был сплошной комок. У бабушки из-под укрытия торчал только нос и потухшие впавшие глаза. Ребята, то и дело выскакивавшие из-под одеяла посмотреть на меня, были похожи на ходячие скелеты из анатомического кабинета. Две девчонки в латаной-перелатаной одежке собирались на выход попрошайничать. Бабушка, не поворачивая головы, наставляла их: "Смотрите, чтобы вас собаки не покусали! Да смотрите - не воруйте. Это грех, мои милые!"

О себе я совсем позабыл. Мне стало страшно и больно смотреть на эти скелеты с впавшими потухшими глазами. Я быстро достал из своего сидора пару лепешёк, которые вчера купил на базаре и начал кормить этих несчастных. И что меня больше всего поразило: они спокойно отломили по кусочку от своей порции и отнесли бабушке. Бабушке я тоже отломил половину лепешки. Мы вместе грызли их, полуоттаявших, запивая холодной водой из ржавого ведра, стоявшего тут же в углу.

У казахов юрты всегда устанавливаются дверьми на юг, так они и начали строить мазанки, когда их приводили к оседлости. Эта мазанка так же стояла оконными проемами и дверьми на юг. Выглянувшее из-за горизонта солнце быстро протаяло куски стекол в оконных дырах, и веселые зайчики заиграли на полу. Но главное, что меня устраивало, было то, что дорога из Джамбула просматривалась через окошко до самой станции. Она была пуста и, конечно, раньше полудня ждать транспорта было бессмысленно. Я побежал к соседям-казахам, жившим рядом в юрте, принес угольки из их очага и растопил печку. Топливом служила хлопковая стерня, наверно, припасенная девчатами еще с осени. "Ох, и крепко же, наверно, помяла, пообкатала жизнь за свой прожитый век эту старую женщину. Она даже в этих условиях старается наставлять на путь истинный своих внучек и быть хранителем домашнего очага. Что же произойдет с этими детишками, если она вдруг умрёт?" Страшно подумать! Вернувшимся с крохами в сумочках девчонкам я отдал половину оставшихся у меня денег и сказал им, чтобы сходили на станцию и купили в пристанционном магазине муки или хлеба.

Девчонки ушли на станцию, а я вышел на дорогу. Не зря говорят, что нет страшнее муки, чем ждать и догонять. Я до рези в глазах всматривался в белеющую даль дороги и только к вечеру заметил черную точку на окраине Ассы. Точка быстро увеличивалась в размерах и, когда я убедился, что это автомашина, достал из вещмешка отцовские хромовые сапоги. В вытянутой правой руке я держал сапоги, а левой еще издали показывал шоферу, что, мол, они твои. Как же я был огорчен, когда автомобиль проскочил мимо. От злости я побежал вслед, размахивая сапогами. К моему великому удивлению, в автомобиле что-то затрещало, завизжало, и, он остановился. Шофер выскочил из кабины, и я упал ему на руки:

- Ой, дяденька, возьми сапоги! Возьми сапоги, - просил я, задыхаясь. - 0й, дяденька! Только до Аккуля довези!

- Ты же замерзнешь в кузове, чертёнок, - засмеялся шофер, еле шевеля языком.

- Не-е-е-т, не замерзну, у меня шуба есть!

- Вань, а Вань! Может, возьмем парнишку? Больно сапоги красивые. -обратился он к рядом сидящему в кабине товарищу, засовывая под сидение сапоги. - Ну что стоишь, прыгай в кузов!

Я бросил в кузов вещмешок, а перевалить через борт не хватало сил.

- Э-э-х, ты-ы! - засмеялся он, схватил меня за шиворот, и швырнул в кузов, как мешок с половой.

Мне кажется, что я тогда больше и не весил. Что потом было, не трудно догадаться. Пьяный водитель, мороз после захода солнца, пустой кузов, ухабы на дороге. Меня швыряло в кузове, как мерзлую картошку, то и смотри подбросит, и оставит на дороге. Мне трудно рассказать, что я перенес за эти 52 километра в пустом кузове. Я то терял сознание, то приходил в себя. Помню только, что автомобиль остановился, и водитель, выскочив из кабины, закричал:

- Вытряхайся, прибыли в Аккуль!,

Я как ни старался, не мог подняться на ноги. Только почувствовал, как чья-то сильная рука бесцеремонно выбросила меня в снег. Автомашина зафыркала и умчалась, оставляя за собой снежный вихрь. "Как же мне теперь добраться до Шульдейсовых? Если это Аккуль, то они живут где-то у столовой, между каналом и речкой?" - соображал я, стараясь определить, где же они меня высадили? Глаза после света фар автомобиля постепенно привыкали к темноте. Впереди в направлении, куда умчался автомобиль, вырисовывались силуэты приземистых мазанок. Справа на бугре я узнал здание военкомата. Теперь только вперед! Впереди мост через канал, а дальше столовая и где-то рядом спасение.

У столовой, куда я добрался почти ползком, стояла та же полуторка, а из открывавшихся и закрывавшихся дверей раздавались пьяные голоса посетителей. Из окон столовой и рядом прилепленных мазанок теплился тусклый, мерцающий свет керосиновых ламп.

- Немистер, немистер кайда? (где здесь немцы живут) - спросил я проходящих мимо двух женщин, громко разговаривавших по-казахски.

- Анау терезе (вон окошко), - показали они на тускло мерцающий свет. Я поблагодарил этих женщин, и постучал в окошко, завешенное белой тряпкой. Кто-то, отодвинув занавес, выглянул и, ничего не поняв, ринулся на выход. Через минуту передо мною стоял дядя Яша Шульдейс, которого я знал еще с Потаповки, где он работал главным агрономом колхоза.

- Ты кто? - спросил он, приглядываясь ко мне.

- Дядя Яша, дядя Яша... Я Миле Иккес сын... Из «трудармии»...

- Постой, постой,...- заторопился он, Эмилии Иккес сын Яков, ты из Кенеса, тебя забрали весной?

- Да!

- Ну, что ж мы стоим на морозе! Скорей в дом! Кат, Катерина! - зашумел он, открывая дверь. - Ты не можешь себе представить, кто к нам пришел!

- Ах, Гот! Крозёр Гот! Неужли кто из наших! - запричитали в один голос две женщины, бабушка Катерина и сноха Лида.

- Вот! - провел он меня на свет и выставил напоказ. - Узнаете? Две женщины, рыдая, с ужасом смотрели на меня.

- Да это же Мили Иккес сын Яков! - Ах Гот! Майн Гот! Неужели это он? - и бросились меня раздевать

- Не-ет! Я не могу раздеваться, у меня полно вшей!

- Ну, тогда пошли, - сказал дядя Яша и вывел меня в коридорчик. Через минуту вся моя одежда лежала на снегу во дворе, а я, в чем мать родила, сидел завернутый в простынь у печки.

А еще через час я стоял в тазу с горячей водой с побритой головой и под мышками и везде, где рос волос. Мыл меня и выковыривал въевшихся в тело вшей дядя Яша. Тем временем сноха Лида, хлопотавшая у очага за ужином, обливалась слезами. Ей страшно было подумать, что ее муж Александр, его брат Роберт и их сестричка Миля в трудармии находятся в таком же состоянии, как я сейчас перед ними. Миля! их младшая, моя ровесница, была мобилизована осенью 1942-го и с тех пор не было известий, Александр и Роберт находились на Урале в шахтах Коркино с января 1942-го. Бабушка Катерина, охая и ахая, просила Всевышнего о пощаде.

- О майн Гот! Всемогущий великий творец! Чем же мы прогневали тебя? Одного сына Андрея, которого ты забрал еще там в Потаповке, разве тебе мало? О, Господи! пощади и сохрани оставшихся моих деток! - молилась она, качая на руках внука Володю. - Они же ни в чем не повинны. О моя милая, милая доченька, ты ж еще ребёнок!

Мне теперь почему-то казалось, что в этот дом, вместо радости, я принес только горе и печаль. Своим появлением я погасил надежду на счастливый исход их детей и мужей в этой проклятой «трудармии», созданной, как я теперь понимал, специально для уничтожения нашего народа. Они смотрели на меня, на мои кости, покрытые потресканной шкурой, на глубоко впавшие жёлтые глаза и ногти. Отчаяние и страх охватили их за судьбу своих чад. Мы долго и горько плакали от беспомощности и безысходности.

- Ну, вот что! Поплакались немного, хватит. Ставьте на стол ужин. Да чайку из сладкого корня покруче! Слышал я, что он против желтухи то, что надо. Видели, до чего его болезнь довела? - оправдывая мое дистрофическое состояние болезнью, успокаивал всех дядя Яша.

Окончательно согревшись горько-сладким чаем и избавленный от паразитов, я засыпал за столом. Сквозь дрёму слышал:

- Бедный мальчик! Как он сумел выбраться оттуда.... Что же с нашими-и-то будет? Особенно, говорят женщинам трудно.. Выживет ли наша Миля? Бедная девочка...

7

 

Проснулся я только на второй день к обеду. Прежде чем открыть глаза, я попытался вспомнить, где я? Затем мысленно проследил вес путь от Ассы до Аккуля в кузове полуторки. Мне было мучительно стыдно за причиненную людям боль и беспокойство. Я понял, что эти люди до сих пор не имеют ни малейшего представления о том, что там творится, что половина из всех мобилизованных наших немцев, включая и женщин, погибли еще в прошлую зиму. А выжившие влачат жалкое существование. Их участь решится в эту зиму. "Правда, появился новый термин "сактировали", то есть списали актом, как непригодного к труду и послали помирать домой. "Как это все рассказать этим добрым людям, ждущих чуда?"- думал я, притворившись спящим, - Может, оно случится и с их детьми. Пусть лучше будет так, как есть. Не буду сгущать краски. Заболел и все," - решил я окончательно и зашевелился.

- А-а, проснулся! - послышался тут же веселый голос дяди Яши. - Мать, подай-ка быстро ему из оставшихся от детей майку и трусики. Он ведь голый, встать не может... Мои брюки и рубашку тащи!

Все, что эти добрые люди надевали на меня, свисало, как на палке огородного чучела. Все это они тут же на мне ушивали нитками и застегивали стальными булавками. Это были удивительные люди. Они не брезговали мною, доходягой, завшивленностью, болезнью, которой они тоже могли заразиться. Они ухаживали за мной, как за своим родным сыном. Кто из нас мог тогда подумать, что через пару лет после войны я женюсь на их племяннице Эмили Неб, и мы окончательно породнимся, а на поставленный мною в шутку вопрос: "Вы, наверное еще тогда знали, что это случится, - бабушка Катерина ответит: Нет, дорогой мой! Об этом никто тогда не думал и не гадал. У нас была общая беда. Делая добро людям, я думала о своих детях, находившихся, быть может, в еще худшем положении, и найдутся добрые люди, как мы, и помогут им выжить!"

Так оно и случилось. Их дочка Миля прошла все муки ада на лесоповале в сибирской тайге и, списанная по акту, с помощью добрых людей сумела полуживой через полгода после меня добраться домой. Но подорванное здоровье не разрешило ей долго жить. Она умерла, не достигнув тридцати лет. Чудом выжив только после смерти "вождя всех народов" Сталина, вернулись Александр и Роберт.

Много лет спустя, при "хрущевской оттепели", будучи у меня в гостях и насмотревшись по телевизору о концентрационных лагерях фашистов Германии, о массовом истреблении людей, Роберт вдруг заявил:

- А они, эти гады коммунисты, делали по-другому? Сволочи!

- Э-э, Роберт, ты это о ком? - спросил я его, делая вид, будто не понял о чем идет разговор.

- О своих зверствах в тюрьмах, трудармиях не пишут и не показывают! Мозгополоскатели поганые.. Дали бы мне репортеров и кинокамеру, я бы показал всему миру, где лежат на свалке тысячи ни в чем не повинных «трудармейцев». Сволочи, ни женщин, ни детей не жалели! Эти концлагеря были похлеще, чем у фашистов... Выключи эту коробку, смотреть противно! Да ты, Яша, и сам знаешь. Хлебнул не меньше меня... Только теперь нам дали небольшие должности, чтобы мы молчали. И молчим! - горячился он. - Э-эх! Вам ли рассказывать об этом!

- Нет-нет, рассказывай, Роберт! Может когда-нибудь пригодится. Может, на старости лет я захочу написать обо всем этом потомкам! - сказал я, тогда, наполняя стаканы московской. - Ведь должен же кто-то это сделать!

- Да-да, непременно! - согласился он. - Я до сих пор об этом никому не рассказывал, боялся вновь угодить в лапы КГБ. Ведь Я тогда спасся от голодной смерти трудармейского концлагеря благодаря тому, что отлупил русского бригадира забойщиков Меня судили, как уголовника, влепив пять лет лишения свободы. Вы знаете... Только там я почувствовал себя человеком. Это был рай против трудармейского ада! Тюрьма практически спасла мне жизнь. В феврале сорок второго нами в Джамбуле набили полный эшелон мужчин женщин и покатили на север, на Урал. Уже по дороге многие от холода отдали концы. Разгрузили нас в Коркино и через весь город, как военнопленных, под вооруженной охраной с собаками, погнали в зону за колючей проволокой. То, что я там увидел, было пострашнее, чем нам только что показали! – махнул он в сторону молчавшего телевизора, смахнул слезу и продолжил: Из полутора тысяч, до нас прибывших, в живых осталось не более трехсот и все ходячие скелеты, бродили, как тени, по холодным баракам в ожидании смерти. И что вы думаете, что нас заставляли делать? То-то! Под страхом смерти заставили очищать бараки, вытаскивать мерзлые трупы за зону и сбрасывать в огромный, пятидесятиметровой глубины яр у замерзшей внизу реки. Работа была не из приятных! Благо, что трупы почти ничего не весили. Мы сильные, еще крепкие мужчины брали их по два под мышки и тащили к обрыву. За ночь кое-как согревшись у печек из железных бочек, стоявших в строю во всю длину огромное барака, мы уже в шесть утра спускались в шахту на работу. Не буду рассказывать о том, как работали, как голодали, об издевательствах охранки, это был кошмар, что и во сне не приснится. Да и времени нет. Расскажу о главном. К весне, когда снег начал таять, трупы под яром, в том числе и наших товарищей, начали разлагаться. Надежда на то, что река вскроется и их унесут вешние воды, не оправдались. Снежные бураны за зиму замели их под яром, а мороз так приковал к обрыву, что никакой взрывчаткой не взять. Что же эти мародеры делают? - Роберт замолчал и вдруг, опрокинув в рот стакан водки, скрипя зубами, продолжил: Да выгнали нас, оставшихся в живых доходяг, и заставили шахтерскими лопатами с вершины яра забрасывать своих же товарищей сырой оттаявшей землей!

Мои гости, пораженные услышанным, молчали. "Верить или не верить?" - наверное, думал каждый про себя. Роберт помолчал и вдруг, как бы опомнившись, сделал заключение:

- Это нам сейчас полощут мозги победители. А победителей, вы знаете, не судят. Победили бы фашисты, сейчас мы бы слушали и смотрели преступления коммунистов, которых не меньше... Если не больше!

Без преувеличения скажу, что Роберт тогда был прав.

Но вернемся в Аккуль - туда, где я на время оставил эту милую, добрую, семью Шульдейсовых. Пока меня дедушка с бабушкой наряжали, как матрешку, сноха Лида накрыла стол, и мы сели обедать.

На всю жизнь я запомнил тот скромный домашний уют, вкусный обед и этих добродушных людей. Судьбе, наверно, угодно было оставить в 41-ом эту семью в Аккуле, где скрещивались все тропы и дороги двух районов - Таласского и Сарасуйского, где по мелким казахским колхозам были распылены потаповцы.

Дяде Яше, как ученому агроному, тогда была представлена работа при райземотделе, а сноха Лида получила работу в районной пекарне. Скольким людям они сделали добро, а, быть может, спасли жизнь, как мне тогда, знает один только Бог! Все проезжие потаповцы со своими проблемами и нуждами были у них, и всем они оказывали посильную помощь и утешение. Всех потаповцев они провожали из военкомата в неизвестность живыми и веселыми, а потом встречали оставшихся в живых по одиночке - больными и покалеченными. Где же черпали эти люди столько сил, мужества, терпения, чтобы перенести все это?

Помнят о них благодарные потаповцы, вспомнил об их благородстве и я, когда начал писать эти строки. Покоятся их тела на казахской земле: дед с бабушкой и дочь Миля на каратауском старом кладбище, а Александр и Роберт где-то в Кустанае. Только сноха Лида с детьми и внуками сумела перебраться в Германию в 1990году.

 

8

 

Аккуль я покинул только на следующий день к вечеру. Дядя Яша все же выследил у столовой машину в направлении Уюка. Шофера согласились взять меня с собою при условии, что я знаю дорогу. Попрощавшись и поблагодарив хозяев за все хорошее, что они для меня сделали, мы с дядей Яшей поспешили к машине. На мне была опять моя роба: шапка ушанка, фуфайка, ватные брюки и кирзовые ботинки, сорок непонятного размера. По дороге он шепнул мне:

- Я всех паразитов из твоей одежки выморозил и вытряхнул! Если что и осталось, не успеют размножиться до Кенеса, до мамки!

Через полчаса мы уже мчались по проселочной дороге, в направлении Уюка. Автомобильных следов не было. Дорога просматривалась по колее да по редким следам верховых. Я стоял в кузове и, уцепившись за обрешетку переднего борта, зорко следил, чтобы не сбиться с основной дороги. В ладонь толщиной снег особого сопротивления не оказывал. Здоровье было слабовато, но настроение бодрое. Я всматривался в степь, знаковые развалины покинутых аулов, белеющие вдали увалы, а сердце ликовало от счастья. Как же! Я был на свободе и ехал домой, к мамке и аульским друзьям. - "Надолго ли, надолго ли?" - вдруг защемило сердце и заныло под лопаткой. Я прогонял эти назойливые мысли и заменял их другими, радостными, весёлыми и счастливыми. Я ехал домой, пусть на день, на месяц... Это было величайшее счастье, какое могло посетить меня в моем настоящем бедственном положении. Не знаю, отдыхал ли я в это время сколько-нибудь физически, но я по крайней мере не мучился представлением о том, что меня ожидало впереди.

Солнце клонило к закату. На небе ни одной тучки. Мороз крепчал и, усиленный встречным ветром от движения грузовика, пробирался во все щели моей одежды . Быстро по-южному темнело. Водитель включил свет. У развилки дорог в 25-ти километрах от Аккуля я, протирая иней с ресниц, прозевал поворот на Уюк и понял это только у переправы через соленый брод в трех километрах от развилки. Шофер выматерил меня на чем свет стоит и заставил снимать шубу. Я потерял дар речи!

- Слазь сюда! - закричал он.

- Дяденька... дяденька... Я же... Я-я-я! - заикался я от страха, что он оставит меня здесь среди ночи.

- Григорий, подвинься. Пусть сядет между нами, а то умчимся куды-нибудь ни туды! - проворчал он и втиснул меня между собой и помощником. У меня страх прошел только, когда мы вернулись к развилке и свернули на Уюк.

- А теперь точно едем на Уюк?

- Да, дяденька, теперь мы на уюкской дороге, та шла на Учарал.

- А чем докажешь?

- Километра три от этой развилки стоят развалины и рядом родничок! - поспешил я с доказательствами.

- Ну, ну, посмотрим! - успокоился водитель и, упершись в спинку сидения, начал яростно вращать руль.

- А в Уюке есть у кого переночевать?

- Там у меня знакомые девчата живут. В одном классе учились. Думаю, пустят. И мать у них добренькая...

У родничка водители опрокинули в рот по стакану самогонки, и мы помчались дальше. В кабине было тепло. Надрывно гудел мотор. На ухабах подбрасывало так, что головами доставали до крыши кабины. На перевале, откуда виден Уюк, мела поземка. Отсюда оставалось девять километров.

- Чтой-то долго нет твоего Уюка? Ты не ошибся, паря?

- Не-ет, дяденьки! Днем отсюда дома видны! - заявил я смело, и подумал: "Даже если теперь выбросят, пешком дойду!"

Но напрасны были мои опасения. Автомобиль по моей указке подкатил к общему бараку и встал против окна, где жили Бургардтовы. К моему великому удивлению, все жители Уюка уже знали, что я выехал из Аккуля. Об этом, оказывается, позаботился дядя Яша, позвонив в контору МТС. Девчата, Мотька и Мария, встретили у порога и потащили в дом. А когда я сказал, что не один, пригласили и шоферов

Счастью моему не было предела. Я был среди своих и почти дома. Водители, почуяв гостеприимство и увидев таких пышных, красивых девчат, как Мотю, и невесть откуда примчавшуюся ее сестру Катю, выложили на стол куски сала и несколько булок городского хлеба. Из разговоров, поняв, наконец, кто я и откуда вернулся, водитель трехтонки, назвавшись Иваном, внес предложение эту встречу «вспрыснуть». Получив разрешение хозяев, он показал два пальца Григорию и тот скрылся в дверях. Через минуту на столе стояли две бутылки с какой-то мутной дрянью.

- Самогонка. Первач! - похвалился Григорий.

- Мотька-а-а! Марии-и! - предчувствуя недоброе, цыкнула на них мать и прогнала от стола.

Пока их мать Елизавета топила кураём печь и кипятила воду для чая, я спросил у девчат:

- Как вы сумели все улизнуть от весенней мобилизации?

- Катя, как механизатор-комбайнер имела в МТСе бронь (отсрочка), а я взяла вот этого мальчишку, Катиного сына, и пошла на сборы. Ему тогда еще не было пяти лет и болел, - шептала мне Мотя. - Номер, конечно, прошел.... А Мария представила метрики, ей было всего 1Злет. Мать в это время работала у казахов в соседнем ауле домработницей, и они скрыли ее, отправив куда-то в пески. А летом я у Кати работала штурвальным на комбайне, теперь тоже имею бронь.

- А-а?- раскрыл я рот от удивления. - А что такое «бронь»?*

- Потом расскажу, - шепнула она и прикрыла мне мягкой рукой рот.

Разомлевшие в тепле гости, сбросив с себя телогрейки, осваивались за похожим на топчан, деревянным скрипучим столом. Пропустив по стакану самогонки, они, как кот на мышь, таращили глаза на девчат. Когда кофе из жареного ячменя стояло на столе, гости пригласили нас на совместный ужин. - "За возвращение Якова из армии и знакомство с такими красивыми девчатами грех не выпить," - ворковал Иван.

- А вы, марш ко мне домой! Мы с мамой придем немного позже, - накричала Катя на своих сестер, садясь рядом со мною. Пить самогонку мы, конечно, все трое отказались.

- А зря! - сказал вдруг Иван. - Твою желтуху только самогонкой и лечат. Ты знаешь у меня на фронте был друг, так мы его только самогонкой и вылечили. Вот жаль только, что красного перца нет.

- Соли можно вместо перца. - посоветовал Григорий. - У меня дедушка от всех болезней применял только это средство!

Я со страхом и любопытством смотрел на стакан, в котором Иван размешивал самогонку с крупными кристаллами соли. Во мне боролось теперь два Я. Первое соблазняло: "Хочешь выздороветь и стать опять похожим на человека, пей - не бойся! Второе спрашивало: Яша, помнишь, как рыгал, когда напились с Галей?" От одного только воспоминания о той рыгаловке, хотя уже прошло 6-7 лет, меня передергивало, как параличного.

- Пей, если хочешь жить! - настаивал Иван, все ближе поднося стакан к моему лицу. - Выздоровеешь, вспомнишь меня! Давай! Давай!

Я, отворачиваясь от стакана, умоляюще смотрел то на Катю, то на ее мать Лизу, с интересом наблюдавших за моим поединком с самим собой.

- Яша! Сейчас нет никаких лекарств, больниц. Может, действительно поможет! А... Яш ? - советовала Катя, виновато улыбаясь.

- Да ты что ломаешься, как девочка1 Чай, не ребенок уже, - упрекнул Гриша и опрокинул стакан в рот. - Видел, как ее фронтовики пьют! А иначе, как в атаку против фрица, против танков? Опрокинешь, бывало, стакан горилки и-и.... море по колено! Вот смотрите! - он сдернул с себя рубашку, и мы увидели всю в рубцах его грудь. - И ничего - живой как видите!

Соблазн преодолевал осторожность. Так хотелось поскорей выздороветь. Стакан был уже у моих губ и, я решился.....

- Я сам! - сказал я твердо и почувствовал вдруг облегчение и гордость за свою решимость. Цвиркая, я чихал, давился, но полстакана этой гадости выпил до дна. Во рту и горле горело, спазмы желудка старались вытолкнуть все обратно, не хватало воздуха, но я делал вид, что все нормально и толкал в рот закуску.

- Эх! Водой надо было запить! Не догадались, - смеялся Иван. - Давайте скорей воду, еще не поздно!

После нескольких глотков холодной воды я успокоился. Перед глазами все в комнате начало кружиться. Сначала медленно, а потом все быстрей, быстрей... Вместе с комнатой кружились гости, Катя с матерью, стол, печь, коптилка, топчаны и... Все кружилось в яростной карусели, то удаляясь, то приближаясь и, наконец, опрокинулось и рухнуло на меня.....

Проснулся я от шума ревущего под окном мотора. Мысль о вчерашней выпитой дряни приводила меня в трепет. Кружилась голова, тошнило, мучила жажда. "Пить, Пить!" – наконец, сумел я выдавить. Кто-то поднёс черпак с холодной водой и помог поднять тяжелую, как свинец, голову. Я жадно пил. Вода, как камень, оседала в желудке и, постепенно согревшись, просилась обратно - судорогами и спазмами.

- Ему плохо. Мотя, поставь рядом ведро, - слышал я сквозь мутнеющий разум. – Ну, зачем это нужно было, он и так очень слаб! Алкаши проклятые! - ворчала мать на уехавших еще затемно водителей.

- Ой, тетя Лиза! Я наверно умру-у! А-а! - стонал я, захлебываясь в собственной блевотине.

Горе-лекари уехали, а я еще сутки рвал чистой желчью. Иногда мне казалось, что желудок вывернется наизнанку и вылезет через горло. Только на третий день я смог вразумительно отвечать на вопросы тех, кто приехал в Уюк из ближайших аулов, чтобы узнать правду о своих родных и близких. Я был одним из первых потаповцев, прибывший домой. Вопросов было много, и рассказать им было о чем, но..... Умудренный горьким опытом и, помня, что "говорить - серебро, а молчание - золото", я больше молчал, ссылаясь на болезнь.

- Да он же того...- начали поговаривать. - Ему же осталось жить три дня! Нашли, у кого спрашивать…

 

Причудлива и непредсказуема зима и осень на юге Казахстана. Другой год стоит лето до самих новогодних праздников. А в этом году еще до октябрьских праздников завьюжило, затрещали морозы, заковало в лед озера и реки, загнало людей в дома, задымились трубы, взметнув дымовые столбы высоко в небо, и, казалось, что это на всю зиму. Но южное солнце днем пригревало так, что в затишьях балок и на южных склонах барханов, сопок, парила прогретая почва, и зеленела травка. А с крыш домов и землянок свисали длинные сосульки, похожие на сталагмиты горных пещер.

Внезапная оттепель, пришедшая ночью, обрадовала не меньше, чем приехавшая за мною из Кенеса Саулешка. Она сидела на ишаке и на поводу вела моего Жоржика. Саулешка, посмотрев на мой жалкий вид, заплакала. Жорж, узнав меня, захлопал длинными ушами и трубно на весь Уюк заорал: " И-а, и-а, и-а! хе-хе-хе!."

Полудневное солнце грело нам в спину. Наши длинноухие друзья мелкими шажками торопливо несли нас в северном направлении, туда, где под сопкой Ельбай находится аул рода Джиембай, туда, где ждет-не дождется меня мамка. Перед нами простирались огромные пространства, являвшие взору за каждой грядой увалов все новые и новые пустынные земли, простирающиеся до самого горизонта. Летние разливы Таласа, начинавшиеся сразу за Уюком и простиравшиеся до самых Казот, площадью, равной площади озера Балхаш, да и сам Талас, были скованы полуметровым слоем льда, покрытого снегом. Мы пустили своих осликов по их собственному следу. Понимая, что возвращаются к родному аулу, опустив головы почти до снега, они весело перебирали короткими ножками, в такт подбрасывая нас в седлах.

Искоса посмотрев на Саулешку, я заметил, что она не та задорная и веселая девчонка, что была год назад. Она осунулась, поблекла.. Черные зрачки устало прятались за густыми ресницами, весь вид ее выражал страх и покорность судьбе.

- Саулешка, что с тобой? - спросил я, нарушив неприятное молчание.

- Ты разве не рада, что я возвращаюсь домой?

- Очень даже рада за тебя! - засияла на ее лице улыбка и тут же потухла. - Ты не обращай внимания, это я просто так.

- Нет, нет! Что-то не так, ты что-то умалчиваешь! - настаивал я, подпрыгивая рядом в седле. - Что происходит в ауле? А, может, с мужем Амантаем что? - ужаснулся я своему дурацкому вопросу.

Саулешка поспешно поправила темный волос, свисавший на лбу из-под шерстяного шарфа, и резким движением головы отбросила на спину полушубка длинные в руку толщиной косы. Губы затряслись, и по пухлым азиатским щекам потекли крупные слезы. Она навеяла на меня такую тоску, что я готов был тоже заплакать. "Но почему она плачет, но не причитает и не кричит, ой бай баурумай!* как казахи кричат по покойникам, - подумал я, вытирая повлажневшие глаза. - Тут что то не то,- но расспрашивать не стал. - Пусть немного успокоится."

Я пришпорил своего ослика, и мы понеслись вскачь по размякшему весеннему снегу, по проторенным еще летом в камышовых дебрях тропам и густым зарослям джиды. Только у подножья Ельбая наши ослики сбавили темп и медленно пошли в гору.

- И все же, что случилось с Амантаем? Если бы на него пришла похоронка, ты бы причитала по-другому? - поставил я вопрос ребром и осадил своего ослика поперек тропы. Жоржик мой, поняв мое намерение, прижав уши и, оскалив зубы, угрожающе зафыркав, принял позу атакующего. Через минуту наши ослики мирно чесали друг другу шеи, а мы таинственно молчали в ожидании: кто же первый начнет говорить.

- Нет Амантая..- опустив глаза и еле сдерживая плач, шептала она. - Пропал без вести!...

- То есть, как это пропал без вести?

- Через военкомат пришло письмо, что Амантая на фронте нет, пропал без вести. Не только нам, но и другим аулчанам пришли такие письма. - шептала она, обливаясь слезами. - У Думчебая два сына Шайдильда и Шайдишь, у Калдарбека брат Алтынбек, Бота и, и, - задыхалась она.

- Так это еще не значит, что их нет в живых! - попробовал я успокоить ее, вспомнив, где находится Бота. - Да ты перестань плакать. На войне всякое бывает. Он мог с ранеными попасть в какой-нибудь госпиталь или отстал в переполохе от своей части, мог и в плен попасть. Во всяком случае твой Амантай жив и найдут его.

- Вот и Ширинкуль, погадав на кумалаках*, сказала, что он жив и не отпускает меня домой в Коктюбе к маме.

- Ну все, все, жив твой Амантай! Давай, помогу! - я подъехал ближе и, перевалившись через седло, рукавом своей фуфайки смахнул слезу с ее пухлых потресканных щек.

- А ты почему все посматриваешь в сторону этих старых могильных развалин, как будто ждешь кого? - спросила она вдруг, заметив, что я постоянно посматриваю в сторону могильников на склоне сопки.

Мне, действительно, казалось, что вон из того знакомого склепа выглянет Бота и помашет рукой или пригласит нас в свое убежище. "Еще чего не хватало!" - вздрогнул я и неопределенно ответил:

- Да просто так... Знакомые места. Вспомнил, как я раньше, возвращаясь ночью с охоты, проезжая мимо, дрожал от страха... Страшно боюсь мертвецов! - и, чтобы разговор перевести на другую тему, спросил ее: - Сауле, а как поживают наши друзья Балпан и Асильбек?

- Да что же я так? Совсем забыла сказать тебе сразу. Ведь их тоже осенью забрали в армию. В ауле остались одни дети, старики да женщины. Да и ваших почти не осталось. Старики и женщины с маленькими детьми, остававшиеся после последней мобилизации, разъехались в поисках родных, кто в Уюк, кто в Учарал, а кто куда, говорят в какой-то Чулактау.

Я с интересом слушал ее, не перебивая и не задавая вопросов. Ослики медленно поднимались в гору, а Саулешка все рассказывала о том, как провожали последних мужчин, кто в ауле когда получил похоронку, сколько и кто пропал без вести, что по округе рыскает специальный вооруженный отряд военкомата по поимке дезертиров.

- Ну и что, поймали кого?

- Говорят, что в песках, и низовьях Чу их трудно поймать...

"Значит Бота еще на свободе... Если бы взяли, то, конечно, знал бы весь аул, и Саулешка бы сейчас сообщила бы эту новость," - подумал я, слушая урывками ее мягкий грудной голос.

Солнце клонило к закату и ослепительно било в глаза. Мы остановились на вершине Ельбая и всматривались в безбрежную даль горизонта, в синь огромного небосвода. Какая ширь! Без начала и без края. "Но ведь все на свете должно иметь предел… И радости, и горести тоже имеют свой предел. Разве человеческий разум может себе представить нечто беспредельное? Не может же это насилие, людское горе, беспросветная нищета длиться вечно."

- Осенью с Кавказа привезли Карачаевцев и каких-то Балкар, - перебила мои мысли Саулешка. - Нам сказали, что они помогали Гитлеру, помогали тем, кто убивает наших сынов и мужей! Апырая!... Как могли эти несчастные старики, женщины и дети убивать наших солдат? А еще мусульманами себя называют, а нищие - еще беднее нас!

- Милая Сауле, не верь ты этой болтовне. Не знаю кому, но это очень нужно кому-то там наверху натравлять друг на друга людей, чтобы они грызлись, ненавидели друг друга, отвлекаясь от чего-то самого главного. Нас ведь тоже обвинили, что мы сообщники Гитлера, и вы поверили. Поверили даже в болтовню, что мы с рогами. До сих пор чувствую на голове чьи-то руки, что тогда ночью, когда нас привезли к вам, ощупывали меня, как молодого бычка... Ха-ха, ха-ха! А-а-а! Бо-о-о а-а-а! - принял я позу атакующего бычка, сорвав с головы шапку.

Саулешка сначала разразилась радостным смехом, но потом, подъехав поближе и посмотрев на мой черепок, удивилась:

- Ой бай, ка-акой желтый! Это наверно "сары безгек"! (желтуха) Наши знахари вылечивают эту болезнь, завернув в шкуру свежерезаного барана и намазом (молитвой) в сторону Мекки, туда, - показала она на заход солнца.

Мы развернули своих осликов в сторону заката. Солнце огромным желтым шаром закатывалось за узкую ленту темно-серых туч, а яркие лучи угасающего светила, как брызги раскаленного металла, пронизывали небо. Чем жаднее вглядывался я в это вечернее небо, тем острее и радостнее чувствовал, что на время вырвался из когтей смерти, что еще могу наслаждаться жизнью, что я еще не до конца изведал то, что отпущено судьбой.

- Этот красный закат и во-он те тучи принесут еще ночью теплый ветер Алтынкрек (золотая лопата), и он унесет с собой весь снег, - пророчески сказала Сауле и повернула своего ослика в сторону аула. - А теперь скачем домой. Там, наверно, ждут не дождутся нас!

Я пришпорил своего Жоржика, и он понёся вскачь за Саулешкой вниз под уклон к ставшему теперь родным аулу, который покинул почти год назад. Узун кулак (слух) распространяется в степи по аулам, где люди о радио и телефоне понятия не имели, быстрее голодной собаки. Так и слух о моем возвращении уже несколько дней тлел у очагов нашего аула. Все знали, что Саулешка уехала за мной в Уюк и ждали нас под вечер.

В вечерней прозрачности с высоты Ельбая далеко было видно кругом. Над крышами мазанок и горбатыми куполами юрт поднимались дымки и еще издали слышался лай собак, блеяние овец, мычание коров и хриплый рев верблюдов. Как эти звуки хорошо, сладко было слушать в отдалении, приятно было видеть, слышать, вдыхать и ощущать близость родных и близких. А мать... Моя милая мама! Я увидел ее бегущую впереди толпы встречающих меня аулчан. Сердце мое разрывалось от счастья. Кому из нас, живущих на этой земле, не знакома теплота и гордая радость матери? Ведь она провела не одну бессонную ночь у колыбели. Истомленная, она бывало забудется, сладко вздремнет в заревой час у изголовья своего чада, и лицо ее осветится от беспредельного материнского счастья. Точно такая же светлая улыбка сейчас озаряла ее усталое обветренное и одухотворенное лицо, обнимая, целуя и прижимая к груди своего единственного сына, пусть, даже истощенного, больного. Главное – живого.

(продолжение следует)

↑ 1507