Исторический роман

© Антонина Шнайдер-Стремякова

Часть четвёртая (в сокращении)

И жизнь, и слёзы, и любовь...

А. С. Пушкин

***

Мари-Катрин родила девочку. Крестили Марией, но в семье её звали Аннет. Лоренц и Катарина души в ней не чаяли. Луиза и Матиас гордились, что удостоились приставки «пра-» – род продолжался!

Росла Аннет смышлёной, но Лоренца тревожила её слабость, худоба и маленький рост – беременная Мари-Катрин не доела, видать, витаминов.

Дедушка брал внучку в поле, учил её ездить верхом на лошади, рассказывал о дворцах и красотах далёкой Лотарингии, где когда-то жил. Аннет слушала и не соглашалась: ничего не могло быть краше степей и их запахов. «Всякая птица свое гнездо любит», – загадочно отзывался дедушка.

Однажды они встретили красивую тётю, и дедушка гордо представил:

- Моя внучка, Анна-Мария.

- Здравствуй, малышка, – пожала ей руку тётя, – знаешь, ты больше на Луизу похожа.

Какая разница, кто на кого похож, – на самоё себя!

- Как живёшь, Антуанетта? – спросил дедушка. – Я часто вспоминаю тебя – ту… у реки...

- А я всё – от первой встречи...

«Живут в одной деревне, – подумала Аннет, – а говорят непонятно».

- Слышал, тебя сватали…

- Да, – грустно призналась Антуанетта, – и человек добрый, но патер венчать отказался, сказал, что у меня есть муж.

- Муж?.. Где? – молнией отреагировал Лоренц.

- В тех краях, откуда выехала.

Разговор интереса не представлял, и Аннет начала гоняться за бабочками.

- Мёртвым его не видели, – продолжала Антуанетта, – грех на душу брать не стал. Мы поехали к русскому священнику в соседнюю деревню, он и обвенчал нас. Три дня была я мужняя жена, три дня наслаждалась общением с неглупым человеком. Когда слухи дошли до Корнелиуса, он донёс патеру. Патер разгневался, донёс в консисторию, и нам велели разойтись в течение трёх дней: навлекаю, мол, на общину Божью немилость – не соблюдаю клятву верности. Выдвинули условие: не разойдёмся – предадут анафеме. Что нам оставалось? Только разойтись... Сколько мне отпущено мыкать одной, одному Богу известно. В общем, церковь приговорила меня к одиночеству.

Лоренц слушал и жадно смотрел на свежее и всё ещё прекрасное лицо.

- Антуанетта, если б я мог… Я бы женился. Не сомневайся, – приблизился он.

- Я и не сомневаюсь, но… бывать у Луизы не могу. Там Матиас, – сказала она потише.

- Да-а…

- Ну, ладно. Я всё о себе да о себе, а как ты?.. Постарел, почернел… – тревожно и задумчиво заметила она, – отчего?

- Меня ты состарила. Замужеством своим. Стержень из меня вынула. Слава Богу, внуки пошли – работаю и живу ради них...

- Дедушка, пошли, – тянула Аннет.

- Сейчас… – не отрывал он глаз от улыбающейся и всё понимающей Антуанетты.

В церкви они обычно раскланивались и расходились. И вдруг его не стало. Антуанетта хотела спросить знакомых – боялась навлечь подозрения... До начала службы мимо пробежала Аннет, Антуанетта поймала её.

- Ты меня помнишь?

Девочка молчала.

- Не помнишь?

- Ты с дедушкой разговаривала.

- А где он?

- Болеет. Сегодня и бабушка не пришла...

Как прыгает из воды щука, так в поиске известий ринулась Антуанетта к Луизе и Матиасу.

- Как поживаете, тётя?

- Спасибо, с Божьей помощью. Ты что – такая? Взъерошенная…

- А где Лоренц?

- Скрутило его.

- Скрутило? Лоренца скрутило? Почему?

- Не знаю. Не ест и не пьёт. Совсем ослабел.

- Можно его проведать?

Луиза выжидательно взглянула на Матиаса.

- А почему нет? – пожал он плечами.

- Давайте сейчас, сразу после службы.

- Можно и сейчас, – согласился он.

В Катарине едва узнавалась смешливая девчонка пересыльного лагеря (тяжёлые годы не прошли бесследно), она встретила их во дворе и печально сообщила:

- Не встаёт. В забытьи лежит.

- А что с ним? – натянутой пружиной выдохнула Антуанетта.

- Простыл.

- Мы тихо, только посмотрим, – оробела Луиза.

«Сынок», – шепнула она и коснулась прозрачной ладони с длинными, музыкальными пальцами. Он устало приоткрыл ресницы и – вздрогнул. Испуг, растерянность, неловкость – всё это прочла в его больных глазах Антуанетта. «Пришла…» – шепнул он, а взгляд сказал: «Я ждал».

- Я не могла не прийти. Ты поправишься.

- Навряд ли… Это конец…

В памяти Антуанетты высветился пароход и смерть Каспара. «Неужели?..» – тревожно ёкнуло в груди. Она улыбнулась: «Всё будет хорошо», взяла его руку, поцеловала и, сжав в ладошках, сказала, не думая о Матиасе и Луизе:

- Я люблю тебя.

Он чуть заметно кивнул. Луиза плакала.

В комнате было чисто, тихо и свежо. Сидели молча.

- Прости меня, – с трудом произнёс он.

- Что ты? Что ты? За что? Спасибо тебе. За всё. С тобой у меня связаны самые дорогие воспоминания… Счастливые.

Вошла Катарина и напомнила, что его нельзя утомлять. В знак протеста Лоренц слабо покачал головой.

- Ты всем нам нужен, – поднялась Луиза, – поправляйся.

Ночью его не стало.

Антуанетта стояла у открытого гроба и горько плакала. Плакала, что лишилась единственно родного человека; плакала, что хоронила частицу себя; плакала, что из обострившегося лица 40-летнего Лоренца ушли смуглость и лукавство, которые любила она более всего, плакала о своей потерянной судьбе.

- И я теперь… одна осталась, – обняла её на поминальном обеде Катарина, и они обе, не сдерживаясь, разрыдались под солидарное шмыгание носов.

Душно горели свечи. Не способная более выдерживать, Антуанетта вышла на улицу.

***

Казённый долг жил независимо от смерти, он переходил из поколения в поколение – от Каспара к Лоренцу, от Лоренца к Йоxаннесу, старшему сыну. Пока был жив указ, принижавший статус колонистов, день начинался с дум, как избежать дамоклов меч поборов, что карались розгами и штрафами.

Указ перестал действовать только после смерти императрицы – с 1796 года. В 1797-м император Павел восстановил Саратовскую контору опекунства иностранцев, дабы колонисты «никакого дела с земским комиссаром или исправником иметь не могли». Получив самоуправление, немцы облегчённо вздохнули: теперь долг монаршей казне можно было выплачивать постепенно.

Колонии начинали оживать. Люди разводили скот, расширяли пахотные земли и, нацеливаясь на перспективу, продолжали осваивать целину. Пшеница, гречиха, просо и полба подвергались частым неурожаям, поэтому всё больше практиковали "серые хлеба": рожь, овес, ячмень. В небольших количествах сеяли также горох, чечевицу, коноплю и лен.

После смерти Лоренца его сын Георг женился, дочь вышла замуж. Чувствуя душевный дискомфорт в семье сына Георга, Катарина вскоре ушла жить к отцу. С её приходом Матиас и Луиза взбодрились, будто в них влили эликсир молодости: их дом и дом Йоханнеса, первенца Катарины и Лоренца, были, как длинный коридор общего строения.

Долгожданного внука после смерти Лоренца Мари-Катрин и Йоханнес родили в марте 26-го 1798 года. «Благодарю тебя, Господи! – воскликнула Катарина, подняв младенца. – Лоренц, милый, у нас внук! Оберегай его оттуда!»

По случаю рождения носителя фамилии было устроено семейное торжество. В том, что ребёнок родился после отмены указа, вынуждавшего жить под колпаком страха, видели особый знак, а потому пили и за рождение малыша, и за отмену указа.

Мальчика назвали Антоном. Стройный, как дед Лоренц, и голубоглазый, как прабабка Луиза, он развивался семимильными шагами: в 10 месяцев пошёл, в год не просто лепетал отдельные слова – образовывал короткие, связные предложения. Так как его родители, Йоханнес и Мари-Катрин, были целыми днями на пашне, роль няньки выполняла худенькая и маленькая Аннет, что тоже смотрелась ребёнком, хотя была на десять лет старше.

В четыре года Антон приноровился кататься на свиньях; почешет за ухом – свинья присмиреет, он ляжет на неё и носится по двору. Эта вольная жизнь, когда он и Аннет, словно беззаботные мотыльки, носились друг за другом, была ему милее всего.

Четырёх пар рабочих рук: Йоханнеса, Мари-Катрин, Катарины и Матиаса – для работы на пашне не хватало, и семья Шнайдеров обрадовалась, когда Антуанетта предложила свои услуги и влилась в их семейный ансамбль.

- Принимайте в свою артель! – обняла она Йоханнеса и Мари-Катрин. – Ближе вас у меня никого нет. Мне бы только с казённым долгом рассчитаться, а излишки можете продавать.

- Да мы с радостью! – прижалась к ней Мари-Катрин. – Правда, Йоханнес?

- Ещё бы!

Несмотря на привязанность любвеобильного Матиаса, Луиза осунулась после смерти сына – казалось, она потеряла интерес к миру. Она не могла свыкнуться с тем, что Лоренца нет и никогда больше не будет. Приглядывая за правнуками, Антоном и Аннет, Луиза вспоминала сына ребёнком, подростком, юношей и, наконец, влюблённым и страстным мужчиной.

Вспоминала свою жизнь – 35 лет, что прошли на немецкой земле, и 40 российских лет и зим. И годы всплывали… И жизнь представала… С радостями, трудностями, привязанностями.

Дорога в Россию отмечена костями многих немцев. В первые годы вымирали от голода и холода. Неприязнь большинства местных отдирали, как смолу от штанов . Они выкачивали из них деньги, как из дойных коров. Беспощадной саранчой прошлись нашествия и пугачовщина – от пролитой крови становилась багровой земля. Затем указ 1781 года и – 15 лет унижений...

В воскресные и праздничные дни Колонисты, как и прежде, отдают приоритет молитвам – греха боятся. Патера почитают как посредника меж тем, кому всё подвластно и на милость которого надеются. Службы пропускают по одной причине – болезни. И так было всегда.

Но, несмотря на многочисленные запреты: не шуметь на свадьбах и праздниках, не баловать подарками и без разрешения форштеггера не отлучаться из колонии, – жили веселее, чем сейчас. И подарками баловали… И из колонии отлучались... И на свадьбах веселились…

Луиза вспоминала… Спорить с форштегером и байзитцером не полагалось. И не спорили. Но не потому, что инструкция предусматривала, а потому что любили их и уважали. Форштегеры следят по-прежнему за чистотой дворов и их пожарным состоянием, предписывают, когда и как сеять, молотить, ремонтировать дорогу и дымоход. Без их ведома по-прежнему не режут и не продают скотину.

В последние годы появились новшества. Многие с ними не согласны. Луиза тоже. Форштегеры вносят в тетради, кого, за что и на сколько оштрафовать... Мыслимо ли это? Под страхом штрафа нельзя покупать не только живность – даже одежду. Намерение о женитьбе доводят первым делом до форштеггера, а он рапортует дальше.

«Господи, зачем ты превращаешь форштегера в божка? – возмущалась её душа. – При чём здесь форштегер, когда есть церковь? Зачем допускаешь, чтобы он во всё, куда надо и не надо, совал свой поганый нос? Люди сами знают, что делать и как им жить, – и перекрестилась. – Прости мне, Господи, мою гордыню!»

Стерлядь и севрюга в том количестве, как в первые годы, уже не водились – ловили рыбу, что считалась второсортной: сазана, леща, щуку, краснопёрку. Раки уже не кишели, но их ещё черпали.

Сегодня всё будет, как сорок лет назад, но докладывать форштегеру, чем накормит семью, она не побежит. Наберут они раков и рыбы наловят…

- Бабушка, пойдём купаться, – прервал её раздумья Антон.

- Аннет, возьми корзину. Пойдёмте на реку, – Луиза прихватила ведро и пошла со двора.

Стоял прозрачный и тёплый день. Отцветшие одуванчики обильно красовались ровными прозрачными шарами. 7-летний Антон постоял, полюбовался, подбежал, сорвал несколько, дунул, и тонкие иглы с пышным хвостатым оперением замелькали многочисленными светлыми комарами.

Антон по росту вровень слабой 17-летней Аннет; ему не хватает сил поднять корзину – он тащит её волоком. Они оба немногословны, но мальчуковый взгляд гораздо острее и наблюдательнее.

На реке визжат и хлюпаются дети.

- Ну, идите, искупайтесь, – разрешила Луиза.

Антон, розовощёкий и русоголовый, рванул к воде голышом, Аннет осталась в рубашке. Луизу радовало, что брат и сестра привязаны друг к другу – плавали наперегонки, ныряли, смеялись. Она вошла по колено в воду – освежила страдавшие от судорог и онемения ноги.

«Аннет родилась в злосчастное время, потому и слабая», – рассуждала она, вспоминая, как за неуплату податей уводили у них с Матиасом то корову, то лошадей. Она не возражала – лишь бы не трогали любимого внука Йоханнеса. Выживали за счёт огородов. И Аннет выжила – былиночкой…

- Аннет, ты молоко сегодня пила?

- Что?

- Молоко, спрашиваю, пила?

- Пила, альтмама.

- Не забывай про парное молоко – здоровой будешь. А будешь морковь есть – Антон тебя никогда не перерастёт.

- Я тоже буду есть морковь, вот и перерасту.

- Тебе положено, ты мальчик, – улыбалась Аннет.

«Добрая душа… Дай Бог тебе счастья, – Луиза вышла из воды и мыслями снова вернулась к Лоренцу. – Тяжёлое на твою долю время выпало, сынок: ужасы киргизского нашествия и 15 лет указа, что сделал нас рабами. Катарина была хорошей женой, но ты полюбил несчастную Антуанетту... А я троих любила… Хорошо, Матиас достался, а то бы жизнь с овчинку показалась… Украсил последние четверть века… Но для чего ты, Господи, дал пережить мне сына моего, Лоренца?»

Уселась на берегу, вытерла влажные глаза и стала наблюдать, как плещутся дети. Поднялась и с корзиной пошла к изгибу, где раков водилось особенно много. Притопила корзину. Подождала. Вытащила. Перевалила раков в ведро. Дети плескались – понятие времени было им неведомо.

- Антон, держи корзину.

- Бабушка, ну, подожди…

- Выходите из воды, говорю!

Они нехотя вышли и упали рядом на песок.

- Обсохните, позагорайте. Вода успокоится, и рыба в корзину пойдёт.

Дети щебетали – Луиза думала… Затем она вошла в воду, насколько можно было, и велела гнать к ней рыбу. Приподняла корзину – в ней плескались щуки, лещи и краснопёрки.

- Помогите вытащить! – крикнула она, напрягаясь из последних сил, чтобы удержать на плаву улов.

Дети подбежали, и они втроём вытащили корзину.

- Вот что значит мужская сила! – похвалила Луиза Антона. – Как же мы всё это донесём?

- Ты бери ведро, а мы корзину, – распорядился Антон, напуская на себя ещё больше важности.

- Если донесёте, – шагнула Луиза от воды.

Рыбу чистили они втроём. Когда вечером заявились усталые пахари с пашни, их ждал ужин, наполовину приготовленный детьми. Луиза нахваливала послушных помощников.

- У вас всё так же хорошо, как в прежние времена. Не так весело, но также душевно и тепло. Спасибо вам, пойду, – вышла из-за стола Антуанетта.

Катарина поднялась и проводила её к дороге – смерть Лоренца сдружила их.

***

Восьми лет Антона отдали в школу. Он с лёгкостью осваивал готический шрифт, свободно читал и писал, запоминал выдержки из катехизиса, преуспевал по математике, сочинял стихи. «Ему бы учителя…» – думал Йоханнес, сожалея о преждевременной смерти отца и о том, что с трудом читал и писал на русском, а говорил и того хуже – помочь сыну освоить язык было некому.

Рассказы о старине Антон мог слушать часами – забывал о шалостях, речке и даже о свиньях, кататься на которых было ему в радость. Историю брата Антуанетты, проданного на войну в чужие края, воспринимал, как страшную сказку. «Его уводили, а я бежала рядом и всё канючила, чтоб новые башмачки привёз. Не думала, что видимся в последний раз», – плакала Антуанетта. Антон жалел её, как жалел бы свою маленькую беззащитную Аннет…

На окраине села жили калмыки. Они свободно говорили на немецком, и 10-летний Антон никак не мог взять в толк, отчего их дразнили «киргизами» – словом, которым пугали непослушных малышей. В Карамане купался он с умницей-калмычонком Долаан, что очаровывал своим ут дун , изумительным горловым пением, игрой на домре и на дудке, и тем, что ничего не боялся. Долаан учил Антона и других мальчишек петь и играть на домре. «Зачем пугать детей киргизами?» – противился внутренний голос Антона, и когда за столом начинались «страшилки про киргизов», весь превращался в слух.

В баню к дедушке Матиасу ходила зимой вся родня: Пфанненштили - бабушка Китти и дед Михаил; Тильманы - бабушка Тони и дедушка Петер; Штаубы; бабушка Антуанетта и дядя Курт со своей безъязыкой матерью. Приносили дрова, вино и закуску, мылись со второй половины дня и до вечера. Случалось, под гармошку дедушки Матиаса пели – тогда бывало весело. Вспоминали переселение и набеги киргизов.

Сегодня дедушка Матиас и Штауб рассказывали наперебой историю Штефана Генделя.

- К киргизам попал он в плен с братом Мартином, – начал дедушка Матиас. – Хозяин был бедный и держал братьев, как скотину. Они едва не померли с голоду. Чтобы поправить дела, хозяин продал их богатому купцу в Хиву. Новый хозяин, купец-хивинец полюбил сообразительного Генделя и сделал его правой рукой.

- А потом купец предложил ему принять мусульманство, – перенял инициативу Штауб. – Станешь, говорит, человеком нашей веры – отдам за тебя дочь, сделаешься богатым человеком.

- Но католику Генделю, все предки которого были католиками, не хотелось становиться мусульманином, – перебил его дедушка Матиас и, чтобы Штауб не перебил, выбросил руку. – Никакие уговоры не действовали, и хивинец приказал выпороть раба ветками шиповника.

- Подожди, дальше я расскажу, – попросил Штауб.

- Не мешай, – остановил его Матиас и в полной тишине довёл историю до конца.

- Когда затянулись раны, хивинец повторил предложение, и Гендель сдался – принял мусульманство. Свадьбу отпраздновали торжественно. После свадьбы вскоре умер хозяин, и Гендель сделался богачом. Жена Ния родила ему дочку Рахиль, однако семейное счастье не могло соперничать с тоской по родине – ему хотелось к матери, в Мариенталь...

- Убедив жену и новую родню, что в Персии ему надо продать товар, Гендель с братом уехали сначала в Астрахань, а оттуда – в Мариенталь, но их мать к тому времени умерла от горя и тоски.

- Братья продали в Саратове товар и занялись торговлей. Гендель женился на дочери учителя и уехал с нею в соседнюю колонию Козицкую.

- Через шесть лет он разорился. Сказав жене, что должен получить в Астрахани долг, он уехал в Хиву к жене Ние, придумав ей сказку о разбойниках и своём пленении. Его приняли, как страдальца и мученика, и Гендель снова зажил безбедно.

- Через четыре года он опять затосковал по родине. Его предложение отправить в Оренбург караван и продать там шелка и ковры не вызвало у Нии ни подозрений, ни возражений. Он всё распродал, отправил караван назад в Хиву, а сам уехал к католической жене в Козицкую.

- Разорившись в очередной раз, Гендель не знал, как быть и что делать.

- На берегу Волги он ловил обычно рыбу, сидел и размышлял... Однажды он не вернулся. Безутешная жена решила, что муж сорвался и утонул. «Утопленника» оплакивала не только семья, но и вся колония.

- А Гендель тем временем отправился в Хиву. Жена его Ния умерла, дочь Рахиль вышла замуж. Она встретила отца упрёками, простила его, но к бесконтрольному управлению имуществом не допустила.

- Отклонив просьбу дочери остаться, Гендель покинул Хиву. Рахиль дала ему на прощание кошелёк с деньгами, и он вернулся к католической жене в Козицкую. С нею он дожил, крестьянствуя, до конца дней своих и перед смертью исповедался ей и семерым детям. Выслушав его исповедь, священник простил ему грехи.

- Как тебе эта история, сынок? – обнял Йоханнес Антона, желая знать мнение нового поколения.

- Приспособленец, – сурово отрезал Антон.

- Почему?.. – новое поколение проявляло такую же категоричность, какую когда-то проявили они со Штефаном Клотц.

- Жил на две семьи. Становилось плохо – уходил к той, где было лучше.

- А я думаю, он любил родину и свою католическую семью, – подала голос Китти.

- Тебе «думается», а молодёжь рассуждает категорично.

- Я согласна с Антоном, – сказала Аннет. – Когда становилось плохо, уходил к той, с которой было легче.

- Но ушёл-то он в конце концов ни с чем и вернулся к бедной, – настаивала Китти.

- А что ему ещё оставалось?! – воскликнула Аннет.

- Сколько их, этих киргизских историй! На мой взгляд, Гендель просто использовал мусульманку, – высказался Курт под согласное мычание своей безъязыкой матери.

- Прошло 30 лет… Давайте выпьем, что живём с киргизами в мире и согласии, – предложила Антуанетта, – скот они теперь, слава Богу, не воруют, а покупают. Никто никого не грабит – радуйтесь, что киргизских нашествий больше не существует.

- На политой кровью земле вырос интернационализм. Да? – обнял Михаил Пфанненштиль Китти, на глазах которой растерзали братьев Клотц, Йоханна и мужа Ханса. – Сегодня в Тонкошуровском кантоне живут бок о бок русские, татары, чуваши, украинцы, цыгане. Давайте помянем жертв первых лет переселения.

- Можно и помянуть, – залпом выпил, крякнул и поставил рюмку Матиас, – только не дай Бог видеть, как дорогих и близких тебе людей живьём режут и живьём сжигают. Мария-Тереза так одна и осталась. Посмотри, Антон, на эту безъязыкую бабушку – то ж киргизы сделали...

- Их тоже можно понять. Пастбища свои защищали, – сказал Петер Тильман. – Плохо, что нам обещали рай, а он обернулся адом…

- Да, на рай позарились, душистый, чабречный... – горько улыбнулась Луиза, следя, как от её глотков убывает в чашке чай, – Что хотели, то и получили.

- Кто же согласится жить плохо, если можно жить лучше? – вышла из-за стола Катарина.

- Мне тут недавно мужик из соседней колонии историю свою рассказал, – оживился молчавший Йоханнес. – Явился к нему молодой киргиз и на родном нашем диалекте назвался его братом. Просил поехать с ним в орду и проведать там свою мать. Немец поехал и, действительно, встретил мать. Обнимались. Плакали… Плакало и десять детей её новой семьи, но возвращаться в колонию старушка отказалась. Одарила сына лошадьми, скотом, разного рода подарками и осталась в новой семье.

- Да-а. Немцы породнились с киргизами, скрепили родство кровью, но пора и честь знать: завтра вставать с зарёй, утром всем на молебен, – намекнула Мари-Катрин на поздний час.

- А Рахиль любви отца не знала… – пожалела её сквозь слёзы Аннет, – одно предательство.

Ночью ей приснилась черноокая Рахиль, что плакала, умоляла отца не уезжать, и сердце Аннет едва не разорвалось от жалости.

***

Луиза каждый день ходила к Лоренцу, на кладбище. Усаживалась на траве, прикрывала рукой глаза и выговаривалась: «Прости меня, сынок. Душой была незрелой и потому при жизни мало с тобой говорила. Задачу матери видела в материальном, чтобы тебя и Китти накормить, одеть, обуть. Моя молодая душа просила любви, и я, наверное, больше думала о себе. А теперь тебя нет, и я поняла, что ты был, как воздух, как вода, без которых человеку нельзя».

Часами просиживала на могиле и рассказывала о внуках, родственниках, рассуждала о жизни и не замечала, как уходит день.

Однажды она попала под дождь и простыла. Матиас давал ей чаи, укрывал, подолгу смотрел на по-прежнему родное и милое лицо. Тёмное и грозовое время выпало им, но Луиза скрасила это время счастьем. Упрекнуть её было не в чем – в меру весёлая, трудолюбивая. И темпераментная, как он...

- Луиза, милая, ты чего это?

- Устала я, Матиас...

- Ну, отдохни, я потерплю, пока выздоровеешь...

- Нет, ты не понял. Я жить устала.

- Глупость говоришь. Не жить ты устала, а болеть.

- Я к Лоренцу хочу.

- К нему всегда успеешь.

Ей хотелось сказать, что и ему пора устать, но какая-то внутренняя струна подсказала, что этим его обидит. Смолчала и закрыла глаза.

Он спрятал её руку в своей; ощутил слабое, безвольное тепло и насторожился: такое безразличие было не в характере Луизы. Впервые за все эти годы по его телу волной прокатился страх смерти. Нет, он ещё не готов – значит, и она должна быть не готова. Сволочной указ отменили… жизнь налаживается... Несколько таких лет, и они рассчитаются с казённым долгом.

«Нет, Луиза, ещё не время, а то все долги, наши и Каспара, лягут на Йоханнеса. Пожалей парня», – подумал он, но тоже промолчал: дыхание Луизы было, как у рыб, к жабрам которых не поступает кислород. Он в тревоге прислушался и постелил себе на лавке.

Утомлённая за день Катарина, прежде чем отправиться в постель, подоила корову, насыпала цыплятам зерна, накормила поросёнка, приготовила еду, с которой они утром отправлялись на пашню. Следя за приготовлениями дочери, Матиас размышлял: «Молодая… Ей бы мужа… В её возрасте мы сблизились с Луизой»

- Похоже, Луиза серьёзно заболела, – вздохнул он, остерегаясь озвучить дурное предчувствие.

- Бог даст, поправится.

- Устала? – присел он на постель дочери.

- Да, пап. Спать хочу.

- Ну, спи. Схожу во двор и тоже лягу, – неумело укрыл её и поднялся.

Прежде чем лечь, ещё раз прислушался к шумному дыханию Луизы. Посидел, прилёг на скамью и не заметил, как погрузился в сон, тревожный и мучительный.

Луиза, красивая, молодая, в подвенечном платье, – рядом с ним в церкви. Как только священник заносил руку, чтобы их благословить, она начинала хохотать, но Матиас брал её за руку, и она успокаивалась. А потом раз за разом всё повторялось. «Луиза, ну, постыдись», – хотел было снова он взять её за руку, но она улетела, как сухой лист, а он и священник тревожно следили, как парила она ангелом под мелодичные звуки хора: „Hochgelobt sei, der da kommt im Namen des Herrn. Hosanna in der Höhe“. „Herr, erbarme dich, Herr, erbarme dich, Herr, erbarme di-ich“

- Луиза, хватит, мы ждём! – крикнул Матиас и проснулся.

Оконные стёкла, мутные от седого рассвета, разгоняли тьму ночи. Тихо. Поднялся. Подошёл к Луизе. В утреннем полумраке на подушке бледно вырисовывалась голова. Он не сдержал порыва, нагнулся, чтобы поцеловать и – отпрянул.

- Луис! Луис! – тормошил он её.

Подбежала Катарина, притронулась и обречённо произнесла:

- Остыла уже.

Катарина зажгла свечу.

Матиас сидел потерянный. К полудню пришёл священник и совершил обряд отпевания.

- Мама, зачем ты оставила меня одну? – плакала Китти.

- Луиза, как я буду без тебя?.. – Матиас был безутешен, растерян и печали своей не скрывал.

- Уходит поколение… – горевали знакомые и родные.

(продолжение следует)