Одуванчики Поволжья - 1 (31.03.2016)

Эмма Рейтер

 

 

1-я публикация: газета «Новые земляки» (Германия)

№12 за 2015г., №1, №2, №3 за 2016

 

Посвящается моему отцу и его друзьям -

ссыльным немцам Поволжья, а также дорогой

мамочке - участнице Великой Отечественной войны.

 

редакция:

 

Антонины Шнайдер-Стремяковой

 

Глава первая

Чужаки

 

Поздним майским вечером 1945 года к берегу деревни Писаная, что на Северном Урале, причалил полуглиссер. Надрываясь, он притащил за собой огромную баржу, битком набитую людьми. Что за народ? Откуда? Зачем их привезли? На эвакуированных, вроде, не похожи. Да и война уже закончилась. Странно как-то. И одни мужчины.

После небольшой заминки с баржи сошли люди - человек тридцать. Их построили прямо на берегу, рыженький лейтенант НКВД провел перекличку. Затем подозвал к себе одного человека из строя, что-то ему объяснил, сунул в руки лист бумаги и быстро запрыгнул на катер, который двинулся вверх по реке.

Прибывшие были разного возраста: старики с угрюмыми серыми лицами, мужчины помоложе и совсем молоденькие ребята, но все – с глубоко ввалившимися скорбными глазами и прозрачной кожей, под которой голубели кровеносные сосуды. Одеты в обноски и рваньё. Расположившись на берегу, чужаки стали осматриваться.

За рекой уже догорал холодный багровый закат. К прибывшим приковылял хромой старик, назвался колхозным сторожем Демьяном Акимычем. Начал расспрашивать, кто такие да откуда, зачем пожаловали. Из ответов ничего не понял. Про себя подумал: «Татар понавезли!»

- Ладненько, утром разберёмся, - сказал он «татарам» и куда-то пошел, переваливаясь как утка.

Вскоре он вернулся с коренастым мужчиной, тоже прихрамывающим. Сидевшие на земле нехотя поднялись; один из них вышел навстречу. Это был высокий красивый блондин. Он представился:

- Вурц Альберт. Ми немцы-трутармейц. Припыли на поселен в ваш теревня. Нам нушно шильё и рапота.

Он довольно сносно говорил по-русски, поэтому его выбрали старшим. Группа дрожала от холода, голода и усталости: от станции Соликамск их почти сутки везли вверх по Вишере на битком набитой барже, стоя. Катер причаливал к указанным местам, куда высаживали по несколько человек и отправлялись дальше. Эта деревня была девятой остановкой. Прибывшие молча смотрели на тех, кто был на берегу. Мужчина представился:

- Фёдор Иванович, председатель колхоза. Сейчас уже поздно, вся деревня спит. Утром устроим вас кого куда, а пока пойдёмте-ка в амбар. Половина его пуста, там и отдохнёте.

Молча построились, всё также молча потянулись за председателем. Амбар находился неподалеку. Просторный, наполовину засыпанный зерном: часть зерна, видимо, уже была посеяна – шла посевная. От духмяного запаха пшеницы прибывшим невыносимо захотелось есть. Указав место, где можно было прилечь до утра, председатель отправился домой.

Часа через полтора опять приковылял старик, по прозвищу Акимыч, неся большой чугунок картошки в мундире. «Налетай, мужики. Бабка моя собрала вам немного еды». На картошке лежал шмат сала; старик запустил руку за пазуху – и рядом с чугунком на столе появился каравай. Альберт, как старший по группе, отодвинул в сторону кипу каких-то бумаг, нарезал сало и хлеб мелкими ровными кусочками – по количеству человек – и подозвал остальных. Ели молча, сосредоточенно, торопливо. Горячую картошку пихали в рот прямо с кожурой, обжигая губы и нёбо, не чувствуя боли. Но насытиться не удалось: еда закончилась быстро. И только тогда они заметили старика. Акимыч, как оказалось, не ушёл. Он тихо стоял в дверях и смотрел на худых, бледных, голодных мужиков. На глазах его блестели слёзы. Кто-то, повинуясь внезапному порыву, подошёл к нему со словами благодарности за неожиданный ужин; за ним сразу же выстроились и остальные. Акимыч утер навернувшуюся слезу, махнул рукой и заковылял домой. Поселенцы погасили фонарь, висевший у дверей, повалились снопами на солому: «Спать-спать-спать...»

 

Глава вторая

Нерадостное знакомство

 

Солнце уже ярко светило в маленькое оконце, когда на пороге вновь возник Акимыч. Он сказал, что председатель велел им подходить к конторе. Немцы поднялись, сложили в угол солому, подмели амбар и сбегали на речку умыться. Акимыч повёл их в деревню.

Красивые были места! Деревня стояла на высоком берегу реки; широкая, полноводная, несла она обильные рыбой воды. Справа от деревни в воду уходили отвесные скалы. Одну из них венчал огромный деревянный крест. По-над деревней сплошной стеной тянулся густой смешанный лес; он спускался вниз и далеко, насколько мог видеть глаз, простирался по берегу. Немцам казалось, что этому лесу нет конца и края, что он заполнил всё пространство. За лесом лежали ещё поля, на которых они будут трудиться. Но об этом узнали они потом.

Пройдя по небольшой широкой улочке, на которой стояли крепкие добротные дома, поселенцы свернули направо и оказались перед большой избой, на которой развевался красный флаг. Рядом с крыльцом, на стене, висела доска с корявой надписью: «Колхоз „Красный Север“». В этот колхоз ещё никого не привозили: ни поселенцев, ни «указников», ни репрессированных, ни раскулаченных. На крыльце стоял председатель Фёдор Иванович, к нему подковылял Акимыч. Это были пока все трудоспособные мужики в колхозе с таким гордым названием. Из всех ушедших на войну вернулись пока трое, которые «ушли в отрыв», – всё ещё отмечали Победу: Гришка Смоленский по прозвищу Смола, Васёк Ильиных (Рыжий) и Митя Терентьевич Ильиных (Тюря) на деревянной ноге. Героям было пока не до посевной, впрочем, деревня на них и не надеялась, хотя и гордилась их подвигами: у всех троих грудь в орденах.

Перед конторой собралась большая толпа баб с инвентарём и узелками, чтобы сразу после собрания идти в поле. Фёдор Иванович подозвал Альберта и попросил список поселенцев. Бабы бросали на немцев косые взгляды, иные смотрели исподлобья, хмуро, даже враждебно; переговаривались нарочито громко.

Видно, «сарафанное» радио уже донесло о прибывших «фашистах». Председатель посмотрел в список и почесал затылок: таких фамилий ему не выговорить. Хотя он был уже осведомлён, что привезут немцев, – русских немцев, своих, но военное время перевернуло в умах людей все понятия. И теперь председатель настороженно смотрел на баб и пытался предугадать их реакцию на то, что придётся брать этих немцев на постой. Почувствовав, что затягивать паузу дольше невозможно, Фёдор Иванович начал речь:

- Вот, стало быть, бабоньки дорогие, привезли к нам на работу в колхоз подмогу. Надо их расселить по избам. Я сейчас буду читать фамилии, те, кого назову, выйдут из строя, а вы разбирайте их, кто сколько сможет принять.

Тут из толпы выскочила Дунька-телятница - высокая дородная баба - да как заорёт:

- Да что ж это деется, бабы! Это ж нам фашистских недобитков привезли! Они наших мужиков поубивали, детей осиротили, а мы их на постой? Не бывать этому! Бейте фрицев, бейте их, гадов, бейте до смерти-и-и-и!

С воплями и проклятьями кинулись бабы на немцев. Те пытались убежать от проявления такого «гостеприимства», но бабы плотно взяли их в кольцо и принялись колотить чем ни попадя, кто что успел схватить: в ход пошли вёдра, грабли, вилы и просто камни. Немцы не отбивались, лишь прикрывали лица и головы. Многим крепко досталось: у кого текла кровь по лицу, кто держался за голову, кто потирал спину или затылок. Вступать в конфликт с местным населением им было нельзя. Бабы разошлись не на шутку.

Фёдор Иванович понял, что словом их не остановить, выхватил у Акимыча ружьё и выстрелил вверх. Бабы с визгом присели и затихли, затыкая уши. Воспользовавшись минутой затишья, Фёдор Иванович успел выкрикнуть:

- Охолонитесь, бабы! Что ж это вы делаете-то! Это ж наши немцы, свои, советские. С Поволжья они, с Волги. У них тоже семьи пострадали в этой войне, где-то мыкают горе. А эти прошли трудовую армию, работали для Победы, как и вы. Они не виноваты, что Гитлер напал. То были другие немцы - фашисты, а эти горемыки ни при чём. Надо расселить их по избам. Отнеситесь с пониманием. Но тут вперёд вышла Матрёна, вдова, знаменитая доярка, и сказала громко, как отрезала:

- Не пуш-шу ни-ка-во и всё тут! У меня бабка-свекровь больная и трое сирот!

Повернулась и пошла прочь, не оглядываясь. Несколько бабёнок решительно устремились за ней; остальные понуро перетаптывались, глядя под ноги. Потом и они стали расходиться, не взяв на постой никого. Немцы стояли в напряжённом ожидании. Что же теперь будет? Этих женщин, убитых горем, изнуренных работой и тревогой за детей, тоже можно понять. Колхоз-то только на них и держится. Вскоре от всей бабьей толпы остались только двое, которые изъявили желание взять немцев к себе: бабка Лукерья семидесяти лет и молодая вдова Ульянка. Лукерья взяла двенадцать человек. У неё было две избы, соединённых сенями. Когда-то в этих избах было много народу, кипела жизнь. Но пришли горькие времена и каждому определили своё место на земле: кого «чёрный ворон» унёс по ложным доносам, кого голод поглотил, кого - война. Осталась Лукерья со своей больной сестрой Агашей. Места было теперь много. Чего ж не взять бедолаг?

- Пуш-шай живут, нам будет вяселее, - проговорила Лукерья.

А Ульянка взяла поначалу четверых, затем, лукаво улыбнувшись белокурому немцу, добавила ещё двоих. Выбирала сама, как товар, оценивающе разглядывая молодых парней, у которых ещё был приличный «товарный» вид. Бросила им весело:

- ЧетвЁро будите спать на полатях, двое до холодов - в сенях. А ежели их утЕплить, то можно и зимовать смело.

Немцы согласились, и бойкая бабёнка повела их к себе. Бабка Лукерья подошла к «своим», которых отобрал Альберт. Оглядела их тёплыми, хоть и с хитрецой, глазами; видели глаза плохо, но нутро подсказывало, что люди добрые.

– Ну что, лихие вы мои, пошли за мной!

 

Глава третья

Приживание

 

Пенкевич Надежда – Emma Reiter Одуванчики Поволжья

Остальных до осени поселили в амбаре. В правом углу амбара стояла железная печь с выходящей в окно трубой. На ней они готовили пищу. В дальнем углу срубили трое двухэтажных нар и одну лежанку. Самого молодого - худенького Сандера поставили поварничать. Это у него неплохо получалось. Мог приготовить обед из ничего. Да и русский знал сносно: до войны учился в Сталинграде, в школе ФЗО, мог у сельчан что-то выпросить.

Трудармейцев распределили на звенья. Одни на лошадях пахали поля и неудобицы, которые засевали клевером — на силос. На полях сеяли рожь, пшеницу, овёс.

Другое звено заготавливало сено: косили, сушили, сгребали в копны, стоговали. Часть сена свозили сразу к фермам и складывали на сеновалах, чтобы до снега было чем кормить скот, прочее вывозили уже по зимнику на деревянных санях, скирдовали на пустых выгонах возле ферм.

Третье звено занималось заготовкой дров на зиму. Зима здесь тянулась по шесть месяцев, дров требовалось много. Да ещё надо было обеспечить всех стариков и вдов, клуб, магазин, школу и ферму.

Работы хватило на всё лето до глубокой осени. Мужские руки нужны были везде. Работали подростки, старики и даже инвалиды - все, кто был ещё в силе.

Пенкевич Надежда – Emma Reiter Одуванчики Поволжья

Герхенрейдер Сандер 1946г.

После трудармии.

Сандера поставили вывозить сено и обслуживать конюшню. В деревне его прозвали Заморышем. Прозвища здесь давали всем; приклеивались они накрепко, не на одно поколение. Немцы не обижались: это означало, что они становились для местных своими. Но были ещё такие, которые затаили злобу, при встрече бросали косые взгляды, плевали вслед.

Многие недопонимали: как так - есть немцы-фашисты и немцы-русские? Никто даже не слыхал про Республику немцев Поволжья. Знали одно: все немцы – фашисты. Для вдов, лишившихся кормильцев, они были врагами. Раны заживали долго. Но свои раны были и у немцев: почти все они потеряли свои семьи, детей, родных, а главное - родное Поволжье. Многие смирились с судьбой и решили пустить корни на новом месте. Да и какая разница, где? Ведь повсюду, некогда в своей стране, они стали ненужными, врагами. А работали «враги» на удивление всем отлично. Председатель не мог нарадоваться на таких молодцов, благодарил Бога, что послал ему таких помощников – исполнительных, безропотных и безответных.

За лето колхоз наготовил и дров, и сена, и овощей. Наступила осень. Амбар наполнился запасами. Зимовать немцам, которых не взяли на постой, стало негде. А зима обещала быть долгой и холодной.

Пенкевич Надежда – Emma Reiter Одуванчики Поволжья

Фёдор Иванович не раз собирал сход, просил народ проявить уважение и жалость к работягам: разве не заслужили они своим трудом уважительного отношения? Но народ молчал.

Перед Покровом председатель вновь собрал сход, надеясь на то, что люди вспомнят про заслуги немцев перед деревней. Но колхозники сидели молча, опустив головы. Ждали, кто осмелеет, чтобы взять этих горемык. Терпеть дружное неодобрение, ловить на себе косые взгляды не хотелось никому. Молчание затягивалось.

Вдруг вскочила Дунька-телятница - зачинщица майского побоища и громким командирским голосом заявила:

- А чё, бабы! Они - парни ничё. Всего наготовили. Дров на зиму, картошку помогли убрать, ямы просушили. Это... сараи, хлева починили, крыши подлатали, изгородь поправили. Чё не так-то? Ну-тко, гните пальцы, кому они чё не сделали? Зима ить на дворе, ить они ж тожа люди. А вы кто посля них? Неча шибко раздумывать: брать надо мужиков! Я возьму троих. Пусть сами решат, кто ко мне пойдёт. Ить вот же, боятся что ль меня до сих пор, дуру этакую?

Народ, слушая Дуньку-Бандершу (такое уж ей дали прозвище),замер. Тишину нарушил Фёдор Иванович - захлопал в ладоши. Все повскакали, окружили Дуньку, стали обнимать, хвалить. Желающие ринулись к столу, где сидел председатель, и стали брать на постой остальных. Разобрали всех, кроме Сандера-Заморыша.

Он сидел на скамье в углу, теребя в руках кепку. Ему-то куда податься? В амбаре холодно, а в ларе, в котором проспал всё лето, теперь зерно. Огромными голубыми глазами впился Сандер в председателя, а тот смотрел на него. Да... вопрос. Заморыш работал вместе со всеми в поле и на сенокосе, помогал в деревне, готовил еду своим товарищам. Он был шустрый, быстрый на подъём, весёлый, всегда шутил и пел. Все его уважали, а он уважительно относился к местным. Несли ему картошку, сало, капусту, молоко. Но взять на постой боялись из-за худобы: не жилец. Мол, вдруг чего с ним приключится, отвечай потом. И напрасно: даром что тонок, зато сильный и жилистый.

Председатель встал, молча собрал со стола бумаги в папку, и только тут произнёс то, что было им, видимо, решено с самого начала:

- Ну, что, парень? Пошли к моей матери, бабке Акулине, ей тоже нужен помощник. Она нынче совсем ослепла. Уже восемьдесят стукнуло.

Вместе вышли из клуба и направились на Верхнюю улицу. Бабка Акулина встретила сына приветливо, знать, любила его, но насторожилась:

- Ты, Федюня, ковой-то привёл?

- Я, маманя, привёл тебе на постой парнишку из привезённых мужиков (что немцы – не посмел сказать).

- А, энтих, которых баржа притаранила? Бабы сказывали, тожно (будто) одни кости привезли. Верно, Федюня?

- Да ничего, маманя, уже выправились за лето, на людей похожи стали. А как, маманя, работают, как работают! Молодцы! Орлы! А наши-то горе-герои до сих пор квасят, всё никак отдохнуть не могут. Уже зима на дворе, а у них - конь не валялся: дров нет, сено не поставили. Опять колхоз им помогать будет, на него надеются, окаянные. Ну, да ладно. Маманя, ты тут не обижай паренька. Он тебе и за девку будет, всё сделает. А теперь – бывайте.

И Фёдор Иванович ушёл. Бабка Акулина подошла к Заморышу, потрогала его плечи кончиками пальцев, прикоснулась к лицу, улыбнулась.

- Ну, чо ж, горемыка, будем как-то жить. Изба у меня тёплая, печка русская, полати. Ничё, перезимуем, а там, Бог даст, и выправишься. Давай вечерять будем. Неси из печи щи, сноха наварила, и хлеб нарежь.

Она села за стол, положив перед собой большие жилистые руки. «Видно, этим рукам досталось за долгую жизнь, наработались», - подумал Сандер. Он ловко нарезал хлеб, разлил в деревянные миски варево, положил деревянные ложки и сел. Бабка Акулина перекрестилась и принялась за еду. Заморыш тоже взял ложку и начал уплетать горячие щи. Он и не заметил, как их съел, - запахом напоминали о родном доме. Акулина похвалила его, предложила добавки. И ему показалось, будто это его бабушка, его дом! Так стало легко и хорошо на душе! Акулина взобралась на печь - спать. Заморыш вымыл посуду, убрал в корзину хлеб и спросил, куда ему ложиться. Акулина указала, где взять постель, и велела лезть на полати:

- Там тяплее, чем внизу. Тябе хворать не положено.

Он залез на полати, укрылся ситцевым, лоскутным одеялом и сразу уснул. Снился ему - впервые за эти жуткие годы - светлый, весёлый сон. Тепло и блаженство окунули его в детство. Давно ему не было так хорошо.

 

Глава четвёртая

Новая жизнь

 

После колхозных работ поселенцев перевели на лесосеку, на заготовку леса. Заморыша поставили возчиком. Готовые брёвна он должен был возить на берег реки, где их укладывали в штабеля. Парни покрепче валили лес. Бабы, у которых в колхозе не было работы зимой, рубили сучья, готовили обеды для бригад.

Заморыш похвалился своим друзьям:

- Я путто тома шифу, а Акулина – как моя пабушка. Только слепая.

Друзья всегда оберегали Заморыша, защищали его, радовались всему, чему он был рад. Сегодня они были рады, что председатель поселил Заморыша к своей матери, значит, голодать не будет и, возможно, выправится. Его неестественная худоба и бледность очень их беспокоили. Парня часто донимали боли в желудке: последствия невыносимых условий и отвратительной еды в трудармии давали о себе знать. Медпункта в деревне не было. Лечились травами. Фельдшер приезжал раз в месяц - осмотреть детей.

По утрам Заморыш вставал рано: топил печь, ставил на стол чугунок с картошкой, хлеб и молоко, которое приносил Илья - внук Акулины.

Заморыш завтракал, собирал сумку с обедом и уходил на весь день на работу в лес. По вечерам, когда они с бабушкой поужинают, залезал к ней на печь, и она ему такие байки рассказывала – заслушаешься! Порой и засыпал там, разомлев в тепле. Всё ему напоминало жизнь у родной бабушки в селе Фольмер, в любимом Поволжье. Но от судьбы не уйдёшь: надо приживаться тут. Похоже, что их никуда отсюда не отпустят.

Вскоре воскресенье сделали выходным днём. В этот день, или накануне, хозяйки, у которых квартировали немцы, топили баню, варили щи, пекли пироги. К праздникам ставили бражку на ягодах. Иногда собирались у кого-нибудь в гостях или на природе. Одевались немцы скромно, но прилично. Были у них свои музыкальные инструменты: гитара, баян, мандолина. Когда собирались на природе, то песни пели свои, поволжские, на родном языке.

Бабам поселенцы нравились своей аккуратностью, трудолюбием. Дунька-Бандерша притихла. Очень довольна была, что Генрих Дерр стал помогать ей по хозяйству: носил воду из реки, кормил скот, убирал в хлеву, что-то постоянно чинил. Дети к нему привязались, называли дядей Геной. В доме – покой и порядок. К Новому году они поженились. Генриху пришлось ждать разрешения вступить в брак с Дунькой, которую он называл Душечкой. Разрешили, но без регистрации. Дунька не скрывала своего счастья. ( Потом родятся у них трое детей).

Народ стал относиться к немцам по-доброму. Иногда в гости приглашали, на подмогу звали - ведь немцы всё делали хорошо, ловко, быстро и не пьянствовали. К лету 1946 года ещё четверо обзавелись семьями: первым женился Альберт Вурц на Тоне Вареник, учительнице. Он переехал в посёлок Нижний Родник, где жила она с родителями - бывшими «кулаками» с Кубани.

У этих «кулаков» всего-то богатства было, что шестеро детей и пять пчелиных ульев. За этих-то пчёл их и раскулачили. Под Таганрогом, где жили Вареники, была у них большая пасека. Дед Вареник, Андрей Фёдорович, вывез десяток пчёл в подмышках, спрятав их в мешочек и подвязав к плечу. И здесь, на седом Урале, он развёл пчёл, качал мёд и кормил им всех, кто пожелает. Мёд служил и лакомством и в качестве профилактики от простуды. Работал дед Вареник ещё и продавцом в магазине.

Второй парой стали Иван Кноль и Маруся-сербиянка. Семья Маруси вообще случайно попала на Урал: до войны её отец работал в Москве, в посольстве. Семью он вызвал к себе в начале июня 1941. Из Сербии они добрались только до Крыма, там попали под бомбёжку. Бежали кто куда. Приютили их татары, которых в 1944-м депортировали на Урал, в Молотовскую (Пермскую) область. Заодно с татарами депортировали и «приблудившихся» сербиян. Разбираться, кто кому кем приходится, было некогда и некому. Так и оказались они на Урале. (В семье Кноль появятся три дочки: Эрна, Миля и Катя. В 1956 году они уедут на Кавказ).

Третьим женихом стал Герберт Цайтлер. Женился на украиночке Аннушке. Будет у них пять дочерей – настоящая женская команда! (В1956 они из Нижнего Родника уедут в Оренбургскую область).

Пенкевич Надежда – Emma Reiter Одуванчики Поволжья

семья Герберта Цайтлера.

Герберт был самым задушевным другом Заморыша. Потом они будут вести переписку, и Герберт будет звать Сандера к себе в Соль-Илецкий совхоз. Сандер не сможет выехать по состоянию здоровья, так как ему прооперируют больной желудок. Свою семью из семи человек он физически не сможет вывезти в Оренбуржье, и Сандер останется в земле уральской.

Четвёртым обзавёлся семьёй Рудольф Штоллер: взял в жёны Герту-литовочку. У них родятся четверо сыновей - в 1956 году они уедут в Краснодарский край, к родителям Рудика, которые после депортации перебрались туда. На родину, в Поволжье, никого не пустили - у всех была статья «без права возвращения на родину». Некоторым её заменили статьёй «вечное поселение», в том числе и Сандеру-Заморышу.

Был среди поселенцев мастер по изготовлению лыж и салазок для детей - дядя Сандер Каугер - мужчина лет пятидесяти, крепкий, высокий, весь седой. Детвора гурьбой толпилась вокруг дяди Саши. Он говорил по-русски, но с таким акцентом, что дети заливались смехом. Работал дядя Саша в столярке, которая была пристроена к амбару. Работы у него было много: выполнял заказы для колхоза, и людям в их просьбах никогда не отказывал. Но любимым его занятием было изготовление салазок в свободное время. До «чёрного августа» 1941 года у Каугера была большая семья: мать, отец, жена и семеро детей. После депортации не осталось никого. Родители и трое детей умерли в дороге, потому что в вагоны напихали больных, от которых заражались здоровые. На Алтай прибыла только третья часть от битком набитых одиннадцати вагонов их эшелона.

Не успели как следует устроиться - дядю Сандера забрали в трудармию. На беду младшему ребёнку в 1942 году исполнилось три года – и жену Каугера - Авелину, тоже оторвали от семьи, отправили в трудколонию под Челябинск, где она и умерла через год от чахотки. Четверо детей, оставшиеся без родителей, бродили по деревням, попрошайничали. Никто не брал их в семьи: у всех – семеро по лавкам, своих бы прокормить, к тому же уже шли «похоронки» с фронта. Зло и ненависть к «немчуре» хлестали через край.

Всё же детей пожалели: отправили в Оренбург, в детдом. Найти их после войны дядя Саша не смог. На его запросы приходили ответы, что такие нигде не значатся. Мысль о том, что детей уже нет в живых, сидела занозой в мозгах. Он очень тосковал по ним. Вот почему приносило ему большую радость изготовление салазок. Довольный, он выходил из столярки и смотрел, как дети с визгом скатываются с пологой горы - несутся вниз, на реку. Смахнув украдкой слёзы, возвращался к верстаку.

К весне 1946 года дядя Саша сошёлся с одинокой бездетной вдовой Розой. Они тихо жили в её маленьком домике. В 1947 году они переедут в посёлок Нижний Родник, где соберутся вместе все поволжские немцы. (В 1956 году они уедут на Алтай, в Косихинский район). Это было место его депортации.

Пенкевич Надежда – Emma Reiter Одуванчики Поволжья

(На фото из домашнего архива: слева направо: Каугер Александр Фридрихович, Штоллер Рудольф, Дурбан Якоб, Гек Людвиг 1948г Передовики лесопункта.)

 

 

Глава пятая

Рассказ Акулины

 

Заморыш Сандер после работы теперь чуть не бегом бежал домой, к бабушке. Сготовит ужин, повечеряют – и сразу на печь, старушкины байки слушать. Так и коротали они длинные зимние вечера. Но на этот раз бабушка долго молчала, всё смотрела куда-то своими белыми пустыми глазами, шептала что-то про себя. Он было подумал: уж не помирать ли она собралась? Спросил, что её тревожит, и услышал:

- Не верю, что моя внучка сгинула. Не верю... серче сказыват, что жива она.

Заморышу стало интересно, про кого это она говорит? Спросил. Помолчала бабушка, собралась с духом и повела рассказ:

- Садись и слушай. Пора рассказать, а то, неровен час, помру, и не узнашь. Внучка моя, Зоя, как забрали её на вОйну, в апреле 1943 года, так два письма токо и пришло. Одно из города Горькова, там она училась на каково-та шофёра. Потом иш-шо из Курску было - и всё. А в августе того жо года пришла энта самая... похоронка. Федюня мой получал. Мне долго не сказывал. Нонче только сказал, когда Победу празновали. Я, ить, так и окаменела. Но ни слезинки нетути, серче не признаёт разлуку. Чё-то всё теплится в душеньке, не хочет она плакаться. Знать, где-тось, чиво-то напуталось - война ведь страшенная шла, а Зоя, моя сладушка, сиротинка, тамо-ка где-тось воевала. Это девичье ли дело - воевать-то? А её, голубушку, прямо с фермы забрали. Окое-как успела прибегнуть, со мной обнялась, узелок направила - и в двери, там-де из вонкомату ждут. Вона как было... Видно, уж мужиков не хватало. А вас-то пошто не взяли на фронт? Да и то верно, Федюня мой, ить, грамотный, много знат про вашего брата, да сказывать нельзя. А он шибко вас уважат. Говорит, вас-де не по закону обидели, нахлебались и вы горюшка, да... Ну, вот про внучку и обскажу тебе, касатик, слушай. Она тоже намыкалась с детству. Жили они вверх по реке, в деревне Усть-Улс. Это вогульска деревня. Моя дочка, Варюшка, туда взамуж ушла. Приглянулась она Сашке Соловарову, увёз, варнак, её от меня далёко. Редко прижжали. В 1924 году у них народилась Зоя. А Сашку ишшо в тридцатом годе кудай-то увезли, за песни вольныя, про Ленина-Сталина. Он, ить, сам сочинял их-то и пел частушки под гармонь. Ох, и мастак был голосить-то! Вот кто-то донёс на его и упекли, свезли на «воронке» - и не знам по сих пор, гдей-но он. А Варюшку, мою доченьку, у тридцать первом годе ёлка зашибла на лесосеке. До дому-то привезли, а через неделю преставилась милая. Всего-то двадцать семь годков было касатушке.

Осталась Зоя в семь лет сиротинушкой. Жила тамо, у бабки Арины-вогулки. Потом вогулка занемогла и отправила её зимой с обозом к нам в деревню. Она, ить, внучка мне, куды её девать? Думала, что Федюня её к сибе возьмёт, у него двое сыновей всего, но жена его, Дуняшка, несогласная была, за своих боялась, что отца у Зоеньки забрали не зазря-де... У второва мово сына, Миши, мал-мала меньше, четвёро душ с полатей смотрят. Миша-то на войне погинул ишо в 41-м годе, под Ленинградом. Сама я ослепла после смерти старика, колды медведь его заломал на охоте. Вот и пришлось Зоюшку отдать в дети к Ивану Андреичу, брательнику Мишиной тёшши. У него уже росла внучка-сиротинка Клава. Они побогаче жили. Он охотничал да рыбачил. Правда, старуха его, Лукша, была суш-шая зверина. Гоняла Зоюшку по всем делам. Девка у их как ботрачка была. Свою родную внучку холила, а Зою мурдовала да побивала.

Так она и росла. Часто ко мне прибегала и жалилась на тяжкую жисть. Училась хорошо, в школе хвалили, грамоты давали. Четыре класса закончила в деревне. В пятый класс её Иван Андреич увёз в город, поселил к своему племяшу Алёше. Тот на вызовах работал фершалом. А жена его не работала. С Востоку из армии привёз сибе кралю. ТакА белоручка была, ничё сама не делала по дому. Опять Зоя в кабалу попалась: стирала, полы мыла, еду варила, да ишо их сыночка в ясли на сибе верхом возила, по пути в школу.

Жили они в городу, на Сталинском посёлке, а в школу она ходила до комбинату. Сидела в школе до вечера, штобы на обратном пути опять Костика забрать. И уроки делала в школе. ГолОдна цельный день. Надоело ей маяться, а учиться надо. Как-то обозники из деревни были в городу, шкуры сдавали и пушнину, так она с имя напросилась и сбежала. Так больше не пришлося учиться ей. Училась-то ить хорошо. Вон, грамоты-то на стенке видал? Висят две. Жалко, токо четыре класса получила. А уж, беда как, хотела науку знать. Не судьба. Да...

Потом на зиму Иван Андреич увёз Зою в лес на заимку охотничать. Так ни одну зиму она с ним там прожила: обед готовила, мясо солила в логуны, шкуры дубить помогала. Весной вертались с запасами. Все летА таскал её по реке, рыбачили. Бедная моя, все ноженьки позастудила. Не берегли они девку, не жалко, не своя ить. До пятнадцати годков тамо-ка прожила и сбежала от них ко мне. «Не уйду от тебя, бабушка, хоть гони». Так у меня и осталась. Ну, ладно на сёдни, иди спать, утром рано, ить, вставать-ту.

Заморыш слез с печи, лёг на лавку у окна и уснул. Оставшуюся ночь снились ему солнечные луга и смешливая белокурая девчонка, которая бегала по этим лугам, распевала песенки и ловила бабочек.

 

Глава шестая

Судьба Заморыша

 

Вечером после работы он нёсся домой на крыльях северного ветра. Ему не терпелось услышать от бабушки продолжение. Весь день в голове вертелось только одно: «Соя, Соя, Соя... Странный имя... Пыстрее томой, томой!»

Забежав в дом, он схватил вёдра и помчался на реку - за водой. Прорубь почти затянулась льдом. Расколол её, отодвигая шугу, начерпал воды. Молнией влетел в избу, поставил обледенелые вёдра на лавку, растопил печь, задвинул в неё чугунок с картошкой и свеклу на парёнки. Здесь, в таёжной деревне, он узнал, что из свеклы можно приготовить нечто похожее на арбузные цукаты, какие делала его мама. Эти парёнки пахли домом, его детством.

Когда поужинали, бабка Акулина полезла на печь, а он, как всегда, забрался на полати и притих в ожидании рассказа о Зое. Но на этот раз бабка Акулина схитрила: заставила его рассказывать о себе - откуда родом, кто родители и где они, как вышло, что тут очутился.

Долго Сандер не мог начать рассказ. Такую короткую жизнь прожил, а чувствовал себя старичком, чьи плечи придавила тяжесть лет, полных страдания. К тому же стеснялся, что не все слова мог выговорить правильно, не всё мог объяснить на русском. Бабка Акулина с мягкой настойчивостью постепенно разговорила его. Сандер, запинаясь и волнуясь, начал рассказ.

- Ротился я ф селё Фольмер, это ф Пофолшьи. Мама в 1938 умереть от родах млатший пратик Эдик, - у парня задрожал голос и навернулись слёзы. Немного помолчав, он продолжил: Фатер, мой отец, шенился на молотой тефка Ирма, штоп виходить маленький Эдик. Старший прат Ёсип после семлетки уехать к дяде Филипп на Алтай. Я его больше не видеть. А отец в конец 1938 вызивали ф Камишин, и он больше не фернуться. Бабушка Катя говорить, што отец уехать комантировка, а соседка, злой тётка, говорить, што мой отец стреляли за какой-то рассказ про голод. Он читать ф мастерская газет рабочим, был он механик МТС.

Сандер зашмыгал носом и замолчал: тяжело было рассказывать об утрате дорогих ему людей.

- Потом месяц – другой и Ирма сбежать от нас. Зачем ей такой ноша? Она молодой была, своя семья надо заводить. Меня с братиком (1,5год ему был) взял к себе бабушка Катя, сестра моя бабушки Марии. Бабушка Мария и дедушка Якоп умереть от голод в 1933 год. Я работал летом с бабушка Катя. Заготовлять сено для скотина, убирать арбузы, тыква с бахча, рыбка ловить. А как вкусние пекла бабушка булочки, штрудели, а по празникам – кухен. Какие она делать галушки с вышарки... Я бы очен сечас покушать хотел... У вас такой кушаний делать?

Сандер немного повеселел от этих тёплых воспоминаний. Собравшись с духом, он продолжил.

- Потом, в 40-м бабушка отправить меня в Сталинград. Там я учиться год в школе ФЗО при тракторний завод на токар-униферсаль. Июнь 41-го и я закончить её и нас с другими отправить в колхос на уборка урошай. Но две недели ми там бывали и пришла война. Нас оставить на уборку урожая до осень. Некоторый ребята ходить в военкомат, просить на фронт, но их не взяли, мала лет и опять отправить на уборочну. Жили ми на полевом стан. Конец афгуста прискакать курьер на коне и сказать, чтоб ми шли в селё. Толко поздний вечер ми пешком допрались ф селё. Ночевать ми ф контора. Утром нам сказали собраться на станций. Толко ми пришли на станций, там уже било много народ, с детями, с мешками. Кто кричать, кто плакать, кто ругались... Нам толком никто ничего сказать не мог, что тут происхотить... так билё...отшень страшно. Пришёл паровоз с фагоном-«телятники» и начали погрузка. Тут бешать солдат с винтовка и кричать на нас, штобы ми тоше залезали ф вагон. Ми стали спрасить, зачем и куда нас сопрались фезти, то офицер в форме КГБэ стал кричать: «В Сибирь вас, немчуру поганую, штоб сдохли там все!» Так погрузиль... всех пацанов вместе со всем народ... ф вагон, в который мошно ехать только стоять.

У Сандера опять навернулись слёзы, задрожал голос, и он замолчал. Бабка Акулина погладила тёплой рукой его по плечу и прижала его голову к груди. Успокоившись, Сандер продолжил свою горькую историю.

- В середина вагон стоять большая бочка с вода, железный печка и шла труба в окно. В углу лежать хворост и солома. Печка топить, штоб теплё билё. «Куда это нас везти? Люче бы на война убежал», - заплакать Отто. Фозле нас стоять високий худой старик, он сказать нам: «Нас всех вести ф Казахстан. Указ пришёл из Москва. Не дали даже собраться как нада. Наверно, ненадолго увозят, пока идёт война. Может, к лючему, штобы мы не пострадать от бомпёжка. Потом вернёмся, когда всё тихо будет». У нас не было ни документ, ни кушать. Но сказаль, что на остановка будут кормить. Мы не кушаль весь сутки. Кушать давать, но один раз в день. Потом неделю кормить раз в два день. Давать немножко хлеба. Вода варить на «буржуйка», но нам никак не доходить очередь. Ми пили толька тогда, когда на станция заливали бочка бальшую. Ми вёдрами носить из колонка со станций вода и успевать попить из ведра. Так и ехать-ехать, половина месяц. Поезд уступать место литерным поезд, который шёл на фронт, да и сам выбился из график. Вы меня понимайт?

Привесли нас на станций Курчум рано утром. Был уже конец сентябрь и осень, нас встретить холод. Одеты были в летний рубашка. Нам велеть построиться. Подошли два челофек и стали отсчитать по десять челофек, штобы посадить на подвода. Ми попросить, штобы нас вместе всяли, что ми с самой школы вместе. Здесь ночью прошёл сильный дождь и грязь располсаться под колёсам. Вокруг всё до горизонт лешаль кофыльная степь. Ни отново деревца!.. Километр через десять покасались хилый построек. Это была дерефня Маралиха. Здесь нас и оставить. Остальные повесли дальше. К нам подошёл мушик хромой. Он громким голос приказать нам итти за ним. Привёл нас на рудник. Место быть мрачно: вокруг двух чёрных бараков возфышались огромные горы ис земля и непонятний минерал и многа соружений, машин. Мушик, который нас привёл, работал здесь макшейтер и нормировщик. Он отвёль нас ф барак, покасать каждому место, койку, выдать нам спецодежту и повести нас в столова. Там нас накормить перловка каша и пить чай, настояший! Тогда он повёл нас ф кабинет и записать всех в журнал. Потом сказать нам: «Оттыхайте пока. А зафтра ф семь утра собиратьса на улица». И ушёл. Вот... Давай, бабушка, будем спать. Завтра ешо буду расказать, ладна?- по лицу Сандера струился крупный пот.

Акулина глубоко вздохнула, утёрла рукавом слёзы, и погладив опять Сандера по плечу, полезла на печь.

Сандер долго ещё не мог уснуть. Комок, засевший в горле, медленно прокатился внутрь, и Сандер тихо заплакал. Перед глазами стояли его самые родные люди: милая мама, строгий отец, добрейший дед Якоб, ласковая бабушка Мария, друзья, с которыми он делил горе и пайку... которых потом хоронил... Он вспомнил, как спасал его дядя Яша Миних от сатрапов, когда Сандер падал с тачкой… как он выхаживал его больного, не получавшего пайку… как суровыми, зимними ночами он согревал его своим большим сухим телом… «Нет уже их рядом, один я остался. Хоть бабушка добрая нашлась, майн Гот!..»

Пенкевич Надежда – Emma Reiter Одуванчики Поволжья

Трудармейцы.Фото из интернета

 
Пенкевич Надежда – Emma Reiter Одуванчики Поволжья

На другой вечер Сандер жарко натопил печь и, поужинав с бабкой Акулиной, сам начал рассказ о своей доле.

- Так ми стали шахтёры рудник «Маралиха». Золото мыли. «Враги народа» золото для страна мыли! «Врагам» доверить такая работа?!. Пошёл новая страница в наш жизнь. Через год нас забрать в армия. Ми радовались, што на война попадём. Увесли нас, в Ульяновскую область, в Чертаклинский раён, это был Волжский исправительно-трудовой лагерь. От што - нас исправить надо было?! Ми же не бандит были! О, майн Гот!.. Ужасно...

Ночевали в бараках за колючий проволка три рядов и много фышка и конвой с собака. Строить ми запасная, желесная торога. Там нам билё много испытать страх, выживать каждый день от холод и голод, как нам остафаться челофек около «энкэвэтэшных фолки» и вертухай. Много ночей нас приводить на допрос. Били по голова, ушей кровь...зубов нет… Спрашивать нас о связь с Германий... Забыть мама, отец и брат с сестра... всех забыть... никого не знать... ми есть не человек…нас будут погубить там, штоб корень не остался… За два зима - 1942 и 1943 мы схорониль околё три тышша свои русский немец. Ми снимать с мёртвых всё, хоронить голыми, а одежда и остаток опувки шли опять в оборот. Страшно билё всё - спать не мошна...кушать двести грамм хлеб с опилкам… живот болеть, много умирать потом.

Сандер утёр со лба пот и замолчал. Его колотила мелкая дрожь. Акулина только охала да качала головой.

- Нас из Курчума называли «фэзэошники». Часта летом, ближе к ноч, ми отдавать свою пайка фертухай, ми убегать на болото. Там ми ловить жирный лягушка и жарить на костёр. Кушать было досыта их белый чистый мяса. Ми сытый приходить в барак и засыпать. Я би лягушка памятник сделать, который спасать нас от голод! Так ми и тожили то победа, который ми приближали своим трудом и на который вослагать все натежда вернуть нас домой, на Вольга. Но победа принести нам большой беда - нас отправлять на Урал, в распоряжений Молотовский лагерей. Опьять пропаль все натешда на возвращенне на родин, в Поволжье. Што ждёт нас на Урал? О, майн Гот!..

Сандер резко встал, взял кружку со стола и пошёл к ведру с водой. Зачерпнул и жадно выпил. Затем вернулся к столу, постоял немного и продолжил.

- Ехали ми тоже своей группа, держались все вместе. К нам в вагон насадить много уголовники. Они шуметь, воровать. У меня украли балетка с вещи. Там нисше бельё, носки и полотенце. Не шалько их. Пусть берут. А там билё фото моя семья: отец, мама, все родня. Теперь совсем нет ничто и никто. Один остаться – это отшень быть страшнё… Ми с ними не говорить. Везли нас десять дней, до станция Соликамск. Дальше дорога не было. Нас повели на пристан, там погрузили на баржа, битком, толко можна стоять, везли до Красныйфишер. На барже были остаток соль, в который ми простоять два час, пока тобрались до первый пристань. Здесь разрешить нам выйти и отдохнуть. Челёвек тридцать оставить в этот месте. Баржа пошла вверх по река. Ешо через три час ми прибыли в Красныйфишер. Здесь оставить человек пятьдесят. Из наша группа сабрали Отто Штеркель. Так он оставалься в городе. В Красныйфишер ми ночевать прямо на берег пристань. Утром зацепил баржу полуклисер и потащить дальше, вверх по река.

Ми любоваться высоким берегам, дремучий лес. Часто встречаль высокий, красивый, отвесный скала, будто нырять под вода. Красота феликий! У нас на Вольга тош красифо. На душе стать как-то спокойно. Нас везти в глухой тайга, на выживанне.. Здесь, на этот берега, будет наш последний пристань. Новый родина. Новый шизнь. Свой родина пудем видеть толка в сон...

Заморыш замолчал. Бабушка лежала, уставившись белыми, ничего не видящими, глазами в потолок. По лицу её текли слёзы. Она ещё долго молчала. Потом выдохнула тихо:

- О-хо-хо... Я, ить, как видеть не смогла, то стала телом чуять людей, нутром. Вот и ты, как перешагнул порог-то, так я и почуяла, что ты добрый человек. Горемыка ты печальная. Твово горя хватило б на целу сотню людёв, а ты всё один прошёл. Ну, ничё, даст Бог, и всё будет ладно - приживётесь, семьёй обзаведётесь.

- Кто ше за нас самуж пойтёт? Мы ше для всех враги, фашисты. Это клеймо нам носить до смерть, и детям наш ешо хватит, если они, конешно, будут, - сквозь слёзы, тихим дрожащим голосом проговорил Сандер.

- Ничё, парень, не все девки дуры. А вы перед Богом чисты, и должён он вас наградить, не век же вам мыкаться. И тута люди живут, ничё, всё сладится. Только ишшо потерпеть придётца. Когда же с вас снимут канвою? Федюня мой сказывал, што отмечают вас, стерегут, тожно (будто) клад какой. Совсем озверели, так над людями изголяютца. Бог, ить, он всё видит, воздаст он им, супостатам. Не всё им будит масленица, будит им и посный день. Ждать надо и надеяца. Без неё, без надёжы-то, жить нельзя. только она и держит нас. Вона - моя Зоюшка. Сгинула, толдычут, а я не верю, жду и надеюсь. Нутро никак не соглашатца с энтим, шепчет мне: жди, жива она. Меня ужо полоумной кличут. Бог с имя, но нутро моё не подводило ишо меня. Жду, надеюсь. И ты жди. Всё наладица. И тута жить можна. И наша земля вам родной будет, если к ней по-доброму. Што поделашь? Нас не спрашивают. Живи и терпи, милай. От судьбинушки не убежишь. Ну, тяперя иди спать.

(продолжение следует)

↑ 2122