Уроки жизни... (31.12.2020)

 

В. Сукачёв (Шпрингер)

 

I

 

— Восстание Емельяна Пугачева явилось следствием ужесточения эксплуатации,— монотонно говорит Валентина Ивановна, как продолговатый, приплюснутый маятник раскачиваясь вдоль черной доски. Красная кофта в белый горошек рябит у Коли в глазах, и он невольно смежает веки. А от доски, как из глубокого сна, глухо доносятся слова учительницы. — Невозможно было и дальше выносить все притеснения крепостничества, выражавшиеся порой в самой ужасной форме...

Голос учительницы все отдаляется, словно бы она вместе с классной доской медленно отъезжает на неслышных роликах, а на смену ему появляется робкий синичий писк. Коля никак не поймет, где же это попискивают синюшки-повертушки, как называет он их, крутит головой и вдруг с облегчением видит высокую, пушистую березу, густо усыпанную маленькими серо-зелеными комочками, старательно и неумолчно поющими в один голос. А за березой, чуть оторвавшись от земли, медленно разгибается после сна большое красное солнце, освещая маленькие пухлые облака багровым светом. Синюшки-повертушки суетливо перелетают с ветки на ветку, вначале по одной, а потом все вместе, и их шумный и веселый полет напомнил Коле карусель, которая кружит и кружит перед его глазами. Теперь уже больно смотреть на мельтешащих перед ним птиц, виски начинает ломить, и Коля отворачивается, но птицы вместе с березой, а за ними и солнце, вдруг перескакивают вправо и вновь больно бьют по его уставшим глазам...

— Галочкин! — откуда-то издалека, с другого конца земли проникает в его сознание сердитый голос учительницы. — Ты слышишь меня, Галочкин?

Коля хочет вскочить и ответить учительнице, но, оказывается, теперь он лежит на широкой маминой постели, придавленный горой чьих-то шуб и шапок — Коля очень боится шевельнуться, чтобы не уронить их на пол. Из кухни к нему заглядывает круглая, красная и усатая физиономия с маленькими злыми глазками, протягивает руку и под шубами больно хватает его за хлипкое плечо.

— Галочкин! Да что же это такое? — склонилась над ним Валентина Ивановна. — Проснись немедленно...

— А я и не сплю, — широко раскрывая стянутые сном глаза, как можно живее отвечает Коля.

— Да что ты говоришь! — удивленно восклицает учительница, и тишина классной комнаты вдоль и поперек разламывается от дружного смеха засидевшихся на уроке ребят. — В таком случае, — повышает голос, перекрывая смех развеселившихся учеников, Валентина Ивановна, — что я сейчас говорила?

Коля откидывает крышку парты, медленно встает и пристально смотрит на блестящую от черноты доску. Правая щека, на которой он спал, покраснела, в самом уголке широкого мальчишеского рта запеклась мутно поблескивающая слюна. Смешно и трогательно топорщится на затылке непокорный вихор.

Емельян Пугачев, как руководитель восстания, — отчаянно шепчет с передней парты Валя Калинкина...

Можешь не продолжать, — говорит ей Валентина Ивановна и неторопливо идет между рядами к своему столу. Под толстой вязаной кофтой ее спина кажется Коле необычайно широкой и уютной, как у бабушки. — Галочкин, садись, — вновь вздыхает учительница и закрывает тетрадь с конспектом. — И запомни, пожалуйста, завтра я тебя спрошу…

Коля не садится, а лишь часто-часто смаргивает, переводя взгляд на окно, за которым в холоде и легко струящейся снежной крупе живет зима.

 

II

 

Обед. Проехал на колесном тракторе с тележкой дядя Ваня Синюкин, обронив на дорогу несколько клочков желтой соломы. Ветер было забрался в эту солому, ворохнулся в ней пару раз, поудобнее укладываясь, но тут же перепугался сухого соломенного шума и побежал дальше, взвихривая над тракторной колеей мелкие снежные пушинки. Низко пролетела горластая ворона, свесив между гибких крыльев тяжелую голову. «У-у, Кощей Бессмертный, — сердито подумал ей вслед Коля Галочкин, все еще не простивший вороньему роду-племени трех заклеванных летом цыплят. — И летает, и летает, гадина, кого бы слопать высматривает». И он тут же начинает мечтать о ружье, которое у него когда-нибудь появится, и вот тогда он отомстит за маленькие желтые комочки на тонких черненьких палочках-ножках, успевшие лишь тоненько пискнуть в страшных вороньих лапах.

Тусклое солнце, едва пробивая снежную мглу, медленно вращается, словно глобус на стальной игле, зависнув невысоко над вершинами деревьев, свежо и празднично заляпанных снежными кляксами.

Но вот и береза, которую он видел во сне. Голая, серая, стоит она одиноко и высоко над землей, темнея старой, морщинистой кожей: по этим складкам и морщинкам любят летом бегать муравьи. Смешно смотреть на них и думать, что они играют в прятки. Но учительница говорит, что им не до игр — прокормить бы себя и своих детишек... Может, и в самом деле так, но тогда до чего же скучно им живется...

— Колька, ты чего рот разинул? — издалека кричит Валя Калинкина. — Опять домой не хочешь идти, да?

— Отвяжись,— хмурится Коля и, утопая валенками в снегу, сходит с тропинки, пропуская Калинкину.

— Влетит же, Колька! — сочувственно смотрит на него Валя.

— Не твое дело, — он отворачивается и независимо чертит сумкой по снегу.

— Ладно, — проходит мимо Калинкина, — только не забудь историю выучить, завтра учителка спросит.

 

III

 

Дома тишина. Коля не спеша раздевается, аккуратно ставит в угол подшитые валенки с кожаными напятниками. Потом проходит в горницу, отдергивает старенькие ситцевые занавески и сочувственно разглядывает свернувшиеся листья герани — опять мама утром открыла форточку и подморозила цветок. Он приносит ковш воды и поливает заодно с геранью маленький колкий кактус и жирно распустившийся алоэ. Слабые солнечные лучи разломано лежат на неприбранной маминой постели, слабо блестит пряжка от ремня на отцовых выходных брюках. Коля вздыхает и принимается наводить порядок…

Он уже подтер пол, накормил поросенка, сыпанул зерна курам и голубям, растопил печку и поставил варить картошку, когда звонко хлопнула калитка. Коля насторожился и весь обратился в слух. Скрипнули доски на крыльце, звякнула щеколда в холодных сенях, простонали крашеные половицы, и дверь на кухню тяжело и неохотно отошла от косяков. Вместе с клубами морозного пара, запахом снега и промерзшей одежды вошла мать.

— Дома? — спрашивает она безо всякого выражения и, не дожидаясь ответа, снова спрашивает. — К нам никто не заходил?

— Нет, — хмуро отвечает Коля.

— А ты уже поел? — она сбрасывает фуфайку на пол, поверх нее бросает теплый платок, наступая на носки, стягивает валенки и смешно дрыгает ногой, стряхивая портянки. — Не слышишь, что ли?

— Поел, — односложно отвечает Коля.

— В горнице прибрал?

— Прибрал...

— Ну, молодец. А я что-то устала нынче, — мать проходит к столу и тяжело опускается на табуретку. Под глазами у нее большие темные полукружья, губы безвольно расслаблены, кожа нехорошего, бледного цвета. — Ну, чего уставился? — вдруг замечает она упорный Колин взгляд. — Давно не видел?

— Давно, — тихо отвечает сын и отводит взгляд.

— Ну ладно, Коля, ладно, — вдруг потеплевшим голосом говорит мать. — Ну, извини ты меня, дуру малахольную...

— Ты не малахольная.

— Как же, паинька я! — с удивленным притворством вспыхивает она. — Посиди под коровами пять лет, кто хочешь малахольным станет...

— Мама, — совсем тихо и напряженно говорит Коля, — не пей больше.

— А кто пьет?! — вскакивает с табуретки мать. — Кто пьет-то, я тебя спрашиваю?! Ну, пришли вчера гости, так что, нам с папой их в шею гнать? Не дорос еще — матери указывать. Мы что, пьяницы какие? Тебе одеть нечего? Может быть, ты голодаешь у нас или босиком в школу ходишь? — Она нервно хватает предметы со стола и вновь ставит на место. — Ты лучше вон уроки свои учи, понял? А то он маму учить взялся...

Она еще долго разоряется, но так ни разу и не взглядывает сыну в глаза, затем вдруг с размаху шлепается на табурет, тыльной стороной ладони вытирает слезы и жалобно просит:

— Коль, иди ко мне, а?

 

IV

 

Прошло три часа. Давно стемнело: Коле казалось, что кто-то черной кистью замазал их окна снаружи. В ночь разгулялся ветер, и изредка, когда на кухне почему-то стихали голоса, он слышал, как уныло и жутко подвывает в печной трубе. Он представлял, как мотаются сейчас голые вершины деревьев, и ему становилось зябко.

«Восстание Емельяна Пугачева, — читает Коля в книжке, а строчки качаются, плывут перед глазами, голова кружится, и он вынужден сильно встряхивать ею, чтобы остановить печатные строчки и снова начать читать, — восстание Емельяна Пугачева представляло собой цепь самостоятельных... цепь самостоятельных ограничений...»

— А я не хочу! — донесся с кухни особенно громкий голос отца. — Я не намерен терпеть у себя в бригаде всякую шваль! Д-да... Возьму и попру его из бригады, запросто...

— Ну, с ним запросто не совладать, — глухо отвечает мужской голос. — Он не таковский, чтобы тебе запросто в руки даться...

— Хватит вам,— вмешивается мать. — Володя, разливай, кого ждешь? — просит она отца, и следом слышно, как звякает горлышко бутылки о граненый стакан.

«Цепь самостоятельных, — вновь начинает читать Коля, — самостоятельных, ограниченных определенной местностью (локальных) восстаний...»

— Я тебе говорю, не потянет! — вновь вскрикивает отец и шумно двигает табуретку. — Ты кому веришь, Ваня? Я сельхозинститут с одной четверкой окончил, а он...

Коля возвращается к началу статьи и вновь упорно читает: «Тем временем Пугачев подступил к Оренбургу и начал его осаду. Однако шестимесячные усилия... шестимесячные усилия осажда... осаж... осажда-ю-щих... не принесли успеха...»

Дверь на кухню распахивается, и в горницу легко впархивает мать. Она раскраснелась, похорошела, глаза ее задорно блестят, губы влажны и подвижны. Следом за нею в горницу тягуче вплывают запахи крепкого табака, пролитой водки и старого винегрета.

— А ты все сидишь, учишь? — удивленно спрашивает мать и небрежно взлохмачивает волосы на голове у сына. — Смотри, Колька, заучишься — шибко грамотный станешь, как отец наш.

Коля уворачивается от ее руки и хмуро смотрит в книгу.

— Ну-ну, Федул, губы надул, — легко смеется мама, склоняется и крепко целует его в губы.

Коля, задыхаясь от водочного перегара, смешанного с приторным запахом помады, с силой вырывается, книга падает на пол, из нее вылетают страницы.

— Чего пристала? — спрашивает он и смотрит исподлобья.

— Что-о? — вспыхивает мать. — Ты как со мной разговариваешь, сопляк! Ты это что себе позволяешь? Посмотрите на него...

Она вдруг цепко хватает сына за ухо и сильно выворачивает его. Глаза у нее потемнели, на щеках проступили белые пятна, ноздри широко раздулись.

— А ну, марш спать, шпион проклятый! — уже громко кричит она. — Сидишь здесь и подслушиваешь, что взрослые говорят…

Коля, с ярко пылающим оттопыренным ухом, молча идет к своей постели и начинает разбирать ее.

 

V

 

Просыпается он в шесть часов утра, когда на кухне громко начинает говорить радио. Некоторое время лежит молча и прислушивается. По храпу определяет, что отец на этот раз заснул на полу, бросив, как всегда в таких случаях, под себя полушубок. Потом Коля прислушивается к звукам на улице и различает рокот работающего дизеля напротив их дома — дядя Ваня Синюкин уже завел трактор.

За ночь дом основательно выстыл, и Коля с ужасом тянет с себя одеяло. Холод тут же плотно прилипает к спине и голым ногам.

— Ма-ма, мама-а, — начинает он звать, в первую очередь натягивая на себя рубашку.— Опоздаешь ведь, мама...

Однако мать со слипшимися на лбу волосами, разметавшись в постели, не слышит его.

Переступая босыми ступнями по холодным половицам, Коля нерешительно смотрит на нее, потом торопливо выскакивает на кухню, толкает в топку легкие березовые поленья, подсовывает под них газету и разжигает спичкой. Он смотрит, как чернеет и сворачивается газета, как белое пламя облизывает дрова, и они расползаются в стороны, дымят и вдруг вспыхивают ровным розовым пламенем. Дымок пахнул было в дверку, но тут же отыскал более удобную дорогу и потянул в трубу, придавливая и расталкивая задние языки огня.

Коля с грохотом сдвигает кружки и ставит на плиту большой зеленый чайник, потом вытряхивает из заварника старую заварку, споласкивает его под умывальником и ставит на припечек. Схватив небольшой эмалированный таз с черной полоской отбитой эмали на дне, он сваливает в него грязную посуду со стола, заливает ее водой из фляги и, с трудом оторвав от пола, взгромождает на плиту. Сор и крошки со стола он сметает варежкой, так как тряпку не смог найти, и тут же бежит в горницу — на дойку мать уже опаздывает.

— Мама, мама,— трясет он ее за голое плечо, — вставай, мама.

Она со стоном поворачивается на бок, резко сбрасывает Колину руку и сердито спрашивает:

— Ну, чего пристал-то?

— Скоро семь часов, — глуховато говорит Коля.

— Как — семь? — мать вскакивает и тут же хватается за голову. — Боже, трещит-то как! Ф-фу, зар-раза. — Патлатая, опухшая после сна, с крутыми голыми плечами, она растерянно и жалко смотрит на сына. — Колька! — кричит она вслед уходящему сыну. — Ты чай-то поставил? А поросенка накормил? Смотри, курей не забудь покормить, слышишь…

 

VI

 

Начинает светать, когда Коля выходит на улицу. Редкие тусклые звезды, прокаленные за ночь морозом, словно бы вдавливаются в небо и постепенно гаснут. И только Венера все еще ярко светит невысоко над горизонтом, обжигая зеленоватым светом бесконечные снежные поля, медленно проступающие из серого сумрака. Далеко впереди маячат темные силуэты школьников, деловито спешащих на первый урок. Стайка воробьев срывается с веток акации и летит куда-то вперед, в сторону механических мастерских, куда ходит работать отец.

Коля прикрывает калитку, смотрит на темные окна родного дома, на голую, неуютную ограду с покосившимся сараем в дальнем ее углу и споро припускает по тропинке, хорошо утоптанной после минувшего снегопада. Мороз пощипывает щеки и уши, пробует забраться и под воротник, но Коля прогоняет его, плотнее укутывая шею коротеньким синим шарфом.

 

VII

 

— Итак, сейчас нам Коля Галочкин расскажет о восстании Емельяна Пугачева. — Учительница открывает журнал, проставляет в нем дату и поднимает взгляд. — Мы ждем, Галочкин...

— Емельян Пугачев был родом из простой семьи станицы... станицы, — споткнулся Коля и умолк.

— Зимовейской, — ободряюще подсказывает Валентина Ивановна.

— Станицы Зимовейской... Юношей он помогал отцу обрабатывать пашню...

Валя Калинкина, повернувшись вполоборота к стоящему у доски Коле, в такт его словам покачивает головой, скашивая продолговатые глаза в раскрытую книгу.

А Коля вновь умолкает, низко опускает голову с большими оттопыренными ушами и теребит пальцами нитку от оборванной на курточке пуговицы.

— Хорошо, — грустно смотрит на него Валентина Ивановна. — В каком году началась крестьянская война?

Валя роняет руки на парту и быстрыми комбинациями пальцев показывает Коле две семерки и тройку. Он понял ее, но молчит, переводя взгляд за окно, где день уже и полно солнечного света, от которого радостно блестит и посверкивает снег.

— Ну что же, Галочкин, садись, — вздыхает учительница, — ставлю тебе слабенькую тройку.

Валя облегченно вздыхает и провожает взглядом не по-детски сутулую, усталую фигуру Коли, который, шаркая подшитыми валенками, медленно проходит к парте и, ни на кого не глядя, садится на свое место.

В это время все оглядываются на резкий стук в оконное стекло: вцепившись тонкими, когтистыми лапками в переплет рамы, синичка с любопытством заглядывает в класс... И Коля, перехватив ее быстрый взгляд, вдруг широко улыбается, обнажая по-детски розовый щербатый рот.

 

 

 

 

↑ 382