И. Шёнфельд

Но меня в трикотажно-хэбэшном раю этого странного сувенирного Кисы привлекло вдруг кое-что ещё, совсем уже в сувенирную тематику не вписывающееся: у входа в павильон стояла большая картонная коробка с книгами. Причём книгами, ни к рекламе, ни к туризму никакакого отношения не имеющими. Это была сплошь старая добрая русская классика. Причём книги были в большинстве своём не новые, изрядно зачитанные, частью даже затрёпанные. Многие хранили на внутренних страницах следы былой библиотечной принадлежности, иные попали сюда из частных коллекций (серый картонный сборник в мягкой обложке с рассказами Чехова был, например, снабжён экслибрисной каллиграфической надписью: «Артём Г.», а чуть ниже, карандашом: «заплати за газ»). Некоторые книги были заложены в самодельные обёртки, из других торчали закладки, отдельные тома являлись одинокими представителями собраний сочинений. На одном из корешков я прочёл: «Шмелёв. Лето господне», после чего набросился на коробку с удвоенным рвением. Очень скоро мне стало понятно, что подборка книг в этой коробке отнюдь не случайна: здесь были представлены авторы, жившие в Крыму, или писавшие о Крыме: Пушкин, Грибоедов, Чехов, Бунин, Куприн, Горький, Волошин, Грин, Короленко, Вересаев, Булгаков, Сергеев-Ценский. Я немного ошибся – не только русские классики собрались здесь, но и Луи Буссенар обнаружился на дне коробки с его «Героями Малахова кургана», и Василий Аксёнов с его «Островом Крым». Я наугад раскрыл мягкий томик, обёрнутый газетной бумагой:

Назло неистовым тревогам ты, дикий и душистый край, как роза, данная мне Богом,

во храме памяти сверкай.

Ну, конечно: Владимир Набоков... В другом месте:

Ты знаешь, мне земля повсюду

Напоминает те холмы.

Я через овиди степные

Тянулся в каменистый Крым,

Где обрывается Россия

Над морем черным и глухим.

Кто это? Ах, да вот же: Осип Мандельштам!

И ещё дальше:

Кто всхлипывает тут? Слеза мужская

Здесь может прозвучать кощунством.

Встать!

Страна велит нам почести воздать

Великим мертвецам Аджи-Мушкая.

Это уже Илья Сельвинский...

Позади себя услышал шорох. Я поднялся с корточек и обернулся. Передо мной стоял всё тот же Ильф-Петровский Ипполит Матвеевич и смотрел на меня испытующе, пытаясь разглядеть, что это у меня в руке. Я показал ему томик стихов и торопливо положил книжку назад в коробку, чтобы сувенирщик не подумал грешным делом, будто я собираюсь книжку стибрить.

– Отличные книги у Вас тут собраны. Вы ими тоже торгуете? – спросил я.

– Нет, книги не продаются. Я их сам читаю, или дарю хорошим людям. Однако, посмотрите сюда: не это ли Вы ищете, сударь? – и Киса Воробьянинов протянул мне предмет моего персонального заказа: футболку нужного размера с надписью «Крым наш!». А вот шляпы «Крым» у него не нашлось. Вместо неё Ипполит Матвеевич предложил мне на выбор два плетёных из пластиковой соломки «стэтсона»: один с надписью на ленточке «Чёрное море», другой – «Азовское море».

Я полез в карман за деньгами и заскучал: направляясь наверх, в царство Митридата, я не рассчитывал на бурную закупочную активность. Опытный ловец туристов всё понял:

– Сознайтесь мне, какой суммой Вы располагаете, молодой человек, и я скажу Вам, как мы решим наше уравнение с тремя неизвестными при максимальной эффективности для всех заинтересованных сторон.

Да, это был стопроцентный Киса, только отшлифованный уже Остапом Ибрагимовичем до полного совершенства.

Уравнение решилось так: из футболки за триста пятьдесят рублей и шляпы за двести пятьдесят сложилась общая покупка за четыреста двенадцать рублей пятьдесят копеек.

Чрезвычайно довольный, я задал Ипполиту Матвеевичу стандартный вопрос, который, находясь в Крыму, я привык при любой возможности задавать каждому местному жителю:

– А как Вы лично считаете: с возвращением Крыма в Россию стало здесь людям житься лучше или хуже?

Уже в следующую секунду, по ошарашенному взгляду Ипполита Матвеевича я понял, что задал глупый вопрос. Конечно, мог бы и сам сообразить по наличному товару: здесь к России относятся положительно, ответ будет: «Лучше». Но Ипполит Матвеевич меня озадачил: он смотрел на меня и молчал. А после спросил:

– А как Вас величают, если это не секрет?

– Игорь Александрович.

– Отлично. А меня – Виктор Матвеевич (– я обрадованно встрепенулся: это ж надо: таки Матвеевич! Попадание почти что в «яблочко»!)

– Можете звать меня по имени и на «ты», – предложил я крымчанину, и сувенирно-палаточный Виктор Матвеевич кивнул:

– Прежде, чем я отвечу на твой непростой вопрос, Георгий, я хотел бы знать, как ты сам относишься к аннексии Крыма Россией?

Я догадался, что словом «аннексия» меня просто провоцируют, но я бы взорвался на это слово и безо всяких провокаций. И я взорвался. Вернее – завёлся. Я высказал всё (не всё, конечно, иначе бы это заняло несколько суток), что думаю о Европе и об Америке: о бездонной трясине западной лжи, о вывернутой наизнанку демократии, о дьяволе, надевшем на шею святой крест, о ювенальном праве, о... сейчас уже трудно вспомнить о чём ещё. Знаю только, что закончил я свою речь восторженным рассказом о крымчанах, прогнавших НАТОвцев из Крыма в 2006 году.

Человек я не совсем уже молодой, и с годами становлюсь всё сентиментальней. В моменты большого патетического возбуждения я знаю за собой такую слабость: я могу прослезиться. Именно это и случилось со мной от избытка растроганных чувств, когда я рисовал моему продавцу и всем собравшимся снаружи стихийным слушателям, сбежавшимся на шум, восхитительную картину драпающих на свои поганые корабли американцев, изгнанных из Крыма стариками и старухами. Каково же было моё изумление, когда, кое-как проморгавшись, я заметил, что слёзы стоят и в глазах Ипполита... то есть, прошу прощения – Виктора Матвеевича.

Когда всеобщее возбуждение немного улеглось, и Виктор Матвеевич разогнал публику словами «Спектакль окончен, дамы и господа, валяйте до хаты», он обратился ко мне со словами:

– Что ж, Георгий, теперь будем говорить подробно. Значит так: я отношусь в возвращению Крыма и Севастополя в Россию положительно. Скажу тебе больше того: я ждал этого, считай, всю свою жизнь, а последние двадцать пять последних лет уже и верить перестал, что это когда-нибудь произойдёт. Но это произошло, и я теперь верую в чудеса. Вот так: верую в чудеса, Георгий! Я много лет не отмечаю своего дня рождения – дурак тот, кто радуется приближению к гробовой доске. Ни Нового года я не праздную, ни седьмого, то есть теперь уже четвёртого, ноября. Нечего там праздновать. Но до конца жизни буду я славить 18 марта – День Возвращения Крыма в Россию! Ты пойми, Георгий: мы с тобой стоим сейчас на святой земле. На СВЯТОЙ русской земле! Понимаешь ли ты это? И об эту святую землю они начали вытирать свои грязные сапоги! Георгий! Я сам украинец. На одну восьмушку. Я бы их терпел, чёрт с ними, лишь бы они Крым и Севастополь не трогали и дали нам говорить на нормальном русском языке, а не на этом ихнем «самопэр попэр пидсрачники» вместо «самосвал повёз стулья». Почему я должен с языком наизнанку произносить: «Попырдылы до мырдыляпы» там, где мне надо просто сказать: «Пошли сфотографируемся»? Тьфу! Это шутка, конечно, но суть от этого не меняется. Но ведь они же сами полезли на нас, сволочи эти майданутые! Они же переворот устроили, и нас, крымчан, в этот переворот затянуть хотели! Мой батя в Эльтигенской операции участвовал, знаменитый «чёрный бушлат» был. Люди его с берега утащили раненого в живот и в голову и кое-как выходили. А раны всё равно достали – помер он, когда мне и пяти лет ещё не исполнилось, я его и не помню даже. Во сне приходит он ко мне часто, разговариваем мы с ним, а потом, днём, всё равно лицо его не помню. Вот такое дело, Георгий. Он, понимаешь ли, жизнь свою, можно сказать, за Крым отдал, а я теперь должен тех бандеровцев хлебом-солью встречать? Да я лучше для них пулемёт откопаю в Аджимушкае – и вперёд! Киевским майданщикам ещё повезло, считай, что они сюда не сунулись, в наш Крым. Кровью бы они умылись тут по самое некуда. Мы не шахтёры, при всём уважении, которые никак от нечисти этой отбиться не могут, мы – моряки! Ты сам только что рассказывал, как деды наши НАТОвцев шуганули, так что можешь мне поверить. Но и мы бы кровушки хлебнули опять, в который раз уже. А нам это надо? Нет, не надо нам этого! Война бы у нас была сейчас, Георгий, здесь, в Крыму, если бы нас Путин назад в Россию не впустил. И война бы та почище донбасской была, это я тебе гарантирую! Но, слава Богу, обошлось, как видишь. Спасибо матушке России. Да, пенсии поднялись у нас в два раза, а цены подскочили – аж в три. Зато – мир у нас, зато живы мы, и дальше будем жить, даст Бог, всё лучше и лучше: вон, выйди наружу, глянь вниз – мост-то уже стоит, скоро заработает! В общем, я на твой вопрос ответил, а теперь приступим к главному. Ты, уважая Крым, не можешь гулять по нему просто так, фраером туристским пестрожопым, без специальной крымской присяги и без причастия. Не каждый такого достоин, но ты, Георгий, для присяги годишься, как я приметил, и ты должен её сейчас принять.

– Вы, что же – священник, Ипп... Виктор Матвеевич?

– Нет, Георгий, я не священник, я бывший матрос Черноморского флота родом из Инкермана. Впоследствии – стропальщик, ирригатор, повар, снабженец, библиотекарь и экскурсовод. Специального духовного образования не имею, если, конечно, не иметь в виду русскую литературу, которая меня сильно одухотворяет с детских лет. Я, видишь ли, большой любитель художественного чтения, Георгий. Причастие моё – это таинство особого рода, Георгий, это специальное, крымское причастие. Вот ты скажи мне: чем совершается причастие в храме?

– Согласно Таинству Евхаристии – кагором.

– Правильно, кагором. А каким?

– Этого я не знаю. Церковным. Любым. Благословлённым.

– Вот-вот-вот-вот, то-то и оно-то: «любым!». Нет, милый человек, «любым» - это значит никаким. А настоящий кагор может быть только крымским. И то не любым крымским – жуликов везде полно, и в Крыму тоже –, а только особенным крымским, в котором хорошо разбираться надо. А теперь запомни эти священные слова, Георгий: «Ай-серез» и «Партенит». Есть ещё кагор «Южнобережный», но это уже для небожителей. А для нас с тобой, честных представителей трудового народа, существует кагор «Ай-Серез» и кагор «Партенит». Запомнил? Эти священные вина и благословлять не надо – их сам Господь уже благословил по факту крымского рождения. Вот так, Георгий. Тебе повезло, что ты зашёл в мою палатку, а то бы ты так и ушёл вниз – в город имеется в виду – и уехал из Крыма без причастия. Начнём, друг мой Георгий.

– Вообще-то я Игорь.

– У нас капитан был тоже Игорь Александрович согласно военного билета, но все его Георгием звали. Почему – не знаю. Может быть, из-за деда его – полного Георгиевского кавалера, которого фотография у него в каюте висела рядом с Нахимовым. Он был Герой Советского Союза – не дед, конечно, а наш Георгий. Так что я привык уже, что Игорь – это всё равно что Георгий. Или ты против?

– Нет проблем.

– Ну и отлично. Тогда сидай, православный гость Крыма Георгий Александрович, – Виктор Матвеевич выдернул откуда-то складной парусиновый стульчик, установил его напротив своей табуреточки, усадил меня в своём паучином бизнес-углу, сел сам напротив и изящным жестом фокусника извлёк из-за спины бутылку массандровского вина, показал её мне и пристроил рядом с собой. На пустую картонную коробку поставлена была потёртая эмалированная чашка с картой крыма на донышке и виноградной ветвью по кругу, и положена гроздь чёрного винограда. Мне же Виктор Матвеевич вручил синюю глиняную кружку с синим же, изогнутым в прыжке дельфином вместо ручки. Затем с нежностью бездетного отца, принимающего в ладони своего первенца, он снова взял в руки бутылку и протянул мне для прочтения. На золотой этикетке значилось: «Кагор «Ай-Серез».

– Да, это ОН! – торжественным кивком подтвердил Виктор Матвеевич немой вопрос в моих глазах и продолжал: Но прежде чем принять тебе присягу на верность Крыму и причаститься, ты должен знать, чему присягаешь, Георгий. Слушай же. Крым – земля гениев. Это факт. А гении создают гениальные вещи. Это логично. Я приведу тебе только два примера. Возьмём нашего великого Ованеса Гайвазяна из Феодосии. Он умел из кусочков краски разных цветов создавать живое море – до того живое, что каждый раз хочется сунуть палец в его картины, чтобы убедиться, что море нарисованное. Экскурсоводы, конечно, совать пальцы в бесценные картины нашего гения, нашего Ивана Константиновича Айвазовского не разрешают, и ближе двух метров к его картинам поэтому не подойдёшь. Но суть моего примера в том, что из крупинок, из отдельных молекул гении умеют создавать шедевры. А теперь возьмём другого нашего гения из Старого Крыма – Александра Степановича Гриневского – Александра Грина, главного романтика земного шара, автора лучшей сказки на земле – «Алые Паруса». Грин умел из отдельных русских букв составлять такие слова, а из слов такие картины, что душа обмирает и забываешь дышать, читая волшебные строки, написанные нашим Александром Степановичем Грином. Вот, послушай, Георгий, сейчас я тебе прочту...- Виктор Матвеевич быстро, но бережно уложил бутылку на пачку маек „Севастополь“ и, чуть не опрокинув меня с парусинового стульчика, ринулся к «библиотечной» коробке. Там он коротко покопошился и вернулся с томиком Грина, листая его на ходу.

– Вот, слушай:

«Зима умерла. Весна столкнула ее голой, розовой и дерзкой ногой в сырые овраги, где, лежа ничком в виде мертвенно-белых обтаявших пластов снега, старуха дышала еще в последней агонии холодным паром, но слабо и безнадежно. Солнце окуривало землю запахом древесных почек и первых цветов».

– А? Каково? Это забирает, я тебе скажу, это забирает по-настоящему, Георгий! – парадный голос нависающего надо мной Виктора Матвеевича треснул и осёкся, а палец его свободной руки вонзился в полотно палаточного потолка. Медленно вернулась рука его из потолочных высот, чтобы прижаться на мгновенье к груди, потом он сложился пополам, как будто кланяясь публике, и сел на свою табуретку, всё ещё пребывая в вышних сферах литературного опьянения. Наконец, отложив в сторону книжку, рука его снова опустилась на бутылку драгоценного кагора. Затем, ласково заключив сакральную вещь в ладони, он задушевным голосом заговорил вновь:

– Эти картины Айвазовского, Георгий, и эти книги – это наши крымские святыни. Но есть у крымской земли и такие гении, которые создают свои гениальные произведения не из красок, не из слов и не из металлических заклёпок, из которых рождаются океанские корабли, но из разных тонких вкусов природы. Имена этих гениев, к сожалению, мало кому известны. Но именно они-то как раз и составляют из тонко подобранных лоз, из разных сортов винограда, из таинственных, только им одним известных винных молекул и их пропорций, из многих отдельно взятых вкусов и вкусовых оттенков такие непревзойдённые букеты бархатного совершенства для человеческого языка, что этот самый человеческий язык просто не способен описать их словами – даже словами такого гения, как Александр Грин. Язык может эти вкусы только впитывать в себя, немея от восхищения и бессловесно погружая человека в нирвану наслаждения – ещё и ещё, ещё и ещё глубже – до высшей, неземной точки, до вкусового оргазма, после которого остаётся одно лишь желание: жить вечно и вечно пить эту влагу богов!...

Я во все глаза смотрел на этого охваченного пламенем вдохновения поэта виноградной лозы, на этого художника винного образа из сувенирной лавки, на этого тоже ведь, надо признать – своеобразного гения чувственного потребления красок, вкусов и слов. Вот так Ипполит/Виктор Матвеевич, вот так бывший матрос Черноморского флота – ирригатор, повар и библиотекарь!...

– ...Эти безвестные гении и создали кагор «Ай-Серез», и кагор «Партенит», и кагор «Южнобережный», и великое вино «Пино Гри», и «Седьмое небо князя Голицина», и «Солнечную долину», и «Кокур красный», и «Золотую Фортуну», и «Мускат чёрный», и неповторимый, единственный на планете «Мускат белый Красного камня», и массандровскую «Мадейру». Всё это, Георгий – высочайшие пики горных вершин винодельческого совершенства. Но над всеми этими вершинами, как Эверест над Гималаями, нависает ещё один пик, который зовётся «Чёрный доктор». В одном единственном месте на земле, на одном единственном горном склоне произрастает лоза, сохранившая свой сорт и свои уникальные свойства со времён древнегреческих богов. Имя этой лозы – «Эким Кара». Из неё-то и рождается «Чёрный доктор». Но это уже не для нас тобой, Георгий. Это – для олимпийских богов типа Ирины Родниной и Кости Дзю. Сам я пробовал «Чёрного доктора» всего лишь раз в жизни, и у меня до сих пор чешется от него спина в области лопаток – там, где у ангелов вырастают крылья...

А теперь, Георгий, после того как ты посвящён в тайну божественных крымских вин, мы можем приступить к твоей присяге и скрепляющему её причастию с помощью кагора «Ай-Серез». Это не «Чёрный доктор», конечно, но зато его много, – и Виктор Матвеевич глухо погрякал чем-то за своей спиной.

– Приступим же, раб Божий Георгий, гость Крыма. Для этого повторяй за мной великую клятву:

«Я, раб Божий Георгий, приехавший на святую землю Крым по велению сердца своего, присягаю Крыму на любовь и преданность. Клянусь никогда не пить иных кагоров, кроме крымских и считать крымские вина лучшими в мире. Присяга сия скрепляется кагором сорта «Ай-Серез» урожая 1997 года в присутствии и с непосредственным участием раба Божия Виктора, ранее уже присягавшего и причащённого неоднократно. Да здравствует Крым! Да здравствует Россия! Да здравствует Путин! Да здравствует Аксёнов! Да здравствует Константинов! Да здравствует Чалый! Ура! Ура! Ура!».

Для начала мы причастились по пол-кружечки, и Виктор Матвеевич меня не обманул: такого кагора я в жизни своей ещё не пробовал, я даже не подозревал, что такое вкусное вино существует. Я сообщил об этом Виктору Матвеевичу, и он одобрительно закричал: «Значит, ты на правильном пути, Георгий! Вино тебя полюбило! Закрепим же этот успех!». И мы его закрепили ещё по кружке. А затем уже, следуя теории Виктора Матвеевича, дело пошло по нарастающей, в сторону «вкусового оргазма».

На каком этапе процесса я достиг его и достиг ли вообще, я уже не помню. Хорошо помню магическую формулу присяги: «зароссию–закрым–запутина», которая повторялась часто и в разной последовательности. Звучали из уст моего причастителя и другие слова присяги, как, например, „зашаманова“, и я повторял за ним, но не успевал спросить, что это означает ввиду перехода уже к следующим формулам заклинания: „зааксёнова“... „законстантинова“... „зачалого“...

Через какое-то время священное таинство присягания погрузило меня в состояние временного блаженного беспямятства, при котором время остановилась. Но на каком-то этапе причастия у меня отросли, очевидно, те самые ангельские крылья от «Чёрного доктора», на которых я и спустился, надо полагать, через энное количество часов к подножью Большой Митридатской лестницы и долетел до Пушкинского театра, где меня должна была ждать – я это отлично помнил! – моя жена Наталья Феликсовна. И она действительно ждала меня, и я был крайне счастлив увидеть её снова на прежнем месте, но я, помнится, сильно удивился тому, что она мне совершенно не обрадовалась. То есть обрадовалась всего лишь на один короткий миг, но тут же и ужасно рассвирепела после того, как страх, вызванный моим долгим отсутствием, у неё улетучился. Я пытался спорить, я считал такое отношение ко мне несправедливым, я аргументировал тем, что принимал присягу на верность Крыму, и это суперважно, потому что мы стоим на святой земле (- «...Это ты-то стоишь, что ли? – не соглашалась со мной жена, – да ты стоишь только потому, что за меня держишься! И как тебя только полиция не забрала?...» – ну и так далее в этом же роде – кому не знакомы эти классические женские вопросы?) Кажется, я ей сказал под конец её драматического монолога на фоне пушкинского театра, что она не самая умная женщина на свете (я сказал короче), потому что она вдруг окончательно обиделась на меня. Это было неправильно с моей стороны, конечно, потому что её ведь тоже можно было понять при желании: сидит жена на лавочке, ждёт три часа подряд возвращения своего трезвомыслящего и в общем-то непьющего мужа с горы, на которой всё что угодно может стрястись на жаре с человеком болдинского возраста, и вдруг вместо него из-за угла вылетает на бреющем полёте нечто краснорожее в двух (?!) соломенных шляпах на голове, в футболке «Крым наш!» поверх рубашки, с книжкой под названием «Лето Господне» в одной руке и с синим обломком керамического дельфинчика в другой (господи, неужели мы кружками закусывали?), и на плохо понятном древнеегипетском диалекте начинает объяснять, что оно, это нечто, только что приняло причастие каким-то там «Электрофорезом», что его зовут Георгием и что у него уже отрастют крылья... (господи, да я же просто пытался шутить, чтобы разрядить обстановку! Вот ведь какое неожиданное открытие: на пьяном языке шутки теряют силу, оказывается. Нет, даже не так – они приобретают силу антиюмора и становятся опасными для здоровья).

В общем, это была картинка. Даже признаваться стыдно во всём этом, но из песни слова не выкинешь: раз уж присягнул я Крыму и причастился священным «Ай-Серезом», то приходится объяснять, при каких обстоятельствах это произошло. Правда важней стыда. (Эту бы истину, да нашим правителям...).

Утро после крещения было не самым лёгким утром в моей жизни, но море быстро вылечило меня. О, это море! И ещё бы оно меня не вылечило – меня, присягнувшего ему священным, самим господом Богом благословлённым кагором «Ай-Серез»! Да оно меня теперь всю жизнь лечить обязано, во всяком случае – от недомоганий подобного рода, если они будут повторятся. А это не исключено: ведь присягу кагором «Ай-Серез» необходимо периодически закреплять, иначе она теряет силу, сказал Виктор Матвеевич.

продолжение следует