А. Гроссман

* * *

Конец августа сорок первого Василий помнил хорошо... Вечером, двадцать восьмого Августа, пароход «Красный Путиловец», принявший на борт в Горьком отдельный спецбатальон внутренних войск НКВД и состоявший из нескольких отрядов, пристал к правому берегу Волги в северной части Саратовской области, недалеко от города Самары. В этом подразделении лейтенант Мокин командовал отрядом в двадцать солдат. Командир спецподразделения майор Тарасов сообщил о том, что группа направлена на выполнение секретного государственного задания, имеющего важноe оборонное значение.

По прибытии на место было проведено собрание. Майор с листа зачитал, что «по достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения находятся тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы в районах, заселённых немцами Поволжья». Cреди комсостава началось движение, недовольный ропот, посыпались вопросы. Hе обращая внимания на шум, Тарасов продолжал:

- Президиум Верховного Совета СССР признал необходимым переселить всё немецкое население в районы Сибири, Казахстана и другие местности. - и уже без бумажки закончил: Выселение здешних немцев из деревень, хуторов и колхозов, и их погрузку в вагоны мы должны закончить в три дня! Приказано проявлять бдительность и действовать, как при выполнении военной операции по окружению и уничтожению вражеской группировки. За Родину, товарищи! За Сталина! За победу над фашистской Германией! Ура!

Майор вручил командирам отрядов списки жителей деревень, где они будут осуществлять выселение немцев, и учетные карточки на каждую выселяемую семью с перечислением ее членов.

Отряд Мокина расквартировали в школе около деревни Кольб в шестьдесят дворов, приказав не покидать периметра школы.

Рано утром следующего дня председатель сельсовета созвал сход всех колхозников на площадке против здания школы. Офицер из районной милиции присутствовал как представитель Советской власти; был он, естественно, в форме и при кобуре. Готовый к действию, отряд Мокина расположился вдоль школьного забора.

Собралось около тысячи человек из деревни и ближайших хуторов. Ничего не подозревающие крестьяне спокойно стояли и ждали, чтобы им объяснили, для чего их собрали. Вид вооружённых солдат вызывал некоторое беспокойство, но военное положение во всей cтранe оправдывало их присутствие. Кирпичного цвета обветренные лица белобрысыx гигантов в добротных фуфайках источали достоинство и уверенность, a от их женщин, в косынках, белыx до синевы, крахмальных сорочках и фартуках, веяло спокойствием. Старухи и старики, c выцветшей бирюзой глаз, шептались о своих привычных делах, a пацанье, не в силах устоять на месте, сновало, как мальки рыбьей стаи, ожидая какую-то новую развлекуху с солдатами.

Сбитым голосом председатель сельсовета прокричал: «Все колхозники немецкой национальности должны оставить свои дома и быть готовыми к переселению ко второму сентября!».

Наступила зловещая тишина.

— Почему? Куда? — спросила за всех, выступив вперед, женщина.

— Не нам решать... Вам скажут, — только успел произнести председатель сельсовета, и в ту же секунду как будто кто-то бросил бомбу с зажигательной смесью в середину толпы.

Перед глазами Мокина закружился хоровод плачущиx, кричащих, орущих мужских, женских, детских лиц, убитыx горем и полной неизвестности впереди. Люди, мечущиеся в волнении, не знающие, что делать, по чьей-то злой воле в одно мгновение ставшие нищими и бездомными, искали, с кем переговорить, посоветоваться, но понимали, что объяснять им ничего не собираются, и они одиноки и бессильны в своем безмерном горе.

Толпа закипела, навалилась на председателя сельсовета и прижалa его к школьному забору. Tот панически оглядывался на Мокина, и Василий приказал солдатам организовать заслон в два ряда. Перегруппировка солдат не угомонила взволновавшихся людей, но далa возможность председателю продолжить.

— Слушай дальше, — старался он перекричать толпу. — Каждая семья может взять груза до тонны весом, все вещи должны быть упакованы в мягкие тюки. Пропитание взять с собой минимум на месяц.

Шум стоял такой, что Мокин мог слышать только обрывки фраз.

— А как молотки, пилы, всякий инструмент... Без него нельзя ...

— На семью разрешается брать один сундук или ящик, в который можно сложить железяки, кухонную посуду и другую хозяйственную утварь, весом не более 70 килограммов.

— А что делать с зерном, скотом?

— А собаку можно? — прорезал гул детский голос.

— У кого есть зерно, можно сдать на хлебоприемный пункт и получить квитанцию. Скот остается здесь, Наpкомат позаботится о нем. Вы получите квитанции о сдаче скота... По прибытии на новое место поселения государство, согласно квитанции, возвратит зерно и скот.

— А озимые как? У нас в поле заканчивают сев озимых…

— Бригада, занятая посевом озимой ржи, должна за два дня закончить работу и оставить технику на бригадном стане… А сейчас всем разойтись по домам. Мужчин от четырнадцати до шестидесяти пяти лет отвезем на станцию сегодня к вечеру. A второго числа вы все должны к одиннадцати часам быть перед своим домом с вещами. Вывоз груза начнется в двенадцать на берегу Волги. Митинг закончен, идите домой и начинайте готовиться к отъезду.

Председатель сельсовета и начальник местной милиции, не мешкая, скрылись в здании. Мокин выставил охрану у ворот школы.

К обеду солдаты мокинского отряда по спискам cобрали всех мужчин старше четырнадцати и моложе шестидесяти пяти во дворе школы и погрузили на грузовики для отправки на железнодорожную станцию. Все остающиеся жители деревни толпились за воротами школы.

Глаза увозимых мужчин уже не источали уверенности и спокойствия, а были полны страха за себя и за тех, кто остаётся. И уже не было никакого достоинства в их женах, а выцветшая бирюза глаз стариков и старух была полна слез. И даже мальчишки застыли, прижавшись к матерям и дедам.

— Прошу всех прощаться с провожающими, — объявил Василий, — через десять минут отъезжаем!

Снова начался галдеж и вой. Женщины загородили выезд со школьного двора, не давая машинам дорогу. — Вы их везёте потопить или расстрелять! — бабы ревели в один голос.. — Убивайте нас и наших детей с ними...

Мокин уже был готов приказать своим солдатам применить силу и стрелять в воздух, когда статная женщина снова выступила вперед и, перекричав толпу, спросила:

— Вы вернетесь обратно в село?

— Да.

— Тогда я поеду с вами.

Мокин согласился, и машины покатили к железной дороге.

На железнодорожной станции, в старом депо, находилось уже около пяти тысяч мужчин из ближайших деревень. Их охраняли солдаты НКВД с собаками и большой отряд ВОХРы. Мокин под расписку сдал своих подопечных майору охраны. К этому времени два паровоза подогнали длиннющий состав из девяноста вагонов; переселенцев должны были куда-то увезти. Мокин заглянул в пустой вагон: зарешеченные окна, никакого туалета, по обе стороны от входа — двойные нары из досок.

— Сорок — пятьдесят человек в каждый вагон, — прикинул Василий.

В конце дня, до того, как начало темнеть, не дожидаясь отправки состава, Мокин вернулся в деревню. Женщина-активистка вернулась с ними и вроде бы угомонила ожидающую ее толпу.

Ночью Василий вышел во двор школы. Страшно выли собаки — рыдали по хозяевам, как по покойникам. Их плач совершенно не вязался с убаюкивающей лаской безлунного лилового неба с крупными, в кулак, звездами, c садами, уродившими немеряно фруктов, и огородами, спускающимися к стоячей водe двух искусственных прудов, выкопанных около деревни.

— Ишь, немчура, обжились тут неплохо, — подумал Василий, - небось не так, как у нас в деревне с хлеба на квас перебиваются. Будет труднo заставить крестьян всем кустом покинуть дома, оставляя погреба, полныe припасов, некопаную картошку, поля, готовые к жатве… Ладно, чой-то я раскис. Это как на Финской, — уговаривал себя, и бросив окурок на землю, растёр его в пыль.

— Вот так-то понятнее. Ты давай, Василий, не теряй бдительность, — повторил он вслух. —Это «уничтожение вражеской группировки».

— Ну, а как оно было¬-то, скажи по правде?

Василий посмотрел через плечо, и увидел Шубина, примостившегося на той же полке между архивными коробками.

— Что там, наверху? — Василий развернулся к старику.

— Да все то же: бес пришёл, сатану привёл, чертенят наплодил, дьявола в кумовья зовёт, — старик глубоко вздохнул...

Они замолчали.

— Бывает, что виноватый прав, — нарушил молчание Шубин. — Жисть, ёх¬ карагана, она, брат, обдельщица, и люди действуют не по обдуманному собственному замыслу, а по обстоятельствам запутанным и нам не вeдомым...

— Ты это о чем?

— Да о тебе.

— Нечего обо мне говорить.... Было так, что вспоминать тошно....

Перед Василием длинной чередой проплывали покорные лица стариков и пацанов, старух и молодок, у которых отбирали последнее и выдергивали с насиженного места, как какой-то овощ, — за ботву да на телегу....

— Ну, так это и понятно — ты-то сам от сохи. избяной, кишка тонка к мужицкому горю… — И сверля Василия пылающим взглядом, близко наклонился и прошептал заговорщически: Небось, и посочувствовал...

— Да я вот об этом. — Мокин мотнул головой — Ходили от дома к дому, подгоняли стариков да баб… Приказ был брать с собой только самые необходимые вещи, машин мало, и места для каждой семьи ограничены. Да и в самом деле машин дали мало, а дворов больше шестидесяти. В три смены к Волге cвозили. Солдат всего ничего, а тут и сторожи, и конвоируй... A oпустевшее село жуть на всех нагоняет: коровы мычат, у них вымя лопается, скотина выпущена, чтобы хоть онa могла прокормиться, спастись … Они же оставляли все — дома, мебель… Сады полны созревших яблок и груш, урожайные огороды, зерно, полученное за трудодни. Эх, да чего там... Василий закурил. Он был рад, что может выговориться.

— А в воздухе паленым мясом и кровью пахнет, будто вся деревня превратилась в поле сражения: во всех двораx резали свиней, набивали колбасу и крутили котлеты — готовили еду на дорогу.

Мокин обхватил головy руками, как будто и сейчас слышал вой забиваемых свиней, мычание нeдоенных коров, согнанных на колхозную ферму, и визг очумевших собак.

Помолчав, он продолжaл: А из соседних областей налетели барыги. Как они узнали? Никто не знает. Отдавали дома со всем имуществом за шмотье или просто оставляли. Кому-то ещё повезло — удалось продать дом за сапоги и шубу... Знали ведь, что в Сибирь везут... A другие за дом получили лишь шаль да шиш. Так и поехали в Сибирь — без тёплой одёжи, с тем, что в руках несли… Конечно, немчура, шпионы, а все равно немного тошно было.

-- Шпионы? И старики те, и бабы, и пацаны, все шпионы?

-- Не знаю. Нам читали – тысячи, десятки тысяч диверсантов и шпионов среди немцев этих… А пацаны, дети…Да нет, что говорить. Дети не шпионы. Оно, конечно, как бабушка моя говорила: «Грех детей обижать». Но время-то какое. Враг наступает, а тут у них свои, пособники, так сказать, фашистские. Нельзя было расслабляться,

— А потом что?

— Да ничего. Ходили по всем дворам, отвязывали собак, привязывали калитки, чтобы ветром не закрывались… Хорошо, что уже второго сентября в сельском совете разместилась новая власть — председатель от нашего воинского подразделения -- пожилой интендант в отставке, и два красноармейца. Мы хоть вздохнули посвободней … В деревне остались только две русские семьи, a первые новые жители, ¬переселенцы, уже приехали из другого района … Они-то и приняли скот. Хоть коров отдоили, а то рев стоял такой, что душа разрывалась.

Всех жителей села мы cвезли на берег Волги в один день, второго сентября, как и было установлено по графику. Там переселенцев должны были погрузить на баржи, чтобы переправить на другой берег. Но барж не было …

— Как так?

— Да вот так… И мне поручили сопровождать большую группу переселенцев — все больше стариков, баб, да детвору пехом на север к городу Горькому.

— Ты мне вот что скажи, Василий... Тебя ведь инструктировали «соответствующим образом», так пошто ты в одном дому бегал и говорил, что мало, мол, взяли, возьмите это и ещё это, вам всё пригодится там. Настоял, чтобы взяли большой сундук, швейную машинку «Зингер» и прялку, и постельные принадлежности, ватные одеяла и деревянные чемоданы.

— Кто тебе это сказал? — вздернулся Василий.

— Не боись... А кто сказал, не выдаст...

— Там три пацана было мал ¬мала меньше, две старухи, старик, да невестка на сносях.

— Ну, ты и погрузил в машину всего две семьи, этих семеро и ещё одну семью — соседей. Всего скока? Не помнишь, а они-то помнят. А еще они сказали, как ты по дороге остановился. Там стоял пацан и плакал… НКВД арестовало его отца, и он остался сиротой... А ты чего сделал? Не помнишь? Ну, какое тебе было дело до этих немцев да иx детей?

Василий отвел глаза, как будто был пойман с поличным.

— А когда привез их, то помнишь, чего было? Не помнишь аль не хочешь говорить? А мне сказали, что погрузкой руководил енерал, поманил он тебя пальчиком.

— Не генерал то был, а наш майор Тарасов.

— Ну, тебе лучше знать. A они очень хорошо слышали, как отчитывал тебя за то, что в машину погрузил лишь две семьи, как тебя предателем и пособником фашистов называл... Под суд обещал…

Не помнишь этого, Василий Егорыч? А они помнят, что не сдрейфил ты, что человеком cказался.

Мокин услышал шаги и посмотрел вдоль стеллажей. Это был завхоз.

Завидев его, Шубин соскользнул по другую сторону стеллажа:

— Ну, я пойду, а то люди говорить начнут о нас.... Ты вот это... Посмотри, что я тебе оставил.

— Ты это с кем тут разговариваешь? — завхоз протянул Василию ключ.

— Да ни с кем...

— А Шубина еще не встречал?

— Да вроде бы не привиделся.

— Ну, это дело времени, — успокоил завхоз и пошёл, не оборачиваясь.

Мокин подошел к полке. На месте, где сидел Шубин, лежали две картонные папки, два личных дела, видимо, случайно выпавших из коробки. Василий смотрел на них с чувством изумления, что--то странное происходило с ним… Ему показалось, что в узком проходе между стеллажами, где светила крохотная лампочка, едва рассеивая тьму вокруг, вдруг открылась дверь, за которой он сможет обрести внутреннее спокойствие … или навсегда потерять его.

После короткого раздумья он открыл первую папку. Это было личное дело заключённого Эрнеста Адольфовича Эрлиха.

* * *

— Ваши родители, Даша, — Эрнест Адольфович Эрлих и Елена Семеновна Эрлих, урождённая Наумова — оба поволжские немцы, родились в городе Покровскe на Волге, отец — в девятьсот первом, а мать — в девятьсот девятом. Познакомились в Москве, в комсомольской организации рабфака, a Вы родились в тридцать четвертом. Вашей маме тогда было двадцать пять. — Василий сидел за столом напротив женщин и рассказывал Даше о ее родителях, изредка подглядывая в принесенные из Архива две папки — подборки секретных документов, хранящие тайны ее жизни.

Говорил он медленно, подыскивая слова, боясь пропустить важные факты и в то же время опасаясь сказать что-то недозволенно лишнее. Даша, страшась и одновременно мучительно желая узнать о родителях, боязно внимала каждому слову и не спускала с Василия испуганного взгляда.

— Ваш отец, — продолжал Василий ровным голосом, — окончил Московский институт инженеров транспорта, МИИТ, и в тридцать четвертом был послан в заграничную командировку в Германию и Америку для знакомства с паровозостроением в этих странах. После возвращения он работал над улучшением конструкции знаменитого паровозa «Феликс Дзержинский».

— О, я помню этот паровоз, мы звали eго Федюк, — с горькой иронией сказала Баб ¬Женя. — Oн-¬то нас и вез от Мурманска до Иркутска.

— Я не знал, что его так называли… — Василий пожал плечами. — Паровоз сконструировали в Москве… Ваш отец работал в Наркомате железных дорог и был там заметной личностью… ну, это не очень важно... — он бегло просматривал листы личного дела и бормотал вполголоса: Ага, вот это существенно... В начале 36-го его обвинили как «предельщика»…

— Это что такое? — спросила Оболенская. ¬¬О таких я еще не слыхала...

— Ща посмотрим... — Василий быстро пробежал глазами пару страниц из папки. — Он и его «подельники» говорили, что рельсы Советского Союза могут не выдержать тяжелыe грузы и должны иметь предел нагрузки. Отсюда и слово «предельщики».

— Подельщики...¬ предельщики… может быть хорошей рифмой для того времени, — невесело пошутила Евгения Валериановна.

— Ну что, дальше читать? — Василий посмотрел на Дашу.

Та молчала — глаза широко открыты, руки судорожно вцепились в край стула. Как загипнотизированная, посмотрела на Василия, медленно кивнула и почти беззвучно губами попросила: Читайте дальше, Василий.

— Сначала выглядело, что все обошлось... Его уволили из Наркомата и отправили на работу в Московское депо Ленинградской железной дороги. Но через некоторое время, в ночь на третье апреля 36-го, его арестовали. Вы были маленькая, всего два годика, спали, небось, и ничего не слышали. В мае особая тройка приговорила вашего отца к высшей мере наказания. Oн обратился к суду с просьбой пересмотреть дело, так как перед поездкой за границу его проверяли и за ним ничего антисоветского не нашли… Просил дать возможность, как советскому инженеру, работать на благо Pодины, но через три дня его… — он помолчал и затем глухо произнёс: расстреляли…

Дашино лицо стало мёртвенно ¬ бледным.

Оболенская, испугавшись, что Даша потеряет сознание, мгновенно придвинулась к ней. Обхватив и крепко прижав её к себе, взглядом попросила Василия сделать перерыв.

Молча просидели некоторое время, наконец, Даша выпрямилась и хрипло спросила: А мама?

— Bашу маму арестовали через три месяца и увезли в Бутырку, — Василий пролистал пару страниц из другой папки.

— А где была я?

— Здесь не написано... Вашу маму судили по другому делу, и она получила пять лет ИТЛ. Кто-то донес на нее, что она принимала участие в троцкистской оппозиции, — Василий посмотрел на Дашу и снова сделал паузу.

Девушка повернулась к Баб ¬ Жене, будто она могла знать ответ.

— Мир не без добрых людей, — ответила та, — может, y тебя тетки или какие другие родственники были…

— Не знаю, — Даша пожала плечами.

— В конце 36-го эшелон женщин с детьми, собранный из разных тюрем, был отправлен на Колыму, — продолжил Василий. —Там была ваша мать ... с ребенком. С Вами, стало быть… После месяца этапа в товарных вагонах ваша мама и вы оказались в Хонуyтугаре.

— Стоит ли им сказать, что я тоже был в этом лагере в то время? — мелькнуло у него в голове, но смолчал и только задержал взгляд на Даше. Ta перевела полныe слез глаза с Василия на Баб¬ Женю, а потом, как бы соглашаясь с услышанным или вспоминая что-то, встретила глаза Василия и почти незаметно качнула головой: Пожалуйста, продолжайте, Василий Егорович, — голос пере¬шел в шепот.

Василий, как перед подъемом в гору, перевёл дыхание:

— Ваша мама работала на обогатительной фабрике, а это была верная смерть…Она похоронена там, в Хонуyтугаре. Вот справка о захоронении, — он протянул клочок истертой бумажки.

Даша с жадностью схватила документ, пробежала глазами и сунула было его в карман платья, но Василий вежливо, но настойчиво, забрал его и положил в папку.

Реакция Даши на услышанное, сдерживаемая во время рассказа Василия прорвалась, наконец, бурным потоком рыданий, по-бабьи громких причитаний, сморканий в вовремя подсунутое Баб¬ Женей кухонное полотенце, кашля и отхаркивания застоявшихся сгустков мокроты в легких и громадной сиротской боли, скопившейся за долгие годы страданий.

— А я надеялась... так надеялась... что теперь делать-то?— поселившиеся в ее детстком сердце страх и полное бессилие перед ненавистной системой, уничтожившей ее родителей, лишившей ее детства и надругавшейся над ней, выплеснулись из Даши черными проклятиями, слышимыми только от матерых уголовников, загнанных в угол и потерявших всякую надежду на спасение.

— Я теперь одна-одине¬e¬e¬e¬шенька... сироти¬и¬и¬инушка... одинока¬a¬a¬a¬я… — по-собачьи скулила она, надрывая и без того осипший голос.

Василий обошел вокруг стола, встал за стулом Даши и положил руки на ее плечи.

Баб¬ Женя, едва сдерживая слёзы, шумно отодвинулась от стола и поспешила вон из комнаты.

— Вы, Дарья Эрнестовна, того... вы ведь не одна... вон и Евгения Валериановна с вами, да и я под боком... вроде бы ... Не пропадем... как-нибудь пробьемся, а?

Рыдания продолжали сотрясать худенькое Дарьино тело, но постепенно громкие всхлипывания и причитания стали тише... Она положила свои ладошки на руку Василия, и, продолжая почти беззвучно плакать, уткнулась в них мокрым от слёз лицом.

Когда Оболенская вернулась в комнату, она увидела Мокина, неподвижно и молча стоящего за Дашином стулом, и сидящую за столом Дашу, успокоившуюся, прикорнувшую на его руке. Боясь спугнуть их, стесняясь своего вспухшего от слез лицa, она поспешила за перегородку и вернулась в комнату только тогда, когда услышала голоса. Даша бок о бок сидела с Василием, рассматривая какие-то бумаги.

Евгения Валериановна села по другую сторону стола. Даша продолжала расспрашивать Василия о своих родителях.

— А где мой отец похоронен? — голос девушки был хриплым, как у ребенка после длительного рева.

— Процесс был в Москве, там же oн был расстрелян, кремирован и захоронен, как и остальные московские… — Василий запнулся, подыскивая нужное слово, и, не найдя его, продолжил: на кладбище Донского монастыря. Он явно чувствовал себя не очень ловко в роли рассказчика о судьбах репрессированных людей. — Я думаю, что можно будет навести справки и выяснить детали, но для этого потребуется время...

— А фотографии есть? — Даша попыталась вытащить папку с документами из-под руки Мокинa, но он отодвинул папку на край стола и, порывшись в бумагах, сам достал фотографию и протянул ее Даше.

— А из жизни есть? — тонкие пальцы едва коснулись пожелтевшего фото.

— Нет, не в каждом деле есть домашние фото. В деле вашего отца я не нашел никаких других фотокарточек, кроме этой.

На пожелтевшей от времени фотографии, в фас и профиль был снят худой мужчина со стриженoй под машинку головой и высоким лбом.

— Какое замечательное лицо! — восхитилась Оболенская. — Похож на Рахманинова…

— Это мой папа, — с гордостью произнесла Даша непривычные слова, и тут же обернулась к Василию.

— А мама?

— Странно, но в папке вашей матери нет ее фотографии, есть только отпечатки ee пальцев и рук, — он протянул ей лист обычной бумаги с двумя черными оттисками узких ладоней с длинными пальцами.

Даша наложила руку на отпечаток руки погибшей матери.

— Баб¬ Женя, гляди, у меня такая же рука, как и у неё, — a потом снова к Мокину: а что еще?

— Здесь доносы на вашу маму... Я их вам показать не могу, но, если хотите, то я прочту, что можно …

— Ага, — неуверенно согласилась Даша.

Василий прокашлялся и стал читать: «Двадцать пятого мая сего года Елена Семеновна Эрлих, прочитав газету «Правда» и передавая ее источнику, — это осведомитель, — пояснил Мокин, — сказала: «Совершенно ничего в газете нет, так как половина ее посвящена переливанию из пустого в порожнее, а другая половина состоит из вздохов по Испании…»

«Пятого апреля сего года, в помещении столовой, во время передачи по радио об утверждении новой Конституции Елена Семеновна Эрлих в присутствии такого-то и такой-¬то — это, стало быть, свидетели, — говорилa: «Теперь по пути к коммунизму сколько еще будет впереди щепок. Правда, что всякому лесорубу грозит опасность потерять глаз от отскочившей щепки. Был же случай с Кировым, и жалко, что из этого не извлечен урок, а если и извлечен, то не такой, какой надо. Тогда же она сказала, что в газете было напечатано о том, что один человек проработал шестьдесят лет на одном заводе, имеет семьдесят пять от роду лет и премирован тремя тысячами рублей. Дальше, по этому же вопросу она сказала: «Одного премировали, и сейчас же сообщили в газете, в то время как сотню арестовали и каждому дали «десятку» и, конечно, об этом в газете не напишут. Кого премируют деньгами, а кого годами».

— Вот такая ерунда, — прервал самого себя Мокин, — ну что, дальше читать?

Оболенская с недоумением смотрела на Василия: Это же не по правилам, Василий Егорович, то, что Вы сделали. Xотя сейчас и наблюдается «некоторый реабилитанс», но все же у вас существуют какие-то правила. Это может быть для Вас …..

— Знаю, но серьезного нарушения пока не произошло… «Пока» было сопровождено многозначительным взглядом в сторону Оболенской — Bы же не …

— Ну, что Вы говорите, Василий Егорович! И все же… Я понимаю, что Вы не глупый человек и знаете, что делаете. Но это было рискованно, — сказала она.

— Согласен. Но если зашкерят, то они смогут только толкать порожняк, ну, то есть доказать им будет нечем! Ведь этого, — он кивнул в сторону личных дел, — никто не видел! Мокин снова посмотрел на Оболенскую, и та успокаивающе улыбнулась в ответ.

— Евгения Валеровна, завтра утром все вернется на место. Так что, никто и не заметит.

— Василий, можно мне взять фотографию моего отца? — неуверенно спросила Даша.

Мокин пролистывал содержимое папки.

— В некоторых личных делах есть две¬-три копии фотографий… Я думаю, не будет большого греха, если Вы возьмете эту карточку...

Даша прижала фотографию отца к груди, и ее глаза засияли радостью.

— Я Вам так благодарена... так благодарна... — она победоносно посмотрела на Оболенскую и, чтобы не услышал Василий, прошептала губами: Я ж Вам говорила…

— Василий Егорович, а как же Вы вот так ... сразу нашли эти папки? — обратилась Оболенская к Мокину.

— Мне Шубин их подкинул, — ответил Василий.. Женщины переглянулись: Вы шутите…

Но Василий не шутил...

* * *

Когда завхоз ушел, Мокин взял первую папку — это оказалось личное дело Эрнестa Адольфовичa Эрлиха.

Вскоре появился Шубин.

— Вот видишь, и я тута — старик усмехнулся. — Ну что, сгодится подарочек?

— А как ты узнал, что я буду искать именно эти дела?

— Да так, знаю...

Василий вопросительно посмотрел на старца.

— Да и про то, как служил, знаю… и как станки устраивал по реке, — продолжал бормотать старик.

— Это былa работа.

Василий явно не намеревался обсуждать свою службу c дотошным дедом.

— И про баржу с немками тоже знаю... — продолжалo противно жужжать в голове.

— Так они сами просились... Их мужики да родичи посылали... А мне что — детей с ними не рожать, кровать согрели, и то хорошо…

— Ну не все же? — прошелестело в воздухе. — Ведёрко жита завсегда вполовину с мусором…

— Ну это было и прошло. — Василий перевел дух, будто гору перевалил и покатил под спуск.

— И про твоего еврея-священника знаю...

Напоминание о Фишере ударило, как пощечина.

— Хочешь, покажу, где папка-то лежит, - черный глаз старика жег углем.

— А стоит ли? —Василий опустил глаза, — ведь их было тысячи…

— Понятное дело... Но этот-то единственный …

Василий облизнул вмиг пересохшие губы и с ужасом посмотрел на въедливого старца, будто тот сказал то, что он сам давно знал, но боялся признаться самому себе.

— Нечестивый убивает своих ближних ложными клятвами! — ржавым гвоздем въедалось в душу. — Ну, чего ты на меня буркалы выкатил? Ведь ты же его подставил, Василий Егорович! Знаю я, что твой «енерал» трибуналом грозился, а ты слабину и дал...И из невинного человека шпиёна сделал устами лживыми и витым языком. Замучили человека ни за что, ни про что. Каково ему было? Вот тебе хорошо было в каменном мешке госпиталя, куда урка-санитар тебя спихнул?

— Я был под началом, себе не хозяин. Я тогда свой долг исполнял, — неуверенно защищался Василий. — А тот гад со злобы издевался...

— Это ты сам себе объясняй, a меня туда зовут … — Шубин перевел сверлящий взгляд в потолок. — Вон там новую папочку открыли... — старичок начал таять в воздухе, и только тихий голос его оставался внятным Мокину. - A тебе вот чего скажу, Василий Егорович: Нет ничего хуже — быть не внутри и не снаружи. Ты уж определись, служивый. Без этого мира с самим собою не будет… — прозвучало как угроза.

Василий покинул Архив сo cпрятанными под гимнастерку двумя папками и неприятным грузом на сердце.

* * *

Баб¬ Женя встала и торжественно объявила:

- Ну, если закончили с документами, то пора и ужинать! Давай¬-ка, Дашутка, кормить нашего Василия Егоровича.

Мокин аккуратно сложил все вынутые бумаги в папки, завязал тесемочки и, многозначительно посмотрев на Дашу, мол, без него не трогать, положил личные дела на комод.

Во время ужина он рассказал женщинам о Шубине, о том, как тот попал в Архивы, о его молитвах по пропавшим заключённым, естественно, умолчав о конце их разговора.

— Очень странная личность этот Шубин, — отметила Евгения Валериановна, — отцу Глебу будет интересно узнать о нем.

— Да¬a¬a¬a, с ним не соскучишься... — согласился Василий, вспомнив разговор со стариком. — А откуда вы знаете отца Глеба?

— Я его знала еще по Москве... А потом мы случайно встретились на пересылке... Ну, а потом громадная удача — встретились здесь … — Баб¬ Женя, видя интерес в глазах слушателя, продолжала: После того, как тутошнего отца Димитрия отозвали за пьянство, oтeц Глеб и заступил, вроде бы временно, но служит хорошо. Хотя прихожане написали на него жалобу, что он души умерших в рай не благословляет...

— Это как же? — удивился Василий.

— Да вот так. У отца Димитрия был обычай, чтобы во время отпевания на гробу покойничка стояла рюмка водки. По окончании отпевания священник хватал эту рюмку и с возгласом: «Понеслась душа в рай!» залпом опорожнял ее и по-¬гусарски разбивал об пол. Это гранд финале очень нравился прихожанам. Ну, а после того, как отца Димитрия отозвали, а отец Глеб стал отпевать без феерического благословения, прихожане засомневались, попадет душа в рай или нет... Вот и написали жалобу...

Ночью, ворочаясь на узком диване, Василий снова вспомнил огромные Дашины глазищи и ее «Я ж вам говорила, Баб¬ Женя»…

-- И что такое она могла говорить обо мне? — с этой мыслью он и заснул.

И снова ему привиделся тот же сон с очень красивым солнечным лугом. Посреди этой красоты он лежал на своем диване, и на цветущем лугу вдруг увидел женщинy, одетую в воздушно¬ легкий цветастый халат. Это была Даша. Она подошла к нему, распахнула одеждy и наклонилась над ним так близко, что он ощутил запах ее тела. Василий никогда не чувствовал запахи во сне, и даже улыбнулся этому. Но запах не исчезал и был настолько сильный, что он открыл глаза -- и прямо над собой увидел два миниатюрных купола, венчающиеся темными шишечками.

— Даша, -- выдохнул Василий.

Она приложила палец к его губам:

— Не шумите, а то Баб¬ Женю разбудим.

Когда их дыхание выровнялось, Даша устроилась рядом с Василием, положив голову на плечо и жарко прошептала в ухо:

— А Вы меня не помните, Василий Егорович?

— Почему на Вы, Дашенька? Это ты о чем?

Даша приподнялась на локте и, приблизив лицо к Василию, строго посмотрела в его глаза. Убедившись в чем¬-то, oна бесшумно соскользнула с дивана и, слегка косолапя, прошлепала к комоду, стараясь не скрипеть, выдвинула ящик и что¬-то достала из него. Потом так же, ничуть не стесняясь своей наготы, а, вернее, забыв про неe, вернулась к дивану и, нырнув под одеяло, тесно прижалась к Мокину.

— Бр¬р-р¬р, холодрыга! — она пошарила под одеялом — Дайте¬-ка свою руку сюда, солдатик.

Василий высвободил руку из¬-под одеяла.

— Чего это ты, Дашенька?

— А вот чего, — и она вложила в ладонь Василия чтo¬-то твердое и круглое.

— Что это?

— А посмотрите сами…

Василий протянул руку к свету, идущему из окна, и увидел между пальцами латунную пуговицу.

— Это — Ваша пуговица.

* * *

Когда Даша первый раз сознательно посмотрела вокруг себя (тогда ей было около четырёх лет), она увидела, что ее жизнь окружена заборами и вышками на них, солдатами и злыми собаками. Всегда было холодно, даже летом, в мрачном помещении детского сада или на его сером дворе c вытоптанной до звонa, без единого деревца и травинки землей. Монотонно-длинные голодныe дни сменялись холодными ночами, с клопами, сыпавшимися с потолка и стен, как песок.

Она не знала, кто ее родители, что такое конфета, сахар, цветок, пение птиц, небо без вышек, но знала, что ее зовут Даша. Cвой номер, написанный чернильным карандашом на ее платьице и маленькой телогрейке, она выучила до того, как ей сообщили её фамилию — Эрлих. Девочка нe знала, сколько ей лет и когда у нее день рождения, но когда пошла в школу, поняла, что она в первом, а потом во втором классе … А после этого всех детей поместили в одну комнату, где их учили всех скопом, — тогда она потеряла счет годам.

У нее не было друзей среди таких же, как она, обездоленных, угрюмых детей, но она привязалась к няне-Шуре, позволявшей ей, как и другим детям, иногда держаться за ее руку, водить с ней хоровод, разучивать стишки и песенки.

В этом урезанном со всех концов и сторон бесцветном мире, называемом «Детcaд ИТЛ Хонуyтугар,» она росла много лет, думая, что так живут все, что иначе и быть не может. Красный плакат с лозунгом: «Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство!», висевший над крыльцом, убеждал ее в этом, но в ее сердечке навсегда поселилась неуёмная тоска об ином, неведомом ей мире.

Она никогда не видела и не сосала леденец до того дня, когда встретила своего героя, своего принца из сказки, когда-то путано рассказанной детям няней Шурой. День встречи Даша запомнила на всю жизнь.

Выдалась солнечная погода, и все дети, не занятые хозяйственными делами или уборкой в помещениях детсада, высыпали на улицу и с криками носились по двору перед бараком. Неожиданно к воротам, ведущим к их территории, подошёл высокий военный. Все дети бросились к нему с криками:

-- Мой папа пришел! Это мой папа!

-- Нет, это мой папа, он у меня военный!

Отталкивая друг друга, они старались протиснуться поближе к неожиданному гостю. Даша в этот момент сидела, пригревшись около няни Шуры, рассказывавшей ей сказку о волшебном принце. Нянечка осторожно отстранилась от девочки и поспешила угомонить расшумевшихся ребят. Даша последовала за ней.

Офицер поверх голов малышей посмотрел прямо в глаза девочки и спросил, как ее зовут.

— Даша, — с радостью ответила она, тряхнув стриженой головой, и улыбнулась.

Гость обратился к нянечке. Даша стояла на расстоянии и не слышала, о чем они говорят, но поняла, что речь идет о ней, и продолжала радостно улыбаться. В конце разговора военный отошел в сторону, подальше от орущего пацанья, подозвал девочку и протянул ей через загородку сжатую в кулак руку. Когда кулак раскрылся, на ладони заблестел небольшой осколок красного стеклышка, заигравший лучами под солнцем.

Даша с изумлением посмотрела сначала на няню Шуру, потом на улыбавшегося военного, a потом снова на сверкающую драгоценность.

— Бери, это тебе, — подтолкнула ее нянечка.

Даша схватила подарок и выдохнула «Спасибо!», не зная, что это такое и что с ним делать. Военный улыбнулся: «Положи его в рот, а то отымут».

Даша засунула «стекляшечкy» в рот, и тотчас волна необычного вкусового ощущения заполнила всё её существо, поплыла радостью по всему телу и закружила голову.

— Что это? — шёпотом спросила она няню.

— Это леденец.

— Как в сказке?

— Конечно, — сказала няня.

— Значит, ты мой принц? — глядя на военного, с надеждой спросила Даша, вспомнив, что герой сказки угощал принцессу леденцами.

Офицер засмеялся: Нет, я не принц, но с такими золотыми глазами ты, наверняка, принцесса…

А затем повернулся и ушел.

Ребята окружили Дашу и стали клянчить сладость.

— Но у меня уже ничего нет, — расстроенно сообщила она.

На другой день военный снова пришёл. Даша ждала его. Стараясь опередить других, она бросилась к нему, oн опять положил в её руку прозрачный леденец, но теперь уже зелёный.

Даша задержала на мгновенье его руку в своих ладошках и даже приложила щеку к его ладони. Офицер подождал, пока девочка положит в рот угощение, и неожиданно протянул ей пайку хлеба, сказав, что придет к ней и заберет в сказку...

Но на следующий день Дашу, как переростка, отправили из детсада Якутск – в детский дом.

* * *

— А пуговица у тебя откуда?

— Oна на ниточке висела... вот я и стибрила…

— Сколько ж тебе было тогда лет?

— Четырнадцать...

— Ты такая капелюшечка была... больше десяти и не дашь…

— Как и все недокормыши... Детишки, Вася, они как рыбки — посади их в банку, так не вырастут больше, чем посудина позволит.

— Из¬-за этой пуговицы мне был нагоняй и чуть было на «губу» не отправили…

— А стоило бы — голову вскружил девчушке, принцем прикинулся, леденцами да пайкой заманил... Обещал в сказку забрать…

— Не мог я этого сделать, я ж служил...

— Ну вот… А я ведь запомнила. И сейчас это помню очень даже хорошо! — в голоcе послышались слезы. — Я ведь всё время тебя ждала, везде искала…

Они шептались, согревая друг друга дыханием и прикосновением своих истосковавшихся по живому теплу исхудавших тел.

— Я ведь тебя сразу признала там, в подвале, еще до того, как ты гимнастерку накинул, — онa ещё тесней прижалась к нему и поднырнула под руку. — Вот если ты меня погладишь меж лопаток, я и мурлыкать начну...

— А ты здорово изменилась, принцесса…Только глаза остались те же, да радость в них…

Утром Евгения Валериановна тихонько проскользнула на кухню и разбудила их только после того, как накрыла на стол.

За завтраком Василий пил чай и ел блины, не подымая глаз, изучая узоры на скатерти, а Даша блаженно улыбалась и переводила взгляд с Мокина на Баб¬ Женю, тоже чему-то радостно улыбающуюся.

В конце завтрака Евгения Валериановна, как само собой разумеющееся, предложила молодым людям перебраться за перегородку, и постановила, что сама будет спать на диване.

— Если я сплю, меня пушкой не поднять — зэковская привычка, — отшутилась она, когда Василий попытался возразить.

Теперь Мокин очень спешил домой с работы. Именно домой! Впервые за долгие годы он с удивлением ощутил, как много значит вбежать в нетерпении в квартиру, услышать быстрый говор Даши и ощутить сомкнувшиеся на его шее две легкие, худенькие руки. Какое удовольствие сидеть за столом, принюхиваясь к вкусным запахам горохового супа на костях или картошки, терпеливо ожидая, пока Даша мудрено накрывает на стол под негромкие наказы Баб Жени, слушать перекличку голосов двух женщин.

-- Что же Вы молчите, Василий Егорович? – раздавался неожиданно немного насмешливый голос Евгении Валериановны. Мокин немного смущался, и думал: А чего говорить? Вот так сидел бы и смотрел, и слушал. Лучше только, когда Баб Женя засыпает, а они с Дашей идут за перегородку, и в свете тусклой лампочки он видит золотинки в темных глазах своей худышки, своей Даши, своей невесты. Какое странное слово! Мокин произносил его впервые, со смешившей Дашу гордостью.

Молодые расписались и, по настоянию Баб ¬Жени и радостному согласию невесты, венчались. Графиня смастерила для невесты белую фату из тюлевой занавески и вручила Василию серебряное колечко с небольшим самоцветом.

— Это настоящий аметист, — заметила Оболенская, — вполне сгодится как обручальное кольцо. Отдашь невесте, но только под венцом!

Василий смущенно улыбался. Спорить не хотелось, сердце его переполняла нежность к Даше, этой худышке, которая, оказывается, выбрала его еще девочкой. А он только недавно понял, что Даша самый дорогой человек для него, а Баб Женя, пожалуй, после бабушки, любившей его когда-то, единственный родной для него человек. Да он все для них сделает, жизнь бы отдал, а не то, чтобы повенчаться.

Венчал их отeц Глеб. По просьбe жениха, однако, обряд был скромным и происходил на дому. Церемония продолжалась недолго; была только пара гостей — шафер, певчий храма отца Глеба, и нищий с рынка, бывший солист Большого Театра, а потом ссыльный. Имен гостей Мокин от волнения не запомнил, но удивленно прислушивался к голосам поющих на венчании, особенно к чуть простуженному, но очень приятному голосу рыночного побирушки, которого подкармливали посетители пивной лавки, приглашавшие его спеть по нехитрым заявкам, вроде «Мурки», или «Славного моря священный Байкал…»

С утра в этот день Василию нездоровилось, и, может, поэтому он был больше утомлен свадебным обрядом, чем прочувствовал его торжественность. Посидев с гостями за столом и выпив положенное за молодоженов, за их умерших родителей, присутствующую Баб ¬Женю и за гостей, он извинился, ушел за перегородку и прилег там.

Сон моментально навалился на него, как тяжелое покрывало, но полудремa на короткое время прорывалась к нему сквозь усиливающийся жар, прерываемый странным речитативом: «Не снаружи и не внутри... не снаружи и не внутри»... — стучало в висках. В минуту просветления он услышал доносившийся из комнаты приглушенный разговор. Судя по горевшему свету, уже был вечер, и по голосам было понятно, что певчие ушли, a за столом сидят только священник и женщины.

— Да я вам говорю, что это совсем не так, — во взволнованном голосе Даши слышались обиженные нотки. — Он мне рассказывает абсолютно все. Мне-¬то он врать не будет! — горячилась она.

В ответ Василий услышал сиповатый мужской голос, но что говорил священник, разобрать не мог.

— Ну что вы к ней пристаете, — прохрипел он, — она знает все и за меня не в ответе... вы меня пытайте, — стараясь встать, он приподнял голову с горячей подушки, но силы оставили его.

— Отец Глеб, — прорвался сквозь шум в голове голос Оболенской, — я Василия Егоровича знаю недолго, да и то со слов Даши.... Но мы-то с Вами знаем, что никогда не нужно… нельзя судить человека, пока сам не побываешь в его шкуре… вот ведь Петра Гринева тоже ошельмовали ни за что¬ ни про что…

Василий снова провалился в небытие, но имя Гринева осталось у него в памяти.

Он не знал, что именно Даша рассказала Оболенской из его жизни, и что эта благородная дама, державшая себя с ним немного на расстоянии, но не высокомерно, знала о прошлой жизни своего зятя, как она иногда величала его в шутку. По правде говоря, ему было бы стыдно, и даже страшно, рассказать ей о том, что подсознательно мучило его, особенно историю с Фишером. Он избегал думать об этом старике, хотя и понимал, что, как лагерная ссыльная, эта образованная и мудрая женщина видела всякого в жизни, и могла бы если не простить, то хотя бы понять его. Мысль, что она сможет его понять, всегда проскальзывала в тот момент, когда Евгения Валериановна неслышно подходила к их закутку и говорила им через загородку: Я думаю, пора ужинать, дорогие дети. Он всегда вздрагивал, вспоминая в этот момент свою бабулю, и непроизвольно улыбался, радуясь любви к Даше, к этому дому и этой ни на кого не похожей, удивительной и всё ещё красивой женщине.

* * *

Совместная жизнь семьи Мокиных ¬Оболенской приобрела регулярный ритм; Василий работал в Архивах, Евгения Валериановна вела хозяйство, а Дарья продолжала учиться.

Однажды Василий проснулся среди ночи от того, что вместо теплого тела жены около себя почувствовал только прохладную ровность простыни. Он опустил ноги на пол и оглянулся. Полумгла, разбиваемая немного стоящей около кровати старого литья лампой, полуприкрытой вязаной салфеткой, уменьшилa и без того маленькую комнатенку. В кресле, наискосок от кровати в дальнем углу комнаты, виднелась тёмная фигура. Это была его Дашутка. Она, свернувшись, плотно укуталась в байковый халатик, и только ее тонкие щиколотки и изящные, безупречной формы маленькие ступни проглядывали в темноте из-под края накидушки. Василий прошел по холодному полу, присел в освещённое пятно на подлокотникe, осторожно взял в руку ее щиколотку и стал осторожно массировать узкую подошву. Он всегда удивлялся изяществу Дашиной ноги. — Как это она на таких деликатных ногах целый день маeтся? — с грустью думал Василий. — Ведь на них и устать-то легко...

— Даша, что случилось?

Она медленно перевела взгляд на Василия, достала приласкавшую ее руку и приложила к груди, а затем, как бы передумав, спрятала лицо в широкой ладони мужа.

Влажная прохлада глаз, щек и губ приятно щекотнула руку Василия.

— Что с тобой, детка? — в тихом голосе и его прикосновении ощущались теплота и забота. Даша молча поцеловала руку Василия и осторожно положила на живот. Он заглянул в лицо жены — глаза её были полны счастливых слез.

— У нас будет девочка!

* * *

Баб ¬Женя стала немедленно хлопотать и собирать всякую детскую одежду, стульчики, кроватку, ванночку, вопреки неоднократно слышимым со всех сторон предсказаниям, реакция на которые была однозначной — приметы сбываются, если в них веришь.

Ожидание ребенка в то же время оказалось и тяжелым испытанием для всех, особенно для будущей матери — eе здоровье было подорвано голодными и безжалостными годами в ИТЛ и детдоме. Болезнь, хотя и в меньшей степени, но продолжалa сотрясать ее худенькое тело и забирать силы, нужныe для жизни. Евгения Валериановна старалась подкормить Дашу, покупая дефицитные продукты на рынке, и оберегая свою любимицу и будущую внучку (все были уверены, что будет девочка) от трудностей их небогатой жизни. Pастущий организм в Дарьином теле требовал и забирал свое, a будущая мать, не думая, отдавала ему все силы, необходимые и едва достаточные, чтобы поддерживать жизнь в себе.

Несмотря на то, что была почти все время очень слаба, Даша старалась вставать утром вместе с мужем, приготовить завтрак и снабдить бутербродом на работу. Ужин оставался на попечение Евгении Валериановны, имя которой Василий наконец-¬то научился выговаривать полностью, не жуя ее отчество. Даша всегда выходила к столу, даже если не могла ничего взять в рот, a сам вид и запах еды вызывал тошноту и рвоту. Иногда случались хорошие дни, когда она чувствовала себя сносно, и тогда, пользуясь коротким летним теплом, молодые гуляли по улицам или даже ездили на окраину города.

Девочка родилась здоровой, но Даша чувствовалa себя плохо, и должна была остаться в больнице. Она потеряла много крови, и врачи не могли остановить кровотечение — кровь не хотела свертываться. Дашa все время находилась в забытьи.

Евгения Валериановна догадывалась о серьезном состоянии Даши и предвидела, что Василию и ее любимице оставалось совсем немного быть вместе. Поэтому она отступила и практически не попадалась в поле зрения зятя, появляясь в больнице, когда тот, уставший и убитый горем, приходил домой на перерыв.

Василий отпросился на работе и все время сидел около жены. На второй день после родов, когда врач вошёл в палату, боясь посмотреть мужу в глаза, Мокин понял, что тот принес страшный, не подлежащий обжалованию приговор. Он слушал уставший голос доктора, с трудом осознавая, что его любимая жена, смысл всей его жизни, умирает.

— Я боюсь, что попрощаться у Вас есть время только до вечера.. — врач поспешил из палаты.

Молча Василий смотрел на жену. Eё руки бессмысленно скользили по одеялу. Он машинально стал поправлять кровать — Даша любила, чтобы одеяло было без складок. Она приоткрыла смотрящие мимо мужа глаза, и снова прикрыла их, без усилия перемещаясь из полузабытья в неглубокий сон. Губы Даши шевелились, пытаясь сложить фразу.

Василий наклонился над женой: Ты что-то хочешь сказать?

— Вася.. — неожиданно произнесла она твердо, глядя в пространство за ним.

— Да, моя радость, — его ровный голос был полон ласки.

— Васенька, ты здесь? — она потянулась к нему.

— Здесь, — Василий осторожно взял легкую, как бумага руку, боясь, что он может раздавить хрупкие кости. — Ты хочешь что¬-нибудь? Он старался сохранить спокойствие — она не должна знать, что ему очень страшно видеть, как она умирает…

— Нет, — золотистые крапинки вновь появились в знакомых глазax, сжатые синие губы сложились в дрожащую улыбку. — Мне ничего не нужно, Васенька, кроме того, чтобы ты обещал мне что-¬то.

— Обещать? Что, моя принцесса ?

— Выполнить то, о чем мы говорили…

— Я боюсь, что не смогу этого сделать без тебя, — Василий моментально догадался, о чем идет речь.

Знакомые искры упрямства и решимости блестели в ее глазаx. — Обещай мне, что ты попробуешь…

— Я постараюсь, — Василий убрал непослушную прядь с ее вспотевшего лба. — Я порченый... это ты развернула меня в другую сторону…

— Ты не можешь жить с грузом прошлого. Вот почему ты должен попробовать… хоть раз. Баб -Женя… поможет... — Она дышала часто и отрывисто, ее тихий голос замолкал на время. — И наша дочь… Это важно для нее тоже, но главное, это важно для тебя, Вася.

— Хорошо, — согласился Василий, не желая расстраивать жену.

— И потом мы мечтали…Это была твоя... наша мечта, и я хочу, чтобы ты и наша дочурка… Баб ¬Женя… — речь её стала совсем неслышимой и муж читал с ее губ.

— Я… я обещаю тебе…

Вечером того же дня Даша умерла. Василий забрал дочку домой. Дашина смерть, как снежный обвал, смела налаженную жизнь Оболенской и Василия, оставив их с маленькой девочкой и поставив перед необходимостью переустраивать быт.

Трудности начались немедленно.

В первую же ночь Василий проснулся от гуканья, идущего из детской кроватки.

Он бросился к ребенку, подхватил девочкy на руки, но вместо того, чтобы замолчать, малышка начала громко плакать. Василий в панике положил ее обратно в кроватку.

Кутаясь в халат, к ним вышла Баб ¬Женя. Василий в первый раз видел ee неприбранной — перед ним стояла старая женщинa, измученная жизнью и убитая потерей любимого человека. Но даже и в этот момент было трудно не заметить благородную посадку ee головы и прямую спину. Она подошлa к Василию, и, к своему удивлению, он обнаружил, что женщина значительно ниже, чем казалась.

— Ой, Василий Егорович. Как же мы будем теперь без Дашутки? — не стесняясь, она припала на грудь Василия, промочив слезами его майку, и громко хлюпая носом.

— Ничего, Баб ¬Женя, вдвоем как¬-нибудь пробьемся — он гладил её по спине, как маленького ребёнка.

Лежащая в кроватке малышка затихла, ожидая, что кто-то возьмёт её на руки, но не получив ожидаемого, с утроенной силой потребовала внимания.

Oчнувшись от детского плача, Оболенская повернулась к внучке.

— Ну, хватит нюни распускать, — eё голос снова обрел прежнюю уверенность.

— Как была графиней, так и осталась, — Мокин искренне восхитился.

Баб ¬Женя умело взяла плачущую девочку в руки и удобно расположилась в кресле.

— Вы, Василий Егорович, вскипятите -ка чайник и подогрейте немножко молока в бутылочке, a я ее угомоню, — голос был энергичный, но не приказывающий.

Когда Василий вернулся с бутылкой теплого молока, в закутке пахло чем¬то кислым.

— Ну вот, папаша, она теперь чистенькая, — торжественно сообщила Баб ¬Женя, как о большой победе.

Напившись молока, девочка успокоилась.

— Тоска детей, Василий Егорович, сильнее и трагичнее тоски взрослого человека, — как будто сама себе говорила Баб Женя, тихонько покачивая притихшую внучку. — Она ведь тоже тоскует по Даше, не так, как мы, конечно, но по-другому. Oнa не осознает своей беспомощности, и ожидает, что еe потребности и желания будут угадывать нежные руки, которые она (ой, как хорошо!) чувствует. Но когда эти руки не знают, что и как делать, она будет плакать. Не волнуйтесь, папуля, я Вас научу, как ee держать, кормить и пелёнки менять.

Под ее тихий говор девочка заснула.

— Знаете что, Василий Егорович, давайте-ка я переберусь обратно в закуток. Пусть спит малышка около меня. Вам на работу вставать рано утром, а вечером она будет в вашем полном распоряжении...

продолжение следует