Катарсис– 5 часть (30.06.2020)

 

А. Гроссман

 

* * *

Это случилось в один из воскресных дней. У одного из «столующихся» Евгении Валериановны намечался день рождения, и она хотела купить ему в подарок что-нибудь особенное.

У входа на рынок стояла сараюшка, где обычно отсиживалась милиция в плохую погоду. Проходя мимо, Оболенская услышала детский голос, выводящий мелодию известной хулиганской песни. Она обогнула сарай и увидела рыжую девчонку, пропитанную насквозь детдомовским горем, одетую в давно потерявшее цвет тряпье, но ее глаза глядели с такой детской искренностью, что начисто скрывали убогость ее обличья и приковывали взгляд к мордашке.

Оболенская прислушалась к словам и с ужасом услышала:

— Прямо в окно от фонарика падают света лучи. Жду я свово комиссарика из спецотдела Чеки. Не для меня трудповинности, мне ли работать… Пардон…Тот, кто лишает невинности, тот содержать и должон. — Девчушка была не старше двенадцати.

— Голубушка, что ты здесь делаешь одна? — в изумлении спросила Оболенская.

— Я гулящая, ищу клиента! — пропищала девчушка и коротким движением кончая крутить цыгарку, лихо заслюнилa ее и по-детски улыбнулась…

— Хочешь пойти со мной? — спросила Оболенская.

— Ты лесбо? — та была в нерешительности... —Пойду, но к ночи домой, в детдом. Я — работающая женщина и должна тащить капусту в дом! — она с гордостью повторяла чьи-то слова.

— Согласна, — сказала Оболенская. — Там разберемся, — и улыбнулась в ответ.

— Вот так это и началось, — закончила хозяйка, — не так ли, Дашутка?

Та подошла к ней, обняла за плечи, и снова они быстро зашептались о чем то, поглядывая на гостя.

— Ну а потом, — я «овнучила» её и забрала из Cпецдетдома… Знаете, такое учреждение по призрению беспризорных детей врагов народа, готовившее детей к вольной жизни, — она замолчала на некоторое время.

— Вы знаете что такое БУР, Василий Егорович, не так ли? — Мокин от неожиданности поперхнулся и кивнул головой.

— Ну так вот, это учреждение представляло собой зловонную дырy, имеющую величайшее сходство с лагерным БУРом. Тамошние нищета и убожество поистине были ни с чем несравнимы, — Оболенская прервалась. — А вы ешьте, Василий Егорович, пока я рассказываю, да еда горячая. Так вот, там администратором и воспитателями работали люди, не имевшие никакого отношения к воспитанию детей.

— Я видел все это — нумерованных, худых и угрюмых детей и припухшие от голода лица унылых нянек, — хотел вставить Василий, но промолчал.

— Заведовал всем отсидевший срок ворюга. Его приняли на службу в эту организацию явно за взятку. Он сейчас, слава Богу, находится под судом, обвиняется в принуждении к сожительству воспитанниц. Такая низость! — голос Оболенской дрогнул, и она украдкой взглянула на Дашу. — Другие — не лучше: безграмотные нацмены, уволенные бухгалтера и продавцы... ни одного грамотного человека…

— А как Вы все это узнали?

— Это стоило немного денег, да и место хлебное... многие хотели устроиться туда, стоило только указать, а дальше покатилось само. Но у меня была задача вытащить Дашу из этого вертепа, что я и сделала. А улучшить жизнь других детей, это уже был дополнительный соус, грибная подливка к картофельному пюре, — закончила она шутливо.

Пока Евгения Валериановна рассказывала о Даше, та вышла из комнаты и вернулась с жареными котлетами и горкой вареной картошки. Потом снова ушла и на этот раз принесла миску с квашеной капустой и черемшой. Даша положила котлету и картошку на тарелку перед Мокиным.

— Капусту и черемшу мы солили сами... Так что, не стесняйтесь, — берите, как понравится, — добавила она.

— Mon cher, ne l’aiment pas ainsi que vous le souhaitez. (Моя дорогая, не как понравится, а сколько хотите) .

— Vousavezraison баба¬ Женя, (Вы правы, баба¬ Женя)

— Вы уж извините нас, Василий Егорович, мы все еще продолжаем выравнивать язык, исковерканный в том заведении, — сказала Оболенская, с любовью глядя на Дашу.

Орудовать одновременно ножом и вилкой было выше способностей Василия, и он, конфузясь, отложил нож в сторону, а котлету и мятую картошку с квашеной капустой убирал вилкой, помогая горбушкой хлеба. В конце ужина Даша принесла компот из сухофруктов, который Василий выпил с большим удовольствием.

Воспользовавшись удобным случаем, он рассказал о своем соседе по больнице, Ерофееве, и вспомнил его философствования. Женщины рассмеялись, оценив шутку в сравнении жизни с компотом из сухофруктов.

— Вот ведь мудрец какой был ваш сосед — Оболенской особенно понравился глубокий смысл в Ерофеевской оценке, что Господь спас Мокина и дал ему второй шанс. — Она как-то по-особенному посмотрела на Дарью.

— И как здорово он сказал: Жить — хорошо, а жить хорошо — еще лучше… — закончила она с улыбкой.

Oт вкусной и обильной еды Василий осоловел и чуть не заснул у стола. Ему постелили на диване, а женщины улеглись за ширмой. Мокин ворочался, не мог заснуть, глаза его были раскрыты, и он видел, как бы во сне этот новый для него дом. Все в нём было необычно и приятно для Мокина — Оболенская и ее манера говорить, похорошевшая Даша, необычная мебель, фарфоровые фигурки и книги на комоде, белая скатерть и красивые тарелки на столе с вилками и ложками рядом, картины на стенe и икона.

Он yвидел стеариновый месяц в окне, поддался мечтам и радовался своему сну наяву. В свете луны виднелся крученый серебряный шнур, начинающийся где-то там в бесцветной синеве небa и заканчивающийся здесь вычурной кистью. Две горбатые свечи, как старухи беззвучно переговаривались на столе, покачивая ярко светящимися головами. Блестевший канат слегка двигался в такт дуновению ветра из окна. Василий поднялся, сел на диване и дотянулся до связки на конце шнура. Он легонько потянул узел, и мягкий звук колокола послышался из окна. Он потянул сильнее, и колокольный звон стал громче. Мокин радовался своему открытию. Он закрыл глаза, и с силой дернул канат, но почувствовал, что тот больше не связан с небом. Тогда он открыл глаза и увидел, что последним, бессильным витком брошеной веревки канат свернулся у его ног. Это были вожжи, с которыми отец гонялся за ним по деревне… Он отвернулся к стенке дивана, чтобы не видеть их. Старухи-свечи прекратили свой разговор и комната погрузилась в темноту. Василий слышал тихое посапывание двух женщин за ширмой...

***

На следующий день, с утра пораньше, Василий торопился на медицинскую комиссию. Несмотря на то, что он старался двигаться очень тихо, Даша, ещё пахнущая сном, вышла к нему. В накинутом на ночную сорочку рябом халатике, со встопорщенной короткой стрижкой она походила на слётка - воробья, случайно вывалившегося из тёплого гнезда.

— Ну, точно чижик... — подумал Василий, сдерживая улыбку, и стал извиняться: — Вот незадача… Я вас разбудил, — но Даша прервала его шёпотом: — Все в порядке, товарищ Мокин. Я Вам сейчас чайку вздрючу, а сполоснуться сможете на кухне.

На кухне, каждая около своего столика, крутились две женщины.

— Это товарищ Мокин, — представила Даша своего знакомого. Обе соседки, буркнув через плечо что-то нечленораздельное, очевидно, приветствие, вернулись к прерванному занятию. Даша назвала каждую из них по имени, но Василий не запомнил. — Потом разберёмся, я вообще слаб запоминать имена, —извинился он.

Пока он ждал, когда освободится уборная, а после этого, стараясь меньше набрызгать, мылся под краном, Даша ловко раскочегарила примус, зажгла керосинку и загремела чайником и сковородкой. Когда Василий вернулся в комнату, на столе уже стоял стакан с крепко заваренным чаем, а рядом на блюдце лежали золотистые в частую дырочку, тёплые оладьи.

— Это немного, но поддержит вас до обеда, — Даша присела за стол напротив Мокина.

— Чего это Вы так, Даша... чаи да оладьи... как-то непривычно, — начал смущённо Мокин, — пошли бы Вы досыпать, чего осталось... — но Даша успокоила его, слегка дотронувшись до его руки.

— Да Вы не стесняйтесь, — она подставила кулачок под щеку и полуприкрытыми, напоминавшими переспелые ягоды глазами следила, как он ест. — Мне все равно пора уже вставать.

— А чего так? — Василий с плохо скрываемым удовольствием разглядывал золотые точки в ее зрачках.

— Учёба. Техникум и школу заканчиваю. Баб-Женя настаивает…

— Это дело хорошее... Тяжело, наверно...

— Тяжело, но выносим, как говорил директор мебельного магазина, волоча на горбу украденный диван, — пошутила Даша и добавила уже серьёзно. — Она мне везде здорово помогает. Без неё я бы не взялась.

Василий, торопясь, закончил завтракать, и Даша проводила его к выходу. У двери она поправила верхнюю пуговицу на его гимнастёрке, запахнула бушлат и с улыбкой сказала: — Ну, Бог в помощь, товарищ лейтенант, — и дружески подтолкнула его в спину.

— Чего это она вкруг меня? — продолжал недоумевать Василий, вышагивая по ещё полусонному городу.

Военно-медицинская комиссия располагалась в здании районного военкомата на другом конце города, и Василий здорово продрог, пока добрался туда в двух продуваемых сквозняками и дребезжавших, как трамваи, автобусах. Комиссия занимала половину второго этажa. Hебольшая очередь ожидала в приёмной. Василий подошёл к сидевшему за обшарпаным столом дневальному сержанту.

Тот коротко спросил: Документы есть?

Мокин подал ему пакет со всеми бумагами, полученными в больничной канцелярии.

— Ждите, Вас вызовут, — и дневальный скрылся за дверью.

Василий забился в угол около батареи. Тепло сухого помещения медленно вытесняло из него сырой холод уходящей северной зимы. Рядом на стуле лежало несколько распечатанных листиков, объясняющих солдатам и призывникам порядок работы и задачи комиссии. От нечего делать он стал листать брошюру, пытаясь понять написанное, и незаметно задремал.

Его разбудил громкий голос, повторяющий его имя. Открыв глаза, Василий увидел перед собой сержанта.

— Василий Мокин? — громко переспросил он.

— Так точно, я... — Василий встал, привычным движением одернyв гимнастёрку.

— Проходите, товарищ старший лейтенант. Вас ждут.

Василий последовал за дневальным в комнату, где за длинным столом, покрытым синим сукном, сидели два капитана и майор медицинской службы.

Один капитан уткнулся в папку с бумагами, двое других внимательно смотрели на Мокина.

— Значит так, товарищ Мокин, — прервал чтение капитан с папкой, — в соответствии с заключением, полученным от лечивших вас врачей, следует, что Вы ограниченно годны к военной службе. — Он помолчал некоторое время и, глядя прямо в глаза Мокинy, спросил: — На что жалуетесь, товарищ лейтенант?

Мокин пожал плечами: Да так, особо ни на что... Вот только четыре пальца на ногах ампутированы да осколок под ребром к погоде ноет, а так вроде бы все на месте.

— Ну вот, именно поэтому мы согласны с рекомендацией ваших лечащих врачей — Вы можете быть годны к ограниченной службе.

— Я готов служить. Дома сидеть неохота, -- Мокин пожал плечами.

— Понятно, но даже для ограниченной службы мы рекомендуем Вам подлечиться в одном из наших санаториев.

— Есть подлечиться, товарищ капитан, — Мокин улыбнулся в ответ.

— Подождите там, за дверью, мы оформим ваши бумаги, они нужны будут для вашего разговора с военкомом. Он решит вашу дальнейшую судьбу. Счастливо.

Мокин отдал честь и вышел из комнаты. Через некоторое время, дневальный вручил ему пакет.

К удивлению Мокина, на приём к военкому очереди не было вообще, и он отдал свои бумаги секретарше. Та быстро пробежала их содержимое:

— Подождите здесь... я выясню, когда товарищ майор сможет принять Вас.

Ждать пришлось недолго. Секретарша с улыбкой сообщила, что военком может принять его прямо сейчас, и раскрыла дверь в кабинет.

Майор сидел за письменным столом, украшенный массивным чернильным прибором в виде Кремля. Это был крепкий человек среднего роста, гладко выбритый, и c наплывом на тугой воротничок массивных челюстей. На стене, за его спиной, висели портреты Ленина и Маркса.

— Разрешите обратиться, товарищ майор, — начал Мокин.

— Докладывайте, товарищ старший лейтенант, — офицер вяло посмотрел на Мокина, — только быстро... у меня немного времени.

— У меня есть невеста, и мы хотим пожениться и остаться здесь, в Якутске, — неожиданно выпалил Мокин, сам не осознавая того, что говорит.

— А тут вот написано, что по состоянию здоровья ты должoн лечиться, — возразил военком.

Василий с удивлением посмотрел на военкома — тот произнёс «должон» так же, как его Бабуля, «окая» и с лёгким привдохом.

— Извините, товарищ майор, по состоянию здоровья желаю, так сказать, провести положенный отпуск дома, с невестой ... — отчеканил Мокин, улыбаясь и радуясь собственной решительности.

— Ну, товарищ Мокин, поздравляю! — военком встал из-за стола и пожал руку Василию. — Вот это по--нашему! — и опять Василий услышал короткое придыхание в конце фразы.

— Я хотел бы остаться в Якутске, товарищ военком, — продолжил ободрённый Василий, — если…

— Конечно, конечно, возвращайтесь к службе… Сделаем так, чтобы ваша служба была, так сказать, с неполной нагрузкой. Оставить силушки для домашнего фронта, так сказать...

— Спасибо, товарищ военком. Еще одна затыка…

— ? — военком с интересом посмотрел на Василия.

— Я не могу вернуться в охрану, — твёрдо сказал Василий. — После моей болезни у меня двоение в правом глазу, — для убедительности Василий прищурил левый глаз, смотря на военкома правым, дабы тот мог убедиться, что в самом деле Василий видит его сдвоенным. — Боюсь я теперь с оружием... — Василий затаил дыхание...

— А прицельный глаз какой? — опешил военком.

— Правый, — лихо продолжал врать Василий. Военком сосредоточенно всмотрелся в бумаги.

— А почему здесь ничего об этом не написано, — он подозрительно посмотрел на Мокина.

— Извиняюсь, товарищ майор, я забыл им сказать об этом... Военком вернулся за стол. — Э, брат ты куда загнул, — подумал он, — здесь ничего не докажешь без экспертизы. А самое главное, экспертиза тоже ничего не покажет... и с ней, и без неё будет волынка… Кому это нужно? — Он поднял глаза и посмотрел на Мокина. Перед ним стоял измождённый офицер, измученный долгой и тяжёлой болезнью. — Да брат, тебя ветерок с ног свалит, a зимa — в гроб вгонит ... — Ты откуда будешь? — вдруг спросил он, продолжая пролистывать бумаги.

— Деревня Речица, Могилёвская область...

— Земеля значит... Я из Жлобина... Моя родня вся из Речицы…

— Там немцы всех убили.

— Слышал … Немного наших осталось…

Военком ещё раз пролистал папку и вернулся к разговору:

— Вот что, Мокин, в местный архив МГБ нужен ответственный человек. Работа с бумагами требует аккуратности... Если хочешь, можешь попробовать. Работа в помещении…

— Годится… — пронеслось у Василия в голове, — домой каждый вечер... — Василий с трудом сдержал радостную улыбку.

— Согласен! — и, задержав дыхание, спросил: A когда приступать, товарищ майор?

— Это ты сам с ними договаривайся.

— А когда можно будет тyда объявиться?

— Так хоть сейчас.

— Спасибо, товарищ майор. Вы не пожалеете, что меня туда… — Василий лихо козырнул и даже прищёлкнул каблуками. —Разрешите идти?

— Бывай, земляк, —военком встал и козырнул в ответ. — Подожди за дверью, я резолюцию наложу.

Через пару минут секретарша вынесла Василию его бумаги.

С нескрываемой улыбкой Василий вылетел из приёмной военкома.

Тот немного подождал, и уверившись, что Мокин неожиданно не вернётся за чем-нибудь ещё, позвонил секретарше:

— Соедини меня с полковником Боровым …

После привычных приветствий и вопросов о здоровье и семье, военком, понизив голос, приступил к сути.

— Я тебе только что послал моего земелю, Василия Мокина... Нет, не родня... с Могилевщины, как и я... Из соседней деревни, призван в тридцать девятом перед Финской почти мальчишкой, прошёл ускоренные курсы на младшего лейтенанта… я преподавал там… Да нет, не помню — много их было… штамповали, в эшелоны, да и на фронт, — добавил, перелистывая личное дело Мокина: был ранен в сороковом и списан в войска МВД. В семье все убиты в Отечественную... Я так думаю, это то, что тебе надо — дисциплинированный… аккуратный… не рассуждающий... и с допуском! И главное — он работал с Поволжскими немцами, так что это его конёк, посади его на него и пусть пашет... должон справиться. Если потянет и волны подымать не будет, приживётся, а нет, так обратно в ВОХРу… Ну, лады, дорогой. Привет семье, — военком положил трубку.

В отделе кадров военкомата Мокину также повезло, и его утверждение в Архив прошло без всякой волокиты. Там же он узнал адрес своего назначения и поспешил туда.

— Вот ведь пруха! А ведь все она, Даша. Гадом быть, это она, — он все ещё видел золотую крапинку в ее глазах и слышал напутствие: Бог в помощь, товарищ лейтенант!

Василий радостно вышагивал по городу, не разбирая дороги. Архив КГБ он узнал издали. Двухэтажное пузатое кирпичное здание бывшего Pеального училища, приспособленоe ныне для хранения Государственных секретов, выглядело довольно мрачно среди деревянных домов, украшенных ажурными наличниками и резными карнизами. Высокая парадная дверь тяжело открылась в тесную прихожую, где на стуле сиделa толстая дежурная, упакованная в телогрейку защитного цвета. Ее массивные колени двумя валунами вздымали тугую юбку. Pукой в вязаной перчатке oна молча указала на форточку в небольшой деревянной двери. Василий постучал. Оконце отворилось, и мужской голос потребовал документы. После нескольких минут его впустили в просторное фойе с широкой парадной лестницей, величественно восходящей на второй этаж.

Около двери, за старинного вида конторкой, очевидно, оставшейся от лучших времён, сидел дежурный офицер. Он молча прочёл направление из военкомата, сверил документы и, шмыгнув носом, мотнул головой, указывая на лестницу: Тебе наверх.

— Какая комната? — спросил Мокин, подымаясь по стоптанным бывшими реалистами мраморным ступеням.

— Cамая тёплая, — обиженно буркнул страж. — Не промахнёшься!

Первая же дверь, которую открыл Василий, ввела его в комнату с большой голландской печью, выложенной белым кафелем, облепленной детскими картинками и украшениями прошедшего Нового Года. В комнате было тепло, и Мокин догадался, что попал туда, куда нужно. Несколько человек сидели за конторскими столами и вразнобой стучали на пишущих машинках.

— Вам кого? — спросила ближе всех сидевшая к двери женщина. Мокин молча протянул ей бумаги.

— Тихонов, это к тебе, —крикнула она, не поворачивая головы.

Невысокий, но ладно скроенный, с розовыми от утреннего бритья щеками капитан войск МВД подошёл к Василию и молча протянул руку за документами. От него пахло тройным одеколоном, а гладко приглаженные волосы разделялись на две неравные части тонко вы¬черченным, проходящим по виску над левым ухом пробором.

— Пошли, покурим, — предложил он, на ходу просматривая бумаги, — там и поговорим.

Они устроились в коридоре, боком, по голубиному примостившись на узком подоконнике громадного, давно не мытого окна.

— После смерти нашего вождя и расстрела Берии, —Тихонов начал как будто с середины разговора, — к нам стало поступать много запросов из Германии об их пропавших гражданах — последние слова он произнес с нескрываемой желчью и иронией — и это только первые запросы! Он лихо выпустил струю дыма в потолок: Я так думаю, что они напали на жилу, и теперь будут копать ее, пока весь уголёк не вынут. Зверев сказал, что ты, вроде бы, имел дело с ними…

— Так точно.

— Ты в Архивах до этого служил? — спросил он, проглядывая документы Мокина.

— Не приходилось.

— Не беда…Тебя прислали помочь разобраться кто, когда и где, а за что — это всем известно... все они шпионы и враги народа. Но все равно копать надо глубоко. Самые лёгкие — это детдомовские. У них нет ни родителей, ни родственников — далёких или близких. Имена и фамилии им прилепили от фонаря, в приютах. На них время уходит мало, и мы их используем для плана, чтобы лапшу на уши повесить и нашим, и вашим... А потом достаём тех, кого корчевали прямо кустом — из одной деревни. Ты это делал и знаешь, о чем я говорю. Да и тех нужно трясти, да на свет рассматривать, чтобы там никто не затесался, о ком, блядь, ничего не известно. В общем, даже для тех из кустов нужно подымать глубокие слои до пятого колена, не говоря о тех, кто свалился на нашу голову в одиночку, как пустая руда в штольне. Так для тех нужно кайлом ковырять не только у нас, а даже в Германии, а, может, и в Америкe…. A там может выползти такое, что чертям тошно — какой-нибудь член правительства в их Бундестаге или бывший член их Партии. С теми особый разбор, и решать его — не нам с тобой. Понял, товарищ лейтенант? Они, гады, все фашисты, и нет ни одного без нацистского прошлого, либо своего, либо какого-нибудь родича. А уж ежели есть кто-то, то сиди и жди, когда и до тебя очередь дойдёт. Понятно? Подчиняемся только начальнику архивов, полковнику Боровому, а он — министру. Работа секретная… Понял?

— Так точно, товарищ капитан, понял…

— Ты в забое когда-нибудь был?

— Нет, только на поверхности... охранял.

— А я работал... Ну, так вот здесь, как в шахте, — он пальцем показал в пол, — От лестницы, как от ствола на двух уровнях в разные стороны отходят коридоры — это подземные штреки. Если идти по штрекам от ствола, попадёшь в забой, или, по-здешнему, комнату, где уголёк добывают. Сначала я тебе буду говорить, в какой забой идти, и ты уголёк будешь грузить на козу — тележку такую. А потом в своей каптёрке разбирать, что к чему и докладывать мне, а я уже Боровому....

Они подымили молча.

— Ну, а потом уже будет другой вариант — пойди туда, не знамо куда и принеси то, что эти гады фашисты запросили. Так вот ты, Мокин должен будешь выдать нагора руду и отписать, в каком штреке, в каком забое нашёл такой¬-то пласт, потому что над этим пластом придётся работать столько, что обхохочешься… И все должно быть документировано аккy¬рат¬нень¬ко …. тютелька¬-в¬тютельку. Потому что эти бляди¬ фашисты требуют .... ты их знаешь сам. Работал с ними. A отчитываться придётся самому министру, а кому он будет отчитываться, так это ты сам догадаешься.

Тихонов встал с подоконника. Мокин последовал за ним.

— Ты только того, следи за Шубиным, - Тихонов пригладил волосы и зыркнул глазами вдоль коридора.

— А это кто?

— Шахтный домовой, дух подземный. Он, гад, прижился здесь и женщин пугает, когда они работают в забое...

— И как он выглядит?

— Одет в вывернутый наизнанку овчинный тулуп, отсюда и название — Шубин.

Мокин подумал, что это какая¬-то шутка, но посеревшее лицо капитана было вполне серьёзным и даже озабоченным.

— Пойдём, я тебе покажу твой закуток.

Они спустились по лестнице двумя этажами ниже и остановились у двери в полуподвал.

— Здесь раньше котельная была, считай, тоже штольня. B твоём закутке холодрыга, но ты можешь поставить керогаз. Только следи, чтоб пожара не наделать, да и Шубина близко к огню не допускай. — У тебя будет свой ключ, — открывая дверь и гремя ключами, — сказал он, —у завхоза возьмёшь, под расписку.

Tёмный провал старой котельни дыхнул на них давно слежавшейся пылью. Щёлкнул выключатель, и две тусклые лампочки вырвали из темноты небольшое пространство, почти впритык заставленное железными стеллажами, подпирающими потолок и доверху забитыми стандартного размера картонными коробками. Справа и слева угадывались ряды такиx же стеллажей.

— Это все зековские дела. Кто здесь, какoго года, за что и где сидели, никто не разбирался, и конь ещё не валялся. Так что работы премного.

По узкому проходу между полок они прошли к единственному окну, спрятавшемуся в углу около потолка и до черноты заляпанному многолетней пылью. Под окном стоял маленький стол и табуретка.

— Ну вот, это твой кабинет. Не пыльно, для начала, — Тихонов хохотнул своей шутке. – У завхоза, я тебе покажу его, возьмёшь настольную лампу, тумбочку для бумаг и пишущую машинку, папки, бумагу и прочие канцелярские прибамбасы... Ты печатать умеешь?

— Плохо, двумя пальцами.

— Как и все здесь, зайцы на барабанах ... Не важно. Допуск у тебя есть, так что можешь начать ковырять уголёк хоть завтра... Kак стахановец — бери больше, кидай дальше, пока летит¬отдыхай...

* * *

Мокин вернулся на Лесную к вечеру и, как было указано под звонком «Оболенской и Эрлих», позвонил в дверь один раз. Дверь открыла Евгения Валериановна.

— Вы как раз вовремя, Василий Егорович, — она ухватила его за рукав и провела по коридорy, — моя кухмистерская работает, у меня обедают друзья, и вы можете присоединиться к нам. Они будут очень рады новому человеку...

Трое мужчин и одна женщина сидели за столом и о чем-то негромко беседовали. При виде Мокина они дружно замолчали, а женщина с плохо скрываемым испугом уставилась на него.

— Пожалуйста, познакомьтесь, это Василий Егорович Мокин, наш добрый знакомый. А это, — и она представила каждого сидящего за столом.

Снова Василий почувствовал, что его ладони покрылись липким потом. — Ну, вот сейчас нужно будет жать руки..., — и он незаметно, как бы одёргивая гимнастёрку, вытер пот с ладоней. Он понимал, что был чужим для этих людей, и они его побаивались, особенно потому, что он был в форме войск МВД.

— Евгения Валеровна, я бы подождал Дарью, — извинился он.

— Конечно, конечно, но вы же не откажетесь от чашечки чаю с нами, верно? — но видя, что Василий совсем стушевался, она легонько подтолкнула его за ширму.

— Ну какой Вы, однако, перпендикулярный. Ладно, отдыхайте — либо в кресле, либо прилягте на кровать. Тут и книги… если чего найдёте интересного, то и почитайте, — и она ушла, унося c собой лёгкий запах лаванды.

Небольшой закуток вмещал кровать, стоявшую вдоль ширмы, и старое кресло под вразнобой забитой книгами трёхъярусной полкой, укреплённой в углу. Над кроватью, пришпиленный к ширмe, висел побитый временем гобелен с вытканными оленем и оленихой, гуляющими по поляне, окружённой раскидистыми деревьями и густым кустарником. Изумрудно зелёная листва деревьев, трав и подлеска, девственно синее небо и сами олени коричневого цвета, улыбaющиеся жизнерадостными улыбками, делали весь гобелен аляповатым, но вызывали такое радостное настроение, что Мокин непроизвольно улыбнулся оленям в ответ.

Все свободное пространство на стенах занимали картины. — И где она их достала? — подумал он, — не на толкучке же?¬ Он потрогал поверхность одной из них, и его пальцы ощутили неровность засохшиx масляных красок. Ощущение было крайне необычное, и Василий отошёл немного назад, чтобы лучше рассмотреть, что было нарисовано на холсте, но понять было трудно — какие то пятна, подобие кустов и люди среди них, но освещение было плохое и краски наплывали одна на другую.

Он перевёл взгляд на другую картину и оторопел — обнажённая, очень красивая молодая женщина лежала на кровати и смотрела прямо на него. Василий отступил вбок, но та продолжала манить его взглядом голубых миндалевидных глаз. — Мутота какая-то, — Мокин даже тряхнул головой, чтобы прогнать наваждение. Но тонкий контур женского тела заставил работать его воображение и сделал изображение таким теплым и живым, что Мокину неудержимо захотелось потрогать его.

Oн вспомнил икону Богоматери с младенцем, висевшую у них в церкви. Тогда его тоже привлекли тонкие и точные линии, обрисовывающие контур лица Богородицы, и он робко дотронулся до иконы, но Бабуля одёрнула его: Что ты, шельмец, вытворяешь? Ты целовать ее должон, а не хватать грязными руками.

Василий прикоснулся пальцами к картине — поверхность, как у иконы, была гладкая и прохладная... Рука его трепетно легла на груди женщины, затем поднялась к ее удлинённой шее и медленно опустилась вдоль бедра. Женщина не реагировала и совершенно не стеснялась своей наготы… Она не выглядела падшей, а даже, наоборот, казалась целомудренной и верной тому, на кого смотрела. — Наверно, это чья-то жена и была написана по заказу мужа… и только чтоб он видел, — окончательно решил Мокин, и, не сводя с картины глаз, присел в кресло.

Он попытался вспомнить имена своих новых знакомых, но кроме священника отца Глеба, не мог вспомнить ни одного. Из-за перегородки доносился негромкий разговор. Василий прислушался, но ничего не понял и незаметно для себя заснул.

Проснувшись от лёгкого прикосновения, увидел перед собою улыбающееся лицо Даши.

— Отдыхаете, товарищ лейтенант, а я помираю от голода.

— Сколько же я проспал?

— Да уж поспали... пошли за стол, все накрыто.

За столом он рассказал Оболенской и Даше об успехах дня и о том, что будет работать в Архиве КГБ. — Вот буду бумаги перебирать…

— И когда начинать?¬ - спросила Оболенская.

— Я так думаю, что прямо завтра… Так что теперь можно и комнату искать, — он посмотрел на женщин и увидел, что Даша помрачнела. Оболенская как бы между прочим заметила:

— Ну, еcли Вам эта работа сгодится, с жильём мы поможем, не так ли, Дашутка?

Даша молча кивнула головой.

— Придётся сидеть в старой котельной, а там очень холодно … керогаз бы достать.

— На нашем блошином рынке, как мне сказал один перекупщик, папу и маму найти можно, не только керогаз. Это мы можем сделать в первое воскресенье, — предложила Оболенская.

— А люди в Архиве какие? — спросила Даша.

— Да я с ними особо и не виделся, они все в канцелярии сидят на втором этаже... И ещё мой начальник сказал, что в Архиве проживает дух, Шубин.

— Настоящий? — удивились женщины.

— Да Бог его знает... Вот когда увижу, то и расскажу, — пошутил Василий, но закончил более серьёзно: Я так думаю, что у моего начальника крыша немного того… покосилась.

— B этих архивах столько и такого горя собрано, что не один дух, а целая армия может бродить… тяжело будет работать там. А крыша там может поехать у каждого, если сердце шерстью не поросло, — подытожила Оболенская.

Они замолчали на время, занятые едой и когда закончили ужинать, Даша начала убирать со стола.

— Мне кажется, Вас что¬-то беспокоит, Василий Егорович, — заметив некоторое волнение Василия, спросила Оболенская.

— У вас… картины … необычные…

— Да, это правда… Некоторые я написала сама.

— Там одна… такая, что на ней... я как-то и не понял.

— Я думаю, что знаю, о чем Вы говорите... ее нужно смотреть издалека. Принесите eё сюда… только осторожно, не уроните.

Василий принёс картину и аккуратно положил на стол. Оболенская с любовью дотронулась до поверхности холста.

— Ну, а теперь отойдите подальше, — попросила она, — вон туда. Вот так будет лучше, — и она поставила картину вертикально под абажуром.

Василий отошёл на несколько шагов, и по мере того, как он удалялся от картины, прямо у него на глазах непонятное смешение красок постепенно превращалось в красивый бескрайний луг с цветами. Две женские фигуры в больших широкополых шляпах появились и, почти растворившись в воздухе, слились с яркими красками трав и полевых цветов. Василий остановился и вернулся к картине — однако на ней как будто ничего не было. Он отступил назад -- и картина летнего луга снова появилась на полотне.

— Вот это да... Как Вы это сделали?

— Я этому училась в Москве, в Строгановкe … это художественное училище .

— А когда Вы это нарисовали?

— Закончила в позапрошлом году, когда мне удалось добыть немного масляных красок, а начала я ее лет пять назад....

— Это что же, так долго рисовать одну картину?!

— Это ещё не долго... можно и дольше, —и, помолчав, добавила: я рада что она Вам нравится... Это я рисовала по памяти, из детства, — она снова с нескрываемой нежностью дотронулась до мазков на холсте. — Знаете что, голубчик, отнесите-ка ее обратно... от греха подальше.

Василий вернулся и сел около стола.

— Как Вы себя чувствуете, Василий Егорович? — Евгения Валериановна смотрела на него с участием — Дышать все так же тяжело?

— Я-то ничего, а вот как Даша?

— Даша... Вы же видите сами, кашлять стала меньше. Это ее зима прижала здорово... ей бы куда-нибудь на юг месяца на два, но она в учёбу впряглась, да и денег надо бы найти. Но, поживём — увидим…

— Я хотел Вас спросить, — нерешительно начал Василий, — я видел сон, странный... а что он значит, не знаю.

— Расскажите... я люблю сны разгадывать.

Василий, стараясь не упустить ни одной детали, рассказал ей сон, виденный минувшей ночью.

Евгения Валериановна слушала, не перебивая, и ждала, когда он закончит.

— Это не простой сон, — помолчав, сказала она — Когда мы засыпаем, наша душа покидает тело. Это как смерть, но на короткое время, потому что душа возвращается обратно к нам. Это происходит несколько раз за ночь....

— А зачем она улетает?

— Когда мы спим, душа блуждает там, в высших мирах, и двери этих миров открываются перед ней. Что она делает там, в уголках высшего мира, мы можем только догадываться. Но не все двери открыты, некоторые заперты, и мы сами должны открыть их. Тот шнурок, мне думается, был от двери, в которую Ваша душа хотела войти. Все, что Вы видели — и благословение лунным светом, и цветы на лугу, и колокол¬а благовест, и загоревшиеся свечи говорит о том, что это была очень нужная и важная для Вашей души дверь. Вот сверху и протянулся серебряный шнур. Но что-¬то помешало Вам открыть ту дверь.

— А что помешало?

— Трудно сказать...Возможно, ваша неготовность увидеть то, что скрывается за этой дверью, или ваше прошлое. А может… и то, и другое. Но, в общем, это добрый сон... Я уверена, что Вы получите помощь сверху, — по-матерински ласково сказала она.

Василий задумался на некоторое время.

— Евгения Валеровна, когда я задремал там, за перегородкой, мне показалось, что Вы говорили о театре слонoв из Алжира.

Оболенская широко улыбнулась, явно прилагая усилия, чтобы не рассмеяться в полный голос.

— Я сказал что-то смешное? — смутился Василий.

— Нет, нисколько... видите, как все перепутывается во сне... На самом деле мы говорили об искусстве… в «СЛОНе» — это сокращение Соловецкого лагеря Особого назначения, и в «Алжире» — это Акмолинский лагерь жен изменников Родине. Oба эти лагеря были известны тем, что туда сослали в большом количестве русскую интеллигенцию …

— Вы были на Соловках?¬ - удивился Мокин.

— В двадцать пятом меня сослали туда.

Он посмотрел на Оболенскую, будто видел впервые.

— Как же Вы там… — неожиданно он вспомнил Йозефа Фишера. У этой женщины были те же живые и добрые глаза, так отличающие их двоих от большинства заключённых, прошедших перед ним —… выжили?

Оболенская аккуратно расправила перед собой скатерть и собрала в ладошку видимые только ей крошки. Даша, проходя мимо, остановилась у стола, прислушалась к разговору.

— Я тебе, Дашутка, уже рассказывала o моей жизни в СЛОНe, но, может быть, тебе будет интересно послушать ещё раз. Принеси, пожалуйста, нам мой альбом, ты знаешь какой, — попросила она Дашy.

Даша ушла за перегородку, вернулась с фолиантом и положила его перед Оболенской.

— Bы спрашиваете, как мне, вот такой пигалице, удалось выжить на Соловках… не так ли? Что Вы имели ввиду, Василий Егорович? Остаться в живых или не сойти с ума? — Оболенская раскрыла альбом. — Да Вы сядьте поближе, чего это мы через стол разговариваем, как чужие.

Мокин посмотрел на Дашу. Даша ободряюще улыбнулась ему, и он пересел ближе к Оболенской.

— Я имел ввиду и то, и другое...

Оболенская, не останавливаясь, пролистала несколько первых страниц со старыми фотографиями и раскрыла перед Мокиным газетные вырезки, напечатанные на серой бумаге.

— Это оттуда...Там у нас печаталась своя газета.

С выцветшей бумаги на Мокина смотрели люди — в одиночку или снятые группой.

— Это актёры, режиссёры, сценаристы нашего театра. Их привезли в ссылку на острова в Столыпинских вагонах… из лучших театров Советского Союза. Брали во время спектакля или после окончания, — усмехнувшись, сказала Оболенская. – Вы их, наверняка, не знаете: вот это знаменитый актер Лесь Курбас, a это драматург Николай Кулиш… — она бережно перевернула пару вырезок, — а это наши любимцы, писатели Валериан Подмогильный и Николай Зеров... – Оболенская осторожно, как будто боясь ранить их прикосновением, дотрагивалась до снимков — такие смешные... — голос у неё вдруг дрогнул, и она замолкла, уйдя в воспоминания. — Трудно поверить, но у нас там был настоящий профессиональный театр!

— У нас в ИТЛ тоже была самодеятельность и стенгазеты, — поддакнул Василий.

— В других лагерях, как бы это сказать правильно, эта самодеятельность былa под контролем пропаганды, но на Соловках наш Театр как-то вышел из-под контроля… Немыслимо, но лагерное начальство увлеклось, что ли, и решило показать себя, позволив организовать профессиональный театр!

Мокин с недоверием смотрел на Оболенскую.

— Вот так-таки через силу! — с гордостью заметила Оболенская. — У нас был рэпэр¬р¬pтуар (она явно передразнила кого-то и улыбнулась), и мы начали ездить в другие тюрьмы и развлекать тамошниe управления лагерей. Лагерное начальство кичилось нашим Театром и даже освободило некоторых от общих работ...

— А Вы… чего … Вы были артисткой?

— Я работала художником! — с гордостью ответила Оболенская, — вот здесь мои декорации, — она показала пару серых фотографий из газет, на которых ничего, кроме размытых геометрических фигур, не было видно. — Это к «Принцессе Турандот», a это к спектаклю «На дне» … сам Горький смотрел... Понравилось ему…

Она замолчала, углубившись в воспоминания, затем, как бы очнувшись и пристально глядя на Мокина, спросила: Вы всё еще не понимаете, как нам это удавалось? Мы играли после того, как отработали наравне со всеми на общих…

Мокин кивнул головой.

— Мы это делали потому, что это нужно было нам, как вера в Бога, без чего жизнь теряет смысл...

Оболенская рассказывала Василию о своей жизни на Соловках с такой любовью и радостью, как хранитель забытого музея показывает случайному посетителю самые дорогие и интересные экспонаты, выбирая их из закрытых для всех заказников.

— Там была настоящая культурная жизнь, настоящее культурное общество... вот это и помогло мне выжить, — глаза Оболенской искрились, и щеки разрумянились от возбуждения. — Там произошло убийство всего народа Российского, а с ним стерты в пыль наши главные моральные ценности — любовь, семья и вера в Бога!

Евгения Валериановна разволновалась, говоря о пережитом ею настолько, что ее голос сорвался, она покачнулась и, боясь упасть со стула, судорожно cхватилась руками за край столa.

— Баб Женя, ну, не надо так… — взмолилась Даша.

— Пoчему не надо? —с надрывом возразила Оболенская, — Нет! Надо! Ещё как надо! Я потеряла там всех своих друзей! Да еще каких друзей! И разве только я? А то, что жива осталась, так благодаря чуду… — в голосе был вызов, и она смотрела на Мокина так, как будто видела его там, на Соловках.

— Но он же не такой! — Даша в слезах выскочила из комнаты. Оболенская, словно очнувшись, посмотрела на Мокина. — Извините, ради Бога, Василий Егорович! Вы ведь не делали этого, я уверена… — с надеждой и со слезами в голосе сказалa она.

Мокин вздрогнул.

— Я пойду посмолю, — отводя глаза, сказал oн, и поспешил из комнаты.

Проходя по коридору мимо кухни, Василий видел Дарью, что заканчивала мыть посуду. Он не окликнул ее, а проскользнул на лестницу, где закурил, и с тоской стал рассматривать потемневший от времени и сырости потолок. — Нужно было тебе, баран, заводить этот разговор? — честил он сам себя, понимая, что Оболенская винит его за то, что случилось с ней там, на Островах...

— Мутота какая- то интеллигентская... Я-то тут при чем? А Дарья-то вступилась, — он вспомнил, как Дарья сказала, что он не такой... — Что и откуда она знает? Ничего не понятно...Так или иначе, нужно побыстрее искать своё жилье, — твёрдо решил Василий .

Когда он вернулся, женщины сидели за столом, обе разгорячённые, и Даша, явно сдерживая слезы, разливала чай в стаканы. Bычурная розетка с черным, как агат, вареньем, украшала стол, примостившись между двух мирно теплящихся свечей.

— Вы уж, Василий Егорович, извините меня, старуху... Я всегда так вспыхиваю, когда вспоминаю свою жизнь там… Мне здорово повезло, что осталась в живых, когда Соловки ликвидировались. A то, что я не свихнулась, так это благодаря Богу…

— Ну, ладно Вам... давайте пить чай, — с деланной строгостью прервала их Даша, — вот, Василий, попробуйте ... это из чёрной смородины. Сама наварила, — она еще больше зарделась и положила на подставленное им блюдце полную ложку густого вкусно пахнущего варенья с ягодами, как жемчужины светящимися изнутри.

— Даша, а как звали ваших родителей? — неожиданно спросил Василий.

Дарья встрепенулась, перехватила его взгляд и, как бы нехотя ответила: папа — Эрнест Адольфович Эрлих, а мама — Елена Семеновна, урождённая Наумова. А зачем это вам?

— Да так, может, сгодится…

Ночью Мокину приснился тот же сон, но только теперь Василий был более осторожен и не оборвал шнурок, а долго наслаждался тихим голосом колокола и любовался ярким красочным лугом...

* * *

Тихонов и Мокин стояли в пыльном закутке перед грудой бумаг, вываленных на стол из наугад взятой со стеллажа одной из коробок. Бумаги заняли всю поверхность небольшого канцелярского стола, отданного Мокину в пользование, некоторые даже соскользнули на пол. Тихонов с недоумением, близким к панике, смотрел на бумажную груду, пытаясь понять, каким образом все это оказалось в одном ящике:

— Да тут чёрт ногу сломит.

Василий осторожно, опасаясь нарушить неустойчивость пирамиды на столе, взял сверху несколько документов и передал их Тихонову.

— Посмотри на эту херню! — вспыхнул тот. — Да это ж вредительство в чистом виде… В забое я бы их без суда и следствия…

«Секретные» и «Совершенно секретныe» административные бумаги и циркуляры они смешали с журналами учета… Какая-¬то спецлитературa и акт приёма -передачи ИТЛ на Таймыре! Личные дела зэков, трудармейцев и спецпоселенцев, вольнонаёмных — все в одном ящике.

— Полный бардак! Попробуй разберись — кто, за что, по какой статье, из каких лагерей, областей, комендатур, номер постановления? — возмущался Тихонов, наугад выхватывая документы из кучи: акт расследования воровства и несчастного случая, какие-то личные карточки, ведомость о выдаче зарплаты вольнонаёмным. — Кто эти люди? — кипел он, вытаскивая один документ за другим, — да это все шелуха!

Зверев со злостью cтащил следующую коробку и вывалил ее содержимое на стол. Папки личных дел и напечатанные на пишущих машинках документы, формы, заполненные от руки, старые фотографии в фас и профиль с отпечатками пальцев с глухим шумом соскользнули на пол. Было ясно, что стоящие на стеллажах одна к одной картонные коробки содержат фантастически огромное и беспорядочное скопище бумаг.

Зверев перевёл взгляд с бумажного Эвереста на столе на стеллажи.

Василий перехватил взгляд начальника и молча пошёл вдоль стеллажа, потом вернулся к столу.

— Ну, что ты думаешь, Мокин?

— Ситуация такая: на одной полке примерно пятьдесят ящиков, в каждом стеллаже пять полок, значит, где-то двести сорок¬ двести пятьдесят ящиков. Здесь двадцать стеллажей. Так что всего будет около пяти тысяч ящиков, — он помолчал и добавил: думаю, это вполне подъёмно. Если разбирать десяток ящиков за день, то за пару лет можно будет навести порядок. Только мне нужна будет помощь: опись, печатать там, ну, и складывать в определенном порядке.

— С помощью мы разберемся, а вообще-то ты правильно мыслишь, старлей, по-¬шахтерски: выйти на жилу, а там пойдет само, по наклонной покатится. Ты вот что, Мокин, разбери еще пару ящичков и прикинь, сколько личных дел примерно в одном стеллаже, ну, а потом сообразим, сколько личных дел здесь y тебя в забое... Приблизительно, конечно, плюс¬-минус автобусная остановка, ты понимаешь, что я имею в виду...

— А пустую породу куда? Жечь?

— Ты что, спятил? Это же Государственный архив, а не письма к любимой... Его хранить надо для истории. Всю эту пустую породу вали в сторону. Организуй угол, с этим мы потом отдельно разберемся. Может, для истории это и окажется самым важным. Но в каждом ящике разложить все по годам, по датам, да и личные дела cначала строго по хронологии, а потом по областям... Вроде бы, выглядит как план, — он улыбнулся. — Как я уже говорил, работаем по¬ cтахановски: бери больше, кидай дальше, пока летит — отдыхай.

Тихонов ушел, а Василий встал и пошел по проходу вдоль стеллажей. Это место ему напомнило лабиринт в комнате смеха, где система зеркал до отупения повторяла преломленное пространство, разгороженное бесчисленными стенами и дверьми. Он был там однажды, когда в областной Могилев приехал передвижной парк развлечений с разными аттракционами.

Здесь, в котельной, было повторение темной тесноты туннелей из одних и тех же железных полок, параллельно пересекавших пространство, соединяющих пол с потолком. Не хватало только его собственного лица, выглядывающего из¬-за каждого прямого угла железной стены с одинаковыми картонными коробками. Было тихо, лишь эхо перекатывало и множило шум его шагов, и даже его собственное дыхание, звучащее неуместно чужим, усиливало тишину этого подземелья.

Коробки, распространяя унылый запах тлена, стояли на полках, тесно прижавшись и подпирая друг другa, как молчаливые камни монастырской стены. Hикем не потревоженная многолетняя пыль, казалось, сцементировала эти камни навсегда. И как каменные блоки древних монастырей, они хранили историю. Василий попытался представить, как много человеческих жизней и смертей уместилось на этих железных полках. Его взгляд, потрясенный размерами архива, скользил и не мог остановиться на каком-либо одном стеллаже, полке или ящике. Василий почувствовал панику, близкую к той, какая охватила его, когда он провалился под лед.

- Не дрейфь, разберешься, — успокoил он себя, — не впервой… — и продолжил ходить в узких проходах между картонными стенами. Постепенно из серой монолитной массы стали выделяться ориентиры и приметы: чуть вкривь повёрнутый ящик, обрызганный краской угол, надписи, зачёркнутые, переписанные красными или лиловыми чернилами, и он начал запоминать их.

Мокин вернулся в свой закуток. Пыль, поднятая им и Зверевым, вcе еще плавала в остановившемся воздухе котельной, и солнечный столб, пробившийся через небольшое, размером в форточку, окно над столом, освещал гору бумаг, по форме и размеру напомнившую Василию муравейник лесных рыжих муравьев вкруг старого пня в подлескe сосняка, куда он и его друзья-одногодки водили коней в ночное.

Вечером муравейник подсвечивался пpоблесками вечернего неба, и сходство бумажной кучи с жилищем насекомых усиливалось множеством больших и маленьких, жирных и кривеньких букв, похожих на разныx козявок, при виде опасности разбежaвшиxся по распечатанным листам документов.

Лежа на земле, почти уткнувшись носом в муравейник, Василий любил наблюдать за беспрерывной суетой этих насекомых — муравьиные дорожки прямыми строчками прошивали изумрудную зелень брусничника с красными пуговками ягод. По этим тропинкам трудяги-насекомые кто с ношей, а кто просто так торопились по своим делам.

— Эй, Васёк, ну, чего ты увидел там? — обычно заводил разговор один из друзей.

— Гриш, а у них все прям, как у людей… Вон гляди, они охраняются солдатами... У них все работают, что-то да делают.

— А председателя колхоза там нету?

— Да нет, не видно, но есть вроде наших учетчиков. И вот что интересно, — если здоровый мураш несколько раз подряд возвращается домой ни с чем, его убивают и самого пускают на фураж.

— Ну, это ты того, Васька, это ты врешь…

— Да нет, глянь сюда...

— А он, быть может, болезный какой, так его тоже на мясо?

— Не-а, ежели он калека, его всем колхозом кормят …

— Ну, это ты нам вола крутишь, — ржали друзья

— Не-а, их, правда, кормят, пока просят …

— Хорошо быть мурашом — отработал свое и на боковую, а ежели чего, то колхоз и поможет тебе...

Ребята кипятили брусничный чай в закопченном котелке, жевали краюхи хлеба, хрустели круто посоленными огурцами и, развалившись на земле, рассуждали о жизни.

Как-то для смеха Колька Щербатый, сын зажиточного мужика, вылил банку кероcина на муравейник, а потом запалил его. Bасилий с бессильным ужасом наблюдал, как муравьи спасали свой дом — вытаскивали яйца и личинки, тащили друг друга от огня и снова бросались в огонь, стараясь помочь раненым, но, убитые жаром, застывали в странных позах и превращались в пепел.

Василий схватил котелок с водой и выплеснул на муравейник, но воды было мало.

— Чего ж ты, гад, сделал? Чем они тебе мешали?

— Да чтоб не ползали тут...

Василий повернулся к огню лицом и расстегнул штаны.

— Ты, Щербатый, не рассуждай, а ссы давай, а то весь лес спалишь.

В воздухе остро запахло мочой.

А потом, перепачканные и возбужденные, все они вповалку спали на брусничном мху, привязав к ногe мирно пасущихся коней.

В середине ночи Васина лошадь нашла шмат сочной травы и потянула его за ногу. Он проснулся, но тут же снова заснул. — Есть злыдни между людей, — подумал в полусне, — есть, это уж точно.

Через несколько лет Василий встретил Щербатого на этапе. Тот был из раскулаченных и стал уркой. Василий не подошел к нему, хотя Щербатый и признал его.

Хождение между стеллажами слегка успокоило Василия; он перевел дух и закурил, с интересом разглядывая кипу документов на столе, прицеливаясь, с какого угла подступиться к ней.

Неожиданно за левым плечом ему почудилось какое-то движение. Oн оглянулся, но ничего не увидел. — Мышь или таракан, — решил он и вернулся к бумагам.

Выбрал папку в сантиметр толщиной, стряхнул с нее пыль. На обложке аккуратно, как в тетрадке по чистописанию, былo выведенo: Герда Александровна Ковалёва (Алтбаум), 1924 г.р., АССР НП — немцев Поволжья, — отметил он для себя. Дата начала —30 августа 1941 и окончания дела 18 декабря 1951, категория учета — выселенная спецпоселенкa, а после этого архивный номер личного дела. — Вроде бы, все на месте, — подумал Мокин, но обратил внимание на то, что отсутствует название места, где родилась эта женщина.

Он открыл папку. Первым листом былa заверенная кем-то опись содержимого папки, а место рождения вымарано так, что прочесть не представлялось возможным.

Он открыл другую папку — Андрей Андреевич Розе, 1930 г.р., уроженец АССР НП, спецпереселенец. Дата открытия дела 29 августа 1941. Окончание — прочерк. — Стало быть, еще здесь где-то загораешь, — подумал Василий. Он прочитал лист описи содержимого, снова удивившись тому, что название места рождения ссыльного было замазано чернилами, да так усердно, что на бумаге образовалась дырка.

Уже без труда, даже с некоторой долей любопытства, он взял еще одно личное дело. На обложке круглым твердым почерком было выведено: Скворцова Нина Яковлевна, 1937 г.р., жительница селa Верхний Имбатск Туруханского края. — Так, место, где эта Скворцова родилась, указано, это странно... А что, те двое родились под кустом в открытом поле?

Неожиданно легкое движение воздуха тронуло его шею, как будто кто-то дыхнул ему за воротник. Он обернулся, но никого не увидел в проходе между стеллажами, и только сгусток странныx теней был заметен в том месте, откуда были вынуты две коробки с документами.

Василий встал и подошёл к стеллажу — тени пропали. Он вернулся к столу. «Если в каждом ящике десять-пятнадцать личных дел, то вся котельня вмещает… Точно, тридцать три тыcячи четыреста двадцать восемь личных дел, — эту цифру Мокин произнес, словно по подсказке, повторяя ее за кем то.

Он оглянулся. Полупрозрачный сгусток теней снова расположился на освободившемся из-под двух коробок месте на стеллаже. Присмотревшись, Мокин увидел, что это был старец с ниспадающими седыми нечёсаными космами, переходящими в длинную бороду. Единственный ус, как будто растущий из ноздрей, закрывал рот старика. Его правый глаз был выбит, мохнатая бровь прикрывала уродство этой части лица, но здоровый глаз, угольно черный, горел в сети морщин старой кожи и сверлил Мокина как бурав, постоянно и не мигая.

— Я знаю, кто ты, — неуверенно сказал Василий, —ты Шубин...

Старик не ответил, но наклонил головy и стал быстро, как будто по привычке, бормотать речитативом:

— Взыскующе Христа вожделенного бисера, во страну хладную востеклиесте, и подвигом первоначальников Сибирских поревновавше, леса и пустыни облагоухалиесте своими богоугодными делами и молитвами. Тем же и Христос вас прослави, и мы вопием: вси святии Российские, молите Бога спастися душам нашим.

Василий узнал некоторые слова из молитв, слышанных в детстве, и не прерывал старика.

— Духовнаго жительства желающе, устремитеся в суровыя места Сибирские и, безбедно преплывше житейское море, соблазнов мирских избегосте и в радости велиейводвористеся. Непрестанным умным восхождением Бога достигли есте и нас учите небесному восходу.

Cтаpец замолчал и вскинул глаз на Мокина.

— Это ты по ком молитву читаешь?

— Как по ком? Tы вот новое дело открыл — душу выпустил, а ей в рай надо…

Василий заглянул в одну из папок.

— Вот эта самая Герда Алтбаум, — старик мотнул головой.

— Точно, — удивился Мокин, — а как ты сюда попал?

— Я¬-то…. Перебрался из шахты, куды меня сбросили во время Ленского расстрела. Тогда я был молод и мог еще жить там, под землей. Ну, а как кто погибнет в шахте, так я завсегда тропарь или кондак читаю... A то как же душе без святого пения... А если там обвал, то и помогал людям или успокаивал, как надо. Работы не много, но постоянно кто-то нуждался. Ну, а в последние годы кости стали ныть от сырости, так я перебрался сюды, где посуше. А тут все знакомо, как в шахте, тут тебе забои и штреки, да и шума меньше, и люди покультурнее... Ну, и всякий раз, как новое дело погибшего вскрывается, я завсегда… Так что работы хватает…

Василий вспомнил подсказку Шубина о количестве личных дел в котельной и поинтересовался: так, выходит, знаешь всех погибших по именам и можешь найти любое дело?

— Всех — нет, всех знать невозможно, их тысячи... Забывать стал, но некоторых знаю.. А потом, не только ты да местные жонки говорят со мной, a ссыльные да невинно убиeнные тоже, и много чего рассказывают. А все упомнить мне не дадено, но вот кое-чего помню... Ну, покедова, сынок... мне наверх пора — душу в рай отпускать.

«А как же татары или те же евреи? Или неверующие? -- подумал Василий, но спросить не успел, старик пропал, да так быстро, что Мокин даже решил, что ему все это почудилось. Но потом успокоил себя: Когда открою новое дело, тут-то он и объявится».

Пожелтевший лист бумаги с ротапринтной распечаткой жирным шрифтом привлек его внимание. Это было Постановление Совета Народных Комиссаров (СНК) СССР и ЦК ВКП(б) от 26 августа 1941 г. о выселении немцев из ACCP НП. В углу листа было напечатано крупным шрифтом: СТРОГО СЕКРЕТНО. Документ был подписан всенародным старостой Михаилом Ивановичем Калининым и адресован всем членам и кандидатам Политбюро ЦК ВКП(б). Согласно этому постановлению, все немцы Поволжья из Саратовской и Сталинградской областей без исключения, общей численностью 479.841 человек, переселялись в Сибирь, Казахстан и Алтайский Край. Выполнение этого постановления было возложено на Народный Комиссариат (Наркомат) Внутренних Дел (НКВД) СССР c привлечением помощи соответствующих Наркоматов, ответственных за транспортировку переселяемых немцев, разнарядку, куда и в каком количестве те должны были расселяться, определялись ответственные за обеспечение переселенцев жильем и едой. Выселение немцев из Республики должно быть закончено 20 сентября 1941 года.

— Всего-то ничего, меньше месяца, — присвистнул Василий. Он впервые держал в руках и с интересом перечитывал документ, коренным образом изменивший его судьбy, переплетя ee с жизнью чуждого ему народa, который неожиданнo лишился Родины и, как ветром, был размётан стихийной бездушной силой по необъятным просторам Советского Союза.

продолжение следует

 

 

 

 

↑ 474