Айсберги колонизации №2 (30.12.2015)

Исторический роман

 

Часть вторая

 

И жизнь, и слёзы, и любовь...

А. С. Пушкин

 

Саратовская Контора опекунства иностранцев выделяла под колонии земли порой совершенно безводные – солончаки и места, не пригодные для земледелия. По этой причине в 1768 году генерал-губернатор П.С. Потёмкин был вынужден перенести несколько колоний на другие места поселения.

Контора обязывала распахивать целину, но семена и сохи выдавались лишь к окончанию весенне-полевых работ. Не ко времени упавшее в землю, зерно не давало всходов, а если они случались, бывали такими редкими, что не удавалось собрать даже семена. Пахать и сеять отказывались те, кто потерю зерна принимал за вредительство, но, так как строптивцам урезывали «кормовые», пахать начинали если не все, то почти все – никакие тараны были не в состоянии остановить запущенный маховик колонизационного «айсберга».

Заколдованный круг казался бесконечным: посев завершался в конце мая, семена выдавались в середине мая, а сохи и вовсе в июне. Чтобы предотвратить вымирание колонистов, им снова и снова доставляли зелёную от плесени муку. Отчаяние рождало ропот и возмущения:

- На бумаге обещали гладко...

- Императрице жаловаться надо...

- Жди толку, положи зубы на полку.

- Забыли заповедь библии: «Лучше не обещать, чем обещать и не исполнять».

С требованием возврата на прежнюю родину в столицу полетели прошения. Коллективные и из разных колоний, они вызвали гнев президента Канцелярии и усугубили и без того тяжёлое положение – колонистов обвинили в поголовном пьянстве, распутстве и мотовстве.

С миссией наставника и помощника Саратовская контора не справлялась: итальянца селили с пруссаком, испанца с поляком, француза с финном, южного немца с северным, но, как невозможно ужиться термитам с муравьями, так не уживались люди разной веры и из разных мест. Колонии делились, как клеточное ядро, образовывая независимые части – «нагорную» и «подгорную», «главную» и «заречную», в каждой из которых соблюдались нравы, обычаи и диалекты земли переселения.

Президент Канцелярии не понимал и не хотел понимать, что успех любых колонизаций зависит ещё и от того, удалось ли компактно разместить людей одной веры и смогли ли они перенести на новое место прежний опыт и прежние наработки.

Исследователь поволжских колоний профессор Паллас отмечал не просто типичную бедность колонистов, но бедность, граничащую с нищетой. Несколькими приятными исключениями, писал он, были колонии, где жили выходцы из одной местности: «Они с основания своего имеют собственный хлеб не только на пропитание, но и на продажу, и завели у себя уже всякого рода удобства и даже построили хлебные амбары».

В казармы на окраине Саратова доставляли колонистов, чьи спины уже не раз испытали на себе силу казачьих плёток: несчастные не были способны обрабатывать поля, не могли объяснить, отчего пусты их дворы и куда девали правительственную ссуду. И случился парадокс: неволя показалась бедолагам раем. Здесь получали они хотя и простую, но всё-таки пищу, в то время как в колониях мучились от голода и холода.

Вырастить урожай, чтобы зима казалась не такой прогорклой, как первая, смогли только те, кому удалось скооперироваться: лепёшек из плесневелой муки они уже не ели. Участились побеги, но они, как правило, заканчивались поимкой и суровым наказанием.

После нового года в семье Штерцеров ждали приплод – телёнка, которого намеревались отдать Лоренцу. Луиза собирала деньги на корову для Марии-Терезы и Йоханна Клотца. Из опыта прошлого года готовились к паводку, но весной снова всех затопило. По этой причине Контора была вынуждена перенести колонию в другое место. Людей переселяли в деревянные дома вымершей от холеры деревушки. По количеству членов семьи выделяли земельные паи, сохи, лошадей, верёвки и инструменты для строительства. Лоренцу Шнайдеру по жребию достался дом под номером семь.

Основано было уже более 105 поселений, но количество их всё росло. Возводились церкви, школы, заводы, фабрики, водонапорные башни. Появлялись основательные хозяйства с лошадьми, разного рода живностью и сельскохозяйственным инвентарём.

Императрица не без гордости писала Вольтеру: «…прелестная Саратовская колония достигает теперь 27000 душ… Колонисты мирно возделывают свои поля».

Диким кочевникам, считавшим себя исконными хозяевами этих степных просторов, земли под пастбища оставалось всё меньше…

 

***

 

Прошло десятилетие. В колонии «Мариенталь» – в переводе «Долина Марии» – основались уже крепкие хозяйства. Было сыграно много свадеб. Ханс Клотц женился на Китти Шнайдер – такой же смуглой и остролицей, как покойный отец. Попрыгунья Изабелла вышла замуж за Генриха Баха из соседней колонии, а незаметная Тони – за местного колониста Петера Тильмана. Старший сын Лоренца с Катариной – кроткий по характеру Иоханнес – рос немногословным помощником; младшие дети, Георг и Мария, в помощники ещё не годились.

Друг Иоханнеса, Штефан Клотц (Мария-Тереза души в нём не чаяла), был, напротив, говорливым непоседой. Подрастало поколение, не знавшее других краёв и, следовательно, не тосковавшее по другим землям, но говорившее исключительно на немецком, что объяснялось изоляцией от внешнего мира. Взрослые, однако, надеялись, что русским языком дети со временем овладеют сами.

Новую добротную деревянную церковь украшали привезённые из немецких земель алтарь, канделябры и разного рода церковная утварь. Тишину окрестных степей оглашал уже колокольный звон. Несмотря на то, что количество детей прибавилось, их учили по-прежнему при церкви. Шульмастер (учитель) Андреас Дальфас призывал строить настоящую школу, однако опыт голодных лет вынуждал думать не столько о духовном, сколько о желудке.

Видя смысл жизни в крепкой семье и достатке, колонисты жили бытовыми заботами, к ним приучали и детей. Угрозу намечавшейся стабильности видели во внешнем мире, а потому относились к новостям с… некоторой долей враждебности.

Монотонный ритм налаженного хозяйствования был нарушен известием, что к немецким поселениям приближается Пугачёв, – самый что ни на есть царь Пётр III. Он разорял продуктовые лавки и соляные склады, был беспощаден к дворянам и чиновникам, но щадил не служивших в армии чужестранцев. Новость потрясла, породила панику и страх: по прибытии в Россию немцы присягали императорскому двору, а теперь выходило, что дворов этих два: Екатерины Великой и Петра III... Люди были в растерянности и замешательстве: колония «Мариенталь» только-только становилась на ноги – крепла, ширилась, разрасталась… Борьба с властью не входила в планы колонистов.

Одни говорили, что Пётр III – самозванец, что его поймали и будто бы даже казнили, другие, напротив, утверждали, что царь Пётр III жив, но скрывается под именем «Пугачёв», что он даёт вольную крестьянам и беспощаден к помещикам. Одни в это верили, другие усмехались и считали слухи небылицами. Отнестись к слухам серьёзно заставил неожиданный приезд форштегера.

По должности он осуществлял в колонии Мариенталь административно-полицейскую власть, суд и надзор – на деле ничем этим форштегер не занимался. Купил в Саратове дом и жил своими, чисто городскими заботами, в селение наезжал лишь для выдачи «кормовых» пособий.

Останавливался форштегер обычно у пастора, сегодня он опять ночевал у него. Утром он намеревался обсудить с колонистами вопрос, как защититься от «мятежников». Слово было произнесено – оно требовало ответственного отношения.

Повстанцы избегали лесистых поволжских берегов, предпочитая скрываться от постороннего глаза на диких волжских островах. Активисты колонии склонялись к тому, что женщины, дети и бóльшая часть молодёжи должны покинуть село вместе с живностью, которую непременно нужно спрятать от грабителей. Морщился, сморкался и был недоволен один лишь Андре Виль. Ко всему безучастный и ничем, кроме мимики, себя не выдавая, он в конце концов не выдержал:

- Своих жеребцов в общий табун я не согласен сгонять!

Скот держал Андре в загоне летом, а зимой – в сарае. Он горячо начал убеждать, что красавцев своих он спрячет, что их не найдут, даже если заглянут в сарай: у него там хитрый тайник.

Вечером того же дня привычная сельская тишина огласилась ржанием, блеянием, мычанием – в колонии оставались те, кто посчитал своим долгом создать для пришельцев видимость поселения. Едва улеглась пыль и затихли крики угоняемого стада, в тишину утра ворвались со стороны моста крики, свист и топот незнакомого отряда. В повозке, сопровождаемой всадниками, восседал богато одетый человек; слышались возгласы: «Пугачёв!», «Государь!», «Царь Пётр III!»

Отряд остановился у церкви, и «государь» велел найти форштегера. Ему ответствовали, что форштегер живёт в Саратове, что в колонии он бывает наездами. Послали за байзитцером. На вопрос, где скот, Йоханн Клотц отвечал, что присматривать за каждым двором – не его обязанность.

- Если Его Величеству угодна моя лошадь, я не возражаю, а проверять дворы извольте послать своих людей, – закончил он.

- Ты дерзок, как я погляжу, – прищурился в кресле «государь». – Твоё счастье в том, что мы не воюем с иностранцами. Прикажи созвать народ, отряду надобен провиант.

- Хорошо, – склонился в поклоне Йоханн и обратился к стоявшему неподалёку Вернборнеру, – патер, надо собрать народ.

- Я сейчас – колокольным звоном, – склонился пастор.

Немноголюдному сходу оратор сообщил, что отряду нужны сёдла, пули, порох, кони и мука, что чужестранцы получают право вернуться на родину, но «особыми привилегиями будет пользоваться тот, кто вступит под знамёна российского государя Петра III». Люди слушали молча и глядели исподлобья – никто не сдвинулся с места.. В молчании и разошлись.

И начался грабёж. И многие семьи лишились своих скромных запасов. Два мятежника подъехали к дому Андре Виля.

- Отобедайте, – пригласила Антуанетта, нарезая хлеб, – у меня рыба, не побрезгуйте.

- Наложи-ка хлеба в мешки, – велел тот, что был повыше.

- И два куля муки, – приказал другой, ростом пониже, но голосом и лицом посуровее.

- Два куля? У меня и одного нет, – развёл руками Андре.

- Что же тогда у тебя есть?

- А, считай, что ничего.

- И лошадей нет?

- Нет.

- А как хозяйствуешь?

- Как придётся – перебиваюсь.

Вышли, сели на коней, и тут из сарая донеслось призывное ржанье. Тигриной прытью перескочил Андре забор, тем самым избежав удара шашкой. Два породистых жеребца были выведены из сарая под плач Антуанетты.

Выслушав донесение о жеребцах, взбешённый «государь» приказал взять десятерых заложников, в том числе и байзитцера. Пленные ждали, чем разрешится меч, зависший над Йоханном. Вдруг кто-то заметил:

- А вон и форштегер!

- Где?

- Да вон, за углом!

Несчастный пытался скрыться – его догнали и представили пред «светлые очи» «императора».

- Где кони? – грозно спросил он.

Форштегер молчал.

- Где, спрашиваю, кони? – прозвучало повторно.

- Не знаю, – последовал ответ.

- Быть того не может, чтобы в колонии была одна только полудохлая лошадь!

- Я не знаю.

- Повесить! – взмахнул рукой «государь».

Процедура повешения, быстрая и молчаливая, была отработана, как у жонглёра в цирке, – без сучка и задоринки. Последний свой вдох-выдох несчастный сделал на воротах дома, что находился неподалеку от церкви.

Колонию «пугачёвцы» оставили разграбленной, поля – вытоптанными. Андре Виль утешался тем, что не лишился головы.

Вскоре выяснилось, что село Мариенталь пострадало вовсе не от войска Пугачёва, а от его недобитых отрядов, но разграбленным и сожжённым остался весь кантон. В Конторе по опекунству был уничтожен архив, так что первые списки выехавших немцев исчезли бесследно. Частично они были восстановлены по спискам, сохранившимся в колониях.

 

***

 

Несчастного форштегера сняли с виселицы, пастор Вернборнер отслужил молебен по невинно убиенному, и тело увезли родственникам в Саратов – для предания земле. С грустью размышляя о своих злоключениях, чудом оставшийся в живых Йоханн отправился на лесистый остров за своей семьей. Колонисты возвращались, опасливо озираясь. Мария-Тереза ехала в телеге рядом с мужем, их семилетний Штефан погонял лошадь.

- Боюсь я, Йоханн, – прошептала она.

- Да, нет у нас защиты, – отозвался он тихо.

- Я беду чую – мне страшно.

- А ты о плохом не думай.

- Думать и чувствовать – не одно и то же. Приказать думать можно, а как приказать чувствовать?

- Где бы взять нового форштегера? – сменил Йоханн тему разговора.

- А если тебя выберут?

- Я не соглашусь.

- А почему?

- Надоело быть байзитцером, а ты – форштегером. Далеко не все хотят работать на земле, а заставляют всех. Поголовно. Байзитцер обязан представлять в контору списки, кто из года в год не работает на земле. Я людей подставляю – понимаешь? Совесть мучает.

- Это твоя работа. Беседуй, убеждай выращивать хотя бы овощи на огороде.

- А как заставить работать одинокого, да ещё еле живого старика? По воле судьбы он остался жив и на него перешли долги умерших, план по налогу и план по вспашке тех, кто выезжал вместе с ним, – это несправеливо. Я бы таким разрешил покинуть колонию. Пусть в города уходят, уезжают и сами себя обеспечивают. Ну, не может и не хочет человек возиться со скотом, не может и не хочет на земле работать, пусть прислугой устраивается, сапожником, пекарем, строителем – кем угодно! Только бы не висел бельмом на колонии. В Россию он выезжал, намереваясь быть, допустим, парикмахером, а его заставляют пахать. Не дело это.

- А долг его за колонией останется?

- Думаю, да. Деньги, потраченные на нас, живых и уже мёртвых, рано или поздно должны вернуться короне. А с мёртвых какой спрос? Их долги поделят на живых – на нас и наших детей.

Мария-Тереза посмотрела на мужа долгим-долгим взглядом, порывисто к нему прижалась:

- Я люблю тебя, Йоханн, и счастлива, что нас свела судьба.

- Так и я ж тебя люблю. Только время нам выпало тревожное и нелёгкое... Штефан, а тебе понравилось жить на острове?

- Да, весело было. Ночью сидели у костра, всякие интересные истории слушали. Только дома лучше – на своей постели.

- А лошади тебе нравятся?

- Да, очень.

- А что ты больше любишь – учиться или работать?

- Скакать верхом. И ещё рисовать.

- Рисовать? И на чём же ты рисуешь?

- На песке. Все хвалят – говорят, хорошо.

- Надо, Мари, ему краски купить и альбом.

- Вот и купи.

- Куплю. А еще бы лучше Штефана в гимназию отдать.

- Ну что ты, Иоханн? Как он там будет – один?

Тревожную тишину, висевшую над колонией после убийства форштегера, разогнали звонкие голоса детей и шум возвращавшегося стада – оживленное мычание, ржание, блеяние.

Как ни противился Йоханн Клотц, форштегером выбрали его.

 

***

 

После молебна Матиас Цвингер зашёл в гости к Симону и Луизе. В это время в летнюю кухню к ним заглянула и Линда Штауб, тут же вертелся Иоханнес, 10-летний сын Лоренца. Внук поздоровался с дедом и спросил, что делает бабушка.

- Пошла пирожки с тыквой стряпать, приходи попозже, когда готовы будут, – и безо всякого перехода поинтересовался. – Луиза, у вас есть шнапс?

- Шнапс? А зачем?

- Отвечай, раз спрашивают.

- Не знаю, надо Симона спросить, – показала она рукой в сторону поля, – он лучше знает.

- Слушай, угадай, что сегодня ел я на завтрак? Не угадаешь – наливаешь рюмочку шнапса мне, угадаешь – налью рюмочку я.

Повеселевшая Линда засмеялась:

- Чем же таким особенным, чего нельзя угадать, ты завтракал?

- Молчи, женщина, не с тобой разговор. Завтрак состоял из четырёх блюд. И тебе, Луиза, их надо угадать.

Иоханнес насторожился… Вот дед – даёт! Аж четыре блюда! Интересно, что это за блюда?

- А ежели угадаю, стопочку где возьёшь? – заколыхался светлый передник Луизы.

- Говорю ж: долг за мною будет.

- Ну, подумаю… Что же такое мог ты завтракать? Хлеб! – прыснула Луиза.

- Точно, – кивнул Матиас. – А ещё?

- Соль, – от беззвучного смеха передник на животе Луизы дрожал, как живой.

- Точно. А ещё?

- Воду! – крикнула она и зашлась в истеричном хохоте.

- То-чно, – растерялся Матиас, и со слабой надеждой спросил, – а четвёртое блюдо?

- Четвёртое? Четвёртое… Четвёртое… Чеснок!

- Точно, – изумлённый Матиас никак не мог взять в толк, как это Луиза угадала такой уникальный и дорогой овощ, как чеснок. – Проиграл я, Луиза. Пойду к Катарине с Лоренцем – может, они не такие догадливые будут и я стопочку выиграю?

Услыхав это, Иоханнес пулей выскочил из летней кухни. Прибежал домой и, запыхавшись, выпалил:

- Мам, сейчас придёт альтпапа, спросит, что он ел на завтрак. Скажи – хлеб, воду, соль и чеснок.

Вернулся в летнюю кухню бабушки Луизы, уселся на прежнее место и принялся слушать. Дед никак не мог взять в толк, отчего это женщины такие догадливые.

- Ну, пошёл я. Может, зять не отгадает... – направился Матиас к дому Лоренца Шнайдера.

***

 

- Что делать, Йоханн? Пугачёвцы вытоптали поля, а сегодня по ним ещё и тарпаны прошлись, – спросил вечером у Клотцев Лоренц, в голосе слышалось беспокойство.

- Тарпаны, конечно, вредят, но тарпаны – не люди, их и отстрелять можно. Завтра нам надо многое решить, а главное, – как быть с теми, кто из года в год не пашет и не сеет. Да и о магазине подумать надо. Это не дело за каждой мелочью в Петровск либо Саратов ездить. Людям соль нужна, сера для спичек, обувь, мануфактура разная...

- Слыхал я, киргизы творят безобразия. Вроде бы не одну колонию разорили уже и разграбили.

- Да-а, – согласился задумчиво Йоханн, – люди из церкви шли, и наездники начали ловить их арканами. Никто понять ничего не мог. Патер вышел на крыльцо, чтобы поприветствовать гостей, и тоже в аркан попал. Кого убили, а кого в вечное рабство увели.

- В рабство? Увели-и?.. И много?

- Человек триста, говорят.

- Защищаться надо, но как?

- Не знаю, – потёр Йоханн ладонями глаза, – князь из Оренбургского ханства предупредил будто бы, что часть калмыков и киргизов вышла из-под его подчинения и настроилась на грабежи у русских границ. На границе усилили посты, но варвары после себя и травинки живой не оставляют. В улусах главное богатство – скот. Те, у кого его мало, считаются «байгушами», или «убогими» – вот они и принялись разбойничать. Пленных обращают либо в рабов, либо продают на ярмарках в Хиве. В конторе надо запросить хотя бы один отряд гусар – гусарской удали они боятся. Мне бы отдохнуть, Лоренц, – устал я…

1776 год выдался урожайным. Если бы не повреждённые поля, колония зажила бы и без конторских семян – часть урожая осталась бы даже на продажу.

 

***

 

Август стоял сухой и тёплый. Занятые осенними работами, колонисты молотили, сушили зерно, шили мешки, готовили закрома и поля к следующему урожаю. Сжатая рожь была либо в снопах, либо ждала обмолота на гумне и просушки в риге.

Неожиданно, крича и улюлюкая, по селу шумно пронёсся отряд всадников.

Йоханн уехал с утра в Саратов, сын Штефан ушёл за раками на Караман, Мария-Тереза осталась дома одна. Когда по селу пронёсся разбойный топот, визг и свист, она рванулась было к реке, но пробраться к ней незаметно было уже невозможно. Инстинкт самосохранения заставил её спрятаться на заднем дворе в соломе. Наездники ворвались в дом, вынесли мешки с мукой, навьючили их на небольших лошадей и ускакали.

Деревня наполнялась криками и плачем.

Немногочисленный отряд киргизов ворвался в село, как вихрь, – стремительно и ниоткуда. Урон был, как при стихийном бедствии: у кого-то вынесли приготовленное для помола зерно, у кого-то увели лошадей и быков, кого-то взяли в плен, а кого и вовсе убили. Разбойничали недолго, но беспощадно. Брали всё, что представляло ценность; сжигали и убивали тех, кто оказывал сопротивление.

Ничего не зная о Штефане, Мария-Тереза молилась. Когда всё стихло, она робко вылезла из укрытия. Колонисты возвращались к домам – их встречал разгром, пожары и трупы.

Воинственно настроенные мужчины сходились к церкви.

- Надо защищаться! Образовать отряд! – кричал в ярости Михаэль Штауб. – Сколько можно!?

Крепкий телом пастор произнёс короткую речь.

- Дети мои, нам должно защищать нашу веру, свободу и колонию! Наша дорога в Россию была с большими потерями, многие наши братья и сёстры полегли в нелёгком пути. С трудом обживаем и укрепляем границы империи. Теперь это наша родина, нам должно её защищать, и другого пути у нас нет! Кто в силе, вступайте в отряд! Догоним варваров и освободим наших братьев и сестёр!

Простые слова проникали в сердце...

Быстро образовали отряд из 150 добровольцев, многие из которых служили в солдатах и понимали толк в военных делах. Предводителем избрали пастора Вернборнера, помощником – Людвига Эрфурта. Пастор ещё раз обратился к добровольцам с короткой речью, закончив её словами:

- Когда вернёмся, решим, как лучше организовать охрану, а сейчас надо спешить. Догоним разбойников и освободим пленных. Выступаем через час. Собираемся здесь, у церкви.

Вооружённый ружьями, саблями и пиками, отряд выступил в погоню. Скакали весь день, но не встретили ни одного селения, ни одного человека. Необъятная, пустынно-холмистая степь напоминала волнующее море. Вражеских границ достигли, когда дальние хребты озарялись уже кровавыми лучами заходящего солнца. Осенний промозглый день близился к концу. Собирались тучи, накрапывал дождь.

Отряд спешил. Едва поднялись в гору, как увидели вооруженных всадников – тысячу, а, возможно, и больше. Отряд Вернборнера заволновался: то были не те, которых преследовали они!.. Эти двигались навстречу, в сторону российских границ, налегке, без добычи, и вряд ли рассчитывали на встречу с вооружёнными и воинственно настроенными людьми в царстве степей.

Обе стороны выжидали и всматривались. Быстрые кони ордынцев стояли наготове и в любую минуту могли стронуться с места.

Немцы дали залп, но вместо выстрелов, раздались щелчки. Сказалась сырая погода –порох отсырел. Стук кремней и численное превосходство врага посеяли панику и страх и свели на нет решительный настрой.

- Смелее, братья, не теряйте головы! – успел крикнуть пастор Вернборнер, но его никто уже не слушал.

- Это не та банда, которую мы преследуем! – крикнул Людвиг Эрфурт и развернул лошадь.

- Господи, мы пропали!

И немцы бросились бежать. Дикая лавина, хмельная от чувства скорой победы, ринулась вслед. Степь оглашалась рёвом, гиканьем, криком и свистом. От улюлюканья и топота копыт дрожала, казалось, земля.

Резвый бег крепкого жеребца Вернборнера не мог сравниться с лихостью быстроногого скакуна-джюйрыка – пастора настигали. Арканом его сдёрнули с лошади, и на тело обрушились жестокие удары. Было ещё светло, и большинство немцев стали жертвами арканов. Спастись в темноте удалось немногим. Глубоко за полночь, когда закончилась погоня, выжившие – кто на конях, а кто и пешком – направились, как после похорон, в колонию. Толпу угрюмых, скорбно-одиноких пешеходов и всадников высветлял кровавый рассвет.

А во вражеском стане метались пленные. Их связывали и бросали наземь. Всю ночь извивались они червями на холодной земле. Весь последующий день несчастные должны были бежать за лошадьми своих мучителей. В их израненные, избитые и распухшие тела клещами впивались верёвки. У реки Мечетной заночевали, а утром двинулись к колонии Мариенталь. Вёрст за восемь до села у пастора спросили, далеко ли ещё и куда ехать.

- Недалеко, – отвечал он и, желая отвести врагов подальше от колонии, указал в противоположную сторону.

Людвиг Эрфурт подтвердил его слова, и киргизы двинулись было в указанном направлении. Но – набатом в цоканье копыт вдруг колокольный звон ворвался… Звон этот сопровождал пастора с колыбели – он же и погубил его. Киргизы пришли в ярость.

И началась расправа. И степь обагрилась кровью. И от мук и пыток содрогнулась земля.

У пастора Вернборнера вырезали язык, затем нагайками били до тех пор, пока не отдал он Богу душу. Людвигу Эрфурту выкололи глаза. Чтобы он не кричал, перерезали тупым ножом горло. Остальных протыкали пиками по количеству пуговиц на камзоле либо фуфайке. В живых оставили лишь подростка Герштнера, уготовив ему не только судьбу свидетеля мученической гибели отряда, но и позорную судьбу предателя: под страхом смерти он должен был увести в колонию вражеский отряд.

 

***

 

Вернувшись из Саратова, Йоханн Клотц застал колонию разорённой и в трауре. Мария-Тереза металась в поисках Штефана. А он, как выяснилось потом, увидев, как с гиканьем пронёсся через мост отряд, бросился в реку и, подгоняемый страхом, переплыл её, затаившись на берегу. Переплыть назад ему не хватало теперь смелости – он ждал, когда кто-нибудь появится и переправит его на лодке.

Старый Матиас Цвингер был уверен, что выжил только потому, что натурально опьянел от страха – шатался, заикался, размахивал руками, а под конец запел: «Mein liebes Kind bleib doch hier stehen, sonst beißen dich die Gänse tot» . Киргизы махнули на него рукой, посмеялись и отпустили. С поля вернулись Лоренц и Иоханнес, Луиза и Симон Штерцеры, Антуанетта и Андре, из погреба вылезла Катарина с детьми, из укрытия вышли Китти и Ханс Клотц с 5-летним сыном Отто. Собирались те, кому удалось спастись, кого не увели в плен и не убили.

Штефан громко плакал и кричал на том берегу. Его, наконец, услышали, и Йоханн перевёз его на лодке через холодный в это время года Караман.

Живые радовались, что живы. У сторожевой вышки было теперь многолюдно – cмотрели, наблюдали, рассуждали, хорохорились.

Вдруг вдали замаячило нечто чёрное. По мере того как это «нечто» приближалось, оно росло и увеличивалось. Разобрать, что это, было трудно – предполагали, что с пленными возвращается пастор. Сомнения исчезли, когда из разведки вернулись Михаэль Штауб и Андре Виль: к колонии приближался самый лютый враг – киргизы.

Кто-то предложил разобрать мост, но быть панацеей это не могло: скакуны-джюйрыки не только отлично бегали, но ещё и хорошо плавали – мост у киргизов был всегда под ними. При виде многочисленного врага, исторгавшего дикие крики, колонисты забыли про вилы, топоры, лопаты и бросились врассыпную – искали, где и как укрыться.

Обороняться продолжали братья Клотц, Лоренц Шнайдер, Андре Виль, Штауб и Симон Штерцер, но после того, как Симон был убит, все разбежались.

И Йоханн остался один. И началась неравная схватка.

На него ринулся ордынец, но он был сражён выстрелом из двустволки. Злобно рыча и горя мщеньем, к нему с пикой бросился второй – пуля, однако, настигла и его. Йоханн перезарядил ружьё и вышел на улицу, где лютовали враги. Двое тут же рухнули наземь. Как только дым рассеялся, киргизы решили заарканить смельчака, но он успел уклониться. Ордынец рванулся с пикой, но Клотц опередил и его – размахнулся и прикладом размозжил череп.

Ружьё требовало перезарядки. Йоханн спрятался в погребе – его выследили. В дверь ломились. С нечеловеческим усилием выдернув раму отдушника, он пролез во двор, притаился в дровянике, перезарядил ружьё, пробрался в соседний двор и увидел киргиза, тащившего за волосы Антуанетту.

- Брось, негодяй! – приказал он.

Ногаец оставил жертву, рванулся с пикой на него, но упал с простреленной головой. И тут в воротах показался всадник с арканом. Клотц успел-таки увернуться, однако мочку уха ему всё же оторвало. Ногаец ускакал, опасаясь пули.

В сумерки Йоханн пробрался к оврагу, где укрылось много мужчин, женщин и детей – среди них были Мария-Тереза со Штефаном, семья Лоренца Шнайдера и Матиас Цвингер. Катарина держала на руках 3-летнюю дочь, Лоренц – 4-летнего сына, Матиас прижимал бледного от страха 10-летнего Йоханнеса.

- Трусы! Чтобы их разогнать, нужно всего-то человек двадцать с ружьями, а что я могу – один? – упрекнул Йоханн смущенных мужчин.

Лежали, притаившись. Издалека слышались стоны, плач, крики. Женщины и дети солидарно поддержали плачущих, но Йоханн приказал им замолчать. Оставаться в овраге становилось опасно: невдалеке паслись лошади киргизов. Пробраться незаметно в степь не представлялось возможным: круглая, как блюдце, луна освещала всё, как днём.

- Сынок, – обнял Йоханн Штефана, – заботься о матери. Милая Мари, я люблю тебя.

- Йоханн, я с тобой – без тебя мне не жить.

- Ты женщина. Твоё дело заботиться о Штефане.

Он поцеловал её и выглянул из оврага. Киргизы гнали на водопой лошадей. Брезжил рассвет. Девственные, в рост человека травы (единственное место, где можно было укрыться) были свободны, и Йоханн приказал бежать к лугам. Люди рванулись, но едва успели сделать несколько шагов, как из-за холма к ним наперерез бросилось два сторожевых ордынца.

- В южную сторону бегите! В южную! К лесу! – кричал Клотц и двумя выстрелами уложил нападавших.

Один ствол перезарядить успел он, на другой не хватило времени: к нему мчалось двенадцать киргизов. Они размахивали арканами и брали его в кольцо. Клотц глянул вдаль: в высокой траве рядом с Марией-Терезой мелькала голова Штефана, переросшего её. Различить их было под силу только ему. «Лес спрячет их», – успел подумать он.

Йоханн понял, что погиб, но жизнь отдать хотелось подороже. В первого, который приблизился, он всадил последний заряд; лошадь второго упала от мощного удара прикладом по голени; об неё споткнулись две другие, и круг нападавших был разомкнут. Клотц рванулся к свободе, но в этот миг раздался свист, и шею стянула петля.

На него налетели голодным вороньём, связали и доставили в лагерь за селом, где под усиленной охраной держали скот и пленных. Говорить, стонать и жаловаться не разрешалось, на непослушных обрушивалась сила нагаек и плетей, копья разили беспощадно.

Ночью в колонию пробрались те, кому удалось избежать плена, – все причитали, искали, звали родных и близких... Ночь провели в доме, который пострадал меньше других, а утром, оставив на улицах трупы, отправились, куда глаза глядят…

За три дня был разграблен весь кантон. К пепелищам Мариенталя варвары возвращались несколько раз, так что село оказалось полностью разграбленным. Чудом уцелевшие брели по степи, преследуемые неутешной тоской: в памяти оставались образы родных и близких, немудрёные, но дорогие сердцу предметы…

 

***

 

Киргизы съезжались к лагерю под вечер.

Готовясь к утреннему выступлению, они перед закатом солнца начали сортировать людей. Больных и старых либо добивали, либо отпускали на все четыре стороны.

Приказав расположиться по кругу, варвары привели связанным Йоханна, и мариентальцы – Кити, Ханс, Тони и Петер Тильманн, Антуанетта и Андре, Штауб с сыновьями, учитель Андреас Дальфас и многие другие, знавшие и любившие Йоханна, – стали свидетелями его нечеловеческих мук.

Глаза Йоханна искали… Возможно, Марию-Терезу – выхватили Ханса. Задержался – похоже, многое хотел сказать… Но нагайка ордынца прервала этот взгляд, и Йоханн упал. «Господи, укороти его муки! Пощади!..» – молил Ханс. Два киргиза сели на связанного пленника, и по суставам начали обрезать ему пальцы рук-ног, ломать кости, бить нагайкой, так что сквозь лопнувшую кожу на скулах проступало кровавое мясо.

Йоханна растерзали живьём.

Кити несколько раз теряла сознание, будто пытали её самоё. Не пряча мужские слёзы, Ханс больно сжимал ей руку, и она приходила в себя. Когда всё было кончено, он тихо произнёс: «Нас вывезли к дикарям, чтоб мы легли здесь костьми».

Пленных начали группировать, и вечерний воздух наполнился воплем, вынести который было едва ли под силу. Плачущих грудничков отрывали от матерей, бросали на землю и прокалывали пиками. Они цеплялись за орудия убийства и извивались. Злорадный хохот киргизов сливался с истошным криком матерей...

Утром двинулись в путь. Пленных гнали вперемешку со скотом, замыкал колонну арьергард.

На первом привале в землю вкопали столб и обложили его хворостом. В сердцах пленников родилась надежда, что им разрешат отдохнуть и отогреться, но из толпы выхватили Ханса Клотца, подвели его к столбу, привязали и подожгли.

- Китти, родная, прощай! – извивался он от боли.

Когда сгорели верёвки, несчастный выскочил из огня под торжествующий вопль мариентальцев. Удар по голове вернул его, однако, в пламя, и он упал, чтоб уж больше никогда не подняться. Китти сделалась, как помешанная, Антуанетта поддерживала её, как могла.

Костёр догорел... Дрожа от холода, пленные с ужасом следили, как готовили следующий. В недоумении переглядывались, чья очередь гореть. С сочувствием поглядывали на Китти; ко всему безучастная, она тупо смотрела в землю.

Но простуда живого «товара» в планы варваров, очевидно, не входила, и пленным разрешили погреться. Цинично потешаясь и взрываясь от хохота, киргизы начали выискивать и у всех на виду насиловать привлекательных женщин.

Бедная, несчастная Антуанетта!.. Она и в несчастье оставалась прекрасной – веер длинных, рассыпанных по земле волос оттенял бледное лицо, пышная грудь и широкие бёдра дразнили похоть изуверов. Удерживая ее распластанное тело, мучители стояли в очереди, а она кричала и плевалась, и пленным казалось, что её вот-вот убьют.

Вот как свидетельствует о тех событиях Антон Шнайдер - публицист, гуманист и просветитель Поволжья первой половины ХIХ столетия:

«Die schwarze dunkle Nacht war nun bereits eingetreten, eine große Stille herrschte im Lager, daß Schnarrchen und Rasseln der Pferde ließ sich nur inzwischen hören. Abgemattet und schlaflos unter tausenderlei Gedanken lagen die armen Gefangenen unter den harten Banden in der größten Betrübnis da; keiner durfte sich regen und bewegen oder einem andern die Not klagen aus Furcht vor den feindlichen Räubern; nur in der Stille riefen sie zu Gott dem allmächtigen, daß er sie doch bald aus den Händen der fürchterlichen Nation erretten und in ihrer Betrübnis und Angst gütigst beistehen möchte.

Die schauerliche dunkle Nacht gab den Höllenreitern noch zu allerhand abscheulichen Dingen Anlaß, die ihrem schändlichen Mutwillen genügten. O schlechtes Räubergesindel! So gefärdeten sie nicht nur die Dörfer und Ortschaften allein, sondern besudelten noch dabei, was edler und teurer ist als alles Hab und Gut. Der Ort, wo die Kergiesen das Nachtlager mit den Gefangenen hielten, hat noch bis auf den heutigen Tag den Namen „Der Kergieserplatz“ behalten.

Den andern Morgen, in aller Frühe, wurde dann wieder aufgepackt und die Reise in stete Bewegung gesetzt. Ein jeder von ihnen hatte zwei bis drei Packpferde in Reserve. Die Weibspersonen und Jünglinge wurden je zu zwei–drei auf ein Pferd gesetzt und mit den Füßen unten zusammengebunden; die Männer aber wurden etwas leichter gebunden und mit Stricken um den Hals getan, wie tags zuvor, an die Pferde gebunden und zum Fußmarsche engagiert. Das Vieh wurde voran hergetrieben, dann folgte kastenweise das ganze Heer der Wilden. In der vergangenen Nacht hielten sie einige Werst um das Lager schildwache, welche zur Sicherheit, ja bis zum guten Gehör des Rufes regelmäßig bestellt war, falls sich ein Zufall von irgendwoher ereignen sollte, um sich zu schützen.

Der Marsch wurde nach und nach beschleunigt, und der Zug kam in starken Schritten mit allem Hab und Gut zur weiteren Fortbringung desselben. Die armen Gefangenen dachten nun nicht anders, als gingen sie ihrem Tode entgegen, wünschten auch wirklich lieber zu sterben als unter einem solchen barbarischen Volke ihr ganzes Leben als Sklaven zu leben, und gaben unter herzlichen Seufzern ihren zurückgeblibenen mit Brüdern, an Verwandten und Freunden den ewigen Abschied. Es war ihnen nicht anders, als sollten sich Leib und Seele voneinander trennen, und das große Herzeleid mußte jedoch in der tiefsten Stille und im Innersten des Herzens erwogen werden. Die Schritte waren nach völliger Ordnung von den Kergiesen verdoppelt, und so wurden die armen Gefangenen, mit dem größten Leid und Tiefer Trauer begleitet, in die himmelweite wilde uralische Steppe hineingeführt.

Mit dem großen Reichtume von Menschen, Viehe und anderen Habseligkeiten erfreit, ritten dieselben in heiterem Gemüte unter jauchzendem Jubel harmonisch fort; sangen brummten und pfiffen in den Morgenstunden in träumender Freude; währenddem aber die armen Gefangenen mit umsichtsvoller und gemütigster Sitte die Milde des allmächtigen Gottes inbrünstigst anriefen, so umschwebte die Kraft des Herrn die Hilflosen und Bedrängten in dem nämmlichen Augenblicke, sie aus ihrem Elend baldigst zu erretten. Die selbstgefällige Eitelkeit und Ruchlösigkeit eines räubischen Volkes ward zu Schanden gemacht, sie hatten nicht mehr das Vergnügen, mit ihrer Beute die nächtsfolgende düstere Nacht mit ihren Schandtaten und verruchten Mutwillen zu befriedigen; denn es eilten die Stunden, ehe sie noch aus den Grenzen der Deutschen gelangten, herbei, welche die Fesseln ihrer körperlichen Umgebung zerbrachen und abschüttelten. Gott, der allein mächtig ist, den Bedrängten in ihrer Not beizustehen, weiß die Schicksale weislich zu lenken und nach seinem unerforschlichen Rate einem jeden seine Güte mitzuteilen. Er dachte der großen Not der hier schmachtenden armen Gefangenen und ließ seinen starken Arm offenbar werden, denn er ist ja höchst gütig: er gewährt dem Flehendem, er hilf dem Bedrängten, er stärkt den Schwachen und tröstet den verlassenen. Heute geschah durch Gottes Macht das größte Wunder eines armen Gefangenen deutschen Völkchens! »

(Тёмная ночь. Царящая в лагере тишина нарушается лишь храпом и ржанием лошадей. Утомлённым и связанным немцам не спится. Их мучают тяжкие и печальные раздумья, но никто не смеет пожаловаться друг другу. Молча взывают они к Всемогущему, чтобы тот пощадил и спас их от варварского народа... который не только грабил и разрушал, но ещё и осквернял души!.. Место, где останавливались киргизы, и по сей день именуется «киргизским».

Мужчин связали и бросили, как нелюдей, на голую землю, хотя по ночам в это время были уже крепкие морозы. Детей и женщин оставили несвязанными. Никто не понял, как и отчего было убито несколько мужчин, – предположительно потому, что они пытались оказать сопротивление.

Утром упаковались и двинулись дальше. У каждого бандита было в резерве по 2-3 вьючные лошади. Женщин и детей усадили на лошадей и крепко связали им ноги. Мужчин в этот раз связали немного слабее.

Двигались в быстром темпе – боялись за награбленное. За полночь пересекли границы немецких колоний. Настроенные весело, киргизы пели, смеялись и ликовали.

Вечное рабство было равносильно смерти, но пленные к ней готовились – с болью, сжимавшей сердце, прощались они с родными, близкими, друзьями... Помешать им в этом варвары не могли.

Враги ускорили темп. В великой печали и скорби несчастных уводили всё дальше. Уныло брели они рядом с лошадьми, смиренно общаясь с Богом и взывая к его милости. И он услыхал их – заниматься постыдным и грязным делом в последующую ночь разбойники не стали...

Господь со своего высокого Далёка всегда добр к несчастным и униженным и думает, как им помочь. Он не оставляет молящихся и угнетённых, придаёт силы слабым и утешает отвергнутых. И с Божьего благословения мы сегодня имеем возможность видеть величайшее чудо – несчастных пленников, что являются горсткой немецкой нации).

(продолжение следует)

↑ 1732