Падали листья (2 часть) (30.06.2019)

 

В. Шнайдер

 

IV

 

После ужина Марго принесла лежачим лекарство. К Михаилу подошла в последнюю очередь.

- И мне прописали? – удивился Михаил.

- Прописали, - спокойно и миролюбиво произнесла Марго.

- Да у меня вроде как ничего и не болит.

- Это не от боли, это для улучшения работы суставов, двигательной системы и разжижения крови, чтоб не было закупорки. У вас вон, видите, узлы на венах начинают появляться.

Михаил выпил лекарство.

Марго ещё некоторое время постояла рядом, расспрашивая о давлении, болях в ногах, спине. Такое внимание медсестры удивило.

«С чего это вдруг?» – думал он, не веря в искренность, а потому и с неохотой отвечал на вопросы.

Марго ушла.

Не прошло и четверти часа, как Михаила начало клонить в сон. И уже практически засыпая, он заметил, как в палату украдкой заглянула санитарка – Квазимодо.

Проснулся Михаил от того, что его сильно толкали чем-то жёстким в бок. С огромным трудом и неохотой разомкнув веки, он не сразу понял – где он и чего от него хотят.

Разбудила его поломойка черенком швабры.

- Давай, давай, - зло хрипела она, - продирай шары-то, срамота вонючая!

Наконец, вспомнив, где он находится и кто перед ним, Михаил с трудом сел. Веки закрывались. Голова как свинцом налита, во рту сухость. Руки и ноги почти непослушны, словно ватные.

- Что надо? – с трудом ворочая языком, пробурчал Михаил.

- Чё! – передразнила Квазимодо. – Уделался, паразит, весь, и ишо спрашивает: чё надо? Сам всё стирать будешь, понял! Шуруй, давай, в ванную, мойся!

Михаил почувствовал, что сидит на мокром, липком, и стал улавливать неприятный запах.

- Ну! – прикрикнула Квазимодо и вновь пихнула черенком в бок, - чё расселся, шуруй, говорю, мойся!

С трудом поднявшись на непослушные, подгибающиеся ноги, придерживаясь за кровать, по стенке, по стенке Михаил пошаркал в ванную комнату.

- У-у-у! – сквозь зубы зло прорычала Квазимодо.

Забравшись в ванну, Михаил оглянулся на дверь – там стояла поломойка.

- Уйди.

- Ага, щас, - подбоченясь, ехидно ответила та. – Стесняшся, што ли? Давай, давай, не тележся, а то как вытяну шваброй-то вдоль телятины!

Обречённо вздохнув, Михаил начал раздеваться. Стаскивая обмаранное бельё, он готов был провалиться сквозь землю. Какой позор на старости, это ж надо такому случиться. И с чего бы это вдруг?

Поломойка, подскочив, заткнула слив и открыла кран. Вода тугим напором ударила в дно ванны. Не удержав равновесие, Михаил осел и непроизвольно охнул. Ванна наполнялась холодной водой.

- Ты что, сдурела, - прохрипел он и, дотянувшись до крана, крутанул вентиль горячей воды.

Поломойка ухмыльнулась. Михаил сунул руку под струю – вода ледяная. Повертев оба вентиля, он догадался, что горячая вода перекрыта.

Едва он предпринял попытку встать, как сзади его окатили холодной водой. У Михаила дыхание перехватило.

- Давай мойся, мойся, - с улыбкой командовала Квазимодо.

Послал бы её Михаил куда подальше, да от холода челюсти свело. Попытался встать, но последовал ещё один обвал холодной воды сверху. Видно, Квазимодо заранее наполнила ею вёдра.

Михаила трясло как в лихорадке, но он всё-таки смог подняться. Поломойка с улыбкой смотрела на него от двери.

- Ну, што, обмылся? Ишо раз раззявишь пасть и не такое получишь, - и с видом победителя удалилась из ванной.

Холодная вода взбодрила, просветлело сознание, а последние слова поломойки и вовсе помогли понять причину, по которой произошёл такой конфуз. Марго вечером, по всей видимости, дала ему снотворное и слабительное. Другого варианта и быть не может.

- Ну, ты, фраер, и даёшь! – зашепелявил Дюньдик, едва Михаил появился в дверях палаты. – Мы к тебе как к мужику, а ты, падло, в хате хезать!

Михаилу хоть закрывай глаза и в лес убегай. Стыдобушка жуткая. Ну, а куда денешься.

- Мужики… да я, это… не виноват я… подсыпали мне…

- Хы! – ощерился Дюньдик. – Макар, ты секёшь, как фраер чешет лохматого? Прям как Моцарт, в натуре.

- Да, правда…

- Секи сюда, падло, - Макар смотрел презрительно. – Мне плевать, специально ты свои гузлы развёл или нет, но ещё раз повторится, ты у меня будешь спать на параше. Усёк?

Михаил понял – оправдываться бесполезно. И если по выходу из ванны он хотел идти к главному врачу или директору дома престарелых жаловаться на медсестру и поломойку, то теперь передумал. Бесполезно, никто ему здесь не поверит.

Без простыни, пододеяльника и одеяла - их унесла в стирку заступившая на смену санитарка - кровать выглядела удручающе: матрац весь в пятнах и разводах. Садиться страшно, не то, что ложиться. А куда деваться? От холода трясло. Старенькая пижама, которую ему дали на время, пока его одежда сохнет, не согревала. Михаил лёг и укрылся шубой – её, слава богу, пока не украли. Свернувшись калачиком, чтоб укрыть и ноги, и голову, Михаил постепенно пригрелся и заснул.

Проснулся Михаил от боли в коленях – суставы затекли, видимо. Знобило. В голове все как дымкой подёрнулось.

«Накупался, захворал, - догадался Михаил, - надо идти взять таблеток, пока совсем не расписался».

Поднялся через силу - слабость страшенная. Кабинет дежурной медсестры в главном здании, по коридорам это метров двести петлять. Вздохнув и взяв костыль, зашаркал.

На обед не пошёл. Идти тяжело, да и есть не хотелось.

Раздатчица – кухонная работница, привёзшая обед лежачим, мельком глянула на Михаила.

- А ты чего обедать не идёшь?

- Не хочется.

- У тебя вроде как старых жировых запасов не видно, - теперь уже раздатчица посмотрела на Михаила внимательней. – Приболел, однако?

Михаил промолчал. Она потрогала его лоб.

- У-у, милый, да ты с температурой. Где это простыл-то?

Михаил ничего не ответил.

- Ладно, лежи. Сейчас я тебе сюда принесу.

Если раньше Михаил не обращал внимания на то, как и чем кормят лежачих, то теперь обратил – тонюсенький кусочек хлеба, каши ложки три-четыре, половинка тарелки супа и чай, если таковым можно назвать чуть закрашенный кипяток. Такой обед его удивил. В столовой порции дают вдвое больше.

- Да-а, - слабо протянул он, - на таких харчах долго не протянешь…

- Они к этому и подводят, гады, - зло и распевно проговорил зек.

- Так это… главному врачу надо сказать.

Зек ухмыльнулся.

- Не зря тебя Дюньдик фраером зовёт… все они тут всё знают.

- Понятно… - и так остро, больно скрутило душу, что слёзы выступили.

«Вот так, - подумалось, - прожил жизнь, детей народил, дом поставил, а доживать, помирать на поганом матрасе рядом с зеками да забулдыгами… Взять бы и издохнуть враз, чтоб ничего этого не видеть…»

 

V

 

Когда человек в делах, заботах, то остальное непроизвольно упускает или специально не хочет видеть и понимать, и ему без разницы, как другие к нему относятся, чем занимаются и вообще, как и чем живут. Но рано или поздно наступает день, и судьба выдёргивает человека из собственного мирка и показывает, что же произошло вокруг, пока он варился в собственном соку. И жутко становится. Хочется снова уйти, укрыться в собственном мирке. Ан нет, сударь, это уже невозможно-с! Сорвало ставенки с навесов, не укрыться. И крайне редко кому удаётся выстоять перед открывшейся действительностью. Вот и с Михаилом произошло то же самое. Когда он увидел, что Лида, дети живут каждый сам по себе, стало страшно. Большая семья – пять человек, а ни одного, кто бы тебя понимал. Страшно. И, естественно, первым желанием Михаила было вновь уйти в себя, чтоб не видеть такой отчуждённости. Но где там! Теперь он непроизвольно, ежедневно, ежечасно и даже ежеминутно, когда находился дома, наблюдал, как каждый старается уединиться. И ещё больней было понимать, что в основном сторонились-то его. Лида и дети промеж собой хоть как-то общались, решали какие-то вопросы, иногда обсуждали что-то. А вот он как бы плыл в другой лодке. Его как бы не было. Он пытался наладить контакт с детьми – расспрашивать их о делах в школе, училище, хорошего ничего не вышло. Толик отмахивался, мол, потом как-нибудь расскажу, и быстро убегал на улицу. Люда вообще как отрубила:

- Если интересно, сходи в училище, к мастеру, спроси. Думаю, ему будет интересно с тобой познакомиться, - и, развернувшись, ушла к себе в комнату.

Оставалась только Галя. Но десятилетней девочке тоже особо-то было не интересно с отцом. Почирикает минут пять и - к подружкам бежать.

Особенно плохие отношения были с Лидой. Иные вечера, если Михаил первым не заводил разговор, они и словом могли не обмолвиться друг с другом.

Одна отдушина оставалась – друзья. Они выслушивали, сочувствовали, давали советы. И Михаил всё больше времени старался проводить с ними. Распорядок после работы стал такой: после дневной смены – с друзьями как можно дольше, после ночной, пока дома никого не было, отсыпался, а перед самым приходом Лиды уходил к кому-нибудь из дружков, а оттуда - на работу. И всё больше и больше душу и сознание разъедали сомнения, что Лида ему изменяет. Теперь таким подозрениям он уже сам находил причины и объяснения.

В конце концов случилось то, что и должно было случиться – Михаил порвал последнюю нить, их связывающую. Произошло это в день его рождения. Была суббота, он пришёл с ночной смены. Дома к его приходу все уже проснулись. Люда – с книгой в кресле, Галя – за уроками, Лида готовилась к стирке. Толик помогал матери, натаскивал воду в баню. Всё как всегда. Михаил переоделся, умылся, покушал, лег спать. И никто даже не вспомнил, что у него день рождения.

«Всё… молодцы… дожили, - с обидой подумал Михаил, - я уже как пустое место… лучше бы да некуда».

Спал, не спал – не понять. То даже как бы сон привидится, то вдруг откроет глаза, вроде и не спал. Промучившись до обеда, Михаил встал, оделся и молча ушёл из дома. Дорога была одна – к товарищам. Тем более, что повод есть – день рождения. Товарищи несказанно обрадовались такому и отметили событие так, что наутро он не мог вспомнить, как попал в квартиру почти чужого человека. Домой Михаил вернулся, крепко опохмелившись, и с порога велел Лиде подать чего-нибудь на стол.

Лида спокойно и внимательно посмотрела на мужа.

- Тебе здесь не ресторан. Надо – бери, ешь.

- А я сказал: давай ты.

- Ага, разбежалась.

Это было все равно, что бросить спичку в бочку с порохом.

- Ах, ты… - прорычал Михаил сквозь стиснутые зубы и, не понимая, что делает, ударил жену.

Или от неожиданности, или удар был сильным, Лида рухнула на пол, ударившись головой об угол печи. Ослеплённый яростью, Михаил подскочил к ней и повторил удар ещё несколько раз. Толя с Галей не сразу поняли, что произошло. Прибежав в комнату, бросились на него и за руки, за пиджак стали оттаскивать его от матери. В порыве ярости Михаил сильно и резко отшвырнул детей и ещё раз ударил Лиду. И только тогда остановился, верней, что-то остановило его.

Картина была ужасной. Лида, обхватив голову руками, сжавшись, прижалась к печи. На полу - кровь. Плачущие, перепуганные дети. Михаил встретился взглядом с Толей и испугался. Ребёнок, его сын, а столько в его взгляде злости, ненависти к нему, Михаилу, – не сказать и не описать. Михаил даже отшатнулся в испуге. Толя что-то кричал, сжав кулачки. Но Михаил не помнит. Всё его внимание было сосредоточено на взгляде сына.

Не в силах видеть сотворённое собственными руками, Михаил ушёл из дома и почти две недели скитался по городу, ночуя то у товарищей, то на работе в раздевалке на лавке. Домой возвращаться было и страшно, и стыдно. Вроде бы настроится вернуться, а как вспомнит лица детей, взгляд Толи, пропадает настроение.

 

 

 

 

 

↑ 621