Антонина Шнайдер-Стремякова

Праздники военных лет

После побега мамы из трудармии мы втайне начали отмечать немецкие праздники: рождество и пасху. Наш домик, одиноко стоявший вдалеке от других русских домиков, исключал возможность быть услышанным – о преднамеренной слежке никто особо не заботился: слишком глухое место.

Подготавливала праздники бабушка Зина. Приходили тётя Маруся с детьми, тётя Вера с Алмой, пухленькая тётя Нюра, аккуратностью, цветом кожи и красными щеками которой мы всегда любовались, соседские ребятишки Рудик и Кристя, одно время попрошайничавшие.

Стройный, худощавый Рудик был намного выше сестры, белокурой девочки с вьющимися до плеч локонами. Эту ангельскую пару жалели, им много подавали, и своими подаяниями они практически кормили родителей. Их больной туберкулёзом отец был освобождён от трудармии, но, постоянно пивший какие-то травяные настои, он всё же вылечился.

В середине пятидесятых семью разыскали какие-то родственники из всеми ненавистной тогда Германии. Через красный крест им приходили иногда посылки, и семью сторонились. Однажды я не узнала случайно встретившихся Рудика с Кристей: это были принц с принцессой. Она – в розовом шёлковом платьице, он – в белоснежной рубашке и чёрных брючках. Я растерялась и не нашла, что сказать. Они издали улыбнулись, поздоровались и, ни слова не говоря, прошли к своей землянке. Такими и остались в памяти – ослепительно юные, солнечные, улыбающиеся.

Бабушка Зина назначала день, когда должен прийти Pelznickel, или, как ещё его называли, Пу´мберникел.

После стуков в замёрзшее кухонное окошечко Пумберникел устрашающе стучал в сенях, топал, извлекал из себя какие-то гудящие звуки, бил палкой в кухонную дверь. Рассевшись вдоль стен и присмирев, дети знали, что он скоро войдёт. Дверь распахивалась, и с морозным паром, клубочком перекатываясь по земляному полу, вваливался Пумберникел с лицом чернее ночи.

Мы боялись этого чудовища: шерсть (одет он был в вывернутый тулуп) делала его похожим на чёрта – малыши жались к старшим. Не приобретая очертаний человеческого тела, клубок чуть приподнимался и гудел на немецком диалекте:

– Скоро будет Вайнахтен (рождество), прийдёт Кристкинд. Вы слушаетесь родителей? Хорошо учитесь?

– Стараемся, – робко отвечали те, кто был посмелее.

– Не пугай, Пумберникел, детей, у нас все послушные, – защищал нас кто-нибудь из взрослых.

– А ты чего там – прячешься?.. А ну, выходи! – обращался он к жавшемуся в угол ребёнку.

Тот упирался, робел, наконец, его выталкивали.

– Я знаю, почему ты боишься: последние дни бабушку не слушал, по русскому языку двойку получил, матери помогать перестал, – перечислял он шалости, заранее сообщённые ему взрослыми.

В наказание провинившийся должен был прыгать через протянутый прут и кусать зубами цепь, которой была опоясана шуба. Минут двадцать Пумберникел хрипел проповедь и детям, и взрослым. Иногда метлой, на которую опирался, легонько ударял кого-нибудь из старших или взрослых, кто, по его мнению, того заслуживал.

– Да я ни в чём не провинился, не бей меня! – защищался тот.

Однажды он дотронулся метлой до Рудика:

– А ты почему не ходишь в школу? Надо учиться – неучем останешься!

– Не прикасайся ко мне! – закричал тот.

– Ишь, огрызается! Вот я тебе! – и ещё раз легонько ударил.

Рудик ухватился руками за метлу и со злобой рванул её к себе. Все в ужасе застонали, но Пумберникел сумел выдернуть палку. Он ударил по рукам, и Рудик заплакал.

– Зачем ты так? – загородила его мать. – Он и ходил бы в школу, да одеться не во что! У них на всех одни дырявые валенки...

– Пусть в них ходит и не стесняется бедности – он в ней не виноват!

Уходя, Пумберникел брал с плачущих обещание слушаться.

– Смотрите, чтобы к приходу Кристкинд выучили какие-нибудь песни, стихи. Станцевать тоже можно. Главное, чтобы слушались старших, не матерились, как русские, не дрались, были примерными в школе, не ленились и работали так, чтобы за вас не надо было краснеть.

Нагнав страху, Пумберникел удалялся – его ещё долго вспоминали потом со страхом.

– Он правдишний или неправдишний? – интересовались дети.

– Конечно, правдишний, – без тени сомнения говорили взрослые.

Мы сомневались и примечали, кого нет из взрослых. Чаще других отсутствовала альтмама, бабушка Зина. После ухода Пумберникла предполагали, что это могла быть она, но нас разуверяли:

– Альтмама приболела, а Лида в Родино.

И лишь совсем уже взрослые узнали, что это была, конечно, альтмама: лучше неё в образ чёрта никто не перевоплощался, и самовыражалась она, как хотела.

Наказы Пумберникла помнили долго.

В ночь под рождество, 25 декабря, ждали Кристкинд. По этому случаю, несмотря на дефицит керосина, зажигали не коптилку, а десятилинейную керосиновую лампу – в избушке становилось светло, торжественно, празднично и уютно. Вечером в замёрзшее кухонное окошечко подавалось два-три сигнала: позванивал колокольчик и показывался нарядный прутик с красивым бантиком.

Сходились те же гости.

– Здравствуйте! – преувеличенно громко здоровались они, открывая дверь, и, возбуждая любопытство детей, интересовались. – А вы ничего не замечали? Там, над крышей, кто-то летает...

Нарядные дети выбегали из горницы в прохладную кухоньку, в зачарованном ожидании недоверчиво-восхищённо смотрели на полузамёрзшее окошко и в недоумении обнаруживали за ним нарядный прутик, что, заявляя о себе, бил по отпотевшему стеклу; вскоре за окном обозначалось таинственное белое существо.

– Ой, ангелы с Кристкинд прилетели! – восклицал кто-то из гостей.

- Она раздетая, ей же холодно! – жалела я небесное существо.

Через несколько секунд в дверь стучали.

– Заходи, Кристкинд!

– Мы заждались уже!

Нарядная, вся в белом, Кристкинд с большой красивой соломенной корзиной проходила в центр горницы. Все к этому празднику наряжались в лучшие свои наряды. Атмосфера значительности и торжественности царила в избушке. В приход Пумберникла было мрачно, в приход Кристкинд – светло и радостно.

Кристкинд ставила корзину на пол и восхищалась:

– Какие вы все нарядные, красивые! А у меня для детей – подарки!

– Мы, Кристкинд, тоже подарки тебе приготовили! – говорил кто-нибудь из взрослых.

– Давайте тогда знакомиться! – и, чтобы не нарушался замысел праздника, начинала с ребёнка посмелее.

– Тебя как зовут?

– Саша Цвингер.

– А лет сколько?

– Шесть.

– А с кем живёшь?

– С мамой, бабушкой, братом, сёстрами.

– И знаешь, как всех зовут?

– Да, – называл он.

– Молодец! А какой подарок приготовил?

– Стихотворение.

Он его рассказывал, Кристкинд вручала незамысловатый подарок из домашней выпечки: уточку, зайчика, бублик или пряник – и переходила к следующему. Ученикам задавались вопросы посложнее. Гости переглядывались: маленькими отчётами детей либо гордились, либо огорчались. Если у ребёнка на этот момент была плохая отметка, Кристкинд мягко отчитывала его:

- Нехорошо – не радуешь родителей, а им и без того тяжело, надо исправляться. Даёшь слово исправиться?

– Да.

– Смотри, обещания надо выполнять! Я обязательно прослежу! А подарок приготовил?

– Да, песню.

После импровизированного концерта Кристкинд удалялась, напутствуя:

– На следующий год опять приду! Живите в мире, любви и согласии. Наблюдая вас с небес, я буду благословлять добрые дела и поступки.

– Спасибо, Кристкинд, не забывай нас, приходи! Обязательно приходи!

Усаживались за стол и ели испечённый по этому случаю тыквенный пирог, пили чай с чабрецом или корнем солодки. Пели немецкие песни. Тётя Маруся извлекала какие-то чудесные тирольские мотивы, которые почему-то нравились более всего. Они всю жизнь преследовали меня, но воспроизвести их я, к сожалению, так и не смогла.

Новый год – Первое января – проходил скучнее. Раздавались поздравления с наилучшими пожеланиями, а бабушка Лиза молилась и просила:

– Убери от нас, Господи, беды в новом году, помоги вернуться на Волгу, в Мариенталь, – на Родину...

Скудные праздники тех лет кажутся сегодня такими трогательно-светлыми!..